Текст книги "Золото собирается крупицами"

24

Хисматулле удалось устроиться на ночь в бараке, но он так и не смог выспаться вволю. Малейший шум поднимал его на ноги – то крикнет петух, то заворочается кто-то, забормочет со сна, и Хисматулла уже бежал к заколоченному фанерой окну, глядел – не светает ли. Он боялся опоздать на работу.

Но за окном была густая синяя темень, спокойно лежали белые горбы сугробов, шумели верхушками сосны. Так и не дождавшись рассвета, он оделся и вышел на улицу. От мороза потрескивали Деревья. У Хисматуллы сразу же схватило уши, он закрыл их ладонями и, подпрыгивая, побежал по тропинке.

То ныряя в темные острые глыбы елей, то вновь скользя между сплетением голых веток, плыла в небе ущербная луна, как ломтик корота, и едва Хисматулла добежал до тепляка, как она показалась в последний раз и стала погружаться, оседать в белую горную шапку медленно, как в воду.

У тепляка никого не было, и Хисматулла снова окоченел до того, что уже и прыжки не помогали. Он забегал вокруг тепляка, размахивая руками и проклиная себя за боязнь.

«Кик! Кик-кик!» – крикнул в отдалении дятел.

«А-а, и тебе, я вижу, несладко! – подумал Хисматулла. – Что ж, у тебя хоть пищи вдоволь, подолбил, отыскал пару жучков – и сиди отдыхай! А нашему брату каково?»

«Кик…» – слабо пискнул дятел и умолк.

«Так-то! – мысленно добавил Хисматулла. – Аллах заботится о птичках больше, чем о нас, одежа у них и на зиму и на лето справлена, бая над ними нету, а если какой сокол к гнездам подлетит, вроде как бы урядник, то ведь его всей стаей отбить можно… А у нас что? И урядник, и Хажисултан, и начальник прииска, и управляющий, и немец, и штейгер, и кого только нету – разве шайтана не хватает, и тот найдется, коли надо!»

– Эй, парень, за кем гонишься, шапку, что ль, украли? Айда, заходи!

Хисматулла очнулся, увидел выглядывавшую из тепляка женщину в черном платке и беловатый дымок над Крышей.

«Вот те на! – подумал он. – А я-то решил, что там никого нету!»

Почти вслед за Хисматуллой в тепляк стали одна за другой вбегать женщины Потирая озябшие руки, они садились у жарко натопленной железной печурки, и скоро возле нее не осталось ни одного свободного места. Хисматулла, не смея подойти к незнакомым людям, жался в углу, грея руки под рубахой и прислушиваясь к тому, о чем говорят женщины. Он еще плохо понимал по-русски и по некоторым знакомым словам старался угадать, о чем шла речь,

Но вот дверь распахнулась, и женщины заулыбались и зашумели громче обычного. Хисма-тулла обернулся и увидел русского мужчину в ушанке и телогрейке. Он был невысок, но широк в плечах и крепок на вид; под мягким, стершимся козырьком ушанки жмурились от света голубые, как весенние льдинки, глаза. Он снял шапку, хлопнул ею по колену и сказал:

– Ну и холод нонче, бабоньки! Прямо собачий! Дает же февраль жару! Не зря, видать, в старину говорили, что братец февраль еще почище братца января будет, а как встречаются, так февраль пуще злится: «Ну, братец, уж если б мне на твое место пробраться, я б таким дурачком не был, живо напустил бы такого морозу, что рога у коровы сломались бы!»

Он захохотал, и вместе с ним стали смеяться женщины, кто стыдливо, как бы нехотя, а кто во всю мочь, и Хисматулла, хотя и не совсем понял, что было сказано, тоже улыбнулся за компанию. Мужчина присел поближе к печке, достал из кармана кисет и трубку, быстро набил трубку табаком, умял его пальцем и, открыв на секунду железную дверцу печурки, руками выхватил красный уголек. Он ловко перебросил его с ладони на ладонь, чтобы не обжечься, и так же ловко положил уголек сверху на табак, тут же стал сосать трубку, и на Хисматуллу пахнуло горьким табачным дымом. Женщины молча стояли рядом, как бы ожидая, пока трубка раскурится, и, когда мужчина наконец щелчком сбросил уголек на пол и спокойно запыхтел, одна из них, в черном платке, та самая, что позвала Хисматуллу в тепляк, выступила немного вперед и спросила:

– Михаил, мы у тебя тут поспрошать что хотели…

– Ну, ну? – обернулся к ней Михаил.

