Текст книги "Разговор по душам с товарищем Сталиным (сборник)"

Но совсем тот Ужас Мига так и не исчез из Андреевой жизни. Иногда он внезапно, как дьявол, появлялся откуда-то из глубин сознания, леденил душу и словно спрашивал: ну, как живёшь? Ты не забыл, что жизнь – это миг? А дальше – ничто. Сколько таких было до тебя? Ты их можешь представить… знаешь, как они жили… но они никогда не узнают, что стало после них. Они также хотели жить… обнимать женщин… но их нет… от каждого ничего не осталось… даже пылинки… малого атома… Также будет с тобой… со всеми, кто рядом сейчас, и кто появится позднее… Никто не избежит конца и растворения в небытии…

Бурная юность и переполненная контрастами взрослеющая жизнь с её радостями, страданиями, здоровьем, распирающей силой быстро заглушали изредка прорывающиеся в сознание мысли о неизбежности исчезновения, но сейчас, увидев явно конец Мига, Андрей почувствовал, что каменеет от ужаса.

«Рвота… – вспомнил он слова Краснова. – Леденеют конечности…»

Казарин изогнулся, тронул ступни ног. Они были холодные. И пальцы рук – он чётко это ощутил – ледяные. «Как зимой… когда без перчаток».

В этот момент, видимо, от того, что изменилась застывшая поза, в животе что-то сжалось. Андрей вскочил, попятился задницей в кусты. Организм не выделил больше ничего. Только спазмы прокатывались внутри живота.

«И это всё? Дальше судороги? Я теряю сознание? Как теряю? И больше не очнусь? Значит, конец моего Мига? Господи! Сделай что-нибудь! Я ещё молодой… тридцать два года… Наверно, много наподлил… Значит, я больше ничего не увижу? Завтра будет течь Дон. И послезавтра. Встанут мужики. А что будет через десять лет? Все забудут, что был такой… Будут новые люди… Города, о которых я говорил… А я ничего не смогу увидеть. Хоть бы лежать где-то… смотреть… радоваться за них… ругать…

Но меня же не будет! Сгниёт кожа на руках и ногах. На голове останутся волосы… Череп останется… А куда денется то, чем я сейчас думаю? Что это – мозг? Душа? Господи! Помоги мне! Мне надо жить!»

Казарин полураспрямился – живот как будто кто сжимал. «Сейчас заведу мотоцикл… Ключи у Глеба… Трогать его нельзя… Нельзя никого трогать… Влахан говорил: его мотоцикл можно завести спичками… Три спички. Надо тихо откатить. Проснутся… будут трогать… этого нельзя… Наверно, смогу завести… Ездил когда-то… Мне бы до хутора… Только до хутора… До телефона… Убью, если не дадут телефона. Краснова подниму. Буду умолять… никогда больше никакой критики… Только дозвониться… Пусть вертолёт поднимает… Быстрей в больницу… Кроссовки надо… Упрошу Краснова… Миленький Юрь Василия… никогда не забуду… Где эти кроссовки – суки? Может, возле костра уронил? Штой-то звенит? В ушах звенит?»

Но звон повторился, и до Андрея дошло, что это тихо звонит колокольчик на донке. Тут же сработал рефлекс: надо подсечь. Он попробовал распрямиться. Живот резануло. Андрей согнулся, но поспешил в темноте по сырому песку на звук колокольчика. «Последний раз…» – подумал на бегу.

Поддёрнул леску. В глубине рванулась рыба, потянула снасть. «Последний раз… Пусть последний в жизни», – бормотал согнутый пополам Казарин, тем не менее ловко вытаскивая леску и рыбу из глубины. Выдернул на песок и не столько на прыгающий звук шлепков, сколько на видимые очертания – оказалось, светлота уже стала размывать ночь, он кинулся ладонями на рыбу, придавил её. Это был хороший зобан. Андрей глядел на него, ещё плохо различимого, но тугого, выскальзывающего, с азартом добытчика-победителя и в то же время с грустью человека, не знающего, зачем ему этот трофей и для чего он лишил жизни живое существо. Куда его? Выпустить? Но я его трогал. Унесёт смерть… Бросить в яму в песке, где лежит остальная рыба? Ещё хуже. Люди заразятся.

