Текст книги "Коломбина для Рыжего"

– А с чего ты взяла, что отец согласится?

– А разве нет? Я просто подумала, что стоит предложить.

– Конечно. Только не тогда, когда ты со мной. Я знаю его лучше, чем ты.

Ну наконец-то подняла глаза и посмотрела с удивлением.

– А что это меняет?

И я снова отвечаю предельно честно:

– Для тебя, Коломбина, это меняет все. Садись в машину, пока меня не располосовали на куски за то, что подпустил тебя к кипящему мотору. Это ты в гараже в Роднинске командир, а здесь, в семье Артемьевых, другие правила.

– Ты говоришь ведь не серьезно? – изумляется она. Да, наша игра даже для нее зашла слишком далеко. Ничего, пусть привыкает.

– Напротив, очень серьезно. Спасибо за помощь, но для всех – ты моя девушка, и я сейчас здорово оплошал в глазах родителей, как понимаешь.

– Не понимаю, – ну вот, снова выпустила колючки. – Ерунда какая-то.

Но к машине пошла. Села, оглянувшись в мою сторону, пристегнулась ремнем. И хлопнула дверью, больше никому не сказав ни слова.

Чудачка и есть. А у меня сердце до сих пор стучит набатом. Сколько еще тайн хранит эта девчонка?

– Люда, я не пьян? – Я знаю, что она удивила не только меня. – Ты тоже это видела? Вот это все?

– Да, Максим.

– И что думаешь по этому поводу?

Мать всегда могла дать трезвую оценку ситуации, но сейчас выглядит немного растерянной.

– Не знаю. Кажется, впервые в жизни я не знаю, что сказать. Определенно, девочка могла пострадать.

– Согласен! И я бы, конечно, нашему Витьке здорово всыпал, чтобы не зевал, но…

– Мам, пап, успокойтесь. У Тани отец механик. Уверен, первоклассный механик. Вы понимаете, о чем я, да?

Не понимают. И вряд ли слышат.

– … но все равно, думаю, что сыну можно позавидовать. Вот это дело! Это человек! Не то, что твои разряженные куклы! Ай да Таня! А? Правду я говорю, Сашка? Теперь я за Виктора спокоен!

И Сашка с готовностью расплывается в улыбке, отвечая отцу «ага!», а я, сплюнув под ноги, убираюсь назад к машине. Чтобы отвезти свою Колючку с обожженными пальцами к студенческому общежитию.

Я окликаю ее уже на ступенях крыльца, когда она взбегает по ним птицей, все время помня, что так и остался без ответа.

– Коломбина! – смотрю, как разлетаются на ветру темные волосы, когда она поворачивается на мой негромкий окрик, замирая в беге. – Ты так и не ответила. Так и не сказала мне, что чувствуешь? Если не трусость, то что?

* * *

Если не трусость, то что? Что я чувствую к нему?

Если бы я знала наверняка, я бы сказала. Если бы была уверенна в себе и доверяла ему, ответила бы, что до конца сама не понимаю. Что эта игра сложна для меня, и в разыгрываемой между нами партии он однозначно ведет. Что Бампер слишком хороший актер, чтобы ему соответствовать. Что я не понимаю его. Не понимаю себя. Что не могу без стыда и сомнения принять то, каким неприкрытым желанием горят его глаза, когда он смотрит на меня. Когда касается. Когда хмурится и смеется, не пытаясь объяснить свои слова и поступки. Не смущаясь ни себя, ни родителей, ни гостей дома, никого. Открыто показывая своими действиями, что он ни перед кем не привык держать ответ. Слишком самостоятельный и уверенный, чтобы я усомнилась, что он такой не со всеми. Что он такой только со мной.

Так зачем? Зачем он говорит мне о чувствах? Зачем ему знать, что у меня на душе? Странный Рыжий, придумавший наши отношения, чтобы не подарить родным и бывшей девушке напрасной надежды. А мне? Зачем эта надежда мне? Как будто ему мало сказать «нет».

Как глупо, и как горько от сожаления. Непонятно. Потому что сквозь страх сомнения хочется верить в невозможное, только лишь заглянув в потемневшие от ожидания ответа глаза. Наверно, он прав, и я действительно не разбираюсь в людях. Это просто не под силу тому, кто не способен даже понять себя. Не способен принять взаимное желание близости – абсолютно сумасшедшее и необъяснимое, как яркий факт сегодняшнего дня. Который можно пережить, забыть и идти дальше. При этом легко признавшись, что чувствуешь, и не спрятавшись в панцирь. Отпустив себя падать с высоты удовольствия без страха сломать шею.

