Текст книги "Жирандоль"

– Ну, вы… ты такая красавица, что за мужиками-то дело не станет, это такая акробатика, а муж твой маху дал, конечно.

– Маху дал? Ты так считаешь? – Она смотрела огромными глазищами, они звали, пьянили, гипнотизировали.

– Конечно. Вы… ты себе еще сотню таких найдешь, ты такая, ты сможешь. – Платон стащил с себя тулуп, дышать стало нечем.

Из кармана вывалилась коробочка дамских папирос, подарок. Тоненькие палочки обрадовались нежданной свободе и побежали по полу. Сенцов наклонился, собирая, Ольга присела рядом, ее локоны опалили его щеку, локоть протаранил сердце. Губы вмиг пересохли, голос пропал. Он выпрямился, она удивленно поднялась следом, под ногами белели дефицитные папироски, спаривались в щелях половиц.

– В вас… в тебе есть огонь, будь у меня такая женщина, я бы не стоял на перепутье, давно бы стал настоящим купцом первой гильдии. – Он понял, что сморозил глупость, и поправился: – Или… революционэром.

И тут Ольга засмеялась. Этого он стерпеть уже не мог: зажмурился и подался к ней. Она захлопнула хохот, тяжело задышала, тоже подалась вперед и посмотрела ему прямо в приоткрытые губы. Руки Платона сами по себе, отдельно от воли, обняли гибкую горячую талию, он хотел их урезонить, но не получалось. Сапоги осторожно слезли с ног и встали на посту у двери, шевиотовый жилет полетел на пол, прикрыл папиросный грех. Она призывно подняла руку к узлу на шали, но не распускала его, томила. Платон несмело потянулся к ней губами, она не отодвинулась, ждала. Сладость ее губ перетекла в его чресла. Шаль наконец-то сдалась, присела на опустевший стул дружить с его штанами. Ольгина рубаха где-то потерялась, его – пошла ее искать. Несмелый поцелуй заставил ее вздрогнуть, второй – застонать.

– Ты… как Царевна Лебедь. – Он отстранился, любуясь.

– Давай уж скорей, не могу терпеть, – призналась она в ответ.

И он подал отменно подготовленное основное блюдо, горячее, крепкое и нежное, взрывающее нутро фейерверком восторгов. Она сразу улетела на свои собственные небеса, даже не стала дожидаться спутника. Наверху царила феерическая ночь, звезды спаривались в быстром и нежном вальсе, признавались друг другу в любви, чтобы засиять еще ярче над миром, чтобы оттеснить, затмить одинокую, никому не нужную луну. Попарив между вальсирующими светилами, Ольга начала медленно спускаться назад на нежном ласковом облачке, но Платон ее неожиданно подхватил и снова закинул на орбиту. Опять зазвучал сказочный вальс, опять закружились мерцающие точечки на темном бархате. Она снова попробовала спуститься, но это удалось не сразу. Еще долго плавала рыдавшая большевичка на пуховых волнах блаженной истомы, пока в конце концов не оказалась под счастливым грузом теплого, отзывчивого, пахнувшего дорогим табаком тела.

– Ты плачешь? Тебе плохо? – Это были первые слова Платона.

– Нет, мне безумно, несказанно хорошо. – Она расплакалась еще сильнее, слезы приносили облегчение, отпускали на волю предателя Рамиля, прощали ее саму за эту случайную измену и за то, что раньше не прыгнула в чьи-нибудь объятия. – Он такой большой. Я раньше и не знала, что такие бывают. – Гибкая и сильная фигурка рывком вылезла из облепивших ее объятий, перевернула партнера на спину и принялась бесцеремонно разглядывать восхитивший ее предмет. Платон стыдливо прикрылся.

– Перестань, это… это некрасиво.

– Мой отец доктор, в человеке нет ничего некрасивого, – парировала она и тут же поправилась: – То есть был доктором.

– А ведь я в вас… в тебя тогда почти влюбился. – Он нежно погладил острое своенравное плечико. – Жаль, что так долго пришлось ждать.

– Да, жаль, что я не изменила ему раньше. – Белозерова вытянула вверх стройную ножку, покрутила ей, проверяя, что арсенал прелестей не иссяк за годы пресного замужества. – Чего я ждала, дура?