Пока возился с зобаном, сильно зазвенел колокольчик ещё на одной донке. Она была самой дальней. Стремясь успеть, Казарин полусогнутый бросился по берегу. Азартно подсёк, машинально выпрямился, чтобы оттянуть леску дальше назад. В животе что-то слабо кольнуло. Но страсть сразу погасила эту боль от укола: в глубине реки был достойный противник, и Андрей не мог ему уступить. То быстро, то медленно стал выводить леску, не давая рыбе сорваться.

Теперь попался хороший, метра на полтора, сом. Андрей вывозился в соминой слизи – «соплях», долго доставал палкой из пасти крючок – сом заглотил основательно. Когда освободил леску и поднял сома под жабры, вдруг увидел, что на берегу стало светло.

– Ё-моё! Што это было? – шепотом спросил он себя, прислушиваясь ко всему своему организму сразу. К животу. К мышцам рук, держащих сома. К напружиненным икрам ног. Пошевелил во рту языком: сухой, царапает, но облизнул, вроде посырел.

– Э-э! – крикнул негромко.

Краснов говорил, что будет только хрип.

– Э-э-э! – заорал Казарин, с радостью вслушиваясь в свой сипловатый рёв. «A-а, ещё лицо… Нос заостряется… проваливаются щёки… Тогда совсем конец».

Андрей бросил сома, обхапал липкими от слизи пальцами нос, брови, щёки. Всё вроде было на месте.

– Фу, ё-моё! Мудак… теперь сам, как сом.

Он пошёл прямо в штанах в воду, стал плескаться, чтоб смыть слизь.

– Ты чё орёшь? – вылез наполовину из палатки Пустовойтов. Андрей из-под руки оглянулся. Лицо Глеба было помято, чёрные волосы сбились в стрелы дикобраза, толстые губы отвисли и даже яркие голубые глаза словно присыпало пеплом костра.

– Жить надо, а вы там… Миг упускаете. Небось буксы горят?

– Горят, Андрей. Всё во рту пересохло. Налей чаю. О-о, да ты сома поймал!

«Што ж это было?» – разламывал голову Казарин. Он налил холодного чаю Глебу. Сам ничего трогать не стал. Чувствовалась слабость, но разгорающееся утро, прохладный туманен, с реки быстро возвращали силы. Только обычной уверенности в себе не было. Как будто пришёл из другого мира и всё вокруг не очень знакомое.

– Я думал, тебя больше не увижу. Никого не увижу. Ничего…

– Собрался втихаря рвануть?

– Меня несло полночи. Все признаки холеры. Что Краснов говорил, испытал на себе. Хотел в хутор на твоём мотоцикле, но это тебя трясти… ключи искать. А дотронулся – ты следующий.

– Дурак, – спокойно сказал Глеб. Отхлебнул чай, поднял синий взгляд на Казарина.

– Я бы тебя на руках унёс.

Помолчав, добавил:

– Нельзя жить вечно… Но сколько дано, надо прожить человечно.

На разговор вылезли остальные. Стали быстро собираться. Вчера расхорохорились, о холере говорили с усмешкой, как о знакомой старухе, которая заслуживает жалости. Сегодня помрачнели, чуть что – к бутылке с хлоркой, вспомнили, что Андрей обещал какие-то таблетки.

А он мысленно повторял один и тот же вопрос: «Што это было?» и сам для себя строил разные ответы. Напоминание о скоротечности жизни? Этого Мига, который случайно нам дан стечением обстоятельств или какой-то высшей силой? Сигнал о том, что всё может быть оборвано в одно мгновенье и останется только то, что успел сделать, а про всякие мысли, планы, расчёты не узнает никто и никогда?

