Текст книги "Коломбина для Рыжего"

Вечер продуман до мелочей, юбиляров шумно поздравляют, и ведущий праздника – молодой, подвижный конферансье – тут же перехватывает инициативу из рук матери, сопровождая ее проход по сцене аплодисментами.

– Чудесные слова, Людмила Карловна! Какое трогательное признание в любви! Какая искренняя благодарность мужу! Уважаемые друзья и гости вечера, поднимем же бокалы за эту совершенную женщину и ее мужчину! За прекрасную супружескую чету Артемьевых – пример крепкого и счастливого союза двух сердец, поздравить которую нам выпала большая честь! С серебряной свадьбой, дорогие юбиляры! С пройденной рука об руку дорогой в четверть века! Так и хочется сказать:

 
Пусть серебро легло незримо на ваши долгие года,
друг другу вы необходимы сегодня так же, как всегда!
И пусть на жизненном пути встречались ямы и пригорки,
сумели вместе их пройти вы –
пусть грянет громко снова «Горько!»
 

Я присоединяюсь к возгласам поздравляющих и прижимаю Коломбину к себе. В руках у матери по-прежнему микрофон, она подходит к краю сцены, где у ступеней стоит отец, и благодарит ведущего и гостей за добрые слова. Протягивает руку навстречу супругу, спускаясь по лестнице, обводит зал польщенной улыбкой… и вдруг застывает, выдохнув растерянно:

– Виктор? – не сумев скрыть ото всех своего изумления.

Свет ярко зажженных ламп выгодно освещает нас. Мы с Коломбиной вошли в зал несколько минут назад и остаемся стоять, единственные из всех приглашенных не успев занять место за семейным столом, встречая падающее на нас внимание.

Предугадать реакцию матери не сложно, моя Колючка в надежных тисках, и я встречаю это внимание вычурной публики широкой улыбкой, поднимая руку в приветственном жесте:

– Он самый! Любимый сын виновников торжества со своей девушкой. Добрый вечер, уважаемые гости! Добрый вечер, любимые родители! Прошу нас извинить за опоздание, но… Мы ослышались или, кажется, в этом зале прозвучало слово «Горько»?

Я обожаю свою мать. Карловне хватает несколько секунд, чтобы понять промашку и взять ситуацию под контроль, и вот уже отец целует ее, аккуратно касаясь губ, прижимая к себе за талию крупными ладонями, показывая легким поцелуем, легшим на висок, рукой, скользнувшей по бедру, что эта женщина принадлежит ему.

– Горько! – кричу я. «Горько!» – вторит зал, и Коломбина восторженно шепчет под моим подбородком:

– Какие же они оба красивые.

– И счастливые, – поддакиваю я, чувствуя, как неожиданно щемит в груди при взгляде на родителей. – Поверь знающему человеку.

– Прошу, молодые люди! Вот сюда, в центр зала, за праздничный стол наших сегодняшних «молодоженов». Сейчас последует неофициальная часть поздравления, так что поспешите присоединиться!

Распорядитель прокладывает путь к столику, улыбаясь через плечо, а я наклоняюсь к девчонке, чтобы встряхнуть с нее оцепенение.

– Тань, если ты не сойдешь с места, мне придется взять тебя на руки. Я не против, но гвоздь сегодняшней программы не мы. Смелей!

Не только Коломбина напряжена. Карловна тоже подходит к столу деревянной походкой, не спуская с девчонки у моего бока немигающих глаз.

– Мам, Пап, – я встречаю родителей широкими объятьями, заключая в кольцо своих рук. – Поздравляю! Ну вы у меня даете! Я люблю вас, вы же знаете.

– Знаем, – осторожно улыбается отец, поглядывая на мать с замешательством, причину которого я отлично понимаю, и виновато бросает, – Люда?

Но Люда не слышит, упершись в Коломбину взглядом. Сейчас на нас обращено внимание всего зала, и хозяйка вечера, после некоторого колебания, делает шаг навстречу девушке, целуя ее в щеку.

– Добрый вечер, Таня, – говорит с волнением, но тепло. – Спасибо, что пришла. Мы с Максимом очень рады видеть тебя на нашем празднике. Надеюсь, тетя не обиделась, что из-за нашей свадьбы пришлось отложить поездку в деревню?