– К ак чего? Меня ты ждала, меня, голубушка. – Ее разговорчивый рот накрыло жарким поцелуем, чтобы он не брякнул еще чего-нибудь пакостного.

Успех, конечно, требовал закрепления. Второй раз получился обстоятельнее и ярче, еще быстрее кружились звезды на праздничном небосклоне, еще глубже погружался могучий великан, заставляя петь каждую клеточку голодного тела счастливыми голосами. Сенцов ушел далеко за полночь, едва оторвался от усталой, но совершенно довольной большевички. Она потянулась за письмом предателя Рамиля, чтобы в который раз перечитать и поплакать, но передумала, брезгливо отдернула руку от мелко исписанного листа, опрокинулась навзничь и заснула глубоким спокойным сном, который не посещал ее подушку уже много лет.

А Платон совсем не хотел спать, он думал о случившемся и не знал, то ли радоваться, то ли печалиться. В его понимании теперь следовало жениться на Белозеровой. Что ж, неплохо, она всегда ему нравилась. Если бы не томная прелесть Тонечки, то давно стал бы верным Ольгиным рабом. Значит, суждено покинуть Курск, бросить все, уехать за ней, отстоять молебен под венцом, завести детей. Он вспомнил ее тугие груди, сбивчивое дыхание, и в паху снова заворочалось горячее. Вроде бы и делать в Курске больше нечего, купцов не сегодня, так завтра разгонят, занятия толкового нет, Антонина Ивановна замужем и смотреть на ее виноватое личико – только царапать по стеклу ржавым гвоздем. Но вешаться грузом на хрупкую Олину шею с тоненькой синей жилкой – тоже не лучшее решение. Кто он? Чем заработает целковый?

Ноги сами собой меряли бульвары и переулки, категорически отказывались идти домой, в одиночество. Вот в очередной раз промелькнул спящий Гостиный двор, вот темные окна Пискунова, где прямо сейчас Тоня спит в объятиях Липатьева, вот его родная лавка. Стоп! В окне кому-то подмигивал едва приметный светлячок. К чему это? Платон подошел к двери и решительно дернул. Заперто. Огонек за стеклом потух. Показалось? Он потоптался и решительно вытащил из кармана ключ. Надо проверить, чтобы спокойно спать. Без этого все равно не уснет, станет нагромождать одну несуразную думку на другую. Замок бесшумно провернул заботливо смазанный сердечник. Темнота впустила внутрь… Тихо, никого… Показалось… Три шага до прилавка и еще две секунды, чтобы зажечь знакомую лампу.

…Из-под прилавка на него уставилось дуло пистолета. На полу, притаившись, сидел знатный лисий малахай и злобно щерил желтые зубы. Касса оказалась вскрыта, свертки и книги валялись на полу.

– Ну все, – прошипел грабитель, – хана тебе. На хрена приперся, купчина?

– Я не купец, а приказчик, – зачем-то представился Платон, отстраненно заметив, что коричневый палец потянулся к курку.

Левая рука непроизвольно перебирала крупинки в раскрытом мешочке, пропускала сквозь пальцы. Это для простаков, подешевле, но хороший табачок, духовитый, его в последние месяцы только и спрашивали. Грабитель приподнялся, над прилавком показался острый нос с огромным фурункулом и неспокойные глаза.

– Уходи, – глухо приказал Платон, – оставь все и уходи, я приберу.

– Ты че, паря, сдурел? Это ты уходи! Не уходи, а беги что есть мочи. И молись, чтобы я промахнулся. – Он потряс дулом.

Минута, замедляясь, загустела. Левая рука набрала полную горсть табака и резко бросила в лицо бандиту, правая схватила лампу за оловянное основание и швырнула туда же. Тело сложилось вдвое и упало на пол. Выстрела не было. Платон быстро на четвереньках пополз в темноте за прилавок, по дороге прихватил нож, которым чистил полки от смолы. На фоне сизого окна ворочалась темная масса, слышалось матерное шипение. Три сажени закончились до обидного быстро. Думать оказалось некогда и не о чем. Не убить означало быть убитым или опозоренным. Он мог такое себе позволить в первый раз, но не во второй. Короткий рывок – и вот они уже лицом к лицу, только противник, загородив собой окно, приказчика не видел. Сенцов размахнулся и со всей силы всадил нож туда, где по его предположениям находилась шея. Лучше бы ему стать хирургом с такой виртуозной меткостью. Нож проткнул артерию, а пистолет все-таки выстрелил, но пуля ушла в потолок.

