Текст книги "Чудны дела твои, Господи"

Лекарство для Брежнева

Коренной народ КОМИ АССР в середине семидесятых, вкусив все прелести партийного руководства и социалистического хозяйствования, превратился в крепко пьющий, работящий, добрый и теряющий свои национальные особенности народ, как впрочем, и многие другие народы СССР. Во время и после войны мужчины и женщины и работали в лесу на равных, пили на равных, и в баню шли после работы вместе, потому что, если идти по очереди, то спать уже некогда.

Ко времени описываемых событий уже, кажется, мылись отдельно.

Во времена хрущёвского правления был брошен лозунг о выдвижении национальных кадров и за прошедшие годы наиболее подходящих выдвинули на разные руководящие должности, где они никому особого вреда не приносили, потому, как от природы были людьми абсолютно не злыми.

Иван Петрович Алтухов к сорока годам стал прокурором в своём родном районе, что его очень тяготило и смущало. Слава Богу, в районе было немало залётных и заезжих. Потому что людей, с которыми он вырос, Алтухов наказывать не мог.

Был он невысокого роста, с лицом крепко пьющего человека и имел все признаки вырождения, которому способствовала цивилизация в виде каторжного труда, водки, разврата, плохого питания и пересыпанного матом русского языка, который местное население и считало нормальным разговорным. И женщины и дети матерились без всякой оглядки, полагая, что так и нужно разговаривать, потому что другого языка они отродясь не слышали.

«Наверху» к Алтухову относились по-доброму, потому что иначе к нему относиться было невозможно.

Молодёжь же в республиканской прокуратуре всегда его разыгрывала, то перепрячут его шапку, то портфель, с которым он никогда не расставался, нося в нём запасы еды, спиртного и необходимые в работе документы. Но наливали ему всегда, поэтому перед начальством он появлялся, обычно, крепко выпивши.

Возможно, так и текла бы его неспешная и безвредная жизнь, но Москва решила провести заседание расширенной коллегии Генеральной прокуратуры на местах и потребовала выступление национального кадра из глубинки с докладом о борьбе с региональной преступностью.

Делать было нечего, и руководство вручило Ивану Петровичу готовый доклад и потребовало выучить его наизусть, освободив предварительно от всех других дел. Однако Алтухов решил, что заучивать доклад незачем, потому что можно и прочитать, как-никак, а читать он умел ещё с детства.

На заседание коллегии съехались представители всех регионов СССР, а потому мест в зале на местную прокурорскую молодёжь не нашлось, что молодых честолюбцев очень огорчило.

И они, по обыкновению, не только напоили Ивана Петровича, но и подменили ему доклад. Ко всему прочему в бутылку «Боржоми», которая всегда стояла на трибуне, налили водки вместо воды.

В случае разбирательства это грозило увольнением, но кто в двадцать пять лет думает о таких пустяках. Да пусть ещё найдут виноватых.

Перед самым выходом на сцену Алтухов заметил подмену доклада, но его успокоили и посоветовали говорить своими словами о том, что наболело.

Иван Петрович вышел на трибуну, против обыкновения, сердитый и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Доклад, понимаешь ли, шпиждили, курвецы.

Поскольку микрофон был включён, публика в зале повеселела.

А докладчик продолжал:

– Я, товарищи, выштупаю впервые, потому же чего выштупать, когда нечего шказать.

Это, когда ешть что шказать, когда наболело, тогда завсегда, пожалуйста, мать его нехай с поворотом. Вот другому лишь бы залезть на трибуну и себя показать, а шказать ему абсолютно нечего. А он лезет и говорит и говорит, как будто у него заноза в одном месте или что ещё похуже. Я надеюсь, все взрошлые и все меня понимают. Поэтому я никогда и не выходил на трибуну, потому что шказать было нечего, а я не пидорас какой-нибудь, чтобы людям мозги пудрить.

Иван Петрович налил из бутылки в стакан воду, выпил, крякнул, и налил ещё пол стакана.

– Если есть, что сказать, то ты смело иди и говори прямо в лицо, а не шепчись по углам, как последняя поселковая бл-дь, а если шказать нечего, то сиди и помалкивай, как говорится, тебя не гребут – не дрыгай ногами. Правильно я говорю, товарищи?

Зал одобрительно загудел.

Иван Петрович снова налил пол стакана, выпил и продолжил.