«Значит, надо уплотнять Миг, стремиться сделать больше. А что может сделать больше обыкновенный человек? Такой, как он, как миллиарды бывших до него, существующих сейчас и тех, кто придёт позднее? Отмеченные Богом таланты, гении – добрые или злые – эти могут что-то сделать в отпущенный им Миг. Александр Македонский… 33 года. Иисус Христос… тоже 33… Пушкин… Немного больше, но уплотнил свой Миг… А другие? Что можно сделать больше каменщику? Сложить больше кирпичей? Плотнику, который рубит дома из деревьев… Больше домов? Леснику, из чьих деревьев дома… Больше посадить деревьев?

Но, наверное, не это главное для нашего короткого Мига. Как там сказал Глеб? Если нет вечного, надо сделать больше человечного? Вот она, цель нашего Мига. Человечное – это если даже одного согреть… того, кто заглянул в холод Ужаса… заставить его поверить, что и он не уходит бесследно. Мозг – это что? Желеобразная субстанция? А мысль? Страдание? Радость от того, что я снова вижу утро? Это что? Разве может это сгнить?

Человечное – это не когда рыдаешь над упавшим с балкона телом. Человечно – протянуть руку вставшему на перила балкона. Зажечь кусочек своего Мига, чтоб тот, на балконе, почувствовал идущее от тебя тепло и захотел вернуться к жизни.

А я подавал руку? Или толкал? Говорили: подавал. Но сам-то знаю: и толкал. Ну, может не с разбегу… но не протянуть руку, излучающую тепло – это помочь толкнуть.

Очень хочется жить! Но хотел бы остаться жить ценой жизни других? Не знаю… Влахана тоже не собирался трогать… Вот кому надо руку подавать… А та… крыска в скафандре… чаще гонит к балкону. Чего он кричит? Меня, что ль, зовёт?»

– А-андрей! Н-не проснёшься никак? Г-глеб тебе не д-докричится.

– В чём дело, Глеб?

– Ты, как всегда? Со мной?

Казарин, не выходя из своих мыслей, кивнул. Вещи были уже упакованы и погружены на мотоциклы, которые напоминали брустверы, из-за них можно было стрелять. Художник сел на заднее сиденье «Урала», втиснувшись между Владькой Филоновым и бруствером из вещей. Горбоносый королевствовал в коляске, блаженно устраиваясь в уютном гнезде.

Валентин Иванович стоял возле глебового мотоцикла, ждал, когда займёт место Казарин. А тот глядел на заросли кустарника, где корчился ночью от боли, поворачивал взгляд на Дон и словно прощался с какой-то значительной частью своей жизни.

– Садись, – подошёл к нему Пустовойтов. Он понял мысли друга. – Ты же сам знаешь: ничего не изменишь. Об этом лучше не думать.

Пока мотоциклы трясло и бросало на ухабах проселочной дороги, Андрей, действительно, ни о чём, кроме как о спасении тела от ушибов и возможных синяков, не думал. Но когда выехали на шоссе, мысли снова вернулись к ночному потрясению. Только теперь они пошли в другом направлении. И толчком стали опять слова Пустовойтова. «Почему ничего не изменишь? – мысленно спросил Казарин. – Люди тысячи лет верят: здесь – часть жизни… а Там – другая. Где Там? Неизвестно… Но не может разум исчезнуть, не перейдя во что-то иное… разумное. Вот для чего даётся нам жизнь! Продолжить цепь, начатую бесконечно долго до тебя… Передать новому звену часть мириад генов, из которых сотворён сам… добавить своих… наполнить их человечным. Чем больше человечного отправишь в будущее, тем лучше будет Там твоему продолжению… и продолжениям других».