– Правду говорят али брешут, будто ту шах ту Фишера, возле озера, снова откроют?

– Правду, правду, – подхватила бойкая толстенькая женщина с круглым лицом и красны ми, налитыми румянцем щеками. – Я там, дев чата, сама вчера была, своими глазами видела, точно говорю – открывают!

– Да погоди ты! – отмахнулась та, что была в черном платке. – Какая ты, право… Не у тебя спрашиваю, у Михаила, всюду суешься, слова не дашь сказать…

Михаил вытряхнул пепел из трубки и прищурился:

– Так, так… Ты, сестренка, договори уж сна чала, что видела, интересно…

– Машину большую, больше дома, видела, а людей сколько – не счесть! – радостно затараторила засмущавшаяся было женщина. – На роду, народу, ой! А лошадей! Видели бы вы… И везут ее, а лошади шарахаются, кругом кричат, никто никого не слышит, и штейгер, а машина такая большая, такая большая, ну прямо не знаю!..

– Погоди, погоди, сестренка, – улыбнулся Михаил. – Не торопись, а то что-то и понять нельзя, про что балакаешь. Помедленней говори…

– Чего ж тут не понять? Все понятно! Одна лошадь серая, остальные карей масти, и народу всякого – и наши, и ихние, и штейгер, и чужих полно, а машина, не знаю чья – тульская ли, немецкая… И Мордер там был, все смотрел!

– Да что за машина-то?

– А такая, сказывали, пар пускать! А сакмаевские все к мулле кинулись, а мулла как скажет: «Это арба шайтана, арба шайтана!» И всех как ветром сдуло, по домам попрятались, нос боялись высунуть! Я сказала – машина это, а они не верят, бегут со всех ног! А мальчишки еще камнями кидаться стали! И снегом! И лошади даже чуть не понесли!

– Ну, а машину-то куда повезли?

– Да к той шахте, к фишеровской, воду, сказывают, откачивать будут, вместо насоса! Только как она откачает – в толк не возьму! Там же воды чертова прорва, трех насосов мало будет, да и машина, говорят, не новая, стало быть, испортиться может, это сам Мордер сказал, своими ушами слышала!

– Ну что ж, – раздумчиво сказал Михаил. – Уж раз машину привезли, значит, наверняка от кроют… Одна надежда, что в самом деле испортится…

Снаружи за стеной загрохотало, и тут же через отверстие на желоб и железную решетку посыпались каменистые комья глины. В тепляк шумно ввалился толстый мужик с коротенькими ножками и ручками. Это был ровняльщик. Он с силой бросил в угол лопату и крикнул тоненьким, почти визжащим голосом:

– Опять лясы точите, а работу псу под хвост? Смотрите, кому работа не по нутру, тот ведь здесь долго не задержится!

Женщины засуетились, и места у теплой печки быстро опустели. Из-под моста, через протянутую над железной решеткой вашгерда трубу, яростно плеснулась в деревянный желоб вода и, не сумев пробиться вниз сквозь комья глины, рассыпалась брызгами во все стороны. Женщины встали по обе стороны вашгерда, разминая лопатами куски породы на решетке и выталкивая отделившиеся от глины камни. Порода помельче проходила к головке вашгерда, а от головки к низкому ящику с набитыми на него решетками. Ровняльщик все горячей размахивал коротенькими ручками, кричал то на одну женщину, то на другую, стараясь заглушить тонким голоском и лязг лопат, и шум воды, потом обернулся к спокойно курившему в сторонке Михаилу. Увидев, что Михаил не обращает на него никакого внимания, он подкатился и заорал:

– Тебе что, не —вкрутили еще мозги в тех краях? Так еще вкрутят, не сумлевайся! Всех мужиков на прииске с толку сбил, теперь к бабам пришел смуту сеять? Иди на место, что стоишь?

