Текст книги "Золото собирается крупицами"

2

Мугуйя больше не вставала. Обняв ребенка, она неподвижно лежала на нарах, глядя в одну точку, и даже не стонала больше. Один только раз она ответила мужу на вопрос, почему лежит:

– Смерти жду… Аллах скоро пошлет мне ее.

И поняв, что уговаривать ее бесполезно, Хаким махнул рукой и ушел на прииск. Три дня у детей не было во рту ни крошки, если не считать маленького кусочка лепешки, который принес откуда-то Загит. К концу четвертого дня отец вернулся с пустыми руками и, взглянув на детей, молча взял топор и вышел во двор. Через полчаса он принес зарезанную телку и, так же молча разделав ее, опустил в котел почти половину туши. И хотя всем было жалко, что телку зарезали, но мысль о наваристом мясном бульоне и вкусный запах, идущий от котла, разом подняли настроение. Даже Мугуйя, повернувшись лицом к весело потрескивающему огню, слабо улыбнулась, глядя на рассевшихся вокруг чувала детей. Сам Хаким забыл сегодня свое верное правило: «Съешь крошку, через час сможешь отщипнуть еще, а если съешь все сразу, то через час и отщипнуть будет нечего!», он вставал и мешал в котле ковшом, и ему казалось, что мясо варится что-то слишком долго. Наконец он снял котел с огня и, вытащив мясо, стал делить: отнес Мугуйе большую чашку с бульоном, положил рядом с собой толстый шейный позвонок, а остальное раздал ребятам.

– Хлеба вы у меня не видите, так хоть мяса нажритесь до отвала! – сказал он.

Султангали первым съел свою долю, дочиста вылизал деревянную чашку, где лежало мясо, и подошел к старшему брату. Загит, с трудом доевший один из двух своих кусков, протянул второй:

– Съешь за меня, Султангали…

– Ешь сам! – крикнул Хаким. – Этому об жоре, даже если целую корову скормить, и то мало будет! И как в тебя только влезает? Никогда я тебя сытым не видел! – сердито повернулся он к сыну. – И мяса давал тебе в хорошие времена, сколько душа просит, и хлеба, и топленым молоком поил, а ты все требуешь – дай да дай! Нет, тут дело нечисто – или ты перед едой не молишься как следует, или у тебя в животе шайтан поселился! Надо будет тебя к курэзэ сводить…

Но, утолив голод, Хаким стал добродушнее, чем обычно, и, кроме того, еда так разморила его, что и ругаться было лень. Он оглядел детей:

– Ну как, наелись?

– Наелись, атай, наелись! – ответили они нестройно.

– Дурное дело оставили?

– Оставили, оставили!

– Ну, тогда помолитесь и ложитесь спать…

– Слава аллаху, пусть он пошлет мне еду, а я буду есть! – сказал Султангали. Загит пока чал головой.

По обычаю, братья легли рядом, на краю нар.

– У тебя живот не болит? – озабоченно спросил Загит.

– Не-ет…

– Может, у тебя там в самом деле злой дух?

– Ну тебя! – сердито отвернулся Султангали

Загит полежал немного молча и снова толкнул брата в бок.

– Султангали, а Султангали?..

– Чего тебе?

– Повернись-ка! Чего скажу…

– Сам только что дразнился, а теперь хочешь, чтобы я с тобой разговаривал… – обижен но засопел Султангали.

– Да чего ты дуешься! У меня самого живот болит, потому я тебя и спрашиваю…

– Дурак ты, хоть ты мне и старший брат! – так и не повернувшись, сказал Султангали. – Я ж тебя подтолкнул, а ты не понял…

– Чего не понял? – удивился Загит.

– Вот я и говорю, что дурак ты, надо было то, что осталось, в рукава спрятать!. Вон пощупай, как я свои набил! —он протянул брату рукав старой отцовской шубы, в которой теперь ходил сам.

Загит, нащупав полный рукав, тяжело вздохнул:

– Зачем тебе это?

– Как зачем? Вот проголодаюсь, выну кусок и съем, а у вас к тому времени все уже кончится!