– Это же каким надо быть подлецом и засранцем, чтобы залезть на трибуну, когда тебе нечего шказать. Другое дело, когда наболело, ты выйди и скажи невзирая на лица, на начальство, мать их за ногу, стервецов.

Раздались редкие хлопки и гул.

И только в президиуме и в первом ряду никто не смеялся.

Все были предупреждены, что национальный кадр далеко не Цицерон, но такого ужаса никто не ожидал и все сидели молча, ожидая завершения.

Иван Петрович допил прямо из горлышка и продолжил:

– Как нас учит родная коммунистическая партия и дорогой всем нам Леонид Ильич, мы должны всегда говорить правду, как бы ужасна она ни была. А она ужасна, в рот ей копыто, иху мать, не-хай! От такой на сегодня ал… а… алгоритм нашего времени, мать его за ногу. Но я, товарищи, далёк от мысли…

Затем покачиваясь, Алтухов подошёл к Президиуму и скомандовал:

– Всем встать!

Сначала президиум, а потом и весь зал от неожиданности встали.

Алтухов во всё горло заорал:

– Шлава КПСС! Шлава Ленину! Шлава дорогому Леониду Ильичу Брежневу! Во веки веков!

Он повернулся к портрету Брежнева и истово трижды перекрестился.

Потом затянул Гимн Советского Союза, который немедленно подхватили все.

На нетвёрдых ногах Алтухов направился за кулисы, где его подхватили и унесли на диван. Прошло три месяца. Алтухов вернулся из 3-месячного северного отпуска и ждал перевода в директора поселковой школы, как ему было обещано.

А в это время Леонид Ильич Брежнев находился в тяжёлой депрессии.

Срывалась предстоящая встреча с Президентом США Джеральдом Фордом во Владивостоке, но вывести Брежнева из этого состояния врачи не могли.

И тут, приехавшему к Леониду Ильичу Генеральному Прокурору СССР Роману Андреевичу Руденко пришла в голову мысль повеселить Леонида Ильича, дав прослушать запись выступления одного из прокуроров Коми АССР, над которой потешалась вся прокуратура.

Леонид Ильич так смеялся, что Виктория Петровна послала за врачами, боясь сердечного приступа.

Под конец выступления Алтухова Брежнев сполз с кресла на пол и уже начал задыхаться. Однако подоспевшие врачи быстро привели его в порядок, чем успокоили перетрусившего Руденко.

– Сколько, ты говоришь, он выпил? – спросил Брежнев серьёзно.

– Ну, килограмм точно, а может и больше.

– И в таком состоянии человек желает мне здоровья и славит партию и Ленина. Да это же несгибаемый ленинец. Вика! Принеси мои часы. Так! Сделать надпись от моего имени. Наградить орденом «Дружбы народов» и отправить на повышение в партийные органы.

Леонид Ильич бодро встал и сказал:

– Пока у нас есть такие несгибаемые ленинцы, нам ничего не страшно.

Плохого самочувствия и уныния как и не бывало.

Таким вот образом Алтухов Иван Петрович в возрасте 45 лет стал заведующим отделом административных органов КОМИ обкома КПСС.

А Леонид Ильич и Джеральд Форд подписали на встрече важные документы, повлиявшие на дальнейшее улучшение отношений между странами и разрядку в целом.

Неизвестно ещё, куда бы пошёл мир, если бы не доклад Алтухова.

Коровы Маркса не читали

Министр здравоохранения республики встретил Виктора Григорьевича тепло. Выслушал его просьбу и, заказав секретарю два чая, сказал:

– К сожалению, квоты на этот год уже использованы. Но на следующий год вы будете в первой пятёрке.

– До следующего года я не дотяну, врачи мне дают полгода и то с оглядкой.

– Извините, с удовольствием, но, как говорится: «Рад бы в рай, да грехи не пускают» А вы попробуйте в Германии или в Израиле, там, я знаю, эти операции только так щелкают, и процент выживаемости не то, что у нас.

– Откуда у меня такие деньги? После всех этих реформ.

– Да, так и пожалеешь, что твоя бабушка не еврейка – засмеялся министр.

Вернувшись домой и сняв пиджак с орденом Трудового Красного знамени, Виктор Григорьевич задумался. Прожив всю жизнь на Северном Кавказе, Виктор Григорьевич Синцов о евреях имел смутное представление.

