Текст книги "Разговор по душам с товарищем Сталиным (сборник)"

Между барьерами ходил капитан.

Не доезжая до самого столпотворения, Андрей крикнул Глебу в ухо, чтоб тот остановился. Казарин и Пустовойтов любили ездить вместе. Владька Филонов сразу встал сзади.

Андрей бросил шлем в коляску, пошёл пробиваться к капитану. Но дорогу ему преградил лейтенант с автоматом. «Куда прёшь?» В другой раз Казарин выдраил бы этого лейтенанта. «Фамилия! Звание – чётко! А вот вам моё удостоверение. В руки не брать! Мне что, звонить полковнику Цветкову?»

На этот раз было не до воспитания.

– От полковника Цветкова к капитану!

Капитан услышал фамилию начальника, подошёл.

Казарин показал пропуска на мотоциклы, подписанные начальником областной ГАИ, свой – с красной полосой. Подумал и достал редакционное удостоверение, в которое заранее вложил удостоверение «Отличника милиции». Последнее особенно произвело впечатление на капитана.

– Наш, што ль?

– Ваш, ваш. Спецзадание. Вывозим группу московских журналистов.

Капитан с подручными проделали коридор через людскую толпу. Глеб с Филоновым, не обращая внимания на крики раздражённых людей, быстро проехали раздвинутые барьеры. Казарин прыгнул на заднее сиденье пустовойтовского мотоцикла, и «спецподразделение», как его называл орущей толпе капитан, помчалось по пустынной дороге.

Это была необычная езда. Шоссе, по которому всегда в обе стороны двигалось много транспорта, было абсолютно пустынным. Изредка появлялся какой-нибудь грузовик на перпендикулярной сельской дороге, пересекал шоссе и, пыля, пропадал у горизонта. Жизнь шла, но за пределами большой транспортной артерии.

Часам к семи вечера мотоциклы дотарахтели до знакомого мужикам повёртка к Дону. Дальше надо было двигаться по берегу, вдоль реки. Искать стан. Обычно станы попадались часто. Люди приезжали рыбачить на выходные, немало людей проводили на Дону отпуска.

Сейчас проехали по берегу с километр, но ни одного стана не встретили. Остановились.

– М-м-может, они в-в другую сторону у-ушли? А м-мы п-прём не туда.

– Глеб им рисовал идти сюда, – сказал Казарин. – Тихо!

Неподалёку что-то звякнуло, потом – голос:

– Куда, стерва, прыгаешь? Опять в песке…

– Э-эй! – крикнул Пустовойтов.

– А-а-а! – откликнулось метрах в пятидесяти.

Раздвигая кусты, городские быстро пошли на голос. Место для стана «фарфористы» выбрали удачное. Большую поляну почти со всех сторон обступали высокие деревья: клёны, тополя, вязы. Кривые стволы простирали «руки» так, что сверху поляна была закрыта ветками от солнца. В разрывы между деревьями к поляне подходили, где плотные, где редкие кусты тальника.

Передняя часть поляны свободно открывалась Дону. Вода была недалеко – метрах в десяти. Мелкий, почти белый песок полого уходил к воде сразу от поляны.

Противоположный берег был крутым, обрывистым и, к удивлению впервые попавших сюда, не бурым, не рыжим, не зелёным, какими бывают каменистые, глинистые или заросшие кустарником берега, а белым. Правда, не сплошь белым, а местами с зеленью, но белый цвет был главным. Здешние жители, а от них – рыбаки, называли крутые берега меловыми горами, и кручи оправдывали своё название. Кое-где они были выпуклыми, как животы великанов, потом «животы» уменьшались, «худели» и над рекой вставала ровная, высотой в десятки метров стена из мела.

А этот берег был настолько пологим, что в двух метрах от уреза воды можно было разглядеть дно. Если глаз не захватывал плывущей вдали ветки, или на воду возле берега не падал листок, то сколько бы человек ни вглядывался, он не мог заметить течения. Вода как будто не текла, а стояла. На вид тяжёлая, словно расплавленная прозрачная смола, она еле заметной волной ластилась к береговому песку.

На поляне, заняв небольшую приподнятость, рыбаки умело поставили палатку. Там и тут между деревьями были натянуты шнуры с нанизанной на них рыбой. Чтобы спасти добычу от мух, снизки обернули марлей.