Кажется, я удивлен не меньше Колючки. Не припомню подобного за Карловной и сейчас стою, наблюдая, как Коломбина краснеет, то ли от вопроса матери, а то ли от ее внимания.

– Добрый вечер. Нет, что вы! Поздравляю вас со свадьбой! Не ожидала увидеть здесь столько людей! Должно быть, вас очень любят.

Она сбивается в дыхании и почти тараторит, что ей совсем не свойственно, и я взглядом прошу мать оставить девушку в покое.

– Да, наверное. Спасибо, Таня. Хорошо, если так.

И снова напряжение в лицах, неловкий момент, и мы с отцом дружно обращаем взгляды в сторону единственного человека, сидящего сейчас за столом, способного разрядить обстановку. Или усугубить стократно, если того захочет нрав, потому что характер у этого человека не сахар.

Впрочем, у меня тоже, и это наша фамильная черта.

– Ба, родная, сто лет тебя не видел! Кстати, отлично выглядишь!

Женщина за столом как раз успела допудрить нос и теперь легко отмахивается от меня ладонью, унизанной перстнями, уронив старомодную пудреницу в сумочку.

– Ой, льстец! Не ври, мой мальчик, и насчет первого, и насчет второго. Всего-то два дня. Как раз с моего визита к протезисту. Кстати, как тебе? – улыбается старушка голливудской улыбкой, и я вскидываю большой палец вверх, показывая ей «класс». – Супер, Ба. Акульи! Джина Лоллобриджида отдыхает.

Я намеренно упоминаю любимую актрису бабули, надеясь, что она поймет, что к чему. И она понимает. Оглядывает сощуренным взглядом меня, мать и останавливает его на Коломбине.

– Красивая девочка. Не похожа на Людочкину. Твоя, внучок?

– Ба, больше вежливости, девушку зовут Таня.

– Мне можно. Я старая и изношенная. И часто говорю, что думаю.

– Моя, Ба.

– Прелестное платьице. Весеннее. Очень мило и тебе к лицу, деточка. Пожалуй, даже больше, чем кому бы то ни было. Нет, мне определенно нравится.

– Спасибо, – отвечает Коломбина, куда ровнее, чем матери. Похоже, она успешно справилась с волнением. И все же пальцы мнут ткань юбки, и я спешу заметить:

– Ба, перестань смущать Таню. Очень тебя прошу.

– Тогда ответь мне, мой мальчик, почему я всегда все узнаю последней.

– Наверно, потому, что ты плохо слышишь. И видишь. И иногда притворяешься глухой тетерей, забравшейся в ступу. Которую ничего никогда не волнует.

– Ну, давай, продолжай, внучок, раз уж подвел разговор к самому главному.

И я продолжаю, обнимая Коломбину за талию и притягивая к себе. Отвечая на капризное покрякивание вполне себе вежливым:

– Знакомься, Таня, это наша Баба Яга.

Семейная шутка не удалась, и девчонка, едва справившись с румянцем, теперь бледнеет на глазах, глядя, как мы веселимся с моей старушкой, перемигиваясь взглядами.

– Виктор, перестань, – пытается вмешаться отец.

– Бабушка, сейчас не время, – укоряет мать, зная, что ей нас не остановить, и Коломбина, еще больше смутившись, тихо переспрашивает:

– Кто?

– Моя бабушка, а точнее прабабушка – Ядвига Витольдовна.

– По рождению – пани Бжезинская, – поправляет бабуля ладонью перманентные кудряшки на затылке и тут же признается, – а по жизни – Комарова. Так что будем знакомы, деточка.

Стол накрыт на шесть персон. Закуски и напитки расставлены, шампанское налито, и отец широким жестом приглашает всех сесть за стол, раз уж нас ждет такое количество людей. Ведущий, не снимая приклеенной улыбки, обходит с микрофоном столики, приглашая гостей присоединиться к поздравлению, поддерживает шумные тосты, и мы с Коломбиной поднимаем свой первый бокал за здоровье молодых.

Горько!

Бабуля щебечет капризной сорокой, отец вежливо поддерживает разговор, а я молча смотрю на профиль своей невозможно красивой Колючки, сидящей сейчас на стуле так прямо и чинно, что хочется провести ладонями по оголенным плечам, расслабляя их и утешая, и в какой-то момент понимаю, что все смотрят на меня, ожидая ответ на заданный матерью вопрос.

– Что?