Скулить или рвать на себе волосы, как в прошлый раз, показалось досужим и не к случаю. Хватит. Пора пожить по-человечески. Ольга пригласила вечером навестить ее, и счастливые чресла не собирались отказываться от такого шикарного предложения. Платон нащупал в темноте свечу, зажег и прикрыл сверху колпаком. Совсем мало света, но хоть что-то. В кладовке валялась ветошь, она пошла на перевязку. Не для того, чтобы спасти, а чтобы крови поменьше натекло. Когда руки закончили обматывать заросшую щетиной шею татя, Платон понял, что тот уже не дышал. Ладно. В таком спектакле уже приходилось играть. Он бегло обшарил карманы, вытащил деньги (потом разберется, сколько пискуновских, а сколько чужих), документы, фляжку, коробочку с чем-то позвякивавшим, замшевый мешочек. Все это запихал себе за пазуху, чтобы не оставлять следов. Оттащил остывавшее тело ко входу и наскоро замыл кровь на полу: вернется и выскоблит основательно. Из кладовки вылезли санки, картонки. Уложить мертвяка на саночки – нелегкая работа: ноги не влезали, а следовало еще и поторопиться, пока не окоченели. Примотать их веревкой к рукам оказалось неплохой идеей. Так выходило получше, компактнее. Сверху лег ненужный мертвецу тулуп, закрепился крест-накрест бечевкой. Еще чуток фантазии, и самодельный катафалк задекорировался табачными коробами. Сенцов как будто смотрел со стороны, пока руки месили злое дело. Получилось гарно: ничего не вылезало, если зыркнуть вскользь, могло и сфартить. Он запер лавку и повез опасный груз в сторону реки. Город спал, предрассветный сон самый крепкий, сторожа в эти неспокойные времена предпочитали отсиживаться по проходным, а для милиционеров он заготовил историю, как нашел убитого в переулке, хотел спасти, да не получилось. Зачем упаковал? А кто сказал, что это он? Так и нашел вместе с санями и коробками. В общем, пригодились тюремные уроки.

Но постовых на перекрестках не оказалось, а большую часть пути Платон вез свою злополучность по закоулкам и подворотням. На берег он выбрался, когда восток начал опасно светлеть. Надо торопиться. Рыбаки всегда пробивали лунки в одном и том же месте. Прихваченный топорик помог справиться с намерзшим в отверстии ледком, расширил отверстие. Безымянный баклан отправился в последний путь под аккомпанемент розовеющей над ледовым покрывалом сказки, темная вода распахнула пасть и сомкнула, утаскивая добычу в глубины. Малахай и тулуп протиснулись следом, поплыли догонять непутевого хозяина.

Вернувшись в лавку, Сенцов до блеска отмыл пол, расставил по местам коробочки и шкатулки, посчитал деньги и бережно уложил на место причитавшуюся часть, чтобы ни копейки в плюс или в минус, ни мизерного подозрения. До открытия оставался еще час. Убийца вскипятил чай и вытащил на свет воровской навар: пузатую серебряную рюмку с вензелем – затейливой буквой «ш», перечеркнутой летящей стрелой, жемчужное ожерелье, такие же подвески, браслет-змейку с зеленым глазком, изумрудную брошь, сапфировое кольцо с одной серьгой, какую-то потемневшую костяшку. Он механически, не отдавая себе отчета, посчитал сапфирчики на сережке: тринадцать, чертова дюжина. Ажурная сердцевина скалилась шипами: камешек покрупнее в центре и три по краям, шипастые висюльки с хищными пастями несимметричных дырок, в каждой по камню сикось-накось, с издевательской небрежностью. Если перевернуть, серьга напоминала желто-синего льва со вздыбленной гривой и разинутыми жадными клыками.

