Текст книги "Коломбина для Рыжего"

Я стою перед Бампером в топе и цветастой юбке, с расплетенной косой, и он серьезно смотрит на меня. Молча открывает дверь комнаты, пропуская вперед, следует за спиной тенью, но тут же уверенно обнимает за плечи, притягивая к себе, едва три студента четверокурсника останавливаются у края лестницы, чтобы бросить навстречу удивленное и не совсем привычное:

– Привет, Бампер!

И только после:

– Привет, Тань!

– Ну, привет.

А Рыжий и вовсе отделывается сухим кивком.

На улицу спустился прохладный вечер, я опрометчиво забыла куртку, и он провожает меня до машины, так и не отпустив от себя.

– Надень! – заставляет накинуть на плечи поднятый с кресла пиджак, и только после этого усаживает в черный как уголь «BMW», чтобы отвезти к торговому центру. К той его части, где никогда не бывала, потому что такой, как я, там делать просто нечего.

Даже сейчас, выстукивая каблуками лиловых туфель по мрамору напольных плит торговой галереи, ведомая рукой Рыжего, я все время оглядываюсь по сторонам, желая удостовериться, что действительно попала в запретное до ныне царство красивых манекенов и стильных ценников, выстроившихся в ряд у входа в дорогие бутики.

– Гарик, здравствуй, – слышу, как Рыжий набирает на сотовом номер неизвестного абонента, скользя внимательным взглядом вдоль витрин, пока я украдкой стараюсь приноровиться к его твердому шагу, раздумывая над тем, насколько же всерьез он принял мою просьбу.

– Это Виктор Артемьев. Ты мне нужен, и да, прямо сейчас. Нет, не для Карловны, для меня. Конечно, знаю. Все по двойному и благодарному, обижаешь. Двадцать лет. Мне не нужны твои советы, старина, мне нужны твои руки, только и всего. Хорошо, скоро будем, времени у нас в обрез!

– Вот сюда, Коломбина, – Рыжий подталкивает меня к распахнутым настежь стеклянным дверям и заводит внутрь большого бутика, разделенного рядами одежды. Оставляет стоять у стойки с зеркальной нишей в обществе девушки-менеджера, пока сам проходится вдоль невысоких, длинных кронштейнов, изредка касаясь вещей пальцами.

– Здесь нет ничего, что нам нужно. Идем!

И в следующем бутике нет.

И еще в двух.

Наконец он отводит меня к примерочной и просит примерить платье, – черное, атласное, такого странного кроя, что я не сразу понимаю, как именно спрятать в шелковых лентах грудь и застегнуть молнию, но когда таки надеваю, не могу оторвать от своего отражения глаз, настолько кажусь себе откровенной и гибкой.

– Покажись! – просит Рыжий напряженным голосом, и я с готовностью отворяю шторку примерочной, выступая наружу. Ожидаю, что он сейчас одобрит свой выбор, но он лишь бросает, сухо блеснув глазами.

– Что ж, неплохо. Немного смело для тебя, вечерний вариант платья для приватного коктейля… И все же, это репетиция, Таня, а нам нужен финал.

Он заставляет меня примерить еще с дюжину модных платьев, раскрыть десяток коробок с обувью, ничего не говоря, лишь требуя, все больше мрачнея во взгляде, и когда мы, наконец, возвращаемся к машине, я не могу удержаться от вопроса, хотя знаю, что не имею права задавать его.

– Артемьев, скажи, все так безнадежно, да? Мне ничего не подходит?

И услышать в ответ совершенно неожиданное, сказанное почти со злостью, избегая смотреть в глаза:

– Глупости! Эти платья просто недостаточно хороши для тебя, вот и все.

Вот и все. И я не знаю, что думать, пока «BMW» Рыжего везет нас по ярко освещенному проспекту в самый центр города, прочь от торговой галереи и промелькнувшей в моей жизни череды модных нарядов. Красивых, дорогих, стильных, но, как оказалось, недостаточно хороших для Коломбины.

Рыжий-Рыжий, а говорил кольчуга.

Здесь самое время объявить: «Занавес!» и оглушить тишину ожидания громким зловещим смехом, навсегда оставляя глупую затею с перевоплощением Коломбины в прошлом.

– Ну, здравствуйте, молодые люди. Я – Гарик!