– Хорошо устроились! – крикнул Казарин поднявшемуся от костра мужику. Это был горбоносый – Сергей Михайлович.

Тот радостно заулыбался, забросил тыльной стороной руки чёрную шевелюру, спадавшую на лоб.

В руке у него был нож: Сергей Михайлович готовил уху в большом конусообразном котелке.

– Рыбы тут – мама родная! Привезём на весь завод.

– А ты ничего не знаешь? – показал Андрей на свисающий с дерева радиоприёмник. Оттуда урчала музыка.

– He-а. Цены, што ль, на водку подняли?

– В городе холера.

Горбоносый раззявил рот, выронил нож и полным идиотом уставился на троицу.

– Люди начали умирать, – неохотно проговорил Пустовойтов. – Карантин. Никого не выпускают.

– А-а-а! – заорал горбоносый и бросился к ближайшему колу, за который была привязана растяжка палатки.

– А-а-а! – продолжал орать он, раскачивая кол. Тот вылез, палатка слегка деформировалась. Бросив выдернутый кол, Сергей Михайлович подбежал к другому.

– Холера! Это смерть! Это – чёрная смерть! – кричал он, расшатывая очередной кол.

– Да ты чё, с ума сошёл? – подбежал к нему Пустовойтов. Оттолкнул горбоносого. Тот упал, рукой ударился о топорик, схватил его.

– Холера… Мы все умрём. Надо к врачам. У меня жена – медсестра.

– Остановись ты, полоумный! – строго осадил Пустовойтов. – Куда сейчас бежать? Переночуем… Завтра поедем. А где спать будем, если палатку порушишь? – улыбнулся он и эта улыбка большого спокойного человека, искрящиеся голубые глаза сразу отрезвили горбоносого.

– Где остальные? – спросил Казарин, тоже сдвинутый со спокойствия буйной реакцией горбоносого.

– На хутор пошли. Хотели встречу сделать. Ухи вон – мама родная. Вина принесут.

– В-вино ник-какая холера н-не возьмёт! – довольно осклабился Филонов. Он стал в последние годы перебирать с выпивкой, и друзьям это не нравилось.

Подогнали мотоциклы. Быстро разобрали снасти. Каждый присмотрел место. Закинули донки. Лучше всего было ловить с резиновых лодок: опускаешь на дно свинцовое кольцо с привязанной к нему кормушкой, через кольцо пропускается леска с крючками. Течение разносит прикормку, и в этом шлейфе болтаются крючки с наживкой. Ловили огромных лещей, крупных зобанов. Глеб Пустовойтов с лодки блеснил. Судаки, щуки, сомы всегда были в общей добыче.

На этот раз лодки даже не планировали брать. Важно было разместить груз «фарфористов».

Вдруг вдалеке послышались голоса.

– Наши, – уныло сказал горбоносый. Он ещё не успокоился и безразлично глядел на уху.

Вначале голоса доносились одним гулом. Потом стала различаться мелодия.

– Карузы – Шаляпины идут, – хмыкнул Андрей.

– Н-настоящие люди у-уже отдыхают, – заволновался Филонов, – а м-мы – ни в одном г-глазу.

* * *

Они знали друг друга с семи лет. До седьмого класса учились вместе. Но росли в разных условиях. Отец Глеба руководил крупным строительным управлением – по тем временам большой начальник. Рослый, громогласный и добродушный, он имел три страсти: работу, женщин, выпивку. Жена его – Тамара – маленькая, красивая, приятно-пышная женщина была бухгалтером. Мужа любила, бешено ревновала, то и дело старалась встать поперёк пьяных застолий. Знала: там, где водка, будут и бабы. Умер дядя Семён молодым: в 46 лет. От инфаркта.

Владька Филонов жил с матерью – высокой, прямой, как ствол, всегда мрачноватой женщиной. С мужем – трубачом эстрадного оркестра, она разошлась. Тот ушёл к оркестровой певице. Однако Владьку не только не забывал, а, наоборот, постоянно таскал к себе. Заставил учиться в музыкальной школе – там они тоже оказались с Глебом в одном классе: пиликали на скрипках. Покупал хорошую одежду, порой даже какую-то сказочную. Андрей навсегда запомнил Владьку на одном из классных концертов: бархатная курточка, короткие, стянутые под коленями штаны, белый бант под подбородком и скрипка, на которую склонил голову красивый мальчик.