– Не пищи, побереги горло, а то как бы не охрип, – усмехнулся Михаил, попыхивая труб кой. – Я пока еще на оба уха слышу, не глухой, понял? И заруби себе на носу, если ты своим писком мышиным бабу спугнешь, то в этом ни какой твоей заслуги нету, потому как баба на то и пугливая, что не мужиком родилась, а то еще па такую когда-нибудь нарвешься, что и от бабы не поздоровится! Не баба я тебе, а потолковать со мной придет охота – можешь и шепнуть, я доходчивый, нечего зря пасть-то разевать – Он стряхнул пепел и затянулся. Ровняльщик побагровел и хотел было отойти, но Михаил продолжил: – И потом – что это ты вздумал мне указывать? Я и без тебя знаю, когда мне свою работу начинать, мне указчики ни к чему! Так что греби отсюда, пока цел, ясно? Греби, греби! – добавил Михаил, заметив, что ровняльщик не может двинуться с места и как будто ищет, что ему ответить. – А то ведь я и помочь могу, когда ноги сами не ходят!..

Ровняльщик быстро отошел и, взяв деревянную мотыгу, стал мешать песок, проходящий с водой через решетку. Михаил постоял еще немного, вытряс пепел из потухшей трубки, усмехнулся и медленно направился к дверям. У дверей он еще раз обернулся и, встретив злобный, насупленный взгляд ровняльщика, вдруг сделал такое движение, будто хочет к нему броситься. Ровняльщик отпрянул, споткнулся об ящик и с грохотом полетел на решетки. Михаил громко рассмеялся и вышел, хлопнув дверью. Женщина в черном платке прыснула в кулак, краснощекая толстушка, зажав рот ладонью и согнувшись пополам, отвернулась, прислоняясь к стене и трясясь от хохота.

Ровняльщик, чертыхаясь, поднялся с решеток, отряхнулся и тут только заметил неподвижно стоящего в углу парня. Он поманил Хисматуллу пальцем.

– Это тебя, что ли, из конторы прислали? – спросил он, тыча в грудь Хисматулле пальцем.

– Да…

– На какую работу?

– Мне ничего не сказали…

– Так пойди узнай, нам тут бездельники не нужны! – напыжился ровняльщик, но, увидев, что растерявшийся Хисматулла в самом деле направился к дверям, окликнул его: – Ладно, иди сюда, слушай в оба уха! Снаружи будешь работать, зонт расчищать, – только смотри у меня! – он поднес к лицу Хисматуллы кулак. – Если будешь по его указке работать, в два счета с работы уволю, понял? Совсем совесть потерял, каторжник, взяли на свою голову, а ему хоть бы хны! Станет с тобой разговоры говорить – не слушай смутьяна, у него разговоры опасные, за них знаешь, куда угодить можно?

– Куда? —спросил Хисматулла.

– А вот угодишь, тогда узнаешь! Хватит, иди, некогда мне тут с тобой! – Ровняльщик махнул рукой и тут же с руганью набросился на толстушку: —Живее, живее поворачивайся! Не видишь, что ли, ослепла? Порода-то застряла!

Женщины засуетились, громче заскрежетали лопаты, ударяясь о камни…

Выйдя из тепляка, Хисматулла замерз еще больше, чем ночью. Ил и галька забили деревянный желоб, тянувшийся от тепляка к реке, и, растерянно стоя над ним с лопатой в руках, Хисматулла не знал, что ему делать. Михаил, возивший к отвалу на тачке камни, подошел и тронул его за плечо:

– Что, браток, зубами стучишь? Одежонки– то получше нету? – Хисматулла покачал голо вой. – А сам откуда?

– Сакмаево, – еле выговорил дрожащими губами Хисматулла.

– А работу эту знаешь? Нет? Ну, гляди, лопату нужно держать вот так, а спину вот так наклоняй, а иначе устанешь быстро, к ночи руки– ноги отвалятся… Вот, смотри, как я.

Михаил взял у парня лопату и стал, как ложкой из тарелки, вычерпывать из зонта пустую породу. Движения его были размеренны и вроде бы неторопливы, двумя гребками он наполнил тачку и, поставив лопату, повез тачку по доске к отвалу, ловко опрокинул ее, и камни отлетели далеко в сторону.

– Понял, как надо? – спросил он, снова по давая лопату Хисматулле. – Главное, браток, не тушуйся и с хмырем этим, что в тепляке, не связывайся, держись от него подальше, а при ставать станет – построже говори, хочешь, на меня сошлись, а то он у нас любит новеньких поприжать да над бабами покомандовать, а как кулак ему покажешь – тут он хвост поджал!