– Очень приятно. А я – Таня.

– Скажите пожалуйста… Какой интересный экземпляр для работы.

Мужичок, открывший нам с Рыжим дверь квартиры в обычной пятиэтажной хрущовке, оказывается худым как щепка человеком лет пятидесяти, с унылым лицом, красными космами волос и походкой стареющей балерины. Он важно покашливает в кулак, хлопает неестественно длинными ресницами и морщит лоб, разглядывая нас, и мне приходится оглянуться на своего провожатого, прежде чем решиться переступить порог ярко освещенного дома.

– Проходи, Таня, не бойся. На Гарика все так реагируют, он уже привык.

Ну и ладно. Обещала не задавать вопросов – не буду. Я смело шагаю в прихожую, протягиваю хозяину квартиры руку для приветствия, но ее неожиданно берут двумя пальцами, словно блоху пинцетом, и вздергивают над головой, заставляя меня медленно повернуться вокруг своей оси.

– Вульгарщина. Безвкусица и дешевка. Простота на уровне художественного свинства.

– Ч-что?

– А то! – тонкие губы Гарика куксятся, как у ребенка, пока серые глаза смеряют меня оценивающим взглядом, не позволяя обидеться. Искренне оскорбляясь представшей перед ним картине. – Дорогуша, чтобы носить такие вещи безнаказанно, нужно как минимум ненавидеть окружающий мир, а как максимум – чувствовать себя в душе Черной вдовой, готовой вонзить смертельное жало в горло каждому, кто оспорит твое частное право на индивидуальность. Голодной паучихой, а не трусливым зайцем. Улавливаешь разницу?

Улавливаю, но едва ли могу найти сейчас слова оправдания.

– Гарик, полегче, – приходит на помощь Бампер, закрывая за нами входную дверь, ободряюще мне улыбаясь. – Помнишь мой подбитый глаз пару лет назад? Ее работа. С этой девчонкой можно обжечься, поверь личному опыту.

– Правда? – похоже, мужчина удивляется не на шутку. Картинным жестом откидывает со лба косую челку и вскидывает голову, чтобы недовольно заметить. – Какая грубая выходка! – Но тут же вновь меняется в лице, неспешно поворачивая меня перед собой, отдаваясь на волю мысли. – И какая тонкая кость. У девочки потрясающая кожа, восхитительная линия рук и груди… Плечи не хуже, чем у самой Беллуччи. Определенно, за нее стоит взяться.

– А вот льстить не обязательно.

Рыжий с Гариком переглядываются, но я решаю оставить их молчаливый ответ без внимания. Разве что одергиваю порядком занемевшую руку, прижимая ладонь к себе, удивляясь знакомому Бампера. Но меня не намерены отпускать так просто, и под ярким светом настенных ламп пальцы-пинцеты странного мужчины вновь касаются тела, на этот раз приподнимая вверх мой подбородок.

– Замри! – неожиданно вскрикивает хозяин дома, когда я в обход собственному желанию норовисто вырываюсь из брезгливой на вид хватки, не понимая, что он от меня хочет. – ВиктОр, ты видел? – делает ударение на последнем слоге, подзывая к себе Рыжего. – Какие выразительные глаза! Она всегда такая? Вот как сейчас?.. И губы. Бог мой, какой потрясающий рот! Камера такой любит! Давно не видел ничего подобного. Детка, тебе говорили, что таким ртом только…

Я бы и сама ответила, если бы успела, но голос Рыжего опережает меня, прозвучав над нами неожиданно холодно. Не дав мужчине закончить мысль:

– Гарик, а не заткнулся бы ты? Давай без проезда по ушам и лишней философии. Ближе к делу, маэстро, иначе прямо сейчас свернем наш гешефт нахрен.

В голосе Бампера слышится неприкрытое раздражение и сугубо мужская злость, и красноволосый маэстро тут же вскидывает руку в защитном жесте.

– Но-но! Полегче, парниша. Я эстет, а не змей-искуситель, не забывай. И да, от фантазий не застрахован! На всякий случай напомню, ВиктОр, что я – выбраковка гендерного порядка, моей душе милы цветы Адониса и Париса, а не юной Персефоны, отнюдь!