Они долго лежали молча, Загит уже задремал, когда Султангали обнял его за шею и зашептал па ухо:

– Слушай, давай к Хажисултану в амбар за мукой слазим, а? Я один много не унесу…

Загит даже приподнялся от испуга.

– Ты что, свихнулся? Не знаешь разве, что это грех? И что ты все хочешь зло кому-то при чинить, кто тебя этому учит?

– Нигматулла-агай… – тотчас ответил Султангали. – А что? Не хочу я голодным сидеть, вот мясо кончится, что тогда есть? Если хочешь знать, Нигматулла-агай..

– Вы что, не наговорились за день, может, мне с вами поговорить? – вскинулся Хаким, которого разбудили голоса ребят.

Братья умолкли. Султангали почти сразу уснул, а Загит еще долго лежал, широко открыв глаза и вглядываясь в темноту. «Надо отцу сказать, – думал мальчик. – А то и в самом деле натворит чего… Или не говорить…»

Перед рассветом он уснул, а когда проснулся, ни отца, ни брата уже не было. Пойти поискать… – подумал Загит и, одевшись, вышел на улицу.

Отец во дворе возился с санями, и не успел Загит закрыть за собой дверь дома, как он крикнул ему:

– Беги на скотный двор! Хажисултан-бай сказал, там для тебя работа есть!

– Атай… – несмело начал мальчик, переминаясь с ноги на ногу.

– Беги, беги, без отговорок! Чтоб одна нога здесь, другая там! – отмахнулся отец, и, не смея ему перечить, Загит во всю прыть припустил по дороге.

…Возвращаясь со скотного двора, Загит увидел молодую женщину в черном, которая быстро прошла навстречу ему и даже не прикрыла лица платком. Лицо ее было сосредоточенно и серьезно, глаза смотрели прямо перед собой, но, казалось, не видели Загита, а всматривались во что-то позади него. Загит оглянулся, чтобы посмотреть, что так приковало ее внимание, но не заметил ничего особенного. Пожав плечами, он двинулся дальше, но не успел сделать и нескольких шагов, как из-за поворота прямо на него, подскакивая, вылетел Гайзулла.

– Сестру мою не видел? – тяжело дыша, крикнул он.

– Она в черное одета?

– В черное.

– Значит, видел! Она вон туда пошла, – показал рукой Загит.

– Туда? Тогда все в порядке, слава аллаху, домой побежала. – Он помолчал, переведя дыхание, и продолжал: – На кладбище ходили… Как увидела могилу своего ребенка, повернулась и бежать! Я за ней – ну, думаю, сейчас в колодец бросится! Беда с этими ненормальными…

– Любила, что ли, сына? Отчего он умер? – участливо спросил Загит.

– Да не сын, а дочка, она уже сразу мертвая родилась! – пояснил Гайзулла. – Я сам и схоронил ее, Нафиса тогда и встать не могла, а Хажисултан-бай только пса спустил, когда я к нему пришел, ни гроша не дал и с тех пор к нам в дом ни ногой! Айда пойдем вместе? Я из-за нее и на могилу отца посмотреть не успел, идем, на маму свою поглядишь…

Загит хотя и боялся, но согласился, не желая обидеть друга. Они пошли к кладбищу, прокладывая себе дорогу в мокром снегу.

– Ты не боишься? —спросил Гайзулла. – Когда отец живой был, я тоже ужас как боялся! А теперь привык… Я здесь часто бываю, иногда мать со мной ходит или сестра, но ее я больше с собой не возьму. Как только придет на кладбище, точно духи в нее вселяются! Не могу за ней бегать, у меня нога устает…

– А отчего твой отец умер? – спросил Загит.

– Мулла говорит, его хозяин горы наказал, оттого что я самородок нашел! Да нет, это давно было, – сказал Гайзулла, заметив, как заблестели глаза товарища. —То золото отец, чтобы от нас беду отвести, бывшему хозяину прииска от дал, Галиахмету-баю…

– А-а! – разочарованно протянул мальчик.

– А ты хозяина горы не боишься? Он ведь каждого, кто найдет золото, наказывает! Видишь, что с моей ногой сделал?

– Может, мне то золото, что ты дал, выбросить? – испугался Загит.