«Каторжник – это ведь тот, кто людей убивает, – мучительно думал Хисматулла. – За что ж тот его каторжником обзывает? Не похож он на убийцу, приветливый такой, веселый и работает хорошо…» «Смутьян» все больше нравился ему, он покраснел от удовольствия, когда Михаил опять хлопнул его по плечу и сказал:

– Ну, хватит, так спину сломать можно! Идем-ка, к нам в гости обед пришел!

– Кто? – не понял Хисматулла:

– Обед, обед! – весело показал руками Михаил. – Кушать, шамать, хлеб, понял?

Отойдя от вашгерда, женщины расселись возле печки, достали из мешочков полумерзлый хлеб и ели его, макая в соль и запивая кипятком. Ровняльщик, сидя ко всем спиной, вытащил из кармана бутылку молока. Хисматулла снова забился в свой угол, стараясь не глядеть на обедающих. Но Михаил подошел к печурке, открыл дверцу, выкатил кочергой черные, полуобгоревшие картофелины и обернулся к нему:

– Иди сюда, чего в угол залез? Картошки хочешь?

– Я уже ел, спасибо, – по-башкирски ответил Хисматулла.

– Да я по-твоему, браток, не кумекаю! – рассмеялся Михаил, перекатывая горячие картофелины с руки на руку – Иди, иди, поешь, как раз по три картошки с половиной на брата получается!

Михаил разломил картофелину, и вкусный запах защекотал ноздри Хисматуллы. «Какой он, этот русский, самому мало, а мне дает», – подумал он.

– У меня есть, – сказал он и, делая вид, что тоже ест, поднес ко рту кулак.

– У тебя не так вкусно, – ответил Михаил и шагнул к парню. – Ну-ка, что там у тебя, покажи!

Хисматулла сделал вид, что глотает, и сильно покраснел. Михаил раскрыл его пустую ладонь:

– Съел уже? Да тебе это мало! На такой работе, и чтоб такой малостью насытиться, да мо роз еще! – Михаил хитро прищурился: – У тебя что там было, хлеб? Ну, так картошка тебе не помешает, идем, идем! – он потянул парня за рукав.

– Чего пристаешь к мальчишке, какое тебе дело? – злобно крикнул ровняльщик.

– Поговори, поговори у меня! – не оборачиваясь, ответил Михаил. – Я тебе пропишу ижицу!

– Бунтовщик! – сквозь зубы прошипел ровняльщик.

– Ну, долго я тебя уговаривать буду? – не обращая внимания на ровняльщика, спросил Михаил. – Или тебе мулла и картошку есть запретил?

– Я уже поел, честное слово, – опустил го лову Хисматулла. – Не уговаривайте меня…

– Ну, как хочешь, – махнул рукой Михаил и опять подсел к печке. Хисматулла заметил, как женщины придвигаются поближе к нему.

– А что, бабоньки, – пожевывая, заговорил Михаил. – Слыхали, что в Оренбурге с одной барыней случилось? Забыл только, как звали, мастерскую она там держала, швейную…

– Расскажи, расскажи, Михаил, – послышалось со всех сторон.

– Злющая была барынька, страсть! Как что не по ней – сразу руки в ход пускала, мастерицы ее не любили, само собой, но боялись крепко – она и иглой могла уколоть со злости! Как уколет, мастерица в крик, а барынька ей: «Чего ты кричишь, милая? Я, мол, не нарочно тебя уколола, а случайно, с кем не бывает…»

– Зверство какое, – тихо сказала женщина в черном платке, сидевшая рядом с Михаилом.

– Зверье – ясное дело… Только взяла она себе новенькую работницу, да такую бойкую, что сама не рада стала. Примеряет ей та мастерица платье, как кольнет ее иглой! Барынька в слезы, а та ручки сложит: «Простите, говорит, Христа ради, нечаянно получилось, больше не буду», – и опять – хвать ее иголкой!

Женщины рассмеялись. Ровняльщик внимательно прислушивался.

– Ну вот, прогнала она ее, стало быть, а мастерица подговорила там всех товарок, и вот на следующий день то одна ее уколет, то другая, барынька прямо из кожи лезла, а они все в один голос: «Простите, мол, нечаянно…» Стала она одну за другой их увольнять, пока всех не уволила в тот же день. А они не уходят, у дверей в мастерской толпятся, и вдруг та приходит, бойкая, самая первая, и говорит: «Чего вы на нее смотрите? Это ж не человек, а собака бешеная, зверюга лютая, уж раз мы все от нее уходим, чего нам терять?»