Андрей представил себе людскую пирамиду, вершиной которой был он, а «тело» составляло бесчисленное количество мужчин и женщин. Некоторые были с ясно различимыми лицами, облики других просматривались слабей, третьи виделись смутно, вроде как из сумерек, а вся остальная масса почти полностью растворялась в этих сумерках времени. Но от всех от них к нему тянулись какие-то пульсирующие нити. Самые яркие, канатно-толстые – это мать с отцом. Послабей излучением, тоньше и многочисленней – деды и бабки. Менее заметные пульсацией, с постепенным переходом в почти полную неразличимость – другие создатели его. «И ведь каждый что-то передал мне, – с благодарностью подумал Казарин. – При этом каждый был вершиной своей пирамиды, нити от которой шли не только вверх, но и в разные стороны, переплетаясь с другими, обогащая их. А мы? Что мы за народ такой? Дальше дедов и бабок, в лучшем случае – их родителей, не проникаем вглубь корней своих. Ну, кромсали нас – это действительно так; вытравливали ту часть разума, которая хранила память о предках… Но другие народы тоже прошли «истребительное очищение», однако не позволяют себе корни свои забывать. А мы и не пробуем восстановить атрофированное… не глядим назад, в тех, из кого сами состоим.

Чем дальше человек проникает знанием к истоку своему… к затерянному во времени началу цепи своей, тем дольше оказывается и его жизнь. Помни ближнего своего… Это – человечное рядом. Но помни дальнего своего, ибо он есть часть жизни твоей… А это уже не Миг. Не страшно уходить, когда знаешь, что останешься в других, как твои предшественники в тебе… что являешься частью Вечного… непрерывного… знаешь, что продолжил тысячи создававших тебя… В чём-то повторил их… продвинул дальше, и сам повторишься… Пусть несколькими генами… и Там… впереди… в неохватной дали будущего… при каждом новом рождении появится часть тебя – материализованного и духовного».

И этот поворот мыслей поразил Андрея. В сознании, сквозь вязкую черноту страха и тоски, стало вдруг проискривать что-то светлое. Искорки осветили сначала малое пространство вокруг себя; потом тёмное отодвинулось дальше, и вот уже почти всё казаринское сознание залила тёплая светлота.

Почти всё, но не всё. Сосущая темь осела в самые отдалённые уголки души и сжатая, как пружина, готова была отбить разливающуюся светлую теплоту. Однако теперь Андрей понимал, что, кажется, нашёл для себя успокоение. Жизнь – этот короткий Миг – имеет главный смысл: передать в будущее… тем, в ком повторишься хотя бы частью малой, через свои дела, чувства и мысли как можно больше человечного…

И успокоенный, а от этого как-то сразу расслабленный, Казарин стал проваливаться в дремоту. Он почти заснул, слегка покачиваемый на слабых неровностях дороги, как вдруг жутковатая мысль пронзила его сознание: «Ё-моё! Кому ж я передам себя? Ни сына, ни дочери… Нет продолжения моего… Самого прямого продолжения… Умер бы ночью на Дону – и цепь оборвалась…»

Та распирающая гордость, которая пыжилась всякий раз, когда Андрей говорил о своей свободе, теперь скукожилась, обмякла, словно проткнутый воздушный шарик. «Любовь… А что такое – любовь? Никто не может рассказать. Машут руками. Окают, цокают. Нельзя жениться без любви… Кто доказал правоту этого? Без ума нельзя… Слияние страстей лопается чаще и больней, чем союз умов».

Андрей вспомнил своего университетского товарища Олега Норкина. Их любви с филологом Оксаной завидовал весь курс. Сдавая экзамены по древней, средневековой, классической и современной литературе, филологи и журналисты оглядывались на эту пару. Вся литература – от зачатья до сегодняшних романов – это история любви.