– Вот и держи свои фантазии и любовь к цветам при себе. Ты знаешь, Гарик, о чем я. С девчонками Карловны можешь вести себя, как посчитаешь нужным, а с моей – помолчи, Коломбина, когда тебя не спрашивают! – не дает Рыжий возможность вставить хоть слово, превращаясь в уже знакомого мне по клубу циничного типа, – выбирай выражения. Я твои условия принял, прими и ты мои. Меньше философии, больше дела. И помни, что мы спешим.

Сказано довольно грубо, но странный мужчина не обижается.

– Окей, молодые люди! Как скажете! – поджимает рот в намеке на высокомерную улыбку, манерно всплескивая руками. – Больше ни слова, одна работа! Если это именно то, что вам нужно от Гарика, вы получите все в исключительном виде! Не будь я самим маэстро Синявским!

Мужчина хлопает в ладоши и проходит в дом, по-девичьи развернувшись на носочках домашних туфель. Вежливым жестом приглашает следовать за ним, и Рыжий устало выдыхает вслед, качая головой. Увлекая меня за плечи внутрь квартиры.

– Извини. Если бы мы располагали временем, я бы справился сам, а так надо довериться, потерпи.

– А кто он, этот красноволосый?

– Гарик? Да так, философ от моды, ты же слышала. Мастер образа и художник человеческих душ. Неплохой мужик, если разобраться, и если там от мужика что-то осталось. Когда-то тесно работал с матерью, а теперь больше самостоятельно «пишет» портреты моделей для журналов и частных фотосессий. Карловна любит эксперименты, Гарик же человек камерный в прямом и переносном смысле. Ему тишину и объектив подавай.

Я верю Рыжему, все в квартире Гарика так и кричит о связи хозяина с индустрией красоты: расставленные по углам аксессуары для фотосъемок, детали мебели, греческие статуи, элементы египетских фресок и даже макет фентезийного дракона. Дорогая техника в хаосе красивых и непонятных вещей, множества мужских и женских фотографий в разных образах, вот только почему нервничаю до дрожи – не пойму. И почему со страхом встречаю гримерную комнату, где на специальном столике разложено столько косметики, что ее хватило бы, чтобы загримировать под мир Средиземья знаменитый хор имени Пятницкого – тоже.

Как же это все глупо и опрометчиво! Вся эта затея с преображением! Все равно из меня ничего не выйдет, ничего! Не стану я чернить и без того темные брови, и ресницы себе клеить – не дам!

Гарик усаживает меня в кресло, включает специальное освещение, чуть запрокидывает голову, упирая затылок в подголовник… Предлагает втянуть щеки, чтобы рассмотреть какие-то там линии… И вдруг обиженно упрекает, после тщетных попыток справиться с моей намертво зафиксированной в заданном положении головой.

– Нет, так не пойдет! Она вся сжата, я не могу работать!.. Дорогуша, твое лицо в моих руках должно плавать! Плавать, понимаешь! Поворачиваться и подниматься, ловить и отражать свет, а что я имею сейчас – наскальный барельеф? ВиктОр, сделай же что-нибудь!

– Но мне неудобно!

– Коломбина, процесс запущен. Ты помнишь, что не можешь сказать «нет»?

– Да. Но я не думала… Не так это себе представляла!

– Что обещала не оспаривать мое единоличное право решать, что для тебя лучше?

– Да, но…

– Что не станешь противиться и задавать вопросы?

Я молчу, и Рыжий вздергивает бровь. Не дождавшись ответа, легко опускается возле кресла на корточки, беря мою руку в свою ладонь. Глядя в глаза, осторожно переплетает наши пальцы, и я чувствую, как с его прикосновением в меня вонзается тысяча игл, перехватывая и без того учащенное дыхание. Что он делает?

– Таня, успокойся, хорошо? Если мы хотим успеть на праздник, нам нужно поспешить. Гарик – профессионал и сделает все очень быстро, ты просто должна ему немного помочь. Расслабься, ну же, будь умницей.

Я послушно опускаю голову на подголовник кресла и поднимаю лицо навстречу красноволосому, потому что это куда легче, чем смотреть в голубые глаза Рыжего. На его губы, понимая, как же хочется прикоснуться к ним. А нельзя. Нельзя!

