Текст книги "Евреи в годы великих испытаний"

Воздействие эренбурговского слова на умы и сердца советских воинов

Начало войны для Эренбурга было трудным, добровольным, не мобилизационным, не приказным. Главный редактор «Красной звезды» Давид Ортенберг пишет: «Мы пригласили Эренбурга в редакцию едва ли не первым…» Эренбург отрекомендовался с естественной скромностью: «Я – старый газетчик. Буду делать все, что нужно для газеты в военное время. Писать хочу, прежде всего, о нацистах. У нас еще не все по-настоящему знают их».

Первой статьей Эренбурга стала «Гитлеровская орда», она начиналась так: «Я видел немецких фашистов в Испании, видел их на улицах Парижа, видел их в Берлине».

Пятого июля Эренбург выступил с призывом «Свобода или смерть?», затем появилась статья «Гитлер просчитался». В них содержались значительные преувеличения. Чего стоит замечание: «Русские сражаются, пока они еще могут шевельнуть хотя бы одним пальцем». А время-то было катастрофическое, вооруженные силы страны не были готовы к решительному отпору нагрянувших фашистских завоевателей. Бездарное руководство армией, отсутствие в начале войны опытных военачальников привели к тому, что сотни тысяч сдавшихся в плен, дезертирство, десятки колоссальных концлагерей военнопленных, вроде Дарницкого, на территории Украины и Белоруссии опровергают утверждение Эренбурга, но вместе с тем душевная справедливость на его стороне. Он имел основания настаивать на том, что русские сейчас сопротивляются и в дальнейшем будут сопротивляться отчаянно. Еще ждет настоящего исследователя военная публицистика Эренбурга. Он работал как скорострельная пушка! Как настоящий газетчик! Стук его пишущей машинки был слышен на всю Европу! Он отдавал всего себя, не зная покоя ни ночью ни днем. Современному читателю трудно вообразить, как делалась «Красная звезда» в первые месяцы войны. В дыму и огне безнадежных сводок Эренбург изводил себя бессонными ночами, разбивая старенькую «Корону» вдребезги. Сколько чувства и праведного гнева он испытал в изматывающие годы войны! Сколько благородства и подлинной любви проявил! Как он желал победы народа России и сколько он сделал для нее. Для убедительности приведем несколько наиболее экспрессивных названий, прекрасно отразивших настроение Эренбурга тех бурных и опасных лет, когда само существование страны и народов, ее населяющих, стояло под вопросом: «Выстоять!», «Мы им припомним!», «Выморозить их!», «Нет!», «Вперед!», «Остановить!», «Стой и победи!», «Помни!», «Пора!», «Бить и бить!», «За жизнь!», «Бить и добить!», «Тому порукой наш народ», «Такого еще не было», «В Берлин!», «Туда!», «Горе им!», «Доигрались!», «Этого не будет!», «Началось!». Вот короткая и далеко не полная кардиограмма состояния сердца небольшого роста человека, сутками не отходящего от своей «Короны», которая и стала его настоящим алмазным венцом.

В статье «Испытание» он писал: «Россию много раз терзали чужеземные захватчики. Никто никогда Россию не завоевывал. Не быть Гитлеру, этому тирольскому шпиону, хозяином России! Мертвые встанут. Леса возмутятся. Реки поглотят врага. Мужайтесь, друзья! Идет месяц испытаний, ноябрь. Идет за ним вслед грозная зима. Утром мы скажем: еще одна ночь выиграна. Вечером мы скажем: еще один день отбит у врага. Мы должны спасти Россию, и мы спасем ее».

До Эренбурга так никто не писал. До Эренбурга никто в России не создавал такого мощного патриотического потока. Очень часто ненавистники Эренбурга сегодня пользуются созданным эренбурговским клише. С первых же дней войны он призывал к непримиримости и ненависти – не к немецкому народу, не к немцам вообще, а к врагу, нацистам, немецко-фашистским захватчикам. Его статьи «О ненависти», «Оправдание ненависти» и многие другие высекали ярость в наших сердцах против заклятого врага, вытравливали благодушие, успокоенность, беспечность. Он писал о той ненависти, без которой нельзя победить врага.