У малых народов, населяющих республику, было вдоволь своих забот и взаимных претензий, чтобы ещё думать о евреях. Обком твёрдо держал руку на пульсе национальной политики и сохранял покой и видимость дружбы народов. Про евреев Виктор Григорьевич мало что знал, а об Израиле ещё меньше, но любил сам рассказывать один анекдот:

– Как у вас решается еврейский вопрос – спросили вождя африканского племени, который приехал учиться в Англию. – А у нас нет такого вопроса, были два еврея, так мы их съели.

Слушатели очень смеялись.

Ещё он слышал, что в израильских колхозах-кибуцах от одной молочной коровы получают одиннадцать тысяч литров молока в год в среднем по стаду. Верилось в это с трудом.

Проработав более двадцати лет председателем не самого худшего колхоза, Синцов получил орден Трудового Красного знамени за удойность 2900 кг в среднем по стаду, да ещё с помощью манипуляций обкома.

Конечно, если бы позволили сдавать на мясокомбинат коров с очень низкий продуктивностью, вместо того, чтобы держать количество, да не воровали бы корма, да не подменяли бы в стаде хороших колхозных коров, да не вмешивались бы в работу на каждом шагу, то четыре тысячи можно было бы на одну дойную корову смело давать. Но одиннадцать – это было за гранью его понимания и образования.

А поскольку безрезультатно бороться со всеми этими обычаями и привычками населения и власти он устал ещё двадцать лет тому назад, то сосредоточился больше на выращивании зерновых, где его колхоз был одним из лучших по всему югу страны.

Однако орден ему дали почему-то не за зерновые, а за молоко. Наверное, разнарядка на орден была по молоку.

Тем не менее, Синцов считал свою награду заслуженной, потому что, по сравнению с другими хозяйствами у него и работали лучше, и воровали меньше.

И все в обкоме это знали. Орден позволял Виктору Григорьевичу считать, что жизнь он прожил не зря. И перед Родиной и перед детьми ему было не стыдно.

Он уже шесть лет был на пенсии, но считался в республике человеком уважаемым и достойным. На всех важных мероприятиях он занимал почётные места.

Поэтому, когда обнаружили у него расслоение аорты, он обратился к министру здравоохранения, полагая, что уж кто-кто, а онто заслужил от государства бесплатной помощи. Но ему вежливо отказали.

Рассказав жене Юле об отказе в министерстве и о совете министра поехать в Германию или Израиль, Синцов услышал в ответ от жены:

– Вот не поменяла бы мама фамилию в пятьдесят втором, а продолжала бы писаться еврейкой, сейчас бы и поехали в Израиль жить.

– Я с родины никуда не уеду. Здесь родился, здесь и помру.

– Помрёшь, не переживай, родина об этом позаботится, не сомневайся.

Между приступами боли и удушья Синцов чувствовал себя терпимо, и как-то в магазине встретил бывшего главного инженера сельхозхимии Загоруйко Петра Афанасьевича, и тот сказал, что уезжает в Израиль на ПМЖ.

– А ты, каким там боком? – поинтересовался Синцов.

– Так у меня ж дед еврей по матери. Он, правда, никому не признавался, а по метрике мать еврейка. Значит, по закону я имею право. Моей жене надо менять коленный сустав, а это только в Израиле и делают. А гражданам так и бесплатно.

На счастье Синцова в метрике тёщи тоже было написано в графе мать – еврейка, и они стали узнавать, что и как.

В пятигорском отделении еврейской организации «Сохнут» им объяснили, что если они не будут брать в Израиле финансовую помощь для репатриантов, то в любой момент могут уехать назад. А если возьмут, то нужно прожить три года.

– Сделаю операцию и вернусь – твёрдо решил Синцов.

Только ещё посмотрю коров в кибуцах. Не верю я, что можно от одной коровы снимать по одиннадцать тысяч молока. Тут какая-то хитрость.

Всеми документами на отъезд занималась жена. На её удивление, все служащие разных контор смотрели на неё доброжелательно и с завистью. Тёщу решили оставить присматривать за хозяйством, пока супруги через два-три месяцев вернуться.

В «Сохнуте» им выдали билеты и сказали, что в аэропорту их встретят.

В аэропорту Бен Гурион их сфотографировали и выдали документы.

От денег Синцовы отказались, чтобы не связывать себя трёхлетним обязательным пребыванием в стране.

Микроавтобус отвёз их в приморский город Ашкелон, куда за два месяца до этого уехал Загоруйко к своим родственникам. Устроились они в съёмной трёхкомнатной квартире недалеко от Петра Афанасьевича, и на следующий день, получив на почте направление, пошли в больничную кассу.