Владька с детства заикался. Этот недостаток сильно нервировал его, выставлял в глазах товарищей неким уродом. С близкими пацан капризничал, требовал особого отношения, становился ломким в настроениях. Срывов и нервности добавляли конфликты матери с отцом. Отец – дядя Саша – был человеком мягким, ласковым, старался оградить Владьку от скрипучих, злых выкриков матери, её перекошенного ненавистью лица. Чувствовал себя виноватым, забирал мальчишку на рыбалку. Заодно прихватывал Глеба и Андрея Казарина.

Когда Владьке исполнилось двадцать лет, отец купил ему мотоцикл «Урал».

У Казарина жизнь была совсем другой. Рос без отца, с матерью и бабкой. В первых классах учился очень хорошо. Мать, задыхаясь от безденежья, покупала по просьбам учителей подарки Андрею к окончанию очередного класса. Учителя потом вручали подарки вроде как от школы – за хорошую учёбу.

Но с шестого класса Андрей пошёл вразнос. На улице – карты, товарищи за пределами школы – шпана.

Его еле перетащили через седьмой класс. И не по успеваемости – тут по-прежнему всё было хорошо, а по поведению. Он вдруг всё чаще стал оказываться организатором различных безобразий. Один раз подложил петарду под стул учителю физики. Взрыв, хохот, пинком из класса.

В другой раз пригляделся: учительница биологии подойдёт к углу стола и трётся, трётся об угол чёрной юбкой.

Он намазал угол стола мелом. Когда учительница отошла, девчонки прыснули, ребята загоготали.

В восьмой класс он не пошёл. Подал документы в механический техникум. Но и там долго не задержался. Стал работать. Сначала на металлургическом заводе, затем – слесарем в тресте «Продмонтаж».

Родители товарищей, особенно Владькина мать, запрещали иметь дело с Андреем. Курит. Ругается. Начал выпивать. Без образования. Работяга грубый, да и только.

Потом была вечерняя школа. Три раза поступал в университет. На третий год родня отказалась понимать его. «В какой-то ниверситет лезет. Вон какие у нас институты! Сельхоз. Педагогический. И самый лучший – Горхоз (Институт инженеров городского хозяйства). А ему давай ниверситеты!»

Когда впервые приехал на каникулы студентом факультета журналистики многие были изумлены. Уже не запрещали, а советовали знаться с Андреем, особенно матери девчат. Да и Владькина мать стала снисходительней. Её всё больше беспокоил сын. Кончил техникум и перестал учиться дальше. Глеб после техникума пошёл в институт на вечернее отделение.

Одновременно работал в крупном проектном институте. Два года был за границей – строил прокатный стан. Вернулся – занял высокую должность в своем проектном институте. А Владька так и застрял в мастерах, всё дальше отставая от товарищей.

Андрей всегда считал, что карьеру многим мужчинам помогает делать женщина. У него был даже постоянный тост: «За мудрость женщины!». Он знал немало случаев, когда немудрые, самовлюблённые женщины губили и себя, и мужа.

Владьке не повезло. Правда, везение – это работа обеих душ и умов. Считать, что в твоих жизненных бедах виноват лишь кто-то, а ты здесь ни при чём – признак слабодушия, а то и слабоумия. Жена Владькина – маленькая, ниже его плеча женщина (Филонов, как и Глеб, был рослым мужчиной) – сразу заявила, что муж – ничто, и в семье главная – она. А на бабу взглянуть нельзя было без слёз! Маленькие косточки обтянуты тонкой кожей; не то что бёдер и грудей – мышц на теле не было. На маленькой головке реденькие, пегие волосы и огромные, как окуляры водолазного скафандра, очки с толстенными стёклами.

Быть может Владька бросил бы эту сову, но она успела родить дочь. У Филонова остались две отдушины: рыбалка и вино.

Услышав приближающуюся песню, он засветился, стал помогать горбоносому помешивать уху в котелке, не закончив, отдал поварёшку и заспешил мыть стаканы в прозрачной донской воде. Его как током подёргивало от предчувствия скорой выпивки.

Песня уже вошла в густой тальниковый кустарник метрах в двадцати от поляны, и два слаженных голоса громко допытывались:

 
– Зачем вы, девочки, красивых любити-и, —
– Одни страдания ат той любви.
 