– Вот так, моя хорошая, – слышу ободряющий шепот и уже деловое к хозяину квартиры, – Гарик, где у тебя крем?

– Держи, ВиктОр!

– Отлично. Ух, какие у нас волдыри на пальцах, и кто тебя просил лезть в мотор? Упрямица. Колючая и своенравная. Невозможная Коломбина. Да расслабь ты руку, Тань! Не съем я тебя! Разве что покусаю в некоторых местах, слегка, но это исключительно ради взаимного удовольствия.

Гарик порхает надо мной, как пестрая бабочка. Мелко посмеиваясь, касается лица мягким спонжем и кистью, а я не могу думать ни о чем другом, как только о нежных пальцах Рыжего, втирающих крем в мою ладонь. Подавляющих любое возможное сопротивление движением твердых подушечек на моей коже.

Такие руки, как у Бампера, должны быть у художников и музыкантов, у нейрохирургов и саперов, а никак не у владельцев ночных клубов, не пропускающих мимо ни одной юбки. Любителей оглаживать чужие бедра.

Ты врешь себе, Танька, врешь. Потому что он сказал, и потому что ты ему веришь. Не было никого. Не было и все. Но почему-то думать об ином неприятно и больно.

– Что ты с ним сделала, девочка? Опоила хмельным вином? Навела приворот? Как приручила такого котяру, как наш ВиктОр?

– Что?

– Лучше тебе, Гарик, о том не знать.

– Не скажи, дружище. У меня как раз наклевывается личная жизнь и так хочется перенять у молодых и счастливых их удачу и опыт.

Как всегда до меня не сразу доходит смысл сказанных слов, а когда доходит, Бампер говорит совсем о другом.

– Достаточно, маэстро. Не переборщи с тоном лица. Она нужна мне свежая и естественная. Губы тронешь светло-алым, ногти – тоже. И не вздумай своевольничать, Синявский! С макияжем особо не усердствуй, но акцент на глаза сделай. У моей девушки потрясающие глаза, я хочу, чтобы это видели все. Постарайся их выделить. Аккуратно, без перегиба, как умеешь только ты. Лучше бы в звучании ретро-классики. Я сейчас отлучусь ненадолго, так что доверяю свою Коломбину тебе. И помни, что работаем быстро.

– Нет! – а вот это уже я и как-то по-детски истерично.

– Да, Таня. Я отлучусь, но сразу же вернусь, обещаю. Так надо. Будь умницей, и я тебе кое-что привезу.

– Артемьев?

– Да? – Его руки отпускают меня, и он поднимается, чтобы нависнуть над креслом высокой широкоплечей фигурой.

– Не зли. Ты не с ребенком говоришь, и не со слабоумной. И ты не говорил, что уедешь!

– А ты не трясись как заяц и привыкай, что я решаю за двоих. Иногда, – добавляет со значением, снимая с запястья мои пальцы. На удивление цепкие и непослушные. – Ммм, Коломбина, я тебя не узнаю. Уже так привыкла к Рыжему, что не хочешь от себя отпускать? – замечает, смеясь, и наконец уходит, оставив меня краснеть от стыда и зеленеть от злости.

Потому что не заметила, как вцепилась, и потому что выдала себя с головой.

* * *

– Готово, дорогая моя. Но взглянуть не дам, не сметь смотреть в зеркало! Я не строгий маэстро, я любитель цельных образов и законченных картин! А ты волшебно писалась, люблю чистые лица! Осталось довершить дело новым нарядом и можно закончить удачный вечер колумбийской сигарой и бокалом вина!

Я слышала, как Бампер вернулся. Шурша пакетами, прошел в комнату и молча закурил у открытой балконной двери, не сводя с меня глаз все время, пока красноволосый стилист заканчивал колдовать над ставшими в его руках шелковыми волосами, подвивая концы и отводя темные пряди ото лба. Старательно закрывая зеркало тощей спиной, как будто это могло помешать мне видеть свое отражение и серьезный взгляд Рыжего, прикованный к моим губам. Тронутым нежно-алым блеском, чуть раскрытым, выдающим мысли и желания с головой.

Он подошел медленно, когда я почти забыла, что мы не одни в комнате, и протянул в сторону Гарика руку.

– Так не пойдет, маэстро. Слишком глянцево для моей Коломбины. Позволь мне, я хочу видеть ее шею.