Нет, я не могу ответить. Не могу. Потому что больше не могу объяснить свое влечение к нему простой похотью, и потому что он бросил признания, смутившие меня. Совсем не присущие парню, настолько правдиво забавляющемуся своей игрой «в отношения», что границы этой игры почти стерлись, и страшно от мысли, что будет после.

«Только не тогда, когда ты со мной», – что он хотел этим сказать? Почему упомянул о вкусах эстета? Ведь не может его признание быть правдой? Скорее шуткой. И, наконец, почему мне не все равно, если он пойдет на праздник с другой? Разве я на самом деле не приняла его условия и не согласилась помочь? Сама согласилась?

Не знаю, или Бампер хороший актер, или я воспринимаю все очень серьезно.

Всего одна ночь рядом с ним, один проклятый сон, а я уже думаю, думаю, думаю о нем, словно дышу Рыжим. Да что же это такое?! Уже не похоть и не пустое желание. Это желание, о котором я даже думать не хочу, но думаю. Возвращаюсь мыслями снова и снова, как к близости с Рыжим, от одного воспоминания о которой, у меня сводит ноги и ноет грудь. И щемит что-то под ложечкой, словно болит. Как будто страх прокрался под ребра и вскинул голову. Потому что было в ней что-то еще, помимо удовольствия и горького раскаянья в слабости. Потому что в близости Рыжий что-то обещал мне. То, что я не готова была принять, не поняла и не понимаю сейчас. Потому что не могу, не могу поверить, что он такой лишь со мной. Что он настоящий.

Мне было хорошо с ним, к чему отрицать. Он заставил меня решиться на большее и выйти за принятые рамки. До него я смущала Вовку, теперь смутили меня. Показали, как бывает, когда наслаждаются телом так откровенно, заставляя отдаться желанию. Я останавливала его каждый раз, и даже страшно представить, на что мы оба решились бы, обрушься между нами запреты и страхи. Мои страхи. Кажется, обвинять в них Бампера – лгать себе.

Ох, Рыжий. Лучше бы ты не спрашивал, что я чувствую. Не смотрел так серьезно с ожиданием в голубых как летнее небо глазах. Все было бы куда яснее и проще.

Зачем, вот зачем я сейчас второй раз за день приняла душ? Стояла под холодными струями в надежде собрать рассыпающийся от страха предстоящего вечера остов и вернуть себе былую уверенность. Ведь легче не стало, и мне все равно придется пройти через испытание праздником.

Я бреду из душевой по узкому коридору общежития, распахиваю дверь и замираю на пороге своей комнаты, обводя ее взглядом. Даже здесь столько ярких пятен. Как странно, что раньше я не замечала их аляповатости.

После того как Женька съехала к Люкову, я умудрилась и ее стену обвешать цветными постерами. Только любимого подругой Стивена Кинга, запечатленного на выдранной из журнала обложке, не сняла. Оставила висеть, как напоминание о Воробышке. О том, что эта кудрявая и светловолосая, солнечная девчонка еще недавно жила здесь и что любила.

Поговорить с ним, что ли? Вдруг поможет? Вон как смотрит хитро сквозь очки и прищур умных глаз, улыбается тонкой улыбкой. Как будто знает, что все усилия Таньки напрасны. Что не поможет. Ничего не поможет стать красивее и лучше. Изысканнее и воздушнее. Что Коломбина, она и есть Коломбина, смешная, яркая и несуразная девчонка, сколько под холодными струями не стой.

– Крюкова, держи!

Лилька вбегает в комнату шумно, открикиваясь через плечо кому-то из соседок, бедром впечатав дверь в стену, ссыпая с ладоней на стол баночки с ярким лаком.

– Вот, смотри, что я принесла! Все, как ты любишь! Это ультра-желтый, это синий, это трава на солнце, а это – самый бомбезный – экстра-абрикос! Выбирай! Тут много чего есть! Все самое лучшее у девчонок вытрясла!

Я подхожу к столу и заглядываю через плечо девушки. Поджимаю в сомнении губы, глядя, как она свинчивает с бутылочек крышки, макает в лак кисточки и тут же принимается демонстрировать цвет лака на своих пальцах.