В одном из многочисленных откликов, которые шли в адрес редакции «Красной звезды» со всех фронтов на выступления Оренбурга, семнадцать гвардейцев во главе с гвардии лейтенантом Елизаровым писали: «Прочитав статью, мы невольно молчали. Мы прислушивались – каждому из нас как бы слышались стоны замученных и расстрелянных родных нам людей. Мы плакали сухими слезами. Жгучая ненависть кипела в наших сердцах, жгучая ненависть сушила нам слезы». Гвардейцы поклялись, что все теперь откроют счет мести.

Таково было воздействие статей Оренбурга на умы, сердца и боевой порыв наших воинов. За кровь погибших друзей, за слезы жен и матерей, за гибель маленьких детей, заживо погребенных, – смерть фашистам!

Нередко он первым открывал «бой», первым поднимался в «атаку» там, где надо было в газете вовремя сказать самое сильное слово.

Наивысшего звучания достиг голос Оренбурга в кризисные дни битвы за Москву.

Тридцатого сентября Гитлер бросил свои полчища в «генеральное» наступление для захвата столицы. Разыгрался «Тайфун» – таково было кодовое название этой операции.

Страницы комплекта «Красной звезды» возвращают нас к тем суровым, трудным, но героическим дням, передают весь накал ожесточенной борьбы на подступах к столице. Передовые, информация, корреспонденции, очерки с Западного фронта, стихи, письма фронтовиков… Выступления Толстого, Шолохова, Суркова, Симонова, Павленко… И знаменитая статья Эренбурга под крылатым названием «Выстоять!»…

Уже шли ожесточенные бои на Бородинском поле. Так и просились на страницы газеты лермонтовские строки:

«“Ребята! не Москва ль за нами? / Умремте ж под Москвой, / Как наши браться умирали!” / – И умереть мы обещали, / И клятву верности сдержали / Мы в бородинский бой».

Пришло критическое время, когда нужно было сказать о том, что враг у стен Москвы, во весь голос. И вновь первое слово взял Илья Григорьевич. Двенадцатого октября на страницах «Красной звезды» появилась его статья «Выстоять!». И в ней впервые в газете было во всеуслышание сказано о смертельной опасности: «Враг грозит Москве!»

После выступления Эренбурга на страницах центральной армейской газеты на второй, третий и в другие дни появились одна за другой передовые: «Задержать врага во что бы то ни стало», «Отстоим нашу Москву», «Закрыть врагу путь в Москву», известная статья Алексея Толстого «Москве угрожает враг». Появились и другие статьи Эренбурга: «Дни испытаний», «Мы выстоим», «Испытание» и пр.

В своих статьях Эренбург писал о том, что было тогда не только главным, но и единственным в мыслях, чувствах, в жизни наших людей: тревога за судьбу Москвы, защита нашей столицы. Он не обещал легкой победы: «Мы знаем, что враг силен. Мы не тешим себя иллюзиями… Может быть, врагу удастся еще глубже врезаться в нашу страну». Так честно и трезво оценивал он обстановку.

Но каждая строчка его статей дышала непоколебимой верой в победу, а она, эта вера, нужна была в те суровые, критические дни больше, чем когда-либо.

«Они не могут победить. Велика наша страна. Еще необъятней наше сердце. Оно многое вмещает. Оно пережило столько горя, столько радости, русское сердце! Мы выстоим: мы крепче сердцем. Мы знаем, за что воюем: за право дышать. Мы знаем, за что терпим: за наших детей. Мы знаем, за что стоим: за Россию, за нашу родину».

Это было написано 10 октября 1941 г.: «Враг наступает. Враг грозит Москве. У нас должна быть одна только мысль – выстоять. Они наступают потому, что им хочется грабить и разорять. Мы обороняемся потому, что мы хотим жить. Жить как люди, а не как немецкие скоты. С востока идут подкрепления… Мы должны выстоять. Октябрь сорок первого года наши потомки вспомнят как месяц борьбы и гордости. Гитлеру не уничтожить России! Россия была, есть и будет».