И немногим позже, когда ловкие пальцы поднимают волосы, закрепляя их на затылке шпильками, в отражение моих глаз.

– Не смотри на меня так. Ты видела волосы Карловны. В детстве мать казалась мне сказочной феей – я любил играть с ее длинными прядями. Теперь ты знаешь детский секрет Рыжего и можешь при случае пуститься на грубый шантаж.

Он закрепляет локон последней шпилькой и замирает, неспешно оглаживая большим пальцем линию позвоночника на опущенной шее. Вздохнув, повторяет еще раз…

– Мне кажется, или кто-то из нас троих спешит? – напоминает Гарик, и Рыжий, словно очнувшись, завершает дело. Еще раз тронув прядь у самой шеи, убирает руку, оставляя меня и после пребывать под властью его прикосновения. Такого нежного, осторожного и вместе с тем мужского, что хочется снова и снова чувствовать его на своей коже.

Это больше не похоже на игру или договоренность. Это похоже на прыжок с высоты навстречу друг другу, когда сердце, остановившись на долгий-долгий удар, бьется с такой силой, что задыхаешься от нехватки воздуха, но все равно прервать полет не можешь. Потому что он смел и восхитителен, и пробуждает внутри такие чувства, о существовании которых раньше не знал.

Лицо Артемьева сосредоточено, сейчас на нем нет места улыбке. Гарик что-то говорит, о чем-то просит, но слова проходят мимо нас, не касаясь ни смыслом, ни звучанием, лишь досадливым эхом… и пальцы Рыжего вновь на моей шее, притянуты желанием неодолимой силы и, кажется, сводят с ума, напрочь отключая сознание. Поглаживают плечи, медленно будоража кожу, заставляя меня хотеть, чтобы им на смену пришли губы, а на смену шее – грудь. Потому что он знает, потому что умеет, потому что чувствует. Невероятно действует на меня.

Чувствительность зашкаливает так, как будто меня угостили афродозиаком. Но разве это возможно? Что в этом парне такого, что мне мало смотреть на него, мало ощущать присутствие рядом. Хочется брать и владеть, на весь мир заявляя на него права. Иначе задохнешься от боли и разочарования. Рассыплешься от страха, что можешь потерять. Что его не будет рядом. Потому что я и сама не заметила, как стала нуждаться в нем. Нуждаться в наглом, несносном Рыжем, выставившем красноволосого маэстро за дверь. С какой-то особенной хрипотцой в севшем голосе вручившего мне в руки пакет.

– Поздравляю, Гарик отлично справился. Пора одеваться. Надень это.

– Что здесь?

– Белье.

– Шутишь? Я не совсем раздета, мы так не договаривались. И я не просила… Точнее просила, но только платье.

Кажется, я краснею.

– Не спорь со мной. Я испортил достаточно твоих вещей, чтобы позволить себе купить новые. И еще чулки. В этих пакетах – туфли и платье. И лучше я подожду за дверью, Коломбина, иначе чувствую: никуда мы с тобой не поедем. Справишься?

Он правильно сомневается, и я спешу ответить:

– Конечно. Но… чулки? – Поднимаю на него растерянный взгляд, все еще надеясь, что он шутит.

Не шутит. Продолжает смотреть серьезно, вдыхая тяжелый воздух сквозь сухие губы.

– Чулки, моя девочка. Шелковые. Тонкой венской работы, тебе понравятся.

– Думаешь, стоит? Я никогда не носила подобные вещи.

– Однажды все бывает впервые. Поверь, Коломбина, это придаст тебе смелости, я знаю, о чем говорю.

Не сомневаюсь. Верю безоговорочно, но, наверно, все равно смотрю с сомнением, потому что он вдруг уточняет:

– Во всяком случае, уж точно поможет избежать мозолей.

Хм. Не знаю. Видимо так. Но когда надеваю их вслед за бельем, – тончайшие, в тон коже, почти невесомые… я замираю сраженная наповал атласной красотой шелка на своих ногах. Мозоли от новых туфель – совершенно точно последнее, о чем я думаю.