– Что ты, за такую ерунду никто тебя не тронет! – рассмеялся Гайзулла. —А знаешь, что делать, если найдешь самородок величиной с лошадиную голову?

– Не-ет…

– Вот и видать, что ты молод покамест, а вот я знаю! Меня один курэзэ научил, с которым я по белу свету бродил, – надо три раза сказать «локотэ, локотэ», а потом перебросить золото через плечо и сказать: «Лэгнатулла калауллин, каулин, кафрин!»

– А что это значит?

– Это значит, что ты не виноват, что золото нашел, а виноват начальник, который прииски держит! Отец не знал, как надо сказать, вот и погиб… – погрустнел Гайзулла.

– А потом можно самородок поднять? И тебе ничего не будет? – переспросил Загит.

– Я говорю, поднимай и делай с ним, что хочешь после этого, мне курэзэ все растолковал про горных духов… Ученый, и по-русски может говорить, знаешь, сколько всего у него в голове? Я, пока с ним ходил, тоже немножко по-русски выучился, вот кладбище по-русски погост называется…

За разговором мальчики не заметили, как подошли к кладбищу.

– Вон могила моего отца, – Гайзулла подбородком указал на невысокий холмик, с которого клочьями слезал снег. – А матери твоей могила правее, у того куста, видишь?

– Здесь? – пальцем показал Загит.

– Кто тебя учил на могилу пальцем показывать? – рассердился Гайзулла. – Никогда этого не делай больше, если надо – головой кивни, и все, понял?

– Я не знал… – расстроился Загит.

– Ладно, ничего! – смягчился Гайзулла. – Не огорчайся… Пойдем посмотрим на младенчика нашего, видишь, тот дальний холмик? Снегом занесло, еле-еле из-под него глядит…

Ребята долго бродили по кладбищу, разыскивая могилы знакомых и разговаривая. К вечеру Гайзулла заторопился.

– Пошли скорее, а то скоро ангелы при дут, – сказал он. – Нехорошо мешать им…

Вернувшись домой, Загит припрятал в рукав половину своей вечерней доли мяса. «Отдам Гайзулле-агаю, вот удивится, – подумал он. – Может, сейчас отнести?»

– Отец, я еще навоз на дворе у бая не до чистил, – сказал он, – не сходить ли?

– Завтра дочистишь, темно уже, – возразил Хаким. – Пока сыт, сиди лучше спокойно, дольше продержишься! – Он задумался, петом по вернулся лицом в сторону Мекки и, произнеся молитву, добавил от себя: —Храни нас, аллах, не заставляй нас дойти до такой нужды, чтобы просить под чужими дверями. Много у меня грехов, но что они по сравнению с моей нищетой? Дай мне счастья и долгой жизни, дай счастья моим детям…

После молитвы он уселся поудобнее и заговорил раздумчиво, ни к кому не обращаясь:

– Я богат, я богаче других, – у меня есть коза. Если я захочу есть, у меня есть еда. Когда кончится телятина, аллах пошлет что-нибудь… Главное, чтобы была причина! Сделаешь при чину – аллах вдруг пошлет тебе еду, а когда по ешь, у тебя появляются силы, чтобы снова найти причину!.. – Он поднял голову и посмотрел на Загита. – У нас там в кадушке еще немного муки осталось, да? Так вот – вымой руки и заме си лепешку, пусть старый хлеб не перебивает дороги новому… Завтра праздник, лепешку и козлят отнесем мулле, и это будет наше подаяние к празднику!..

Утром Хаким положил лепешку за пазуху, взял на руки двух козлят и отправился к мулле. Вернулся он скоро, принес обратно козлят и, выложив лепешку, завернул ее в скатерть, ворча:

– Совести у этого Гилмана нету, за шесть душ последнюю козу просит! Я ему говорю: «Что ты с нами делаешь? На шесть душ как раз двух козлят хватит – на четыре души по одной ноге, и на две души – по паре! А он уперся – и ни в какую! Ну, ничего, подрастут козлята, обойдемся… А что еще делать? Выхода нету! Лишь бы аллах принял наше подношение…

Он привел со двора козу, в последний раз подвел ее к козлятам, чтобы те насытились, и, привязав ее за рога, снова отправился к мулле.