Глава 8

Опара ставилась с вечера, пыхтела, теплела в деревянном чану с удочеренной жестяной крышкой, перед сном обматывалась с головой прожженной шалью впритык, как младенчик на морозе. И так на всю долгую ночь. Дорофея Саввишна несколько раз вставала, проверяла, как там дышалось в кислой кадке, не тесно ли, не выплеснулось ли ноздреватое тесто, отодвинув плюшевым плечиком тяжелую крышку. Но нет. Все хорошо. Умелые руки не подводили. С раннего утра, когда даже солнышко еще не принялось за труды, хозяйка заводила стряпню. Самое главное – шкварки, Платоша их сильно уважал. Соленое сало выплывало из погреба, острый нож безжалостно разделывался с податливым бело-розовым брусочком и шмякал на раскаленную сковороду. По избе плыл запах самого настоящего достатка. Тут и сынок просыпался, топал в сенях, гремел ковшами. А в горшке уже подходила барабуля, белые кругляки толкались боками, подпрыгивали от нетерпения.

– Платоша, сынок, слазай-ка в подпол за капусткой. И барканов[29]29
  Баркан – морковь (диал.).


[Закрыть] прихвати. – Дорофея Саввишна и сама могла бы, но она знала, что сыну в радость.

И вот уже мягкие, будто сшитые из доброй фланельки руки месят податливое тесто, внутрь набивается картошка со шкварками и лучком для сочности, и пирог отправляется в печку под торжественное «Пресвятая Госпоже наша Дево Богородице, и по отшествии твоем от земли людей православных не оставляющая…» В детстве Платон думал, что финальное «Помогай нам всегда» относилось непосредственно к пирогам, и спрашивал у матери, каким таким колдовским способом можно получить содействие в заготовке дров. Получал в ответ, конечно, подзатыльник и отповедь.

В сенях ухнула дверь, и Дорофея Саввишна быстрее запорхала над тестом: сейчас сын наколет дров, накормит скотину, обольется колодезной водой и вернется в горницу, разбрызгивая по сеням свежий запах огорода.

– Как спали, матушка? Никак кулебяку затеяли? – Он обязательно проходил к ней за печь и целовал в ситцевую косынку. Хороший сын, скромный и работящий.

– Сейчас молочка налью, пожуй пока с горбушкой да со шкварками. – Мать разрумянилась, помолодела.

Стряпать для сына, утюжить его рубахи – это и есть материнское счастье. Долго к нему шла, через его тюрьму и войну. Зато теперь оно вдвое слаще. Хороший человек Иван Никитич – снова взял Платошу на службу и оклад положил приличный. Жаль, что сынок жил не с ней, ютился где-то в комнатке при лавке, но это ничего, она привыкла. Зато в среду – в свой обязательный выходной – он всегда при матери: и поможет по хозяйству, и распорядится, и зятя приструнит, чтобы не обижал сестру. Теперь бы ему жениться. Уже тридцать шесть, не за горами угрюмые сорок. Кто в двадцать не здоров, в тридцать не умен, в сорок не богат, тому век таким не бывать, а у Платона ни жены, ни детишек. Вот – не дай Бог! – помрет она, и кто тогда накормит кулебякой, кто рубашки постирает, кто приголубит? Раньше мечталось, чтобы он женился на дочке Пискунова, видела, чуяла, что нежная Тонечка пробила рваную дыру в сыновнем сердце. Не получилось. Не из того теста состряпана оказалась несостоявшаяся сношенька, из песочного, нестойкого, а надо из дрожжевого, крепкого, что не ломалось от легкого тычка, чтобы снаружи терпеливая корочка, а внутри нежная чувственная сердцевина. Но отец ее все равно молодчина – взял к себе сыночку, не побоялся злых языков.

Пока в голове шелестели привычным листопадом думки, руки сами собой размяли две бесформенные лепехи, раскатали их в толстенькие сочни, насовали внутрь квашеной капусты, слепили краями. Вот и вторая утеха отправилась в печку. Осталось еще на две, про запас: разделит пополам, две половинки – одну с картохой, другую с капустой – отдаст с собой сыну, а две оставшихся отнесет дочери на соседнюю улицу, пусть внучки полакомятся. Хоть зять и злыдень, но родную кровушку как не побаловать? Времена спустились голодные, неспокойные. Раньше на зиму свинью забивали и лопали мясо от пуза, не берегли, а нынче только сальце досталось, все реквизировала новая ненасытная власть.