– Лично мне абрикос больше всех нравится! – обернувшись, растопыривает пятерню у моего носа. – Не избито и модно!.. А, Тань? Что скажешь?.. А еще можно по два пальца разным цветом накрасить – сейчас все так делают! А хоть бы синий и абрикос! Хотя, – задумчиво крутит ладонью в воздухе, – лучше бы желтый и мята. Да! Определенно, лучше бы желтый и мята!

Не знаю. Скорее всего, мне нравится, но это точно не то, что я хочу. Что я должна хотеть, чтобы быть рядом с Рыжим. Совсем не то, и я говорю, опускаясь на стул, стягивая с волос полотенце:

– Лиль, а может, все-таки розовый?

У Еременко даже щеки провисают от унылого удивления. Она смаргивает его с глаз и печально вздергивает брови:

– Крюкова, какой нафиг розовый? Шутишь? Ты что, на похороны собралась? Сказала же, что у людей юбилей!

– Да. Серебряная свадьба.

– Во-от! Не поминки же! А значит, никто нам с цветом не указ! Да сегодня розовый вообще не в тренде, ясно! Между прочим, я «Вестник моды» каждую субботу по центральному каналу смотрю и знаю, что говорю! Сказала тоже: ты и розовый – умора!

– Почему, Лиль? Думаешь, мне не пойдет?

Девушка глубоко вздыхает, пожимая плечом. Отбирает из моих рук баночку с лаком, только что взятую со стола.

– Думаю, в твоем случае, Тань, его просто никто не заметит. У тебя же и ногтей почти нет. Так, единичка по шкале из пяти.

– Ну, я не очень люблю длинные, ты же знаешь.

– Знаю, потому и говорю! И что это за волдырь на указательном пальце? А ну покажи! – решительно поднимает к глазам мою кисть. – Хочешь, чтобы все решили, что ты мимо ногтя промахнулась?.. Нет, Крюкова, определенно, розовый не для тебя. Уж лучше тогда малиновый. Правду я говорю, а, Насть? – Отпустив руку, оглядывается в сторону незаметно вошедшей в комнату подруги. – А лучше так вообще – синий с серебром! Если наденешь под мой голубой топ свою цветастую юбку в желтых ирисах – будешь звездой вечера!

После слов Еременко в моих мыслях кружит чехарда, любимое оранжевое платье лежит на кровати комком, новый фиолетовый сарафан – сброшен с плечиков и забракован, я поднимаю голову к тихоне-соседке, надеясь, что она не откажет мне советом.

– Не знаю, Лиль, – девушка поджимает губы в сомнении, проходя к столу, – все же праздник серьезный, это тебе не студенческая вечеринка. Там наверняка будет семья в полном составе, гости, а Таня для них человек новый… Очень важно составить первое мнение. Кстати, Крюкова, ты так и не сказала, куда идешь? К родителям своего парня, да?

Казалось бы, обычный вопрос, почему же он застает меня врасплох, заставляя опустить взгляд?

– Ну, в общем… да. Наверно.

– Так «наверно» или все-таки «да»?

– Насть, отстань, а? – я поднимаюсь со стула, ероша ладонью волосы. – Какая разница?

– Колоссальная! – тут же вмешивается Еременко, останавливая меня, разворачивая к себе лицом. – Огромная, Крюкова, это же совсем другой компот! Почему сразу не сказала? Я еще помню, как Серебрянский воротил нос от твоих ядовито-зеленых сапог! Вот же удод! А про его семейку чистоплюев и вовсе молчу! Нет, второй раз мы на старые грабли не наступим!

– А мне нравятся.

– Так и мне нравятся! Я до сих пор помню первый курс, твои сапоги, голубые меховые наушники и лимонный плащ. Я тогда подумала еще, что передо мной сумасшедшая или фрик! Но такая классная… Мы просто не умеем так, как ты, ясно!

– Ну, спасибо! – Действительно, хоть смейся, хоть плач. Посочувствовали.

– Пожалуйста, – кивает Лилька и задумчиво подпирает подбородок кулаком, отступая к стене, чтобы смерить меня свысока критическим взглядом. – Что делать будем, Насть? – спрашивает подругу. – Таню нашу нужно приодеть, это факт. И приодеть как можно лучше! Так-с… Что у нас есть?