Так заканчивалась знаменитая статья «Выстоять!», о которой политрук саперной роты дивизии генерала Родимцева в те суровые военные годы писал Оренбургу, что это «самое лучшее, что вы написали. Это своего рода ваш “Буревестник”»…

«Мы не сдадимся. Мы перестали жить по минутной стрелке, от утренней сводки до вечерней, мы перевели дыхание на другой счет. Мы смело глядим вперед: там горе и там победа. Мы выстоим – это шум русских лесов, это вой русских метелей, это голос русской земли».

Это писалось 28 октября, когда положение под Москвой резко ухудшилось.

Сотни тысяч москвичей уходили из города на восток. Панику сеяли не только лазутчики и диверсанты. Появились грабители и мародеры. И тех, и других расстреливали на месте.

Сталин терял веру в разгром фашистов на подступах к Москве, а Эренбург верил в неминуемый разгром гитлеровских полчищ. В эти критические дни для столицы он писал с тревогой и болью. Это статья от 4 ноября 1941 года.

«Москва у них под носом. Но до чего далеко до Москвы! Между ними и Москвой – Красная Армия. Их поход за квартирами мы превратим в поход за могилами! Не дадим им дров – русские сосны пойдут на немецкие кресты. С востока идут на подмогу свежие дивизии…» Это из статьи «Им холодно», напечатанной 11 ноября.

Так прозорливо писал Эренбург в самые кризисные дни московского сражения, когда немецкие фельдмаршалы бахвалились, что они уже видят Москву в полевой бинокль, а «фрицы» посылали домой открытки с надписью «Привет из Москвы!».

Писатель обращается со страстным призывом к воинам: выстоять! Он писал о стойкости и отваге. Судьбу столицы решают не только танки – ее решают мужество и выдержка каждого бойца. Сердце каждого бойца должно стать крепостью.

Со всей прямотой и откровенностью писатель обращается к фронтовикам: «Друзья, мы должны выстоять! Мы должны отбиться. Когда малодушный скажет: “Лишь бы жить” ответь ему: у нас нет выбора. Если немцы победят, они нас обратят в рабство, а потом убьют. Убьют голодом, каторжной работой, унижением. Чтобы выжить, нам нужно победить…»

В эти суровые дни, когда над самой столицей нависла смертельная угроза, Эренбург писал не чернилами, а кровью своего горячего сердца: «Каждый боец знает: позади Москва». Эти слова стали лозунгом, воздухом, которым мы все тогда дышали. Мы помним, как потом прозвучали эти слова из уст политрука Клочкова у разъезда Дубосеково!

И все же враг был остановлен. Остановлен ценой невиданного героизма и невиданным числом жертв, которые еще сегодня не могут быть подсчитаны. Всего же в подмосковной битве с обеих сторон участвовало около двух миллионов человек, свыше двадцати тысяч орудий и минометов, 2500 танков, 1500 самолетов. Все цифры, естественно, округлены. Поля Подмосковья стали первым местом в Европе, где фашисты оказались вынуждены остановить наступление и далее – почти без обороны – начать отступление.

Это было их первым отступлением во Второй мировой войне. Это было первым наступлением наших войск, оставивших в снегах сотни тысяч убитых бойцов.

Бойцы, защищавшие Москву, написали Эренбургу: «Пишем вам и думаем – как вас назвать. Одни из нас предлагают назвать вас бесстрашным минером, другие – отважным танкистом, третьи – героем-летчиком, истребителем, так как ваши статьи так грозны для фашистов, как все эти бойцы».

Редакция «Красной звезды» получала немало сообщений, что Эренбург зачислен в боевой расчет пулеметной команды, авиазвена, батареи. Вот один из документов, присланных в редакцию со Сталинградского фронта в августе 1942 г.:

«Приказ частям 4-й гвардейской танковой бригады

21 августа 1942 г.

№ 00112 с. с. Березовка 1-я.

Учитывая огромную популярность писателя Ильи Эренбурга среди личного состава и большое политическое значение его статей в деле воспитания стойкости, мужества, любви к Родине, ненависти к немцам и презрения к смерти и удовлетворяя ходатайство комсомольской организации бригады, зачислить писателя Илью Эренбурга почетным гвардии красноармейцем в списки бригады в 1-й танковый батальон.

Командир 4-й гвардейской бригады

гвардии полковник Копылов

Военком бригады

старший батальонный комиссар Сверчков

Начальник штаба бригады

гвардии подполковник Товаченко».