Шагнув на поляну, Валентин Иванович и художник с радостью увидели Казарина и его друзей. За спиной каждый держал по полосатому, из матрасной ткани, мешку. Примерно на треть матрасы были набиты чем-то тяжёлым.

– Во! Не успели вам стол накрыть! – крикнул Валентин Иванович. А развесёлый художник песенно добавил:

– Дорога дальная – в казённый дом…

– Щас протрезвеешь, – снова входя в тряс, объявил горбоносый. – Приехали мы, мама родная. У них в городе холера!

Оба певца разом отпустили мешки и матрасы со звяком упали на песок.

– Э-э, вы чево? – подбежал к мешкам Казарин. – Ну, холера! Подумаешь! Не атомная бомба. От неё спасенье есть. Мы привезли хлорки. Главное – вас вытащить. Все дороги перекрыты. Прибывающие поезда останавливают в степи. Выезд – по особому разрешению.

Говоря всё это, он разворачивал первый подвернувшийся мешок. Вынул буханку хлеба, кивком подозвал Влахана, отдал ему. Достал вторую. А остальное – были бутылки. Большие, прозванные в народе «огнетушителями». Азербайджанский портвейн «Агдам».

– И это всё на ужин при свечах? – спросил Андрей, ставя на песок уже восьмую бутылку. – Да-а, холере будет тяжело подобраться к нашим организмам.

Он поднялся, взял Захарова за плечи. Лицо профорга было помятым, словно его избили. Казалось, мгновенье – и он заплачет.

– Ну, што ты, Валентин Иваныч? Неделя хорошей рыбалки – это полгода твоей фарфоровой жизни.

– Выехать-то как? Мы здесь, а там, я представляю что.

– Не переживай. Всё уже сделано. Особые разрешения для вас есть.

Он полез в карман.

– Вот билеты в купейный вагон. Завтра покинете столицу холеры и отправитесь в столицу нашей Родины.

Валентин Иванович с благодарностью обнял Казарина. Пьяненький художник хотел тоже дотянуться до Андрея, но споткнулся о неразобранный мешок. Там зазвенело стекло.

– Ну, вы и настрадались у себя в Подмосковье, – с иронией заметил Пустовойтов. – Там что, ещё батарея? – показал на мешок.

– Мы-то думали выпить с вами… от души, – с сожалением сказал Захаров.

– А кто против? – хмыкнул Казарин, расстилая клеёнку в качестве стола. – Только насчёт души – это к Влахану. У него одна – две наших… Для этой цели…

– А чё т-тебе Влахан? Влахан по п-первому зову идёт д-друзей выручать. Ч-чуть чё – т-так Влахан.

– Это они тебя любют, – протянул руку для знакомства горбоносый. – Сергей я. Их уже знаю. Ну, по первой?

– Стоп, стоп, ребята, – остановил всех Казарин. – Ситуация, без дураков, серьёзная. Всем хлоркой мыть руки. А ты, Влахан, обдай из чайника кипятком овощи.

– Чай ж-жалко. Сергей б-бухнул п-п-пачку.

– Дристать начнёшь – вспомнишь свою жадность.

Молча, сосредоточенно сделали нужные процедуры.

Обычно руки вытирали об рубашку, куртку иль штаны. На этот раз каждый оттяпал по куску марли.

– Т-теперь-то м-можно? Т-тебе бы, А-а-ндрей, «бугром» на стройку.

Выпили. Уха оказалась вкусной: видно, горбоносый был в компании штатным поваром. Захрустели зелёным луком. Помидоры разламывали пальцами, и они разваливались на куски, покрытые серебристой изморозью.

– Не пойму, почему так получается? – выговорил с набитым ртом Сергей Михайлович, глядя на помидор. – Смотри здесь какие! В серебре. Хуторским девать их некуда… А какие к нам привозят? Топором надо рубить.

– Страна большая, – пояснил Валентин Иванович. – Пока отсюда довезёшь – сгниют.

– Скажи-ка! А мы с тобой из Астрахани привозим! – не сдавался горбоносый. – Не гниют и месяц едим.

– Д-дело было не в бобине. Ра-аз-долбай сидел в-в кабине.

– Не гибкая экономика, – ткнул свёрнутым пучком лука в соль Казарин. – Вечно так продолжаться не будет.