Я со страхом смотрю, как соседки обмениваются задумчивыми взглядами. Все равно лучше девчонок мне ничего не придумать.

– У меня есть белое шелковое платье с синим кантом, осталось еще с выпускного вечера. Я его всегда на торжества надеваю. Могу дать.

– Длинный клеш с кружевным бюстом?

– Да, а что?

– Красивое, Насть, но не годится, – решительно отметает предложение подруги Лилька, скрестив на груди руки. – Подумают еще, что Танька в невесты метит, и сразу же невзлюбят, а нам это надо? Я его когда на втором курсе у тебя взяла, чтобы к Сафронову на день рождения сходить, – тысячу раз пожалела! Думала, меня его мамаша со старшей сестрой живьем сожгут, так недовольно смотрели!

– Тогда, может быть, черное трикотажное подойдет?

– Точно! – вскидывает палец Еременко, кивая. – С открытой спиной!

– Не надо с открытой! – а это уже я, хмуро опускаясь на стул. – Еще чего не хватало.

– Тогда мое надень! – находится Лилька. – У меня тоже есть черное коктейльное. Правда, оно короткое, зато я его у турков на распродаже купила. Качество – закачаешься! Всего в одном месте затяжка, но если не присматриваться, почти не видно! А, Тань?.. Такое миленькое с разрезом? Там еще стразы черные вдоль горловины слезкой пришиты, переливаются.

– Нет! – не успев как следует сесть, я снова вскакиваю на ноги. – Пожалуйста, девочки! Только не короткое! Это же праздник родителей, понимаете?!

Понимают. Еще как! Вон как вздыхают тяжело.

– Тогда давай платье у Ленки Куяшевой возьмем? У нее точно есть красивое, и даже не одно! Помнишь, такое бордовое из тафты, чуть ниже колен? Оно мне особенно нравится. Там еще сетка-металлик по лифу сборочкой? Такая мелкая-мелкая.

– М-м… кажется, да.

– Или у Инки Казаковой! – помогает подруге Настя. – У нее есть фуксия с гипюром, а у меня босоножки под цвет. Тань, ты какой размер обуви носишь?

– Тридцать восьмой.

– Да? Че-ерт! Вот не повезло, – кручинится искренне. – У меня нога тридцать девять, выпадешь.

– Зато узкая! – не унывает Лилька. – Так что примерить все равно придется!..

* * *

За окном темнеет. Вечер почти спустился на город, но я не чувствую его безмятежного настроения, обещающего приятную компанию и новые встречи. Уже прошло столько времени, а я так и стою у зеркала в полный рост, боясь открыть глаза, чувствуя, как потеют ладони и дрожат колени. Как стынет заполошное сердце от одной единственной мысли о скором приближении праздника.

Рыжий звонил столько раз, что я успела сбиться со счета, а ответила только на первые два звонка.

«– Привет, Коломбина. Я приехал. Ты готова?

– Не совсем. Дай мне еще пять минут, пожалуйста!

– Конечно».

И еще пять минут.

И еще пять.

И еще…

Я не успела сделать макияж, на голове в четыре руки заплетена и растрепана новомодная французская коса… Я открываю глаза и стараюсь произнести тихо. Так тихо, чтобы не обидеть девчонок, и чтобы голос не предал меня, сорвавшись птицей в звенящую нотами ужаса пропасть.

– Девочки, уйдите.

– Да чего ты, Тань? Хорошо ведь!

– Правда, Танька, отлично!

– Да. Просто идите. Пожалуйста.

Настя соображает первой. Вытянувшись у моего плеча струной, говорит обижено:

– Пошли, Лиль. Кажется, мы с тобой сделали все, что могли.

– Чего это она? Что такого-то? Это же все, как Танька хотела! Не понимаю.

– Просто пошли!.. Крюкова, если что-то будет нужно, ты все же зови, хорошо? – оглянувшись у порога. – Не забывай, что мы рядом.

И я отвечаю беззвучно, уже в тишину опустевшей комнаты:

– Хорошо, не забуду, – оставаясь один на один со своим отражением, сейчас, как никогда прежде откровенно сказавшим мне, что чуда в жизни не бывает, и мне и близко не подступить к нижней ступени лестницы, на которой стоит красавица Карловна.