Через три года после университета Казарин заехал к Норкиным в Ярославль. Собирался побыть несколько дней. Знал: в городе много интересного. Но уже спустя сутки садился в поезд. Провожавший на вокзале Норкин говорил что-то необязательное, пустое; смущался, видя обескураженное лицо Андрея, и только когда Казарин по неосторожности упоминал имя его жены, темнел взглядом, зло матерился и не сразу мог взять себя в руки. Также, если не сильней, раздражал Оксану Норкин. Самой нежной в этом котле злости, отчуждения, неприязни была дочка Норкиных – Мариночка. Андрей гладил её светлые кудряшки и думал о будущем этого плода любви, растущего в парах ненависти, о недопустимом легкомыслии человечества, которое тратит силы и огромные средства на что угодно: обогащение, войны, развлечения, но только не на самое главное – здоровое продолжение самого себя. Непременным условием для заключения брака считают любовь. Но этот дурманящий эфир вскоре испаряется. Тем быстрей, чем менее разумно люди подходили к созданию союза. И через короткое время выясняется, что у двоих нет ничего общего. Всё разное, несовместимое.

Потом на собственном опыте Казарин пришёл к выводу: любовь – это наркотический дым. Угар проходит – остаётся резь в глазах.

Сначала Андрею нравилось, что у Любы на все явления жизни есть своё мнение и почти всегда противоположное казаринскому. Он азартно разубеждал её, приводил неоспоримые факты. Подруга весело отмахивалась. Заметив, что Андрей начинает злиться, соглашалась. Позднее, когда Люба стала женой, до него дошло: соглашалась для вида. Опасалась оттолкнуть его. Через пару лет окончательно понял: если что и любила, то, прежде всего, саму себя, свои привычки, капризные желания.

«Тогда чем хуже иметь рядом Шурочку?» – подумал Казарин и от этой ошеломившей его простой мысли даже привскочил в коляске. Мотоцикл качнуло. Глеб искоса глянул сверху на друга. Тот махнул рукой: «Всё в порядке». А сам не мог оторвать мысленного взгляда от лица Шурочки, её фигуры в обтягивающем халатике, ласковой улыбки. «Чего ещё надо? – перебирал в уме. – Главное для неё – ты. Симпатичная… чёрт, вроде даже красива… Не рвёт платье на груди: моё мнение… его вырастить надо – своё мнение… Когда в квартире – чистота… Уходить не хочется».

Вдруг казаринские переборы оборвал громкий голос Глеба:

– Ты гля, чё творится! Граница на замке!

Впереди показался пост ГАИ. Уже издалека было видно: обстановка накалилась. Транспорт занял обочины и на въезд в город. «Сейчас приеду – сразу позвоню», – подумал Андрей, недовольный тем, что приятные размышления как-то сразу оборвала совсем не приятная действительность.

Вчерашнего капитана не было. От наседавших водителей отмахивался худой майор. На пост добавили офицеров и нижних чинов – надо было сдерживать натиск и со стороны области. А на выезд машин и мотоциклов стало ещё больше. Суббота, жара – тридцать пять в тени, пересыхают неполитые огороды на дачах. Люди обещали родственникам и друзьям приехать. Но карантин всё перекрывал наглухо.

Казаринскую команду долго держали перед барьером. Майор уходил звонить. Вернувшись, снова недоверчиво и хмуро изучал пропуска, пыхал на них дымом сигареты, словно рассчитывал выявить подделку. Андрей начал злиться, учащённо засопел, что было признаком близкой вспышки гнева, но Пустовойтов, зная натуру друга, опустил тяжёлую руку на плечо: «Не заводись. Смотри, сколько их стоит». Показал на транспортное скопище.

Майор неохотно отдал пропуска.

– Разойдись! – заорал толпящимся около барьера людям. Видно было: ему неудобно перед распаренным, злым народом за начальниковых блатных. Зло растёр ботинком окурок, гаркнул:

– Больных холерой везут!