Мугуйя тихо заплакала. Слезы катились и катились по ее бледным щекам, и Гамиля, увидев, что мать плачет, тоже стала всхлипывать, пока слезы градом не хлынули из глаз. Поглядев на них, во всю мочь заревел Аптрахим…

Наступил праздник. Чтобы получить подарки и вволю поесть, Загит, Султангали и Гамиля вышли на улицу. Султангали и Загит тут же разбежались в разные стороны, а девочка, постояв немного у ворот, увидела бегущую в ее сторону большую черную собаку и спряталась обратно во двор.

Тихие и спокойные обычно, улицы сегодня были полны людей. Загит побежал к мечети, как вдруг кто-то окликнул его сзади:

– Эй, малайка!

Загит обернулся. Посреди улицы стояли несколько мужчин, они шумно спорили о чем-то, один был одет в мундир.

– Иди сюда! —окликнул снова стоявший рядом с ними человек с курчавой каштановой бородкой. – Ну, иди же, не съем я тебя!

Загит несмело подошел. Мужчины разом умолкли при его приближении и с любопытством поглядывали на него.

– Ты что здесь делаешь? – спросил бородатый.

– Иду праздничные угощенья собирать… – удивившись, что незнакомец не знает о том, что сегодня праздник, ответил Загит.

– Скажи уж сразу, что побираешься, милостыню просишь! – усмехнулся человек в мундире.

– Постой! – махнул рукой бородатый и снова повернулся к Загиту: —Давно здесь бегаешь?

– Только что вышел.

– А такой бумаги никто тебе не давал? – Бородатый показал ему листок с черными значками и закорючками.

– Нет, агай, такой я не видел, – с интересом рассматривая бумагу, ответил Загит. – У муллы нашего, говорят, бумага есть, вы к нему зайдите – может, и одолжит вам…

– Э, да что там, не знает он ничего! – рас сердился человек в мундире. – Пошли дальше!

Загит побежал от дома к дому, но почти везде уже побывало до него много детей, и в некоторых домах, устав от этого нашествия, уже закрыли ворота. Потеряв надежду, Загит понуро возвращался домой, как вдруг его окликнул стоявший у ворот Хажигали.

– Зайди ко мне! Что ты грустишь, дитя мое? Не надо, праздник для того, чтобы люди радовались! – сказал он, ведя мальчика в дом. – Мать, что у тебя там? Давай сюда, а то совсем замерз малай!

Жена Хажигали поставила перед мальчиком чашку с большим куском жирного мяса, и Загит принялся за еду. Капли жира падали в тишине на пол, остывая белыми восковыми пуговками под ногами мальчика. Вспомнив, что отец голоден, Загит хотел положить мяса к себе в мешочек, но Хажигали остановил его:

– Выносить из дома нельзя, сынок, счастье наше унесешь, разве ты не знал? Садись, грешно кушать стоя… – Он надел на бритую голову старую, выцветшую тюбетейку, поправил концы висящих усов и, проведя ладонью по худощавому лицу, подсел к мальчику. – Что на улице слышно?

Загит рассказал про незнакомца, показавшего ему бумагу. Хажигали оживился, узкие глаза его заблестели.

– Слышал, слышал… Говорят, ее и на заводе разбросали, и на прииске! А знаешь, что там написано?

Мальчик помотал головой, уплетая мясо за обе щеки.

– Там против царя написано, и против бога чей, и еще против нашего хозяина! – Хажигали негромко рассмеялся. – Есть же на свете люди с львиным сердцем, ай-яй-яй! Как ты думаешь, кто это мог написать!

– Нашел, у кого спрашивать! – не отрывая взгляда от прядильного гребня, вмешалась в раз говор жена – Что может знать ребенок…

– Молчи, старуха! – цыкнул Хажигали. – У того бородатого котелок варит, знает, у кого спрашивать! Дети всегда больше взрослых знают… – Хажигали помолчал и снова беззвучно рассмеялся. – Разве хозяин золота считает деньги? Да он ими самовар растапливает, если тот не вскипает! Вчера, говорят, в гости к Хажисултану приезжал… Не знаешь, не уехал еще?