Это поражение. Полное и бесповоротное. Крюкова в своей лучшей ипостаси бестолковой комедиантки.

Дверцы шкафа открыты, на ковре лежит ворох белья, снятая с платяной штанги одежда… Я на негнущихся ногах перешагиваю через груду ткани, обуви, деревянных плечиков, сажусь на кровать и, взвыв немым криком в потолок, роняю голову, пряча лицо в ладонях.

Жизнь кончена.

* * *

Как медленно тянется время. Я не видел Коломбину четыре часа, а уже схожу с ума от ожидания. Нет, терпение и выдержка не для меня, я хочу видеть свою девчонку рядом каждую чертову минуту. Ругаться, спорить, заниматься любовью, говорить – какая разница, лишь бы быть с ней. Не думал раньше, что можно так нуждаться в человеке.

Она так и не ответила, что чувствует. Сбежала раньше, чем я повторил вопрос. Ну и пусть, когда-нибудь она скажет мне. Обязательно скажет. Я знаю.

Я в сотый раз смотрю на часы и выхожу из машины. Хлопнув дверью, задираю голову, чтобы найти взглядом окно Коломбины. Интересно, узнаю ли, где живет моя колючая девочка?.. Кажется, да. Только она могла покрасить окно охряно-желтой краской, брызнув зелень на ржавый протекший карниз.

– Вы куда направились, молодой человек? У нас без пропуска нельзя! Это вам не Дом Союзов, а студенческое общежитие, так что извольте следовать правилам!

Худощавая старушка, выглянув из вахтерской, важно машет рукой, привлекая к себе внимание. Отложив в сторону вязание, выбегает в небольшой холл, чтобы преградить мне путь, потрясая в руке устрашающего вида устройством с бутафорской красной кнопкой.

Встретив женщину улыбкой, я искренне интересуюсь, поправляя на рукаве белоснежной рубашки золотую запонку, машинально взглядывая на циферблат наручных часов: что же такое важное могло задержать Коломбину? Неужели передумала?

– А чем я вам не студент? Самый что ни на есть настоящий.

Она оглядывает меня сердитым взглядом, пока я мысленно перебираю варианты возможной задержки Колючки, и отступает на шаг. Подносит к груди заветную «кнопку», наставляя на нее палец.

– Ну да! Посмейся еще у меня, умник! Знаю я вас таких – богатеньких! Ходите сюда, дурите приезжим девчонкам головы! Вот сейчас возьму и вызову охрану, им и расскажешь: настоящий ты или нет!

– И расскажу, – соглашаюсь я. Сердить женщину не входит в мои планы. – Физтех, магистратура. Считай, шестой год в обители знаний маюсь, а все бестолку. Как был, так и есть – дурак дураком. Верите?

Семь долгих сигналов, и я отключаю телефон. Коломбина снова не подняла трубку.

– Это меня не касается! – мужественно отвечает на то старушка, но любопытство пересиливает, и вахтерша с сомнением косится на мой «парадный вид».

– Что-то не похож. К Катерине, что ли, пришел? С экономического? Так она час назад гулять ушла. В этот, как его, публичный клуб для танцулек. Все крутилась тут, ждала кого-то.

– Нет. Я к Тане Крюковой. Номер комнаты подскажете? Или вместе на заветную кнопку нажмем?

Через минуту вахтерша уже ворчит с напускной строгостью в мою спину, уступая дорогу к лифту, пряча в кармане платья новенькую хрустящую купюру:

– Только не долго! У нас тут свой порядок и закон! Все по-серьезному!

Верю, а потому поднимаюсь на шестой этаж не спеша, не нарушая своим появлением тишину выходного вечера. Медленно иду по коридору вдоль вереницы закрытых комнат, выискивая глазами дверь, за которой спряталась от рыжего паяца его несмелая Коломбина.

За дверью ее комнаты тихо. Не слышно ни смеха, ни звука включенного телевизора, ни шороха шагов. Куда же пропала моя стремительная, порывистая девчонка? С гордым взглядом, стройными ногами и желанием брать свое?.. Я поднимаю руку и провожу по двери ладонью, постепенно сжимая пальцы в кулак. Мог ли я подумать еще недавно, что все самое важное в этой жизни для Рыжего окажется за старой, искрашенной синей краской дверью общаги? Что когда-нибудь поставлю собственные чувства в приоритет бизнесу и семье?