Девушка, говорящая на русском, выдала им голубые магнитные карточки и посоветовала русскоязычного семейного врача по фамилии Фельдман.

Врач оказался молодым человеком лет тридцати пяти.

Медицинские документы из России он не взял, а, послушав Синцова стетоскопом, выписал кучу направлений.

– Всё сделаете и придёте ко мне. Мой секретарь вам всё объяснит.

Всего они пробыли у врача минут десять.

На жалобу Юли на постоянные боли в ногах, ничего не сказал, а тоже протянул два направления на анализы. Анализы, проверки, посещение врачей-специалистов и получение ответов заняли около двух недель. Синцовы заметили, что нигде никто ничего не записывает на бумаге. Всё только в компьютерах.

Записавшись по телефону, они снова пошли к семейному врачу.

Просмотрев анализы, доктор сказал Юле, что у неё повышенная мочевая кислота, то есть подагра, и он выписывает ей таблетки, которые нужно пить каждый день до конца жизни.

– Дозу определим по ходу дела и о болезни забудете. У нас такой болезни нет.

– Как каждый день, а печень? – забеспокоилась Юля.

– Заболит печень, будем лечить печень. Хотя лекарства у нас хорошие, и ничего не должно случиться. Будем периодически делать анализы и следить. Но это уже ваши проблемы. За своим здоровьем следите сами. Мы только готовы вам помогать.

– С вами – обратился он к Синцову – сложнее. Нужно делать операцию. Вот моё направление в больницу Тель а Шомер. Остальное секретарь вам объяснит. Скажите следующему, пусть заходит.

После операции, которая, по словам жены, продолжалась шесть часов, в реанимацию Юлю пустили сразу после выхода Синцова из наркоза и она находилась возле него всё время.

На третий день его перевезли в отделение терапии и, пришедшая медсестра, на русском языке сказала, чтобы он шёл в душ и привёл себя в порядок.

– Как? У него же шов на пол груди – возмутилась Юля.

– Ну, пусть шов мочалкой не трёт, а так легко с мылом. И вообще врач сказал, чтобы вы больше ходили.

На пятый день Синцова выписали из больницы и сказали показаться через неделю. А эти документы отдать семейному врачу, он всё выпишет и объяснит.

– Слушай, надо хоть девочкам конфет принести, а то как– то непривычно.

Конфеты медсёстры взяли и оставили на столике, где все, кому не лень, пили чай и кофе. Через месяц Синцов уже забыл об отдышке и болях, а у Юли перестали опухать и болеть ноги.

На всех рецептах в аптеку было написано 15 %. Это оплата от цены. Получалось почти даром.

Загоруйко организовал для них две экскурсии. Одну в Иерусалим, в храм Гроба Господня и русские церкви, а вторую на Иордан, на место крещения Христа. Юля купила там себе рубаху и крестик и вошла в святую реку. От поездок осталось глубокое и светлое впечатление.

Но Синцов ни на минуту не забывал про кибуц.

Загоруйко рассказывал, что у его племянника в кибуце работает друг, бизнесмен из Питера, и пообещал устроить поездку. Это недалеко.

Лёшин домик, так звали друга племянника Загоруйко Николая, оказался маленькой прямоугольной постройкой на сваях. С одной стороны коридорчика был санузел, а с другой место для кухни. Ещё были две небольшие комнатки.

Около дома стоял старенький трактор типа «Беларусь», на котором Лёша работал садовником на территории кибуца.

На вопрос Юли, как ему работается трактористом после начальственных должностей в Питере, Лёша ответил:

– У меня был свой приличный бизнес по прокладке внешних коммуникаций, но я уже был на грани инфаркта от бандитов, ментов, чиновников и прочих неурядиц. От постоянного страха за семью. А тут работаю по десять часов, устаю, как чёрт, а чувствую, что жизнь только начинается. Сам себе хозяин, могу поспать днём. За жену и дочь спокоен, занимаюсь спортом, хожу в бассейн. Питаться стали по-человечески.

Вон купил старенький «Пежо» и объездили уже всю страну. В Европе были.

Ни перед кем не надо рисоваться и что-то доказывать. Денег на всё хватает, да и потребности как-то поумерились. На жизнь стал смотреть по-другому.

– А нам нельзя покупать машину – сказала Юля. – Если будет машина, сократят почти наполовину пособие. С квартирными потеряем около пятисот долларов. Говорят – если у вас машина, значит вам не нужна помощь. Лёша, а вы члены кибуца?