Таких приказов с приложением к ним красноармейских книжек, гвардейских значков и других документов приходило немало. Это было не только данью уважения и любви, но и признанием того, что писатель как бы рядом с ними, в атаке, в бою.

Когда бывший фронтовик А. Горбатов, который во время войны получил несколько писем Ильи Григорьевича, его книжку с автографом, спросил у главного редактора «Красной звезды», какое воинское звание было у Эренбурга? Он ему ответил, что у писателя вообще никакого воинского звания не было. Он не был военнообязанным и ни за одним из военкоматов не числился – его забраковали еще в Первую мировую войну, когда он хотел записаться добровольцем на фронт.

Все редакционные работники «Красной звезды» ходили в «шпалах», а потом в погонах со звездочками. Были полковниками, подполковниками, майорами, капитанами. Единственными корреспондентами, у которых не было воинского звания, были Толстой и Эренбург. Когда Эренбург выезжал на фронт, его одевали в военную гимнастерку и шинель с солдатскими петлицами. Эренбург очень гордился этими знаками различия солдата.

Эренбург все это время рвался на фронт, и в редакции «Красной звезды» знали о его страстном желании. И наконец-то главный редактор газеты «Красная звезда» Д. Ортенберг решился предложить своему основному корреспонденту поехать вместе с ним. Как пишет в своих воспоминаниях Ортенберг: «Эренбург все время рвался на фронт, но я его сдерживал. Все-таки был он уже немолод, а то, что он писал, было настолько ценно и важно, что вряд ли кто упрекнул бы “штатского” писателя за относительно тыловой образ жизни. Упрекнул бы один только человек – он сам. Бесстрашие Эренбурга было известно по Испании, и мне не очень хотелось пускать его на фронт, не хотел я рисковать жизнью писателя. Он необходим, как воздух нужен был фронтовикам, в каждом номере искали его статьи. Зная его особенность лезть под огонь, я решил, что лучше, если я сам его “вывезу” на фронт, все же мне легче будет с ним совладать, чем кому-нибудь другому, если не убеждением, то хотя бы своей редакторской властью. Такой случай вскоре мне представился. В последних числах августа я узнал, что перед войсками Брянского фронта поставлена задача: разбить танковую группу Гудериана, являвшегося серьезной угрозой правому флангу Юго-Западного фронта, и мне захотелось увидеть эту баталию.

Вечером я поднялся на третий этаж редакционного здания к Илье Григорьевичу. Он выстукивал на “Короне” очередную статью в номер. Я сказал, что отправляюсь на Брянский фронт и, если у него есть желание, он может поехать со мной.

Илья Григорьевич сразу же воодушевился:

– Я готов, даже сейчас.

– Сейчас нельзя, – успокоил я его, – сейчас нужна ваша статья, а завтра утром приходите. Я скажу нач. АХО, он вас экипирует.

Рано утром Илья Григорьевич был уже в редакции. Впервые я его увидел в военной форме. Вид у него был далеко не бравый. Из того, что имелось на вещевом складе редакции, для его худощавой и сутулой фигуры с грехом пополам подобрали гимнастерку и бриджи, сапоги оказались большими, голенища болтались, как колокола. Из-под пилотки все время выползали космы, это его раздражало, и он все время ее поправлял. Мы сразу же отправились в путь…

В Москве мы захватили с собой пачку свежих газет и на первом же контрольно-пропускном пункте фронта, где скопилось много машин, вручили группе бойцов один экземпляр “Красной звезды”. Взяв газету, старший лейтенант сразу же спросил:

– А Эренбург здесь есть?

– Есть. И здесь, и там, – ответил я и показал на машину, где в глубине сидели мои спутники.

Пришлось показать им “живого” Эренбурга. Беседа была недолгой. Мы торопились и сразу поехали дальше. Те же вопросы повторялись почти всюду, где мы раздавали газету…

К полудню мы уже были на месте. В сосновом лесу, в нескольких километрах от пылающего Брянска, разыскали командный пункт фронта. В деревянном, с большой верандой домике лесника нашли командующего фронтом генерала А.И. Еременко. Встретил нас он тепло и дружески. Еременко стал рассказывать нам о делах фронтовых. Первые успехи достигнуты. Освобождены десятки сел. Словом, он не сомневался, что Гудериану будет нанесен сокрушительный удар… Потом Еременко повел нас к новобранцам, где должен был выступать.