Глеб налил ему и себе в стаканы. С остальными управлялся Влахан.

– Но жизнь, ребята, такова, – продолжал Андрей, – что во всём хорошем есть плохое и во всём плохом – хорошее.

– За хорошее, – прошёлся своим стаканом по стаканам остальных профорг Захаров.

– Ш-што ты им-меешь в виду? – закусывая, спросил Влахан.

– Сегодня мы ехали: нет машин, мотоциклов. По берегу – ни одного стана.

– Особый случай, – спокойно заметил Пустовойтов.

– Да, особый. Но и в обычные дни не сказать, что много станов по берегу. А пройдёт лет двадцать, будет в каждой семье одна-две машины, дорог настроят. Добраться сюда – два пальца описать. Это сейчас мы на мотоциклах скребёмся три часа. Машина доставит за час.

Захаров снова наполнил стаканы. Горбоносый по второму кругу начал разливать уху.

– И вот приедет Валентин Иваныч через двадцать лет на Дон. А Дона нет.

Горбоносый замер с половником над чашкой.

– Куда он денется? Выпьют, што ль?

– Нет, река Дон останется. Берегов не будет. Каждый метр займут машины. Лесок вырубят на костры. Сортиры строить у нас не принято, поэтому всё вокруг станов будет в говне.

– Н-ну, и нарисовал т-ты ка-а-артину Ш-шишкина «У-утро в с-сосновом лесу».

– Так что в сегодняшнем плохом есть и хорошее. А в завтрашнем хорошем приличный кусочек дерьма. Такова логика развития цивилизации. Тысяча лучников не убьёт столько людей, сколько один человек, сбросивший атомную бомбу.

Вдруг звякнул колокольчик на чьей-то донке.

– Моя! – вскочил художник Игорь. Любопытный Сергей Михайлович тоже встал. Остальные продолжали кто сидеть, кто полулежать возле костра, рядом с которым была расстелена клеёнка и лежала еда.

– Крупняк! – крикнул от воды Игорь. – Лещ… Таких не было.

– Какую рыбалку испортила, – с грустью сказал профорг.

Все опять подумали о холере, и что-то жутковатое возникло во всеобщем настроении. Так бывает, когда давящая, подступающая со всех сторон ночь накрывает тебя в незнакомом, от темноты непроходимом лесу и, понимая, что двигаться дальше невозможно: сломаешь ногу в навороченных невидимых навалах, останавливаешься. Ещё недавно ты – большой смелый человек, вдруг начинаешь шевелить ушами, как лось, и уши вырастают чуть не в локаторы, чтобы уловить, откуда подползет, а потом прыгнет опасность.

– Может её нам заслали? – с недоумением спросил подошедший горбоносый. Он потянулся за стаканом, но Андрей резко остановил его:

– Руки! И ты, Игорь, руки помой!

Они с самого начала налили раствор хлорной извести в бутылку, привязали к дереву и, наклонив, ополаскивали руки.

– А чё! 3-запросто! Вон м-мы со своей ж-живём… я б-бы сказал: кошко-собачась. Уб-била бы, г-говорит. Ам-мериканцам нас отравить – м-милое дело.

– На хрена мы им нужны? – буркнул Пустовойтов. Взял стакан, потянулся за помидором. – Мы сами себе любую холеру сделаем. Наверху не найдём – где-нибудь откопаем.

Казарину не понравилась неожиданная брюзгливость Глеба. Он в любой компании умел стачивать острые углы, а когда предстояло обаять очередную женщину, проникновенному воркованию Глеба не было предела.

– Вы рыбу всю засолили? – спросил он Захарова.

– Нет, часть закопали в песке. С утра выпотрошим, переложим крапивой.

– Т-там у вас р-рыбалка-то к-как? Н-на жарёху п-поймать можно?

– Можно, – ответил ещё сильнее захмелевший художник. – Маленьких отпускаем, а больших складываем. В спичечный коробок.

Все засмеялись, представив улов. Большинство ухи уже наелись и стаканы трогали неохотно. Только Владька Филонов и художник Игорь, подвинувшись ближе друг к другу, молча стукали стаканом о стакан. Дров для костра «фарфористы» заготовили достаточно и костёр поддерживали только против комаров. Брошенные в него две-три сырые ветки начинали дымить, ветерок нагибал дым то в сторону палатки, то на лежащих вокруг клеёнки людей и комарьё пока не зверело.