Зато теперь у сына какая-то зазноба появилась. Он, конечно, молчком переживал, но мать-то все видела, от ее внутреннего взора не укрывались ни огоньки в глазах, ни нечаянные улыбочки, ни влюбленная задумчивость, когда по щекам полз непрошеный румянец, а губы сами собой приоткрывались, как будто изнутри лезли слова да никак не могли слепиться. Наверное, скоро Платоша переедет в отчий дом насовсем, придется новую службу искать, зато просторно, и мать опять же поможет молодым по хозяйству, с детишками понянькается. Хоть бы бог дал покладистую невестку, без новомодных придурей. Ведь сыночек у нее и непьющий, и работящий, и умненький, и собой хорош.

Дорофея Саввишна сама выросла в купеческом доме и замуж вышла за своего, за добродушного ворчуна Николая, из небогатой, но прочной семьи зерноторговцев. Полтора десятка лет прожила за его вечно сутулившейся спиной и овдовела. Благоверный поехал на мельницу, а назад уже вернулся не на своих кривоватых ногах, а привезла его скрипучая телега. Поскользнулся и пропал, прибило жерновом – и сразу насмерть. Арине приданое выделило купеческое собрание, а Платошку взял к себе Пискунов сразу же после окончания реального училища. Лавку мужнюю она поменяла на просторный дом за Ямской слободой, копалась в огороде, рукодельничала да кашеварила. Жила экономно, но сытно.

До прошлого года – 1917-го – Дорофея на голову не жаловалась, не причисляла себя к дремучей поросли, но разобраться во всех этих мандатах, декретах, собраниях, съездах и созывах никакого котелка на плечах не хватит. Сначала в феврале бастовали, требовали Советов к власти, кричали на каждом углу: «Вся власть Советам!» Но уже летом оказалось, что это совсем не те Советы, которым надлежало доверять важное. Рабочие снова бастовали, на этот раз требовали повышения зарплаты. Потом опять кричали, что всю власть надо отдать Советам, теперь уже другим, без меньшевиков и эсеров. Восстание в Петербурге, который она никак не могла привыкнуть называть на нынешний манер, снова заседания и постановления, назначения, новые имена, старые нравы – все превратилось в опасную карусель. Про себя она называла эту суету бранным словом «баламутство» и радовалась, что Платоше не до революционных бирюлек. Вернулся с войны, вот и ладненько, пора заняться семейством.

– Матушка, у вас пирог-то не подгорает? – Сын озабоченно отодвинул заслонку и принюхивался.

– Сейчас, голубчик, никак зазевалась я, старая? – Дорофея Саввишна схватила лопату и вытащила из черневшего жаром зева золотистый каравай с ободком из косицы, как носили кокетливые девки в старину, короной вокруг головы на несколько раз. – Садись за стол, родненький, потчевать буду.

Платон дежурно хвалил материну стряпню, а сам думал, как бы убежать, не дожидаясь вечера. Сегодня Ольга пораньше освободится, хорошо бы погулять, полюбоваться цветущими берегами. Несколько месяцев он сторонился Тускари, все чудился труп – либо всплывший наверх, либо вмерзший в лед выпученными глазами. Потом привыклось, начал забывать. После ледохода он окончательно успокоился: теперь если и найдут покойника, то явно уже не здесь, унесло его течением в Сейм, а может, и дальше. Еще больше вероятности, что рыбы его склевали подчистую, так что нечего и думать.

После сытного обеда мать отправилась на свою половину прилечь, и сын остался один в большой светлой горнице с вышитыми салфетками на причаливших к бревенчатым стенам укладках[30]30
  Укладка (устар.) – небольшой сундук.