“В детстве я был пастухом” – так начал свою речь генерал. Говорил он просто, душевно, а солдатский юмор помог ему сразу же установить контакт с молодыми бойцами. Был в его речи какой-то знакомый чапаевский колорит. Попросили и нас выступить. Выступление Эренбурга тоже произвело сильное впечатление на молодых солдат: говорил он, как всегда, короткими, отточенными фразами.

Вскоре подошел к нам начальник политуправления фронта Василий Макаров, дивизионный комиссар… Он сказал, что в медсанбате лежат раненые поэт Иосиф Уткин и наш корреспондент Моран. Медсанбат был недалеко, в лесу, и мы сразу же помчались туда.

Уткина не застали, его уже эвакуировали, а Моран ждал своей очереди. Лежал он на соломенном матраце, на полу, бледный, с запекшимися губами, и, увидев нас, улыбнулся. Литературный работник “Красной звезды” поэт Рувим Моран впервые выехал на фронт и был ранен. Из штаба полка он направлялся на передовую. Надо было идти траншеей, но он торопился и пошел по полю во весь рост. Там его и прихватила мина. Но об этом я узнал позже, а тогда я спросил Морана: “Как вас ранило?” Он ответил с шутливой интонацией: “Минометом”

Потом Макаров увез нас в полк, отвоевавший у врага несколько деревень. Штаб полка разместился в березовой роще. На траве, застланной плащ-палаткой, лежали свежие трофеи – куча вещей, найденных в немецких окопах. Чего там только не было! Старинная табакерка с французской надписью, русский серебряный подстаканник, дамские чулки и белье и много другого добра, наворованного и награбленного гитлеровцами. Рядом кипа бумаг. Эренбург, знавший безупречно немецкий язык, переводил письма брошенных любовниц, адреса публичных домов во Франции, отношения конторы адвокатов по поводу какой-то тяжбы. Среди бумаг – целый ассортимент порнографических открыток. После Эренбург напишет: “Да, правы красноармейцы, – стыдно за землю, по которой шли эти люди. Как низко они жили! Как низко умерли”».

Маршал Советского Союза И.Х. Баграмян познакомился с Ильей Григорьевичем Эренбургом в июле сурового 1942 г., когда ему доложили, что в районе штаба задержана автомашина: «На ней в сторону фронта ехали два человека, оба без знаков различия.

– Один из задержанных назвался военным корреспондентом Ильей Эренбургом и требует, чтобы его проводили к вам. Что прикажете?

Мне, конечно, было хорошо известно имя талантливого нашего писателя.

Газеты с его статьями являлись в ту пору лучшим агитационным материалом, зачитывались у нас до дыр. Перо Эренбурга воистину было действеннее автомата.

Я распорядился пригласить Эренбурга ко мне. Вскоре дверь распахнулась, и через порог со штатской неторопливостью перевалила мешковатая фигура человека средних лет. Заметно сутулясь, он не спеша зашагал к столу, устремив пристальный взгляд прямо перед собой.

Я вышел из-за стола и двинулся навстречу. Остановившись от меня в двух шагах, вошедший легким наклоном головы приветствовал меня:

– Эренбург, военный корреспондент.

Изучающее разглядывая друг друга, мы сели рядом. Одет Илья Григорьевич был в новую, чересчур просторную хлопчатобумажную гимнастерку и галифе. На седоватой копне волос красовалась пилотка, о которой он, видимо, забывал и поэтому не снимал ее. По всему заметно было, что он еще не привык к военной форме и чувствовал себя в ней неловко. На мой вопрос, куда он держит путь, Илья Григорьевич невозмутимо ответил:

– На передовую. Хотим своими глазами увидеть, как фрицы драпают.

Я объяснил, что обстановка в ходе наступления не всегда ясна. Линия фронта все время меняется, и вместо своих можно угодить к немцам.

– Как же нам быть? – спросил Илья Григорьевич, – ведь мы работать прибыли. Нам нужен материал.