Мужики отпрянули. «Молодец! – подумал Казарин. – Лучше всякого оружия». Но, отъезжая, услышал майорское злорадное:

– Может, не довезут. А вы останетесь живы.

* * *

Выезжая с Дона, Андрей рассчитывал до поезда завезти «фарфористов» к себе. Показать квартиру, сервиз. Конечно, «на дорожку» выпить – после всех переживаний оно было кстати.

Но хмурый майор украл время. Пришлось везти рыбаков сразу на вокзал. В купе вчетвером выпили водки – Андрей немного, наскоро: Глеб и Влахан должны были отогнать мотоциклы и сразу к нему домой. Не хотел Андрей засиживаться ещё и потому, что не терпелось скорей позвонить в поликлинику Шурочке. Его даже подёргивало; какая-то дрожь прокатывалась по мышцам – так хотелось быстрей сказать женщине о своём решении.

Не дожидаясь, когда полупустой поезд тронется, быстро пошёл домой.

Обычно он звонил в регистратуру. Там было известно, где в этот момент медсестра Раскатова и давали телефон. Однако сейчас регистратура молчала. «Все ушли на фронт, – ядовито подумал Андрей. – Отбиваться от дристунов».

Набрал номер старшей медсестры. Она знала его. Первое время переживала за мать, потом – за Шурочку. Когда встречала Андрея в поликлинике, глядела с укоризной и сожалением. Однажды сказала: «Хорошую пару теряешь, Андрей Петрович». Казарин смущённо хмыкнул, ничего не ответил. Ему нужен был больничный – приближалось открытие охоты.

Теперь он ей кое-что расскажет и, пожалуй, пригласит на свадьбу – родных у Шурочки почти не было.

Странно, но и телефон старшей медсестры не отвечал. Андрей уже хотел положить трубку, как вдруг услышал усталый голос. Это была старшая.

– Валентин Васильна? Здрассьте! Где наша Раскатная?

В разговоре со старшей медсестрой он иногда весело переиначивал фамилию Шурочки.

– A-а, Андрей Петрович? Нет нашей Шурочки. Она во 2-й инфекционной. В десять утра отвезли.

– Как? Почему в инфекционной?

Старшую медсестру, похоже, кто-то позвал. Она крикнула в сторону: «Иду!» – и, уже торопясь, ответила Казарину:

– Холера, Андрей Петрович. Достала нас холера.

Казарин растерянно посмотрел на трубку, откуда пошли короткие гудки. Это был даже не удар. Это было обрушение. Здание, которое секунды назад стояло прочно и надёжно, в один миг рухнуло, превратившись в груду панелей, бетонных блоков с торчащей арматурой и кусков стен с порванными обоями. «Как отвезли? Причём тут инфекционная больница? Может медиков спасают отдельно? Ведь осуждённых милиционеров не сажают в общий лагерь… для них – своя зона… О чём я? Это же холера! Здесь нет особых! Все равны… Перед чем? Равны перед смертью? Шурочки нет?!»

Андрей вскочил со стула, выпученным глазом посмотрел на телефон. Снова кольнуло под сердцем, как когда-то при умирающей матери. Подумал: «Звонить нельзя. Никто по телефону ничего не скажет. Ему не нужны слова… Он должен вытащить Шурочку… Если она жива».

Казарин знал, где 2-я инфекционная больница. Там когда-то лежал Шведов. Остановил на улице машину. Предложил денег в два раза больше. «Только лети! – сказал шофёру. – Найти надо». «Жену?» – почему-то спросил водитель. Андрей кивнул, не удивившись ни вопросу, ни своему согласию.

Ворота больницы были закрыты. На проходной вместе с вахтёром стоял милиционер.

Когда Андрей приезжал к Шведову, такого строго карантина не было, но всё равно кого попало не пускали – больница-то инфекционная. Тогда вместе с другими посетителями Казарин пользовался дырой в боковом заборе.