[Закрыть], с черной громадой старинного буфета напротив входа и заплаканными потемневшими иконами. Он пошмыгал синими занавесками, и комната прикрыла веки. Из большого старинного сундука с одеялами появился походный рюкзак, оттуда – жестяная фляжка, перетянутая ремнем поперек пуза. Покорный пальцам ремешок подвинулся, и фляжка удивительным образом распалась на две половинки. Внутри нее прятался замшевый мешочек, рядом серебряная рюмка с вензелем – завитой буквой «ш», перерезанной летящей стрелой. Из мешочка неуверенно выглянуло жемчужное ожерелье, за ним подвески. Браслет-змейку он тревожить не стал, пусть до поры поспит в мешке. Платон повертел в пальцах старинную брошь, на первый взгляд страшно дорогую, и закинул к браслету: зеленое к зеленому. На ладонь выпало синенькое колечко и одна-единственная сережка. От нечего делать он снова пересчитал камушки. Так и есть – тринадцать, чертова дюжина: один покрупнее по центру и три по краям, три шипастые висюльки с хищными пастями, в каждой по камню. Еще три малюсеньких сапфирчика на сочленениях подвесок с основанием и три на той части, что вдевалась в ухо. Он спрятал назад все, кроме сережки; вынул из буфета толстую тетрадь и начал рисовать. Линия тянулась неверно, с изломами, потом запутывалась в узел – непросто разобраться в фантазиях неизвестного мастера. В прошлые выходные Сенцов занимался подвеской, до этого брошкой, в самый первый раз – браслетом-змейкой. Уже полтетрадки изрисовал, замучился, но набил руку. Теперь мог и по памяти. Вроде таким нехитрым способом он сам приобщался к непостижимо изящному, что-то прекрасное оставалось на бумаге, куда-то звало. Порисует часок – и как будто в купель окунулся. Вот камешек смотрит из глазницы, а реснички будто опущены, прикрывают его. А другой выпучился, тесно ему в золотом гнезде. Карандаш бродил по листу, замирал и снова пускался в путь. Озорной лучик, отодвинувший пальчиком синюю занавеску, беззаботно наигрывал на сапфирах праздничный менуэт, золотые стежки умело пришивали сказочное великолепие к этому неказистому миру… Эх, любоваться бы часами, рисовать, радуясь, что получается, а еще лучше – подарить бы Ольге, чтобы хвасталась, чтобы ее красота еще ярче засияла в драгоценном обрамлении.

Январский вечер, ставший и счастливым, и несчастливым одновременно, как оно чаще всего и случалось у человеков, одним махом сдернул с плеч невидимый плащ, в котором Сенцов провел всю жизнь, оберегаясь от ее суровой правды. И в тюрьме в него кутался, и в траншеях. Плащ этот любовно вышила Тоня и прежняя мечта о купеческом благоденствии. Не будет этого больше. Никогда. Не о том он думал, не туда смотрел. Ольга с горящими глазами, кровь и сажа на руках – вот это настоящая жизнь. Лавка Пискунова доживала последние дни. Курские табачные фабрики не давали объемов, а импорт попал под запрет. Иван Никитич перераспределял запасы, перевешивал чай и сладости, вздыхал о жирных предвоенных годках и строил планы, слишком расфуфыренные для этого времени и для этой земли.

Ольга упросила своих начальников оставить ее на время в родном Курске, теперь она восседала в большом пустом кабинете с круглым столом посередине, колдовала над агитацией. Этот стол вообще-то помнил свое истинное предназначение – для барских трапез, но за неимением их вполне приспособился для большевистских лозунгов и листовок. Белозерову из Москвы не хотели отпускать, но она уперлась, в очередной раз показала свой непокорный нрав и взяла верх. Теперь она снова жила с теткой, но та уже не обращала внимания на поздние визиты, на запах табака и грязных портянок. Пока большевистская племянница ютилась под крышей Ираиды Константиновны, семейство не тронут, из дома не выгонят и на крестьянские поля не отправят. Лучше терпеть.