Я предложил для начала ознакомиться с обстановкой в полосе армии, а при удобном случае кто-нибудь из офицеров политотдела проводит его в одну из дивизий первого эшелона.

– Ну, на таком условии можно подождать, – успокоился Илья Григорьевич.

Я пригласил к себе начальника политотдела армии и поручил ему оказать Эренбургу помощь в ознакомлении с ходом наступления и подготовить его выезд в одну из дивизий.

С Эренбургом я увиделся примерно через сутки. Он ввалился ко мне очень возбужденный и, едва успев поздороваться, начал рассказывать о своем пребывании в 8-м гвардейском стрелковом корпусе. Когда он прибыл в одну из дивизий корпуса, на ее участке немецкие танковые соединения как раз начали мощную контратаку. Им удалось несколько потеснить один из наших полков, и передовые фашистские танки с десантом автоматчиков оказались метрах в восьмистах от наблюдательного пункта командира дивизии, куда и подоспел Илья Григорьевич.

Он своими глазами наблюдал, как дымными факелами горели фашистские танки, подожженные меткими выстрелами наших артиллеристов, как в панике бежали автоматчики. Закончив свой взволнованный рассказ, Илья Григорьевич удовлетворенно подытожил:

– А все-таки я увидел, как драпают фрицы! Это незабываемое зрелище!

Я заметил, что отныне у него всегда будет возможность лицезреть драпающих фашистов.

Лицо Ильи Григорьевича осветилось торжествующей улыбкой.

– Пусть они драпают и познают до конца горечь отступления! – вдруг нахмурился он, – пусть детям своим закажут, если уцелеют, разбойничать!..»

И закончил свои воспоминания о фронтовой встрече с писателем: «Для меня имя и жизнь Ильи Эренбурга не только символ высокой бескомпромиссности литературы, но и пример преданного служения делу мира в наш чересчур уже воинственный век».

У каждого, кто встречался с И. Эренбургом, было свое мнение, приходилось встречать людей, которые считали его человеком желчным, эгоистическим, колючим. Между тем сохранились тысячи – без преувеличения – свидетельств, говорящих о том, что он был удивительно добр, внимателен, отзывчив. Эти свидетельства – огромная, сохранившаяся переписка, охватывающая необъятный круг вопросов – от личных просьб до событий мирового размаха. Самое понятие эгоизма выглядит смешным по отношению к человеку, который жил и работал без оглядки, не щадя себя, ежедневно помогая другим, глубоко равнодушный к своему здоровью, отдыху, развлечениям. Отзывчивость была тщательная, входившая в подробности. Он не упускал ни одной возможности, несмотря на то что подчас силой обстоятельств они сводились до ничтожно малых пределов…

В годы сталинского диктата не принято было говорить и писать о мужестве и героизме евреев на фронтах Великой Отечественной войны. В беседе с главой польского эмигрантского правительства Сикорским в августе 1941 г. Сталин сказал: «Евреи плохие солдаты. Они хорошие военные врачи и военные инженеры, но солдаты плохие». Эта оскорбительная оценка мужества и доблести евреев-воинов была опровергнута всем ходом военных операций на фронтах Второй мировой войны. В ожесточенных боях за твердыню на Волге почти сорок евреев стали в эпохальной Сталинградской битве генерал-майорами разных родов войск. А генерал-майор Яков Крейзер – генерал-лейтенантом за то, что его 2-я гвардейская армия выполнила особо важную миссию – остановила войска Манштейна, пытавшегося помочь окруженной армии Паулюса.

Воевали в Сталинграде Герой Советского Союза полковник Семен Левин, впоследствии командир дивизии; генерал-майор Абрам Хасин, командир 23-го танкового корпуса первой танковой армии; генерал-майор Г. Стельмах, начальник штаба Юго-Западного фронта; Герой Советского Союза полковник И. Маковский, командир Отдельного танкового полка прорыва; полковники А. Кривулин, С.К. Рогодский, 3. Шехтман; генерал-майор С. Рогачевский, начальник штаба 28-й армии.