– Сейчас должен прийти Серж Лепаж, самолет уже приземлился.

– И?

– Не вмешивайся, сынок. Я постараюсь объяснить сама. Все равно, думаю, на этом наше сотрудничество с мэтром можно считать завершенным.

– Ну и пусть. А чем тебе наши девушки хуже парижских?

– Ничем. Лучше, и ты доказал это. Но Серж… – Мать тяжело вздыхает, глядя на меня так, как бывало в детстве, когда я огорчал ее глупыми проделками. – «Нежный апрель» в наступающем сезоне – отправная точка его вдохновения. Он собирался приобрести его для своего дома моды. Я открыла продажу весенней коллекции всего несколько часов назад, в честь праздника…

– Условия были равные. «Галерея платья» открыта. Ты выставила работу сама, предложив и оценив, так что я играл по-честному.

До Карловны не сразу доходит смысл сказанных мной слов, а когда все же доходит, она так и ахает, роняя салфетку из рук, опуская дрогнувшие ладони на стол.

– Витька, только не говори, что ты его купил! Это же была цена для Сержа!

– Не могу. А как иначе, Ма? Ты заслужила.

– Но… зачем?

– А вот с подобными вопросами к отцу. Он должен меня понимать, как никто. И потом, хотелось сделать тебе приятное. И не только тебе, – говорю с намеком, рассчитывая на родительскую сообразительность. – Между прочим, я работаю, как проклятый, имею право.

– Ты сумасшедший!

– Есть немного. – Я только пожимаю плечами. Кто знает? Рядом с Коломбиной все возможно.

– А вот я так не думаю! – вмешивается отец. – Молодец, сынок! Вот это поступок, я тебя понимаю!

– Мам, Пап, Таня немного не в курсе происходящего, все потом, ладно?

– Даже так? – вздергивает мать высокую бровь, и я киваю:

– Даже так.

Неужели она и вправду подумала, что такая девчонка, как Коломбина, могла выклянчить у меня платье?

Признание состоялось, все остались при своих думах, и я боюсь, что за столом вновь повиснет тишина, но бабуля спасает дело, как всегда лаконично оформив точку зрения.

– А вот я не люблю французов. Чванливые снобы, которые терпеть не могут шум и иностранцев. Помню, нам с Виктором в Париже, на Монмартре, когда он был маленький, в одном бистро пришлось трижды просить чашку кофе, а все из-за его шутливого обращения ко мне – пани Яга и заливистого смеха. И что это за глупая манера у мужчин кутаться в гофрированные шарфики? Натягивать на чресла узкие штанишки, как будто в помине не было французской революции и их знати начисто не срубили головы… Тоже мне, Людовики.

Лампы по центру зала погасли, ведущий дал гостям передышку, и сейчас со стороны эстрады звучит легкая живая музыка, приглашая пары на паркет. Я ждал этого момента целый день, девчонка наверняка не согласится, но руки сами тянутся к ней и поднимают за талию из-за стола. Обвивают туже, увлекая за собой…

– Таня, пойдем, потанцуем.

Хоть пару мгновений наедине с Коломбиной, я так соскучился! Зеркальная сфера под потолком начинает вращение, и кожа моей преобразившейся комедиантки в ее раздробленном свете сияет особенным светом под мелкой россыпью камней, платье льется атласной волной… В новом образе она боится вздохнуть и по-прежнему ступает за мной очень осторожно в жемчужных туфельках, но мягкий блеск в карих глазах говорит мне, что она довольна. Что ей нравится. Что Рыжий фей справился с заданием на все сто и получил одобрение своей ершистой Колючки.

Нет, все-таки Карловна волшебница. Я всегда знал, что это платье особенное – лучшее из ее творений. И для особенной девушки. Но, черт, как же хочется снова увидеть Коломбину перед собой в одних чулках. Прижать к себе, сходя с ума от ее податливости, провести ладонями по голым стройным бедрам и зарыться губами в шелк темных непослушных волос… Так хочется.

Удивительно, но она не сопротивляется. Разрешает положить руки на плечи, привлечь к себе и прижаться щекой к ее виску.

– Послушай, Артемьев, я не так, чтобы очень умею…

– Где-то в этом зале сидит Светка и смотрит на нас. Помнишь, ты обещала быть убедительной.

– Думаешь, смотрит?

– Уверен.