Работы по строительству новой счастливой жизни оказалось горы, холмы да еще и пригорки. Времени на любовь категорически не оставалось, а Платону, как назло, хотелось романтических прогулок, посиделок под цветущими липами, стихов. Он привычно откладывал несбывшееся в обитую бархатом шкатулочку, чтобы не повредилось, чтобы вытащить попозже и посмаковать, а пока ограничивался плотскими утехами, чаще всего на том же многострадальном обеденном столе. Мечталось, что еще будет у них общая кровать, патефон с пластинками и кулебяки по праздникам. И он верил. Даже колечко выменял у шепелявого инвалида за фунт табаку – обручальное, тоненький ободок.

Если начистить, то засверкает надеждами, а если таскать за пазухой, то почернеет и скукожится.

Ольге он преподнес кольцо на Масленицу. По-весеннему бурогозило солнце, слепило, вышибало слезы. Обедневшие прилавки скудно угощали баранками и постными резиновыми оладьями – бледным подобием настоящих праздничных блинов. Народ привычно вывалил на ярмарку, но все больше смотрел, приценивался. Покупали редко и не за деньги, менялись. Вокруг самовара толпились солдаты в шинелях нараспашку. Платон с Ольгой подошли поближе и по ядреному запаху догадались, чем вызвано оживление. Закуски не наблюдалось.

– Ничего, будут и у нас копченые окорока. – Она надела желтую юбку, ту самую, чудом выжившую, со следами боевых ранений, искусно прикрытыми разноцветными заплатками.

– Олюшка, я по пирогам не соскучился, ты меня не утешай, родненькая. – Сенцов остановился и взял ее за рукав тулупа, повернул к себе лицом. – Чтобы у нас все было, надо сначала по-человечески обвенчаться. Перед богом и людьми. Стань моей законной женой. – В его руке появился тоненький ободок кольца, нацелился на ее варежку.

– Ой, – Ольга кокетливо вскинула глаза к безоблачному небу и зажмурилась от яркого света, – как… как неожиданно!

Он неуверенно потянул за варежку, но она сжала кулачок. Кольцо в нерешительности повисло между ними.

– А что такое не… небогатое?

Платон удивился. Ольга никогда не заглядывалась на красивости, не тянулась к роскошествам.

– Так это… начало. Потом, даст бог, я тебя в сапфиры наряжу и шелками занавешу.

– Тогда… не подождать ли? – Она засмеялась и решительно убрала руку в карман. – Что же нам размениваться? Как будут сапфиры, так приходи.

Он обиделся: непоследовательная, сумасбродная, непредсказуемая! Бунтарка, одним словом. Какая-то баба в цветастом платке сунула под нос валенки.

– Меняетесь? – Ее пронырливый желтый глаз разглядел колечко.

Мелюзга шныряла под прилавками, барышни похохатывали и, поскользнувшись, падали прямо в руки кавалерам. Сгорбленная старуха в черном рассыпала баул с ношеными калошами и ползала на коленках, собирая свое истоптанное сокровище.

– Так нет? – буркнул Платон, пробираясь вслед за Ольгой к чучелу, кое-как слепленному из ветоши и мочала. – Зачем тогда… вся эта акробатика?

– Акробатика исключительно полезна для здоровья и для духа. – Она повернулась, сверкнула зубами и нежно шлепнула шерстяным пальчиком по длинному носу: – Ищи сапфиры, дурашка.

Платон дулся до натопленной прихожей Ираиды Константиновны, а Ольга даже не обращала внимания. Перед крыльцом он хотел проститься, повернуться спиной и уйти, не оглядываясь, но маленькая сильная ручка схватила за отворот тулуп а, повела за собой внутрь.

– Чаю попьем горячего, у меня варенье припасено.

– А зачем тебе меня чаем поить, коли замуж не собираешься? – Все-таки обида не могла сидеть внутри, так и рвалась облить, испачкать строптивую.

– Я же вроде замужем. – Ольга стеснительно потупилась. – Да и не к лицу большевикам эти пережитки.

– Ох! – Сенцов присел от неожиданности. Об этом он и не подумал. – Но… тебе надо развестись… Что это за… как это у магометан делается?