Белье дорогое и почти прозрачное. Цвета светлого кружевного шампань. На моей смуглой коже оно смотрится очень женственно, как и чулки. Подобную красоту я надела впервые в жизни и сейчас поворачиваюсь к зеркалу в полный рост, чтобы встретить свое отражение новым взглядом. Полным неуверенности и надежды. А еще благодарности к Рыжему, за его вкус и участие, за то, что у него получается, получается преобразить Коломбину так, как никогда бы не удалось ей самой.

Клянусь, каких бы денег мое преображение ему ни стоило, я обязательно все верну!

Я смотрю на себя, смотрю и не верю, что темноволосая девушка передо мной – отнюдь не незнакомка. Что это я! А ведь еще предстоит надеть платье! Но… неужели у меня всегда была такая тонкая талия и красивая грудь? Такие гладкие, округлые бедра? Даже глаза – всегда темные и выразительные – сейчас сияют особенным блеском под легким жемчугом теней и длинными ресницами. А губы – мягкие и соблазнительные, кажется, принадлежат какой-нибудь роковой красотке, а вовсе не мне. Я не могу удержаться и улыбаюсь своему отражению. Покорившему меня собственной откровенной женственностью. Улыбаюсь, улыбаюсь и совсем не слышу голоса Рыжего, окликнувшего меня из-за двери.

– Таня, ну как ты? Уже оделась?

Он заглядывает в комнату и тут же громко чертыхается, наткнувшись на мою голую спину и темный взгляд, встретивший его из глубины зеркала.

– Черт! – повторяет несколько раз, порываясь шагнуть назад, но так и остается стоять, краснея на скулах горячим румянцем, играя желваками, освобождая воротник от давления тугих пуговиц, но не опуская глаз. Не отводя блестящего взгляда. Я вижу, как он скользит им по моим ногам, останавливая на ажурных резинках чулок, мягко обхвативших верхнюю часть бедра под полуобнаженными ягодицами… И неожиданно такое искренне-изумленное:

– Что? Ты улыбаешься?!

– Да, – просто отвечаю я, потому что прятаться поздно, и потому что он вряд ли способен сейчас уйти.

Не способен. И, кажется, так ошарашен, что мне становится еще веселее: да что он улыбающихся девчонок, что ли, не видел?

Не знаю, что приходит в голову Бамперу, но он подходит ближе и обнимает меня за плечи. Поворачивает к себе, по-прежнему глядя в лицо.

– Коломбина, у тебя потрясающая улыбка, ты знала?

– Нет.

– Врешь.

Не вру. Но не могу сказать ни слова, чувствуя себя в вакууме глупой радости, и продолжаю улыбаться, подняв ему навстречу лицо. Забыв о стеснении даже тогда, когда он пристально смотрит на темно-розовые ореолы сосков, бесстыдно виднеющиеся под кружевом бюстгальтера. Опускает глаза ниже… И вдруг закрывает их, прислоняясь холодным лбом к моему.

– Танька, я с тобой с ума сойду! Пожалей, я же живой человек!

– Не сойдешь, Артемьев, – счастливым шепотом, чувствуя, как за спиной расправляются крылья, – я тебе не дам. Только попробуй меня бросить на полдороги.

Не бросит. Мне не нужен ответ, я чувствую это сердцем.

– Почему ты стоишь босиком?

– У меня нет сил одеться. Пойми правильно. Кажется, мне больше ничего не надо для счастья.

Он смеется, неожиданно касаясь губами виска, прижимая к себе, этим коротким знаком внимания делая меня еще в сто раз счастливее. Разделяя радость, заставляя забыть последние два дня, нашу договоренность, мои слезы, безысходность, все! Он рядом, и больше не о чем переживать. Не нужно беспокоиться, бояться, думать. Все кажется мелким и пустым, безнадежно поблекшим. И можно вновь свободно дышать, вдыхая жизнь полной грудью во всех ее проявлениях и красках. Понимая, что все правильно, все так и должно быть.

– И все же, Тань, тебе следует одеться, иначе мы точно опоздаем на вечер. Это твой последний шанс удержать меня на расстоянии.

– Тогда тебе следует выйти.

– Ну уж нет. И пропустить самое интересное?

– Не знаю, способна ли я сейчас двигаться. Все слишком сказочно для Коломбины. Я хочу прожить этот момент, понимаешь? По-настоящему.

Понимает, я вижу отражение своих чувств в его глазах. И принимает мое чудачество.