– Обещала. – И пальчики Коломбины послушно скользят на шею, пока я раскачиваю нас в такт музыке. – Обещала, – повторяет как будто себе, вскидывая голову, чтобы найти мой взгляд.

– Да, вот так, ближе. У тебя отлично получается.

Мне хорошо с ней молчать. Чувствовать рядом, смотреть, не мигая, в черные глаза, в которых плещется море эмоций и чувств. Этой девчонке никогда и ничего не скрыть от меня, даже укрывшись за стеной упрямства, и сейчас я читаю в них то, что заставляет мое сердце стучать быстрее, а дыхание рваться на сухом вдохе. Кусать пересохшие губы и видеть, как она смотрит на них, как в ответ приоткрывает свои. Опустив ресницы, гладит взглядом подбородок, шею… и снова находит глаза.

Да, Коломбина, мне хочется того же, что и тебе, но ты должна разрешить себе быть настоящей. Еще немного я готов подождать. Еще совсем немного.

– Ты, правда, был в Париже?

– Был. – Мой ответ ее впечатляет, и я спешу добавить. – Так, всего несколько раз. Очень давно.

– И в Нью-Йорке?

– И в Нью-Йорке.

– А я думала, что ты пошутил. А в Италии был?

– Нет, – вру, и она легонько хлопает меня по плечу, показывая, что распознала маленькую ложь.

– А в Роднинске? – улыбается, и я готов смотреть на эту улыбку вечно.

– Конечно, там же твой дом.

– Подумаешь, – вдруг вздыхает, глядя на меня как будто бы со стороны. – А еще у тебя есть бабушка. Надо же, так странно.

– Что именно тебе кажется странным?

– Видеть вас всех вместе. У тебя хорошая семья, настоящая.

– Это да, – с этим очень легко согласиться. – Я счастливчик.

– Артемьев?

– М? – я позволяю своим пальцам поглаживать ее спину. Мне решительно нравится настроение девчонки и то, как доверчиво она смотрит на меня.

– За столом был разговор… «Нежный апрель» – что это? Мне кажется, утром я уже слышала это название. Звучит красиво.

– А выглядит еще лучше, поверь, – улыбаюсь я. – Это, Коломбина, сказочная мечта для многих. Из-за некоторых реалий совершенно недостижимая.

– Правда?

– Абсолютно. Так что не будем о нем.

– Ну и пусть, – слишком серьезно отвечает она своим мыслям. – Ты сегодня сделал для меня гораздо больше.

Эти слова, оброненные вроде бы случайно, тихо и почти невзначай, звучат наивысшей похвалой, и я чувствую, что готов сказать это ей прямо сейчас:

– Таня… – Все что чувствую, что не дает мне покоя, мешая спокойно спать, дышать, находиться вдали от нее. – Тань…

– Пойдем. Танец закончился. Неудобно, стоим тут одни… Все смотрят.

Плевать. Мне всегда было плевать на чужое мнение, но только не на ее. Во всяком случае, не теперь, когда получил от девчонки так много.

Я возвращаю Коломбину за стол и сам сажусь рядом. Родители вернулись раньше, и мы успеваем услышать, как бабушка заканчивает свой монолог тяжеловесным и весьма проницательным, обращенным к внучке:

– Деточка, я вышла замуж в семнадцать, а в двадцать уже была матерью двоих детей! Я знаю, что такое наследственность и глупое выражение лица! Я до сих пор вижу такое же у него, – она без лишнего смущения тычет пальцем в сторону отца. – Поверь, я не ошиблась: попался голубчик!

– Ядвига Витольдовна, так никто и не спорит! – смеется отец, а мать, заметив нас, устало пожимает плечами.

– Бабушка, ну сколько можно. Когда ты уже оставишь Максима в покое?

– Люд, да брось ты! Наша пани Яга такая потешная, пусть веселится. Надо будет, я для вас обеих «Яблочко» на табуретке спляшу, ты же знаешь!

Официанты обновили холодные закуски, Коломбина сидит тихо, как мышь, и когда в бокалы разливают шампанское для нового тоста, я наклоняюсь к ее уху, обнимаю за плечи, чтобы сказать:

– Таня, хватит делать вид, что ты на празднике. Ты в самом деле на празднике, родители на угощения не поскупились, пожалуйста, уважь их и свой желудок вниманием. Перед тобой фуа-гра с трюфельным соусом – попробуй. Я уверен: ты сегодня так ничего и не ела, а это блюдо просто пальчики оближешь. М?