Фамилии рядовых бойцов считаются тысячами. Около ста тысяч евреев активно участвовали как в оборонительных, так и наступательных операциях, на подступах к Сталинграду, в ликвидации немецкой группировки «Дон». Всем известен герой Сталинградской битвы маршал В.И. Чуйков, но не все знают, что во время боев рядом с ним постоянно был начальник артиллерии Я.И. Броуд, начальник инженерных войск И.Н. Шмульзон и М.Г. Вайнруб, про которого Чуйков как-то сказал: «Генералов у нас много, но такой как Вайнруб – один». Тридцатидвухлетний генерал-майор Вайнруб был заместителем командующего бронетанковыми и механизированными войсками 62-й армии (с апреля 1943 г. – 8-я гвардейская). М. Вайнруб отвечал за фортификационные сооружения. 14 сентября 1942 г. подразделения под его командованием не допустили фашистов к Центральной железнодорожной станции. 16 октября 1942 г. части под командованием М. Вайнруба остановили очередное наступление фашистских войск на этом участке. Репортажи сталинградских сражений освещал В. Гроссман.

Но, говоря об Илье Эренбурге, как об одном из многих писателей, неукоснительно выполнявших в годы войны свой гражданский долг, надо к этому добавить, что и масштабы всего сделанного Эренбургом во время войны, и мера его влияния, которое имела его работа на умы и сердца его военных читателей, и острота, и сила его страстного публицистического пера, и то неутомимое постоянство, с которым он писал о самых острых, самых драматических темах военных дней, – все это, вместе взятое, в соединении с его несравненным публицистическим талантом по праву сделало его любимцем сражающейся армии, а шире говоря – сражающегося народа.

Константину Симонову, которому на протяжении всех четырех лет войны довелось работать с Ильей Григорьевичем Эренбургом в «Красной звезде», вспоминает: «Приходилось мне же в редакции видеть Эренбурга и поздними вечерами, когда давно был сдан в набор его очередной материал для завтрашнего номера “Красной звезды”, и он все еще сидел за машинкой. Это не вызывало удивления ни у меня, ни у моих товарищей по “Красной звезде” Мы знали, что кроме статей в “Красную звезду”, в “Правду”, кроме статей, специально написанных для фронтовой печати, на просьбы которой Эренбург считал своим долгом всегда, когда мог это сделать, откликаться, – мы знали, что кроме всего этого, он делает еще одну большую и постоянную работу. Знали, что через Советское Информбюро в телеграфные агентства и газеты Америки, Англии и сражающейся Франции направляются корреспонденции Эренбурга, специально написанные для этих агентств и газет».

Эти корреспонденции для зарубежной прессы прямо с машинки Эренбурга шли в Информбюро и оттуда на телеграф. Многие были удивлены его работоспособностью. Вся повседневная работа для наших газет казалась такой огромной, что как-то невольно забывалось, что он одновременно с этой работой успевает делать еще и другую, немаловажную. За это время Эренбургом было отправлено в зарубежные издательства около трехсот очерков. Это значит, что каждые четыре дня войны за рубеж шла очередная корреспонденция Эренбурга, печатавшаяся иногда в одной, двух, трех, а иногда и сразу в нескольких десятках и даже сотнях газет. Каждая из корреспонденций для зарубежного читателя была насыщена конкретными убедительными фактами, неопровержимыми данными о героизме советских воинов, трагических судьбах миллионов людей, растерзанных фашистами на оккупированной территории. Очень своеобразная, интересная, открывающая и новые страницы мужества нашего народа, и новые страницы его душевной жизни. Особое внимание было уделено открытию второго фронта в Европе. Вступая в полемику и споры, Оренбург не склонен был проявлять ни застенчивости, ни уклончивости, ни прибегать к деликатному огибанию острых углов. Оренбург был непримиримым по отношению ко всем тем, кто на Западе не желал воевать в полную силу. Ко всем, кто отсиживался, оттягивая открытие второго фронта, надеясь загрести жар чужими руками.