– Ого! Насть, ты только посмотри, кто к нам в общагу пожаловал! Бампер собственной персоной!

– Шутишь, что ли? Крюкова же ясно сказала – ее парень… Ой, и правда Бампер!

– Красивый какой! Девочки, а они что – пара?! Вот это да! Серебрянский на локте удавится!

– Ленка, да не наползай ты на меня! Куяшева, всю пятку отдавила!

На пороге соседней комнаты слышится возня, и в коридор разом выглядывают три любопытных головы.

– Привет, девушки. Я тоже рад вас видеть. Где Таня?

– У себя.

– Почему не открывает? Я стучал.

– Не слышит. У Крюковой разрыв шаблона и посттравматический синдром. Она глуха к миру.

– Что?

– Постпсихотический! Да не слушай ты Лильку! Входи. Только это… – останавливает меня высокая шатенка, когда я собираюсь шагнуть в комнату. – Поаккуратнее там с ней, хорошо?

– И вам нескучного вечера, девочки!..

Она сидит на кровати, обхватив руками тонкие плечи, отвернувшись к окну, ссутулив спину в видимом смятении. Смотрит в пол, но я точно знаю, что меня заметили.

– Привет, Коломбина, – не спеша нарушить ее уединение, останавливаюсь на пороге, приваливаясь плечом к дверному косяку. – Я тебя заждался.

– Извини.

– Да нормально все. У тебя что-то случилось? Почему не отвечала на звонки?

– Не могла.

– Ты передумала идти со мной? Или просто не хотела меня слышать?

Она молчит, и я вновь отзываюсь, осторожно тревожа тишину комнаты:

– Коломбина?

Мне кажется, она контролирует каждое слово, а может, голос, звучащий сейчас странно спокойно.

– Снова. Ты снова и снова называешь меня этим прозвищем. Раньше я обижалась, а теперь поняла, что ты был прав. Всегда был прав, просто мне до последнего не хотелось верить.

Не сказать, чтобы ее признание прозвучало для меня ново, но это не тот диалог, на который я рассчитывал. Который ожидаю услышать от девчонки, нынешним вечером собравшейся идти со мной на свидание (пусть мнимое), и не то настроение. Оно липким страхом пробирается под кожу, заставляя почувствовать в груди если не вкус, то предвкусие возможного поражения. Что сейчас откажет. Отвернется от меня. Прогонит прочь, сославшись на усталость, а я не смогу уйти.

Я поворачиваюсь и плотно прикрываю за собой дверь, отрезая нас с Коломбиной от всего мира. То, что она собирается сказать мне, она скажет наедине, ни к чему любопытным соседкам знать подробности ее откровения. А я сам решу, без свидетелей, что делать с ее словами.

– Это все-таки трусость, Артемьев. То чувство, о котором ты спрашивал. Одна из его сторон. Трусость черепахи, укрывшейся от мира под толстым уютным панцирем, – и здесь ты не ошибся. Который, впрочем, и на панцирь-то не похож. Так, клоунские тряпки, но мне казалось, что под ними легче жить. Я другой красоты не понимала.

Кажется, дело серьезно, и мне действительно следует быть осторожным.

– Я много о чем тебя спрашивал и уже успел забыть.

– Не надо, – она легко вздыхает, но плечи будто бы сгибаются под непосильной тяжестью. – Я все равно не поверю, что ты страдаешь провалами в памяти.

Она так и не смотрит на меня, переведя взгляд на упавшие к коленям руки, теребящие подол бледно-розового в серых пайетках платья.

– Тогда скажи, как есть. Что тебя тревожит? Я же вижу, что ты расстроена.

Я говорю это и получаю в ответ короткий взгляд: внимательный, полный сомнения, полоснувший меня в самое сердце отразившейся в нем безысходностью.

– Я боюсь и не знаю, что делать. Как мне быть? Не могу понять твоей цели, но это не главное.

– А что же главное?

– Вот! – просто отвечает она, обводя рукой комнату, как будто это короткое слово-жест должно объяснить все. И оно объясняет, но я не собираюсь потакать Коломбине в ее желании самоуничижить себя.

– Посмотри вокруг. Да, здесь нет голубых облаков и оранжевых стен, но шторы тоже зеленые. Это бесполезно, понимаешь? Это никогда не изменится, как не изменюсь я сама, как бы ни старалась. Ты просто ошибся, а я дала слово.