Я опускаю салфетку на ее колени. Расправляю долго, оставив руку на стройном бедре.

– Хочешь, я покормлю тебя с рук? – предлагаю тихо, и она тут же поспешно вскрикивает:

– Нет! – Но увидев на моем лице довольный оскал, бурчит привычно, скосив на меня взгляд. – Вот еще. Только попробуй, Рыжий, вытворить нечто подобное, и я…

– Откусишь мне важную часть тела, я помню.

И после застольной паузы, когда тарелки пусты, а бокалы подняты и опрокинуты:

– Пойдем, Коломбина, покусаемся. Сегодня отличный вечер, и я ни за что не дам тебе скучать.

Мы снова надолго забываемся в объятиях друг друга. Сколько прошло танцев – два, три? Неважно. Важна лишь близость Коломбины, и ее желание быть рядом.

– А вот и акула, – замечаю неохотно, вспомнив свою легенду, шитую белыми нитками, когда нарядная Уфимцева проплывает мимо нас, впившись в плечи какого-то важного мужика. Смеряя девчонку свысока обиженно-завистливым взглядом.

«Вау!» – читаю восторженное на лице соседки, едва отворачиваю Коломбину к ней спиной, и вижу, как одноклассница оттопыривает вверх два больших пальца, показывая, что искренне впечатлена происходящим.

Светке можно верить, она всегда умела радоваться за друзей, и сейчас, когда девушка качает головой, показывая знаком: «Ну, Витька, ты молоток!», мне остается только признать ее правоту широкой улыбкой.

Да, я молоток. Я чертов хреновый умник, что поймав яркую бабочку в руки, не может думать ни о чем другом, как только: попалась, милая! Глупая, наивная Коломбина, пожелавшая для Рыжего Карабаса стать лучше!

Черт! Так бы и въехал себе кулаком по роже.

В зале происходит неожиданное оживление, и я понимаю, что прибыл новый гость. Он просит ведущего вечера не поднимать вокруг него шумиху, проходит качающейся походкой через весь зал, помахивая парчовым саквояжем, и мне хватает двух секунд, чтобы понять: он мне не нравится. Не нравится эта длинная кудрявая каланча «под шафе», у которой даже нет сил подтянуть к яйцам мешком болтающуюся у колен мотню и снять с шеи обмотанный в три огиба дурацкий шарф.

Мы не на приеме в посольстве, не на официальном мероприятии награждения избранных, мы на званом ужине, но даже на такой светской вечеринке существует негласный протокол вежливости, и я не намерен его нарушать.

Я даю время Ядвиге обработать гостя, родителям – встретить его с должным радушием, и возвращаюсь с Коломбиной к столу. Как раз в тот момент, когда француз, оставив руку пани Бжезинской, к неудовольствию отца расцеловав мать по-свойски в обе щеки, опрокидывает в себя бокал дорогого шампанского, между фееричными комплиментами хозяйке и празднику, давая знак официанту налить ему что-нибудь покрепче.

– Тань, этот кудрявый малый немного с придурью, не обращай на него внимания, – на всякий случай предупреждаю девчонку, оглядывая черноволосого кутюрье, умудрившегося даже под шарф нацепить бабочку из парчи. – Не удивительно, геи все такие.

– А он что, гей? – тут же распахивает глаза Коломбина, и я уверенно заявляю, не давая повода усомниться в моих словах:

– Конечно, неужели сама не видишь? Не удивлюсь, если он и дружка какого-нибудь с собой притащил, – шепчу доверительно на ухо, наблюдая, как она проникается новостью. – С такого станется. Лезут потом ко всем со своими поцелуями…

Не факт. Но девчонке о том знать не обязательно. Лучше сразу облегчить всем жизнь, настроив струны на нужный лад.

Мы подходим, и мать считает нужным что-то сказать. Замечает с улыбкой наше появление, но француз не слышит ее. Стоит нам приблизиться, он застывает, медленно отставляя бокал в сторону. Вскидывает над головой руку, наклоняется вперед… Я не силен во французском, до Ядвиги с Карловной далеко, но и моих знаний хватает, чтобы разобрать его восторженный лепет и тут же захотеть придушить. Все же чутье меня не подвело.