– Видел вчера, как приехали… – сказал За– гит. – Только их там много было, и все толстые, я не разглядел, какой из них начальник!..

– Отец дома сидит?

– Дома…

– Что делает?

– Ничего…

– Та-а-ак…

– А что? – Загит поднялся.

– Да нет, ничего, гляди, не рассердился бы отец, что ты так долго ходишь? Иди-ка домой, сынок!

На улице по-прежнему было многолюдно. Вдруг мимо Загита пробежали несколько мальчиков.

– Хозяин золота! Начальник золота! – кричали они.

Народ валом повалил к дому Хажисултана…

Почти сразу после этого послышался звон медных колокольчиков, и кошевка, запряженная парой рысаков, как вихрь, промчалась мимо Загита.

– Вот это кони! – восхищенно сказал кто-то сзади.

– Говорят, что коренного саврасого ему вчера Хажисултан-бай подарил!

– Не ври, ты что, такой же балаболкой, как Шарифулла, стал? Он же вчера на этом же саврасом приехал!

– Зачем так плохо говоришь обо мне? – спросил подошедший Шарифулла. – Разве я та кой уж врун?

Одного его появления было достаточно, чтобы все засмеялись.

– Ба, да ты легок на помине! Как из-под земли вырос! – сказал тот, что, сначала назвал его балаболкой. – Чего ж ты удивляешься? Разве зря тебя люди хвастуном зовут? Все только хвалишься да кичишься – разбогатею, разбогатею! А сам по-прежнему в драных лаптях ходишь! – И парень гулко захохотал, широко открывая рот и закатывая глаза.

– Не смейся, кустым, не смейся, еще в ножки кланяться придется! – Шарифулла закосил глазами и, высунув кончик языка, облизал по трескавшиеся от холода губы. Слова его вызвали в толпе еще больший смех. – Мое время впереди! – Шарифулла сердито стукнул себя кулаком в грудь. —Дай бог, пока все идет хорошо.. Не верите? Тогда смотрите, какую медаль пода рил мне вчера большой начальник! – И Шарифулла ткнул пальцем в кружок, вырезанный, видимо, из консервной байки и висевший у него на груди рядом с прочими побрякушками.

– Бедняга, да у тебя не все дома… – участливо присвистнул парень, тихонько отодвигаясь в сторону.

– Большой начальник говорит, что меня то же начальником поставит. Вот стану начальником и первым делом так Нигматуллу прижму, что своих не узнает! А потом женюсь!

– Ты небось и невесту уже выбрал? – спросили из толпы.

– А как же! – гордо выпятил грудь Шарифулла, и глаза его закосили еще больше. – При смотрел тут одну, вроде, девушка хорошая… Же на – она что обувь, с толком выбирать надо! Купишь плохую – всю жизнь тебе маяться, а если приглядишься получше, найдешь себе, какую на до, – считай, что годов двадцать у тебя в запасе лежит!

– Кого ж ты отыскал? – спросил тот же голос.

– Никому не скажете? – Шарифулла при крыл ладонью рот и огляделся. – Нафису Хайретдинову! – Он вдруг хитро и мелко рассмеялся, подпрыгнул, так что зазвенели на облезлом тулупе навешанные побрякушки, и, невнятно вскрикнув, нырнул в толпу, головой пробивая себе дорогу.

3

– Мало ты с людьми говоришь, – сказал как-то Михаил, вернувшись с Кэжэнского завода, – все сторонкой да сторонкой… А если хочешь, чтобы жизнь у нас такая настала, как я рассказывал, сам ее начинай строить, своими руками, понял? Пока что самое главное – разъяснительная работа.

– Разъяснительная? – не понял Хисматулла.

– Ну да! Вот, например, был ты в мечети, слышал, что мулла говорит?

– Был, говорит, что конец света скоро… И тот, кто неверных слушается, в аду гореть будет.. Меня в деревню пускать не велел, сказал, что я с шайтаном связался!

– Вот видишь! А ведь люди ему верят! А знаешь, почему верят? Потому что слепые!