– Не знаю, надо спросить. – Она отмахнулась от трудной темы и начала расстегивать блузку, путаясь в частых меленьких пуговичках. – Давай после…

Платон обрадовался, как всякий самец, и забыл на время про туманность ее брачного статуса. Но не насовсем. Примерно раз в неделю или в месяц он намекал, что таким, как они, давно пора бы обвенчаться, и он готов и все такое. Он даже планировал удивить ее: вытащить из сундука колечко с сапфиром и, наплевав на мораль и условности, преподнести в качестве предсвадебного подарка. Но такие мысли не задерживались в голове, только заглядывали ненароком и убегали прочь, напуганные и пристыженные. Нет! На краже и крови благополучия не построить. Не такое кольцо будет у его законной жены! Он заработает и купит ей сапфиры, а эти счастья не принесут.

Каждый разговор заканчивался примерно одинаково – тяжелым пыхтением и сладострастными стонами. В окно постучалась весна, тронулся и уплыл восвояси лед на Тускари. Однажды Платон подкараулил длиннобородого муллу-татарина в торговых рядах и рассказал про свою печаль.

– Нехорошо это. – Мулла недовольно свел брови. – Жена и муж надо бместе жить. Но… если муж не хочет сбой жена, надо просто три раза говорить «талак».

– И все?

– Да, псе. Твоя женщина сбободный.

Благодарный Платон долго кланялся длиннобородому, прикладывая руку к груди. Он видел, что магометане так делали. Можно, можно Ольге развестись! Вот именно об этом он и жаждал сегодня поговорить, убежав пораньше от заботливой матушки, которая ни под каким предлогом не смогла бы принять невенчанной жены единственного сына.

Но в тот апрельский вечер, когда Дорофея Саввишна накормила сыночка кулебякой и оставила баловаться никчемными рисунками, поговорить с Ольгой не удалось. Еле успел спрятать на место сокровища и захлопнуть тетрадку с капризной серьгой, как пьяный зять прибежал ругаться, требовал выдать ему жену, то есть Платонову сестрицу Аринку, которой в закромах Дорофеи Саввишны совсем не наблюдалось. Потом и сама Арина Николаевна прилетела, почти что на метле, по крайней мере, так могло показаться со стороны, потому что она неслась по улице, размахивая своим орудием во все стороны, и непонятно, кто кого тащил. Метла требовалась для усмирения драгоценной половинки. На брата она зло посмотрела и цыкнула, мол, не лезь. Но он полез, ведь мать уже приготовила накрахмаленный уголок косынки, уже выглядывала из-за ненадежного ситчика, готовая заплакать и утирать этим самым уголком выцветшие глаза. Долго и бестолково беседовал с пьяным зятем, уговаривал сестру играть спектакли подальше от матушкиных глаз и сам понимал тщетность своих слов. Нравилось им так, кровь быстрее бежала. Что-то загоралось после публичной ругани, наверное, мирилось слаще обычного. Вот и его Ольга такая, жар у нее вскипал от недозволенности, ей пойти против правил – лучшее снадобье от всех хворей и скуки.

На следующее утро Сенцов как ни в чем не бывало отпирал лавку. Торговли в привычном понимании давно не было, но красномордый заготовитель Прутьев обязал поставлять табак на фронт, а кроме того, еще сапоги и ремни. Соседняя кожевенная лавка сгорела, и ее ассортимент перекочевал под пискуновское покровительство.

– Привет, несознательный элемент! – Дверь распахнулась и впустила Липатьева. Его богатые кудри обильно нарядились сединой, лицо сразу помудрело и открылось, из глаз исчезло ехидство.

– И вам доброго здоровьица, сознательный элемент. – Не выбрав тактику поведения со счастливым соперником, Сенцов решил придерживаться того же иронично-панибратского тона.

– Тут такое дело: Иван Никитич никак не может смириться с декретом о национализации, как бы головой не захворал или руки на себя не наложил. – Липатьев говорил бодренько, как будто о чем-то обыденном и веселом. – А мне уезжать надо, на фронт тороплюсь – сложить голову за правое дело.

– Да ну? – Новость носила нерядовой характер, счеты выпали из рук, звонко клацнули по прилавку.

– Так вот, прошу приглядеть за моим семейством. Других-то мужчин у них, сам знаешь. Батюшка не в счет. Так что уж ты хоть не бросай их. – Алексей достал длинными пальцами щепотку табаку из открытого мешка, понюхал и театрально чихнул.