– О, мой Бог! Мадам Карлоффна, что я вижу! Это сюрприз для меня?.. Невероятно! Мой «Нежный апрель»!.. Стоп! Не говорите ни слова! Дайте мсье Сержу насладиться моментом… Какие линии кроя! Какая великолепная огранка камней! Какой яркий типаж модели! Я уже вижу свой будущий «Славянский ноктюрн» во всех фэшн-изданиях, вдохновленный дыханием весны и юности! Это будет нечто незабываемо-фееричное!.. Ох, мадам, – Лепажу не сидится, и он дважды обходит нас, чтобы вновь упасть на стул, – признайтесь, у этой девушки определенно есть французские корни!.. Глаза! Какие выразительные глаза парижской ночи! В таких, как в темных водах Сены отражаются самые яркие звезды, поверьте знающему человеку!.. Дорогая, должен сказать, что ты потрясающа!.. Все! Решено! Убедили! Сюрприз удался! Сержу Лепажу хватило секунды, чтобы сказать: я хочу ее! Хочу «Нежный апрель» во всем его сегодняшнем великолепии!

Вот теперь француз смотрит на мать, а она на меня, умоляя взглядом держать себя в руках.

– Мадам, в каком доме моделей вы нашли эту милую цыпочку? Вы непременно должны свести меня с ее агентом. Когда будем подписывать контракт, я готов оговорить все условия. Вы верно угадали мой вкус, дорогая! Впрочем, как всегда.

Вряд ли Коломбина уловила суть разговора, но внимание мужчины окатило девчонку волной, и она напрягается:

– Артемьев, – опускает пальцы на мое запястье, крепко сжимая его. – Что происходит? Что он говорит? У этого мужчины вид блаженного шизофреника. Зачем он прыгал вокруг нас?

– Говорит, что где-то тебя видел. Вспоминает где, а вспомнить не может. Но очень-очень хочет.

– Бедняга. Нет, я его точно впервые вижу.

– Спрашивает, может быть, в парижском метро? На берегах Сены? Нет?

– Ты что! – изумляется Коломбина и улыбается так, что у меня замирает сердце, а взгляд прикипает к ее мягким губам, таким сочным под нежно-алым блеском. – Конечно, нет! Я нигде дальше Роднинска не была!

– Вот и хорошо, успокойся, Таня. Подумаешь, велика потеря! У тебя еще все впереди! Говорю же: чудак с придурью. Просто кивни ему, пожалуйста, отрицательно, а то сама видишь, какой жук – хрен отцепится.

И Коломбина послушно кивает, затем мотает головой, пока я шепчу у ее виска, как самый подлый змей-искуситель, не желая делить свою девчонку ни с кем…

– Скажи: «Нет, мсье! Никогда и ни за что! Даже не мечтайте!»

…Старательно выговаривает за мной слова на французском, вежливо улыбаясь:

– Non, monsieur! Jamais, aucun moyen! Ne même pas rêver! – заставляя француза открыть рот в изумлении, отца с растущим любопытством наблюдать за разворачивающимся действием, а мать унять кашель стаканом апельсинового фреша со льдом.

Лишь Баба Яга смеется, кряхтя в платок, и я подмигиваю ей, послав воздушный поцелуй, оскалившись гостю фирменной кривой ухмылкой.

На-ка выкуси, подлый французишка! Хочет он. В глотку два пальца – это все, что я могу предложить. И то, только из уважения к родителям!

Проходит долгая минута, и Карловна вспоминает о своих прямых обязанностях хозяйки.

– Серж, это мой сын Виктор. А это – его девушка Таня. Таня вовсе не модель, а наша гостья. Извини, если ввели в заблуждение, некрасиво получилось.

– Не модель? – всхлипывает изумленный француз.

– Увы.

– А как же «Нежный апрель»? – удрученно разводит руками, и Карловна отвечает, опустив плечи, кинув на меня осуждающий взгляд.

– А это Виктор сам расскажет «как». Я смотрю, он сегодня на удивление словоохотливый.

Расскажу. Обязательно расскажу, соглашаюсь я. Как-нибудь потом! А сейчас звучат новые тосты, поздравления, напутствия и пожелания юбилярам, и мать с отцом ускользают от нас, чтобы станцевать под крики «Браво!» и «Горько!» свой свадебный вальс. Я наблюдаю их постановочный танец с сыновним интересом до конца и когда, наконец, бросаю взгляд на Коломбину, обнаруживаю девчонку на ногах, мягко высвобождающуюся из цепких рук француза.