– Неужто избили? – охнула толстушка.

– Куда там, хуже! – смеясь, проговорил Михаил. – Пристрочили!

– Куда?!

– Портьеры там на окнах висели с двух сторон, занавески такие длинные, вот они взяли ее за подол да низами эти занавески и подшили к юбке ейной, так что юбка вся задралась кверху и панталоны с улицы видать! И не вырвешься, потому как с двух сторон пришили, к каждому окну то есть!.. Только к вечеру ее от тех занавесок отпороли, и крику никакого слышно не было, они ей тряпок каких-то, лоскутов в рот понапихали, а руки за спиной связали…

– Ну, дела, – вытирая выступившие от смеха слезы, сказала женщина в черном платке. – Есть же смелые бабы на свете!

– Ты что это? Опять смута? – угрожающе зашипел ровняльщик. – Ты против кого это? Смотри, все доложу!

– Доложи, да смотри в штаны не наложи! – захохотал Михаил. – Мы тут всем скопом такое на тебя наложим, что хуже той барыньки придется, – сунем в вашгерд вместо породы дало патами разомнем! – Он закашлялся от смеха, достал из кармана платок и приложил руку к груди. Все замолкли.

– Плохо? – участливо спросила женщина в черном платке. – Может, кипяточку?

Михаил помотал головой и, кашляя в платок, отошел и прислонился к стене.

– Чахотка каторжная, – снова прошипел ровняльщик и, оглядев умолкших женщин, вдруг рявкнул: – Хватит! По места-ам!

– Породы же нету, – сказала толстушка.

– Ну и что же? – ворочай кроличьими покрасневшими глазками, повернулся к ней ровняльщик.

– Забойщики еще отдыхают…

– Пусть отдыхают, не ваше дело! – Ровняльщик нагнулся к головке вашгерда. – Пускайте воду! Пока другой работы нет, будем споласкивать!

– Всегда в конце работы споласкивали, – вы ступила вперед женщина в черном платке.

– Делайте, что велят! – взмахнул коротки ми ручками ровняльщик. – Хотите, как те мастерицы, прославиться? Так они уж все за решеткой сидят, у тамошнего урядника в ногах валяются!

Женщины неохотно вставали. В вашгерд с шумом побежала вода. Женщина в черном платке обернулась и, заметив, что уже почти все заняли свои места, молча пошла к желобу.

– Убавь воду, оглохла, что ли? – опять за кричал ровняльщик. – А ты, Дуська, свечу по ближе держи! Да вы что, с ума он вас своими речами свел, я вижу! – Ровняльщик выхватил у толстушки свечу и сам поднял ее над затемнен ной стороной вашгерда. – Вот так надо, поняла? Словно только что на свет появилась, ей-богу!

Короткой мотыгой он сгреб песчаную породу навстречу воде и, ртутью собрав в ковшик золотые крупинки с головки вашгерда, положил ртуть в тряпку и выжал ее обратно в ковш. Блестящие шарики ртути, соединяясь и увеличиваясь, побежали по дну ковшика. Ровняльщик поднял голову. Женщины молча смотрели на него.

– Чего вылупились? – вскинулся ровняльщик. – Все таращатся, таращатся, думают, себе возьму! Спрячь, спрячь буркалы-то, ишь, зенки, будто десять глаз у нее, а не два!

Ворча и ругаясь, он подошел к печке, присел, положил выжимку на железку и поставил на огонь. Железка накалилась, ртуть, подскакивая, рассыпалась в разные стороны, и на железке осталось одно золото. Ровняльщик взвесил его на самодельных весах, послюнявил карандаш, записал все в журнал и, завернув металл в тряпку, сунул его в карман.

За стенкой послышался перестук копыт по бревенчатому мосту, грохот сгружаемой породы.

– Прибавь воды! – заорал ровняльщик, под ходя к вашгерду. – Да шевелитесь, шевелитесь, мухи сонные, вам лишь бы от работы отлынивать!

После обеда Хисматулле стало работать еще труднее. В голове шумело, перед глазами поплыли радужные круги. Еле двигаясь, он наполнял тачку за тачкой и тащил их к отвалу, пока не остановился, наконец, на полдороге, не в силах двинуться дальше.