– Хорошо. Тогда просто стой, – растягивает губы в знакомой улыбке, – я все сделаю сам, раз уж ты выбрала меня в свои крестные феи.

И я стою, послушно и терпеливо, пока надо мной колдует настоящий волшебник. Когда он вынимает из обувной коробки мелкие лодочки на высокой шпильке, цвета речного жемчуга, очень изысканные и аккуратные, созданные, чтобы ступать в них по красной дорожке, – я замираю в восхищении, безропотно позволяя ему обуть меня. Опустив ладонь на крепкое плечо, поднимаюсь над парнем на каблуках, оставаясь в белье и чулках, удивляясь ловкости его рук, способных не только раздеть женщину, но и одеть, куда внимательней и осторожней.

– Я надеялся, что однажды увижу тебя такой.

Он говорит сейчас не о моем преображении, почувствовав пальцы в своих волосах, и я, понимая это, глядя на него, опустившегося передо мной на корточки, не могу удержаться и снова зарываюсь в мягкие, густые пряди на затылке. Нежно царапаю ногтями кожу, вряд ли отдавая отчет своему действию, пока рука Бампера, погладив лодыжку, медленно ползет вверх по ноге, останавливаясь под коленом.

– Таня…

– Молчи, – прерываю его вздох, порывисто отвернувшись от нашедших меня глаз, и только теперь обхватываю себя руками, чувствуя острую потребность прикрыть полуобнаженное тело. Не понимая, почему вдруг так испугалась?

Он все-таки проводит рукой по моей спине, едва уловимо, прежде чем обращается с просьбой закрыть глаза и приподнять руки. Я чувствую что-то шелковое и мягкое, очень приятное, скользнувшее по моим волосам, вдоль тела к коленям и ниже. Слышу звук застегнувшейся молнии, шорох пальцев на ткани и негромкую просьбу:

– А теперь повернись и открой глаза, хочу взглянуть на тебя. Ну же, Коломбина, смелей!

Лицо Рыжего серьезно, подбородок опущен, и я затаиваю дыхание. Боюсь смотреть на свое отражение, пока он оглаживает меня внимательным взглядом, поднимая его от кончиков туфель к лицу. Переводит на руки, приоткрытые плечи, ключицы… И снова смотрит на губы, как будто все его внимание сосредоточено на них.

– Что? Снова не подошло? Тебе не нравится? Артемьев, почему ты молчишь?

Не молчит. Поворачивает к зеркалу так, чтобы я могла видеть себя в полный рост, и произносит за спиной тихим, просевшим голосом.

– Нравится. Очень. Я знал, что оно для тебя. Только это и никакое другое.

Да, только это и никакое другое, он прав. От изумления и красоты платья у меня перехватывает дух. Я смотрю на него и понимаю, почему Бампер отверг все остальные наряды – дорогие, красивые, модные, яркие и не очень. В сравнении с совершенством все они безнадежно блекнут, стираясь из памяти.

Легкий оттенок голубой зелени, тончайшее кружево на отрезном лифе, спокойный шелковый клеш в пол и крохотные кристаллы, похожие на фианиты, украсившие оголенное под тонким шифоном плечо. Глубокий вырез на груди и высокий разрез до середины бедра, – весьма откровенно и в то же время – женственно, чувственно, нежно. По-настоящему красиво. Разве могли с таким платьем соперничать наряды моих общежитских девчонок?

Я смотрю на девушку в отражении и понимаю, что она чудо как хороша. Свежа, стройна, прекрасна, как сама весна. И не нужно быть ценителем моды и маэстро Гариком, чтобы отметить ее молодость и привлекательность. Сияние кожи, оттененное выгодным цветом наряда и лучистый блеск карих глаз. И куда только исчезла несуразная Коломбина, в желтом топе и фиолетовых лосинах?

Ай да, Рыжий! Волшебник и только!

Я поворачиваюсь к парню и беру его за руку. Притягиваю ладонь к груди, чтобы со всей признательностью и счастьем сказать, заглядывая в лицо, не в силах сдержать долгожданную радость:

– Неужели это я?

– Ты.

– Артемьев, ты самый лучший! Я знала, знала, что у тебя получится! Спасибо, Витя!