– Твою мать!

Но Коломбина уже освободилась и села на стул, оставив Лепажа пьяно качать кудрявой головой и сетовать Ядвиге на недостаточную крепость виски.

– И что это было?

– Не знаю. Похоже, этот Серж все еще уверен, что мы знакомы. И вообще, странный он какой-то. Ты точно уверен, что он гей?

– А в чем дело?

– Артемьев, мне кажется: он лапал мою задницу. Я сначала подумала, может, платье помялось или еще что, а потом еле сдержалась, чтобы не врезать ему в глаз. Представляю, как бы твоя мама расстроилась.

Ну еще бы.

Значит не гей.

Плохо.

* * *

Улыбка у Бампера широкая и какая-то ненастоящая. Этому парню свойственно улыбаться, и я бы поверила в ее искренность, если бы не что-то хищное и острое, проявившееся в его лице.

– Артемьев, что с тобой?

– М-м? – он отворачивается от француза, и черты лица тут же смягчаются. Рука опускается на спинку моего стула, а лицо наклоняется. – Таня, ты что-то сказала?

За стол возвращаются родители Рыжего – смущенные и разгоряченные всеобщим вниманием, и я стараюсь заметить ему как можно тише:

– Да, сказала. Я спросила: что с тобой? Ты какой-то странный.

– Тебе показалось, – спокойно уверяет парень и как ни в чем не бывало тянется к бутылкам с напитками. – Лучше скажи, что тебе налить? Шампанское? Вино? Не хочу, чтобы ты грустила.

Выпито уже немало, и я сомневаюсь. Все же мы не на студенческой вечеринке.

– Думаю, на сегодня с меня хватит.

– Да брось, Коломбина, не упорствуй, – натянуто смеется Рыжий и невзначай заправляет мне прядь волос за ухо, – и половины вечера не прошло, а ты уже сдалась. Я сегодня почти не пью, так что хочу хоть тебя увидеть во хмелю! Как-никак свадьба у нас. Так сказать, семейное торжество.

Ну вот, сказал и снова вперился взглядом во француза, как будто тот ему должен чего.

Иностранный гость что-то спрашивает у Артемьева, и тот лениво отвечает, ощерившись на звук чужого голоса чеширским котом. «Коломбина» улавливаю я знакомое прозвище в его словах и тут же слышу веселое и непонятное от кудрявого псевдогея:

– Oui, colombe! Il est une colombe! Seulement de cette façon et non l’inverse!

Они оба смеются, и Рыжий наставляет на француза палец. Снова что-то замечает ему, кивая головой на выход, но Карловна тут же вскидывает подбородок:

– Виктор, – выдыхает со свистом, с нечаянным стуком опуская на стол хрустальный бокал. – Не смей!

– Да ладно тебе, Ма! Все нормально. Мы просто выйдем с Сержем, покурим. Поболтаем по-мужски. Правда, Серж?

– Oui, madame.

– Максим! – Карловна кажется совсем расстроенной и встревоженной. – Ну хоть ты скажи!

– Людочка, а я причем? – разводит руками Артемьев-старший. – Наш сын давно вырос. Хочет поговорить? Пусть поговорит, не маленький. Хотя я всегда считал, что курение мешает продуктивной беседе.

– Таня!

Но меня не надо просить дважды, я тоже чувствую что-то не то.

– Витя… Вить! – ловлю его запястье, когда он почти уже ускользнул от меня и возвращаю парня себе. – Пожалуйста, не надо.

– Все хорошо, Таня. Все хорошо, девочки! – На лице Рыжего застывает чистое изумление. – Вы чего всполошились? Мы выйдем на минутку и сразу же вернемся! Я только покажу Сержу вид на центральный парк.

– Как покажешь? Он же в другой стороне города!

– Неважно, – смеется Артемьев, обнимая француза за плечи. – Серж все равно об этом не знает.

Они уходят из зала в обнимку, а я вместе с Карловной огорченно поджимаю губы: и что это было?

С уходом мужчин разговор за столом как-то сник. Я вяло ковыряю вилкой в салате, поглядывая на дверь… Обстановка немного напряженная, и только бабуле Рыжего, кажется, ничто не может омрачить праздник. Она достает из сумочки длинный мундштук, сигарету и, ловко прикурив ее от зажигалки, принимается сквозь очки внимательно изучать мой профиль.