– Мне все равно. Это твоя комната и этого достаточно.

– Но разве… Разве ты не находишь ее смешной? – кажется, я действительно удивил Коломбину ответом. – Такой же несуразной, как хозяйка?

– Совсем нет. Меня больше не веселят подобные вещи. Нормальная комната студенческой общаги, яркая и позитивная. Кстати, Тань, я тоже люблю сериал «Star Trek». Особенно Кирка и Спока, так что крутой постер, мне нравится.

– Правда? – она поднимает голову в надежде.

– Правда. Вот возьму и повешу такой же у себя в спальне. Как у тебя, над кроватью.

Видно я говорю что-то не то, потому что Коломбина вновь хмурится.

– Не повесишь, Артемьев. Я видела твою спальню. В ней нет места постерам.

«И таким девчонкам, как я, тоже нет», – говорят ее глаза, и в своем вопросе смотрят прямо, больше не избегая меня. Покрасневшие, блестящие, родные глаза моей Коломбины, такой смелой и дерзкой с виду, и такой неуверенной в себе. Я чувствую старую вину за их блеск, за чувство сомнения, за свои злые слова, такую же глубокую, как темный взгляд, и отвечаю предельно честно, надеясь, что она поймет меня. Поймет то, что именно я пытаюсь сказать.

– Нет, есть. Есть, Таня, верь мне.

– Не могу.

Она поднимается со старой кровати и неловко одергивает на себе платье. Опускает голову, чтобы взглянуть на серые туфли с золотым тиснением, стоящие у ее ног.

– Я старалась, я очень старалась хотя бы не расстроить тебя. Не ухудшить впечатление, сложившееся обо мне у твоих родителей, но это сильнее меня. Это все очень трудно. Я многого не понимаю, но не слепая. Я чувствую…

– Только скажи, и мы никуда не пойдем. К черту юбилей! Я не стану принуждать тебя.

– Но я должна! Когда-нибудь должна преодолеть себя! Мне это нужно, нужно, понимаешь? Чтобы забыть, что я Коломбина хоть на миг! И я дала слово!

– Господи, Таня! – Я подхожу к ней и беру за плечи. Чуть встряхиваю в ладонях, заставляя поднять навстречу лицо. – Это всего лишь моя мать. Моя мать, слышишь! Брось заморачиваться на ее счет. Мне все равно, как ты выглядишь. Все равно, что на тебе надето, я этого просто не вижу! Не вижу, понимаешь?

Не понимает. Даже не слышит сказанных слов, а может, не хочет слышать. Вместо этого произносит неожиданно, заставив меня оторопеть, коснувшись рукава пальцами:

– Твоя любимая.

– Что?

– Рубашка. В твоей гардеробной много любимых вещей, я заметила. Так похожих друг на друга.

– Ты ошибаешься.

– Пусть. Но завтра ты забудешь меня, забудешь наш договор и продолжишь жить привычной для тебя жизнью, а я не хочу снова прятаться в броню. Не хочу всю жизнь помнить, что спасовала. Что проиграла. И наконец, что ты оказался прав.

– Таня, послушай…

– Нет, это ты послушай, Артемьев! Это трусость, понимаю, но я постараюсь справиться, только помоги мне. Я знаю, ты можешь!

– Таня…

– Пожалуйста. – И снова внутренний бой с собой, и вот уже Колючка опускает ладони на мою грудь, поднимая ко мне полный надежды взгляд. Как всегда обжигая своим прикосновением. Даже не догадываясь, насколько ее темные глаза переворачивают мне душу, заставляя чувствовать себя последней сволочью. – Пожалуйста, Витя, помоги.

* * *

– Пожалуйста.

Ну вот, я снова прошу у него помощи и сейчас смотрю в серьезное лицо, боясь вздохнуть: неужели откажет? Кусаю сухие губы в ожидании ответа, чувствуя, как под рукой бьется его сильное сердце.

Я знаю, что выгляжу жалко в платье с чужого плеча. Что наскоро ушитая пройма лопнула от первого же горького вздоха, а туфли незнакомой девчонки с соседнего потока – малы и безбожно блестят. Что у меня слишком короткие волосы для французской косы, а серый лак на ногтях совсем не добавляет красоты и обещанной соседками парижской хрупкости обожженным пальцам.