Дыру заделали, но, присмотревшись, Андрей увидел, что доски висят кое-как. Раздвинул их, протиснулся, в спешке поцарапал руку.

Приёмный покой виднелся вдалеке. Стараясь не попасть раньше времени на глаза, Андрей сначала шёл за кустами, потом стал огибать с тыльной стороны одноэтажное, розового цвета зданьице. Обогнул, и оказался перед входом в него.

Взгляд зацепил вывеску: «Морг». Рядом со ступеньками был пандус: по нему в этот момент два мужика в грязно-белых халатах везли каталку, накрытую серой накидкой. «Молодая ещё, – безразлично проговорил один. – Жить бы да жить…»

Андрей глянул на каталку и понял, что речь о ком-то, кто закрыт серой синтетической тканью. В три шага подскочил к санитарам, протянул руку к покрывалу.

– Куда, чёрт, лезешь?!

– Молодая! Кто она – молодая?

– Тебе-то какое дело? Студентка. Приехала на каникулы из Саратова…

– А почему здесь?

Молчавший до этого второй санитар скупо обронил:

– Вирус. В три дня сгорела.

«Студентка… Саратов… Три дня… Три дня назад Шурочка была здорова…»

Он радостно отдёрнул руку, но тут же устыдился своей радости.

«Родителям-то как! А другу?» Тревога вмиг смыла радость. «Шурочка где-то здесь… Не на этой каталке, но где? В морге? В палате?»

Казарин, уже не прячась, быстро зашагал к приёмному покою. Там стоял гомон, ходили туда-сюда люди: кто в белых халатах, кто в синих. Андрей схватил за рукав оказавшуюся рядом женщину: широкую, грудастую, с громким прокуренным голосом.

– Вам чего? – рыкнула она.

– Жена тут моя… Где-то в больнице…

– Как вы сюда попали?

– Жена… Она медсестра… Привезли утром…

– Вы поглядите на него! Это что у нас за охрана?

На зычный голос оглянулась проходившая мимо молодая женщина в белом халате и аккуратной белой шапочке.

– Что здесь происходит?

Остановилась, усталым взглядом посмотрела на Андрея.

– Сказали: тут моя жена… Медсестра она… Раскатова… Шурочка.

– Сегодня несколько человек привезли. Добавили. Наших сил не хватает. Вон та из 12-й поликлиники. Кажется, Сашей зовут. Саша! Как твоя фамилия?

– Раскатова…

Андрей услыхал голос и весь обмяк. В области сердца снова кольнуло. Это был голос Шурочки. Повернулся и увидел её.

– Шурочка! А я думал: всё! Валентин Васильна брякнула… Увезли тебя! Холера!

– Их всех привезли на машинах, – улыбнулась молодая женщина. – Люди нам нужны срочно. Готовимся к возможному наплыву холерных…

– Нет, она просто дура. Ляпнуть такое! Хотел её пригласить на свадьбу. Теперь – пошла к чёрту. Свадьба будет! Понимаешь?

Обрадованная при виде Андрея Шурочка моментально изменилась в лице. Умом давно понимала: когда-то ей придётся услышать о его свадьбе. Но если так, то лучше услыхать от других. А тут он сам выплёскивал на неё своё счастье.

– По… поздравляю…

– Вы посмотрите на неё: она не понимает!

Казарин не мог устоять на месте. Вертелся, быстро переступал с ноги на ногу. Только сейчас до него дошло, кого он едва не потерял. Подтолкнул под локоток бабу – иерихонскую трубу. Заглянул в глаза молодой врачихи. Кивнул в сторону Шурочки.

– Она ничего не понимает! Вы видите? А я всё понял! Свадьба будет! Наша!

Андрей вдруг замолк, подкаменел лицом, будто заглянул в нечто такое, что мог разглядеть он один. И с надеждой в голосе спросил:

– Ты согласна?