Солнце садилось где-то в лесках и лугах пологого берега Дона, и светлость сохранялась только вблизи палатки. Удалённый кустарник уже сливался в одну тёмно-серо-зеленоватую массу.

Зато, начиная с середины Дона и дальше, до противоположных крутых берегов, вода сверкала. Словно полотнище тонкого сусального золота, приготовленное для покрытия огромного купола храма, временно положили на гладкую воду, а оно вдруг взяло, да и расплавилось.

– Господи, как хорошо всё это, – тихо произнёс Казарин. Он лежал, подставив левую руку под голову, и боялся шевельнуться, чтобы взглядом не сдвинуть золотого полотнища на средине реки. – Жить бы и жить вечно…

– Хотя бы долго, – также негромко сказал Пустовойтов.

– Долго – это всё относительно, Глеб, – задумчиво продолжал Казарин. – Нищим, бедным студентом я купил книжку Мечникова. Чем её название меня зацепило – «Этюды оптимизма» – сам не знаю. Но я её начал читать. И два открытия сделал для себя… На всю оставшуюся жизнь. О пользе молочнокислых бактерий… они продлевают жизнь… С той поры начал пить кефир. Ненавидел его до этого. Кислища… как сейчас вспомню – морду выворачивает… На нормальный обед денег нет… Спасибо Хрущёву – сделал тогда в студенческих столовых бесплатный хлеб и, кажется, бесплатную капусту… В другом-то он – ба-альшая падла, а в этом – спасибо ему. Хлеб возьму… капусту… На чай наскребу. И обязательно – стакан кефира. Чтобы не скосоротило, добавлял ложки две сахара…

А второе… как раз насчёт жить долго. Мечников был убеждён, что нормальная жизнь человека – 120 лет. Потом ему самому надоедает.

– Хороший срок, – согласился Глеб. – Куда больше?

– Не знаю… Мне, наверное, никогда не надоест. Я вообще считаю: люди должны жить вечно. Надоело? Можно на время прерваться.

– Где же их всех разместить, если вечно жить будут? – спросил горбоносый. – У меня девять машин в транспортном цехе, а шоферов пятнадцать. Это которые на заводе. За ворота выйти, там ещё сто рыл. А по стране – мама родная!

Наконец-то Казарин вспомнил, где видел этого горбоносого Сергея Михайловича. Начальник транспортного цеха! Два раза возил их с Захаровым по городку. Потом отвёз Андрея к электричке с большой картонной коробкой, в которой был упакован купленный под видом некондиции хороший сервиз.

– Это, Сергей Михалыч, вообще не проблема. Мы сейчас… я имею в виду люди, человечество, живём как в начале освоения земли. Ну, разве это дело: дороги в городах – по земле, заводы – на земле, склады – на земле, дома лепят по сто этажей – тоже на земле. По ней гулять надо… по земле. А её заводами и свалками увечат.

Я не знаю, сколько времени пройдёт… может сто, а может меньше, но люди всё, что называется инфраструктурой, уберут в землю. Мы уже свободно можем создавать под землёй помещения, где, благодаря компьютерам, новым осветительным приборам в комнатах будет настоящий дневной свет, здоровый воздух для дыхания, где за искусственными окнами – их не отличишь от сегодняшних на земле, они даже лучше будут, человек увидит, как настоящие, живые пейзажи. Захотел – берег моря… с шумом волн. Захотел – лес. И даже войти можно.

А про всякие склады, заводы, магистрали и говорить нечего. Единственная опасность – тектоническая. Но даже современная наука используется не на всю катушку. Можно подобрать извечно спокойные, неподвижные районы. Появятся неведомые нам сегодня прочные материалы.

Но земля – это маленькая часть возможностей. Океан – вот где могут процветающе жить миллиарды людей. И не надо строить платформы, цепляться за дно. Дома со всеми удобствами, с разнообразными пейзажами за окном, с видом на зелёную лужайку с балкона, можно построить в глубинах океана. Математические расчёты, опять-таки новые, пока незнакомые материалы, современные гироскопы позволят каждому дому, в каком человек захочет жить – огромному или маленькому, «висеть» в глубине воды ровно, не подвергаясь никаким штормам.