– Ты что, браток? Так нельзя, отдохни, – по советовал подбежавший Михаил. – Ты еще молодой, береги себя. – Он сильно закашлялся и, схватившись рукой за горло, выдавил с силой: – Не беспокойся, успеем, скоро уже кончится…

Хисматулла слабо махнул рукой и, еле-еле довезя тачку до отвала, опрокинул ее. «Прогонят! – с ужасом думал он. – Только бы выдержать, хоть сегодня…» Подвезя тачку обратно к желобу, он погрузил лопату в воду, подгреб гальку и стал поднимать ее, но руки, как чужие, задрожали, и лопата с плеском плюхнулась обратно в воду. Хисматулла, обессилев, сел, держа лопату за черенок.

– Ты ведь наврал, что обедал, – укоризненно сказал Михаил. – Что ж ты от картошки отказался? Я ж тебе от чистого сердца давал…

Пересиливая себя, Хисматулла молча вытащил лопату с галькой из воды, но, не донеся ее до тачки, уронил на землю и, сев рядом с ней, умоляюще поглядел на Михаила.

– Агай, начальнику не скажи… Не могу я, завтра буду работать, завтра не устану, вот увидишь! – на глаза его навернулись слезы.

– Ты что ж меня за иуду считаешь? – обиделся Михаил. – Чего ты меня боишься? По мне самому, слава богу, веревка пеньковая плачет, и не только в вашей конторе, но и кой-где еще! А ты – «начальнику не скажи…». – Он опять закашлялся и, чтобы успокоиться, присел возле тепляка на большой круглый камень. – Ишь какой… С ног валится, подыхает, а от помощи отказывается… Так нельзя, браток, рабочий люд помогать друг другу должен! Ну-ка скажи, правильно я догадался – не ел ты сегодня?

– Нет…

– Вот видишь! А ломался… – Михаил вынул из кармана ломоть хлеба и протянул Хисматулле. – На ешь, а я пока за нас двоих повкалываю!

Хисматулла неловко мотнул головой, но Михаил положил на плечо парню большую руку и крепко сжал:

– Ты что, обидеть меня хочешь? Бери без всяких разговоров и головой не качай, еще больше закружится! Понял? А если бы со мной беда случилась, ты что, разве отказался бы мне по мочь? Ну, говори, отказался бы?..

– Не-е-ет, – сконфузившись и покраснев, ответил Хисматулла.

– Так я и думал! За чем же дело стало? – Он сунул хлеб Хисматулле и взялся за лопату.

Хисматулла обмакнул хлеб в воду и начал есть. От первого же глотка в груди у него стало теплее, только руки от волнения задрожали сильнее, но скоро прошло и это. «Дай аллах ему здоровья, – думал Хисматулла, – какой хороший человек, ведь за этот кусок хлеба столько он тачек, должно быть, перетаскал!»

Он благодарно взглянул па Михаила и, проглотив последний кусок, встал. Быстро темнело, слабый свет из окна тепляка кривым квадратом лег на снег, а работе все не было конца. В темноте вдруг будто сильнее загрохотала сваливаемая порода, громче и визгливее ударялись о железную решетку лопаты. Луна, как желтый кусочек свежего корота, снова показалась над Биш-итэк-горой, тени деревьев вытянулись на снегу.

Неожиданно стук лопат в тепляке сменился шумом голосов. Михаил опустил тачку.

– Все, – сказал он, тяжело дыша. – Ты вот что, голодный не ходи, а то ноги живо протянешь. Я возле центральной шахты живу, в землянке. Придешь сегодня ко мне, я тебе дам полкаравая ситного, понял? Отдашь потом, как-нибудь сочтемся. Не сможешь найти – спроси, там тебе каждый покажет, где я зимую. – Он задохнулся в сильном кашле, схватился обеими руками за грудь, задержал дыхание: – Может, дома меня не будет, так старушка моя наверняка никуда не пойдет, у нее спросишь, понял? – Он снова закашлялся и, махнув рукой, ушел в тепляк.

«Странный человек, этот русский агай, – подумал Хисматулла. – Хозяин вашгерда терпеть его не может, да и Михаил его не любит, а оба русские, одной веры,.. Зато ко мне Михаил хорошо относится, а ведь я башкир, мусульманин, как же так? Нет, странный он человек, удивительный человек, не такой, как все…»