Яркие, убедительные корреспонденции Эренбурга полны полемики, имеющей не только исторический, но самый живой современный интерес. Он вступает в полемику с английской, американской печатью, которая пыталась преуменьшить масштабы наших усилий и преувеличить масштабы усилий наших союзников. Он разоблачает тех западных военных корреспондентов, которые писали с полей сражений отсюда, из России, в свои газеты неправду или полуправду о военных операциях на Восточном фронте. Он полемизировал с охотниками, которые стараются оттянуть открытие второго фронта, со всеми, невзирая на лица, вплоть до Черчилля! Он с ядовитой иронией высмеивает всех, кто там, на Западе, к концу войны, спекулируя понятием гуманизма, уже начинал готовиться к предстоящему списанию грехов с кровавых военных фашистских преступников.

Это о них, двуличных, далеко не искренних в этой ожесточенной борьбе, которые выражали свое сочувствие человекоубийцам, уничтожившим миллионы ни в чем не повинных людей, разоблачая всю лживость сердобольных буржуазных борзописцев, он написал в одной из своих корреспонденций, что «нельзя одновременно любить и людей и людоедов».

Нравилось или не нравилось это в редакциях тех американских, английских, французских газет, куда писал Эренбург, но он называл в своих корреспонденциях вещи своими именами. Неоценимый вклад внес он своим титаническим трудом в общую копилку долгожданной победы.

В очерке «Душа России» И. Эренбург писал: «Сожмем крепче зубы. Немцы в Киеве – эта мысль кормит нашу ненависть. Мы освободили Киев. Вражеская кровь смоет вражеский след. Как птица древних феникс, Киев восстанет из пепла».

Шли долгие и горькие месяцы. Немцы двигались в глубь России. Они дошли до Нальчика, до Сталинграда. Военные обозреватели различных стран гадали, куда пойдут завоеватели: на Ирак или на Индию. Владелец гостиницы в Бад-Кис-сингене подал заявление о представлении ему санаториев

Боржома. Кассельские курсы подготовляли зондерфюреров для Башкирии. В финансовых отделах немецких газет указывалось, что «азовские заводы Ф. Круппа» к 1945 г. станут на ноги и осчастливят держателей акций. Великая гражданская скорбь камнем лежала в те дни на груди каждого из нас. Среди салютов победы мы не забываем пережитого, мы и не забудем его: оно для нас и горе, и мудрость, и ключ духовной бодрости… Военные обозреватели больше не вспоминают про Ирак. Они смотрят на Днестр, на Буг, на Двину. Зондерфюреры, обученные для устрашения башкиров, включены в маршевые батальоны. Мариупольские акции стали ничего не стоящими бумагами. Владелец гостиницы в Бад-Киссингене, обезумев, кричит своей жене: «Ты увидишь – они придут сюда…» По южной степи мечутся немецкие дивизии. Феникс Киева восстал из пепла.

Как это случилось, спрашивает изумленный мир. Мы были в самой гуще событий, мы жили от сводки до сводки, мы сражались и работали, нам некогда было размышлять. Мы знаем теперь, как была окружена шестая германская армия. Мы знаем, чем кончилось наступление немцев на Курск. Мы знаем, что мы гоним недавних завоевателей. Но и мы не задумывались над тем, как все это случилось. Мы знаем, что мы выплыли. Мы знаем, что перед нами зеленый берег победы». И дальше Илья Эренбург дает читателям расшифровку, что такое война. Это сделано мастерски, с глубинным знанием всего этого сложного процесса: «Война сложна, темна и густа, как непроходимый лес. Она не похожа на ее описания, она и проще и сложнее. Ее чувствуют, но не всегда понимают ее участники. Ее понимают, но не чувствуют позднейшие исследователи. Вероятно, историк, правильно оценив все значение переправы через Днепр, представляет эту переправу иной: он невольно приведет ее в порядок. Он приоденет бойцов, побреет утомленных переходами сержантов, смахнет пыль с гимнастерок офицеров. Он вряд увидит людей у костра, которые смутно думают о своих родных избах и которые говорят, что повар заладил кашу и хорошо бы испечь картошку. Потомки меньше всего себе представляют, что именно эти люди без понтонов ринулись на правый берег одной из самых широких рек Европы. Что касается участников войны, эти знают, как выглядит война. Они знают, что воюют не только роты, батальоны, полки, но и люди с раздельной биографией, теплой, как клубок шерсти, что каждый бош привязан к родине своей особой нитью. Но участникам войны нелегко осознать историческое значение происходящего: с них хватит и высоких волнений сегодняшнего дня».