Ну вот, теперь он снова смеется, обнимая меня за талию. На краткий миг любуется моей улыбкой и, наконец, уводит из дома красноволосого Гарика, на прощанье сунув в карман удивленному мужчине деньги, напомнив об оставленных у него вещах.

– Я вернусь утром. Оставь все как есть.

– Конечно.

– До свидания!

Ну, вот и конец. И в новом образе Таньке Крюковой приходится очень аккуратно ступать по земле, садиться в машину Бампера, стараясь, чтобы пресловутые чулки не обнажились в разрезе платья.

Ну до чего же они красивые! Незаметные, как паутинка! И туфли! А подол так мягко струится по ногам, подчеркивая их форму и красоту ткани, что кажется нереальной дымкой.

– Тань, перестань все время смотреть под ноги. Так надо. Ты не одна идешь на праздник, а меня в тебе все устраивает.

– Правда? – все еще недоверчивое.

И куда более уверенное:

– Да. Лучше накинь пиджак, прохладно.

– И все равно ты для меня Коломбина, – чуть позже в машине, включая мотор, но я легко соглашаюсь:

– Ну и пусть.

– Самая красивая на свете Колючка.

Это звучит непривычно. Странно, интимно, но вместе с тем ласково, так, что впору смутиться, но я сейчас готова простить Рыжему все, что угодно, даже такой беспардонный флирт. Ему не нужно приободрять меня, бросая фразы в лобовое стекло, он и так сделал для Коломбины очень много. И потом… сегодняшним вечером мы для всех пара. Бампер справился со своей задачей превосходно, пора и мне платить по счетам.

* * *

Стоянка перед самым большим и фешенебельным рестораном города заполнена до отказа. Мы опоздали на пару часов, официально поздравление родителей и представление гостей наверняка состоялось, первые бокалы подняты, так что надеюсь, нам с Коломбиной удастся избежать излишней шумихи и суеты.

Я помогаю девушке выйти из машины и открываю заднюю дверь салона «BMW», чтобы взять цветы.

– Таня, я беру букет, ты берешь меня под руку. И не трясись как заяц, здесь собрались обычные люди, помни об этом. А главное, мои родители, хорошо?

– Хорошо.

– Выше голову. Вот так, умница. Ты сегодня красавица.

Я говорю чистую правду, Коломбина – красавица. Волнение ей к лицу, и не заметить его сложно. Оно играет на скулах нежным румянцем, блестит в глазах, смотрит на меня с надеждой, как будто я для этой девушки отныне и навсегда опора и причал и, черт, мне это нравится! Не нравится только, как замер швейцар, открывая перед нами дверь, мужским взглядом окидывая осторожно ступающую к нему Колючку.

– Цветы для юбиляров, – говорю встретившему нас распорядителю зала и отдаю в его руки огромный букет. Позже мать поставит цветы в спальне, и я надеюсь, любимые белые розы еще долго будут радовать ее взгляд.

А сейчас я приобнимаю Коломбину за плечи, шепчу ей в ухо: «Все хорошо», – и окидываю взглядом расположившиеся у сцены двойным полукружьем нарядные столики, занятые многочисленными гостями, отыскивая виновников торжества. Мать стоит на небольшой сцене в окружении своих моделей – как всегда безупречно красивая в белом платье со шлейфом, – говорит в микрофон, и я предвижу, что через несколько минут ее речь оборвется на полувдохе.

– …моя работа, новые коллекции, признание в мире моды, все, чего я добилась за столько лет – полностью заслуга Максима. И только его! Он был первым, кто однажды поверил в мой талант и подарил возможность заниматься любимым делом. Кто никогда не укорял, а помогал советом и дружеским словом. Кто до сих пор продолжает верить в меня, окружая теплом и заботой. Дорогие гости, раз уж мы сегодня собрались здесь, позвольте мне еще раз поблагодарить своего мужа за его любовь, поддержку и крепкое плечо, которое было и остается моей главной опорой в жизни. Опорой всей нашей дружной семьи! Дорогой, я очень тебя люблю и надеюсь, мое чувство взаимно!

Карловна улыбается, и весь зал гостей улыбается вместе с ней, потому что поверить, что Максим Артемьев перестанет любить эту женщину – невозможно, мне ли не знать. Только с последним вздохом и то не факт, что он себе это позволит.