– Нет! Мы наёмные. Мне платят тысячу долларов, домик и детсад почти бесплатно. Вера в детском саду получает три с половиной тысячи шекелей. Кончит курсы, тысячу добавят. А кибуц почти развалился. Это когда была бедность и война, то кибуцы спасли страну от голода, а когда все разбогатели, никто не хочет ездить на машине по очереди и отдавать всю зарплату в кибуц. Многие кибуцники стали уже генералами и министрами. Кроме того, у кибуцев большие социальные обузы, и они стали проигрывать фермерам. Поэтому кибуцы стали строить фабрики, нанимать иностранных рабочих, сдавать в аренду дома и площади. В общем крутятся.

– А коровы в вашем кибуце есть.

– Да, ферма метров триста отсюда, потом сходим.

– Как триста, а почему я не чувствую запаха?

– А так. Не знаю, я от этого далёк.

Ферма, куда их повёл Лёшин сосед Дима, пока Лёша с Загоруйко занялись шашлыками, была обыкновенным навесом с вентиляторами на балках.

С внешней стороны вдоль стойла был насыпан корм и коровы просовывали голову через решётку из труб.

Коровы были чёрно-пёстрой породы без рогов. Вымя у всех было непомерным. Стояли коровы на подстилке, запаха навоза почти не было. У каждой коровы на ноге был датчик.

Пошли дальше. Дима по ходу пытался объяснять.

– Вот тут они принимают душ, когда идут на дойку.

– А вон в том здании дойка. По-моему сейчас там работают.

Они подошли к широкому окну и посмотрели в доильный зал.

Коровы сами заходили в отведённое для каждой место на пандусе, которое автоматически запиралось, а парень и девушка в жёлтых сапогах и синих фартуках, находясь внизу, из шлангов обмывали коровам вымя и, после протирки гигиеническими салфетками, надевали стаканы от доильного аппарата.

Молоко куда-то уходило по стеклянным трубам. У каждого места висел компьютер.

Весь доильный зал бал покрыт кафелем с канализационными решётками в полу. Всё смывалось водой из шланга.

– А что рабочих только двое?

– Да, они тут ресторан держат на въезде, а дойка это у них побочная работа.

– Сумасшедший дом – не удержалась Юля.

Пошли к другим загонам.

– Это бычки на откорме, а там телята – пояснял Дима.

– Дима, а что в Израиле пастбищ нет?

– На севере видел каких-то коричневых коров на пастбищах, но немного, говорят мясные породы, но я не знаю. А так все на фермах.

Телята стояли в маленьких загончиках по метру размером. На стенке бутылочка с соской и кормушка.

Синцов положил руку на голову одному телёнку, и тот стал бодаться.

– Дима, а где рабочие, почему никого нет?

– Сам никогда, никого не видел. Вот отсеки с кормами, на этом тракторе тракторист шнеком набирает семь видов кормов, добавляет из мешков витамины и развозит по кормушкам. Навоз с подстилкой тоже трактором выгребает, когда коровы на дойке. Его потом продают хозяйствам, которые готовят землю для полей и теплиц. А так никого и не видел больше.

– Господи у нас был бы целый колхоз с бухгалтерами, плановиками и парторгами.

– Да тут и начальство вон в том вагончике всё помещается, а собрания, так в столовой.

Синцов подошёл к бетонным отсекам с различными кормами.

– Если б я кормил такими кормами, а не силосом и болтушкой из комбикорма, да ещё впроголодь, то и я бы давал по одиннадцать тысяч.

Ему стало обидно. Всё так просто. Вдоволь правильных кормов и отсутствие начальственных окриков – вот и весь секрет успеха. Остальное приложится. Простой здравый смысл и никаких секретов. И никакой идеологии.

– Господи! Как мне всю жизнь голову морочили! – думал Синцов.

Вечером, сидя во дворе своего дома, Синцов всё не мог успокоиться от увиденного.

– Сволочи! В пустыне, без земли, без воды, люди сумели наладить такую жизнь, руководствуясь только простым здравым смыслом, а мы при таких богатствах всё топчемся в дерьме, да ещё пытаемся учить всё человечество.

Рядом с его скамейкой игрались два мальчика-эфиопа.

Синцов поманил одного из них и прикрепил ему на рубашку свой орден Трудового Красного знамени.

– Носи, сынок, на здоровье.