Сейчас мы застраиваем, забиваем, уплотняем землю коробками домов, создаём в одной плоскости магистрали, душимся от этого в пробках, а под землёй делай тоннели в разных направлениях, на разных уровнях.

– С-сказки братьев Г-гримм. Научили т-тебя, А-ан-дрюха, сказки ра-асказывать. Только г-где деньги взять?

– Помолчи, Влахан, – грубо оборвал сбитый со своих видений Казарин. И, немного смутясь от этой резкости, добавил:

– Может мы ещё к старости чево-нибудь застанем.

– Ну, если к старости по Мечникову, – примиряюще заметил Глеб, – то застанем. Сто двадцать лет – хороший срок.

– А я вот не могу себе представить, – снова взволновался Андрей, – что такое сложное существо, как человек, исчезает бесследно. Ну, посмотрите: какие тончайшие и необъяснимые, какие скрытые процессы происходят в недрах костяной коробки, когда человек думает!

– Ты всех-то не обижай таким подозрением, – с улыбкой бросил Пустовойтов. – У нашего Влахана вся скрытая работа ума лежит на поверхности коробки.

Филонов услышал своё имя, повернул голову в сторону Глеба. Но, не заметив продолжения, опять подтолкнул стакан художника, наполненный вином.

– Ну, ладно мышцы, кожа, кости – это всё материальное, можно потрогать. А мысль? Вот мы думаем с тобой, видим там где-то… в мыслях, разные картинки, лица… Что это такое? Биохимический процесс? Нет, Глеб, пусть я тёмный, но не могу согласиться, что мысль – не сам мозг, а мысль… может просто сгнить в земле.

От донской воды качнуло ветерком. Костёр вспыхнул, и, как по команде, на всех набросились комары.

– Ё-моё! – вскочил Казарин, отмахиваясь. – Как мы спать-то будем? Палатка на сколько?

– Пятиместная, – ответил Захаров. – Но там десятерых можно уложить.

– Друг на друга, – скабрёзно хмыкнул горбоносый. – Из-за отсутствия женских пар будем спать с комарами.

– Э-э-э, давайте их в-вытравим!

Заметно охмелевший Влахан не на шутку раскипятился:

– Я н-не могу! У меня кровь с-сладкая.

– У тебя не кровь. У тебя «Агдам».

– Те-б-бе всё шутки, Андрей. П-посмотрим, как тебя б-будут жрать.

– После тебя им никого не захочется. Тем более, кусают только комарихи. Всё лучше, чем твоя Нинка.

* * *

Все уснули почти сразу. Городские устали за день, да ещё набрались вина. Влахан и художник спали лицом к лицу, время от времени всхрапывая друг на друга. Горбоносый то бормотал, то вскрикивал во сне, толкал лежащего перед ним художника. Самым крайним с этой стороны палатки лежал Валентин Иванович. Он недолго повздыхал, поворочался и тоже уснул.

У другой стены палатки спинами друг к другу лежали Казарин и Глеб. Андрей попробовал пальцем зарисовать на стене палатки светлое пятно от костра, едва видимое через ткань, но голова кружилась и вскоре он уже храпел.

Проснулся Андрей от того, что кто-то сел ему на живот. Не понимая сквозь сон, кто это так охренел – может Глеб спьяна? Он двинул руки вперёд, чтобы столкнуть сидящего. Руки ни во что не упёрлись, упали наземь, а сидящий вроде как шевельнулся и сильно надавил на живот. Казарин, смутно просыпаясь, сел. В животе сперва полегчало, но тут же внутри как будто резанули бритвой.

«Што за чертовщина?» – пробормотал Андрей и, согнувшись, втянув живот, чтобы не повторилась резь, пополз на четвереньках из палатки. Нащупал фонарик, высунул голову наружу. Приподняв её, исподлобья увидел тёмное, всё в серебристых звёздах небо, вдохнул похолодевший влажный от близкой воды воздух и только хотел порадоваться всему этому, как в животе забурчало, где-то в средине его укололо и нечто выпирающее стало давить к заднему проходу.

Схватив фонарик и забыв про кроссовки, согнутый пополам Андрей ринулся как можно дальше в кусты. Едва успел спустить штаны, как из него с треском и рыком понеслось.