Услышал ли он меня? Почему молчит? Зачем сжал руку в кулак, обхватив лежащую на груди ладонь? Для нас двоих такие прикосновения опасны. Почти так же недопустимы, как взгляды, проникающие друг в друга.

Но, Господи, как же хочется, чтобы он сказал «да»! Он, Рыжий, тот, кому под силу перевернуть недостижимый для меня мир! Где правит стиль и вкус, и где всегда будут Карловны и их сыновья, и никогда не будет места несуразным Закорючкам.

Я отпускаю его и отхожу на шаг. Смотрю с тоской на парня, расправившего широкие плечи. Пахнущего сосновым лесом, дубовым мхом и чем-то еще, потрясающе приятным. Даже в футболке и джинсах он всегда выглядел, как картинка, а сейчас, в рубашке и брюках отличного кроя, в дорогой обуви и аксессуарах – он видится мне мужским «я» своей матери. Ее продолжением и отражением. Единственным, кто может помочь Тане Крюковой выглядеть рядом с ним не так смехотворно. Пусть это только наша игра, но Карловна не заслужила, чтобы в день юбилея свадьбы газетчики потешались над подругой ее сына. Если бы не это, я бы смогла пережить стыд.

Ну почему, почему одаривая одних столь щедро, природа так скупа к другим? Как будто насмешка стоит пролитых слез.

– Сделай это для меня, Артемьев, и я помогу тебе, обещаю!

Я бросаюсь к тумбочке, распахивая настежь скрипучую дверцу. Встав на колени, вышвыриваю из ящика вещи в поисках «н/з» кошелька. Того самого – старого и потертого, в котором покоится отцовская купюра на всякий непредвиденный случай. Немного, но на новое платье должно хватить.

– У меня есть деньги! Вот, смотри, этого хватит? Если нет, я займу у девчонок! Ты только скажи, сколько нужно?

Он продолжает смотреть тяжелым взглядом, сжав добела рот, расстегивая на вороте тугие пуговицы рубашки, демонстрируя безупречную игру пальцев на белоснежно-крахмальной планке, а мне кажется, что с его отказом у меня не хватит сил подняться с колен и опустить протянутую к нему руку.

– Артемьев, не молчи. Тебе не может быть все равно. Только не сегодня.

– Если я соглашусь, ты не сможешь уже сказать «нет». Этот вечер будет моим.

– Да.

– На любом этапе твоего перевоплощения я сам буду решать, что для тебя лучше…

– Конечно.

– … даже если остановлю свой выбор на кольчуге.

– Х-хорошо. – Мне остается только кивнуть.

– И ты не станешь задавать вопросы и требовать ответы. Ни одного.

– А как же…

– С этой самой минуты. Просто доверишься. Таня?

Он подходит и протягивает руку. Помогает подняться с колен, терпеливо ожидая ответа, и я безропотно выдыхаю, пропадая во власти его потемневших глаз:

– Я согласна.

– Вот и хорошо. А теперь положи деньги на место и надень свой желтый топ. Я хочу видеть твои плечи и руки. И скажи, где у тебя ваза? Кажется, не только у меня от волнения пересохло в горле.

Невероятно, но это тонкая ветка пышной белой сирени – тот аромат, что витал вокруг Рыжего. Я только сейчас замечаю ее в его руке и спешу найти небольшую вазочку из синего стекла, забытую в комнате кем-то из моих предшественниц.

– Это тебе. Снова не удержался и оборвал куст возле входа. Пришлось заплатить штраф строгому вахтеру.

– Выдумщик. В этом городе нет такой красивой сирени.

– Есть. Теперь в этой комнате.

Я не знаю, что сказать и говорю «спасибо», на долгую-долгую секунду пряча нос в пенных лепестках настоящего чуда. После прыгаю за дверцу шкафа и послушно натягиваю на себя топ и любимую юбку в ирисах, пока Рыжий набирает в вазу воду и ставит цветы во главе стола, старательно избегая смотреть в мою сторону. Машинально пробегается по поверхности стола пальцами, расставляя предметы в новом порядке. Так удачно, что стоит запомнить, иначе самой ни за что не повторить! И не найти убранную на полку расческу.

– Я готова. Но деньги отдам, так и знай! И не смотри так. Это не вопрос и не ответ, это – факт, так что условий я не нарушила.