– Как ты сказала, деточка? Кто у тебя родители? Напомни старой, если я пропустила.

– Я не говорила.

– И все-таки.

Не знаю, почему я так нервничаю? Но голову поднимаю уверенно, встречая любопытный взгляд.

– Механик… Мой отец механик в автомастерской.

Это звучит слишком просто в пафосном кругу сегодняшнего праздника, рядом с красавицей Карловной и ее мегауспешным мужем, и я спешу заметить, словно в оправдание, злясь на себя за эту маленькую заминку:

– Очень хороший механик. Если честно, то самый лучший!

А кому не нравится, пусть катится к черту!

– Надо же, – удивляется старушка. Я жду, что она отвесит какое-нибудь едкое замечание по поводу моего родителя-пролетария, а может даже, наряда провинциальной девчонки, непонятно каким образом пробравшейся к ним на семейное торжество, но она лишь весело хмыкает, затягиваясь дымом. – Кто бы мог подумать.

– Точно! Так вот ты в кого такая смышленая! А ведь Виктор говорил. Ядвига Витольдовна, видели бы вы, как эта девочка в два счета спасла от пожара мой автомобиль! Думал, так и останемся мы с Людочкой на обочине торчать до лучших времен. Водитель мой – Сашка, в отношении техники пацан еще…

Я не слушаю дальше. Не слышу, что и когда успел рассказать обо мне Рыжий. Что-то в этом зале смущает меня. Что-то знакомое и еле уловимое в щебете голосов и звуках приглушенной музыки. Я снимаю салфетку с колен и встаю. Говорю запоздало, шагнув от стола:

– Извините, я на минутку…

Прорываюсь сквозь танцующие пары, мимо столиков в направлении дамской комнаты, любезно указанном официантом, не понимая, что сорвало меня с места, когда вдруг слышу знакомый смех. Ее смех – женщины, так часто исчезающей из моей жизни, что я устала ждать ее возвращения. Между показательными играми в «дочки-матери» так редко вспоминающей обо мне, что перестала надеяться и верить. Ждать звонка. Думать, что что-то значу для неё. Для этой невысокой и неяркой женщины, совсем не похожей на меня, сидящей сейчас в компании незнакомых мужчин с бокалом вина в руке. И все же, когда я слышу ее смех – кокетливый, с хрипотцой, свободный смех не обремененного тягостями жизни человека, я останавливаюсь посреди зала, не в силах продолжить путь. На какие-то долгие секунды потеряв способность двигаться.

Это глупо стоять столбом в кругу танцующих пар, не слыша музыки и чужих голосов, не помня, кто я и зачем здесь нахожусь. Опомнившись, я прохожу мимо ее стола, не отводя глаз, и она провожает меня мимолетным вежливым взглядом. В продолжение развернувшегося за столом спора поворачивается к друзьям, покровительственно опускает руку на плечо молодого брюнета, но это выше меня – потребность быть узнанной, и я возвращаюсь, чтобы показаться в поле ее зрения еще раз. И еще. Бреду мимо компании с колотящимся сердцем, чувствуя, как его сжимает паника и смятение, а ноги наливаются неподъемной тяжестью, чтобы получить от женщины короткую долю внимания. Приветственный взмах руки с поднятым бокалом.

– Девушка, присоединяйтесь к нам, не стесняйтесь! У нас весело! – предлагает незнакомый мужчина, отодвигаясь на стуле, но я уже отступила и бегу прочь, едва не задыхаясь от перехватившей горло обиды.

Этого не может быть! Не может!

Влетев в коридор, распахиваю дверь туалетной комнаты и зависаю над умывальником, впившись пальцами в белый мрамор, уставившись блестящими глазами на свое побледневшее отражение.

Не знаю, как он оказывается в женском туалете. Сколько я стою так, держа руки под струей холодной воды, но когда горячие ладони Бампера ложатся на мои плечи, притягивая к его груди, я наконец-то могу очнуться.

– Таня? Что случилось? Ну ты и напугала меня. Я уже было подумал, что ты сбежала с праздника как Золушка. Ругал себя, дурака, последними словами, что оставил тебя одну. Тань, ты побледнела… Тебе нехорошо? Тебя кто-то обидел?