«Чё ж это я сожрал? Может Влахан пожалел чаю на огурцы? Скорей, «Агдам» попался… О-о-о! Несёт! Поганый «Агдам»… Дорвались…»

После нескольких приступов стало легчать. Андрей ещё посидел на корточках, улыбнулся в темноте («сижу, как орёл на скале»), и в тот же миг сознание обожгла мысль: «Холера!».

«Нет… нет… какая холера? Чё-нибудь не мытое попалось… колбаса вроде с душком…»

Он распрямился, в животе оставался неуют, но не такой, как прежде.

«Холера… Она б устроила стул… Придумали, паскуды: стул. Понос!.. Всё понятно. Краснов говорил через пять – десять минут… Часы надо взять… Куда их сунул, дурак?»

Андрей раздвинул кусты, чтоб пойти в сторону палатки. Но тут боль опять пересекла живот.

– У-у-у, – эт чё ж такое?

Он снова бросился в кусты. Теперь позывов было меньше, однако, каждый раз изнутри как будто что-то выдирало крючьями.

«Обезвоживание… Скоро нечем будет дристать… пошли какие-то капли».

И тут он понял: это Холера!

Отпал боком в сторону от места присидки, лёжа скорчился, зажмурил глаза, ожидая очередного нападения каких-то вибрионов на его внутренности в животе.

«Где ж это зацепил? – с пронзающей тоской подумал Казарин. – На работе? Там всё в хлорке. Глеб? Этот сразу стал аккуратен… Алку драит. Влахан? От этого козла всего схватишь… Жрёт, даже руки не моет. Капитан! Вот чьи лапы он жал, а сколько на них вибрионов…»

Не то от прохлады земли, на которой скрючившись лежал Казарин, не то от свежеющего ветра с Дона его начало трясти. «Озноб… Кажется, Краснов говорил про озноб… Это што ж – дело к концу? Как к концу?! – мысленно вскричал Казарин. – Конец – это смерть? Это што ж… конец того Мига?! Маленького отрезка – конец?»

Андрея снова, как много лет назад, сковал Ужас. Он всегда его помнил… С того февральского вечера.

Тогда он плёлся по улице – она шла меж частных домиков в гору – с компанией своих товарищей. Кому восемь-девять, кому – двенадцать. Они тащили в гору санки, чтобы потом за десять минут съехать на большой скорости с километровой крутой улицы-дороги.

Ему было одиннадцать. Любитель лазить по разным книжкам, зачастую не для его возраста, он за день до того прочитал в какой-то книге, что свет от ближайшей к нам звезды из созвездия Альфа Центавра (этого Центавра почему-то запомнил особо) до нас идёт миллион лет.

Он шёл в гору, тащил тяжёлые санки. Пальтишко, как у всех, с простёганной ватой, шапка – треух с надорванным ухом – или кто ухватил, или сам отбивался; правый валенок в носке протёрся, и Андрей старался ступать на пятку, чтобы меньше снега попадало в Дырку.

От ходьбы шапка спустилась на глаза. Он двинул её со лба назад, поднял глаза и в просвете между сырыми, несущимися тучами увидел звезду.

В тот же миг неожиданная мысль приковала его к месту: «А вдруг это та Альфа Центавра? Может, она потухла… Её уже нет… А свет всё идёт. И будет идти миллион лет…»

Его охватил Ужас… Что ж тогда наша жизнь? Он стоял, как примороженный к земле и не мог представить себе этого миллиона. Только мысленно перебирал слова: «Умрёт бабушка… состарится и умрёт мать… Вырасту большой… состарюсь… и умру я. А свет от этой Центавры всё будет идти… идти. И что же наша жизнь? Миг? Меньше мига?»

Андрей бросил санки. Прибежал домой, уткнулся бабке куда-то ниже груди и так горько рыдал, как никогда до этого не плакал.

Испуганная бабка гладила его, трясла, целовала в мокрые щёки, всё добивалась услышать, что произошло.

А он ничего не мог ей сказать. От Ужаса и Жалости. От Жалости к ней. К матери. К себе. К своим товарищам. Ко всем людям на земле.

С годами тот Ужас – огромный, липкий, чёрный, шевелящийся, как нечто кальмарно-жабье, стал являться Андрею реже. Скорее потому, что Казарин, чувствуя его приближение, напрягал все силы воображения и плотно забивал мысли чем-нибудь другим.