– Как слепые?

– А вот так – дальше носа своего не видят, муллу слушают, а нас, тех, кто им добра желает, слушать не хотят… Поэтому мы должны им от крыть глаза, все объяснить и про богачей, и про священников, и про вашего муллу… Вот и ты, Хисмат, сам еще недавно такой же темный был, а теперь уже читаешь. Почему же ты не хочешь товарищам по общей беде помочь? Или ты думаешь, что все само собой, без твоего участия сделается?

– Я хочу, только не знаю, что делать!.. – покраснел Хисматулла.

– А я тебе про то и толкую – больше на людях бывай, говори с каждым, объясняй, что к чему! Те книжки, что я тебе давал, прочел?

– Прочел… Только, агай, непонятно там вот то место, где призрак бродит по земле…

– Призрак? Что ж тут непонятного? Это не то что призрак даже, а вроде как бы слух, понял? Слух о такой хорошей жизни, когда все люди равные и нет ни богатых, ни бедных, все по полам! И от нас с тобой зависит, чтобы этот призрак плоть и кровь свою обрел, чтоб он живым человеком стал! И от меня, и от тебя – от каждого, кто хорошей жизни добиться хочет и себе, и соседям, и детям нашим, и внукам, понял? И если ты свою веру в эту новую жизнь положишь, если ты за эту новую жизнь душу свою отдашь, ничего не пожалеешь, если ты другому поможешь понять, какая сила пролетариат, если другой третьему поможет, а за вами и остальные пойдут, вот тогда и призрак этот в живого человека обратится, и новая жизнь начнется – счастливая!

Хисматулла слушал Михаила как зачарованный. Вот это здорово – если каждый другому поможет, тогда ведь и вправду новая жизнь начнется!

– Завтра тебе первое задание дам, – про должал Михаил, – а пока договори со старателями, что они о нашей жизни думают, как к собраниям относятся, понимают ли, о чем мы говорим… А если кто не понимает – растолкуй, что к чему…

– Хорошо, я тогда в кабак зайду, там обычно много после работы народу бывает, – смущаясь, сказал Хисматулла.

– Правильно, – поддержал его Михаил, – сходи, сходи. Только смотри, если ты рюмку– другую не опрокинешь, твои товарищи, пожалуй, на тебя в обиде будут, а? – Он засмеялся. – Да это ничего! Иногда не грех стаканчик пропустить, главное – вида своего человеческого при этом не терять, верно я говорю?

– Верно... – еще больше смутился Хисматулла, помня свои прежние грехи. – Так я пойду?..

В кабаке Хисматулла не стал ничего заказывать, а присел за свободный стол в углу, прислушиваясь к тому, что говорят старатели. Сейчас ему непонятно было, как это он проводил здесь раньше все свободное время. Дымная, чадная комната, пропитанная запахом пота и вина, прокуренная, душная, с гомоном пьяных голосов, с бессмысленными глазами тех, кто уже выпил больше, чем надо, если и не вызывала в нем теперь дрожи отвращения, то лишь потому, что он пришел сюда по поручению Михаила. Теперь перед ним стояла новая цель, и если этой цели понадобилось, чтобы он пришел сюда, то вот он пришел и будет делать то, что нужно для хорошей жизни.

Хисматулла огляделся. За соседним столом два молодых парня, сидя в обнимку, пели вразброд, не сознавая, что поют неверно, третий сидел рядом с ними на полу, уткнув голову в колени.

 
Ой, синица, ой, синица, черная головка,
Что повадилась брюшину на окно долбить?
Ты джигит и я джигит, оба ездим ловко,
Но калыма нет у нас, чтоб жену купить...
 

Тот парень, что сидел на полу, вдруг вскинул голову, и Хисматулла узнал в нем Мутагара, своего бывшего напарника. Мутагар тоже заметил Хисматуллу, развел руками и бросился к нему:

– Хисматулла-а!

По дороге он споткнулся о край лавки и чуть не растянулся на полу, но подбежавший Хисматулла подхватил его.

– Ты что же это? – растерянно сказал он. – Ты здесь откуда?

– Как откуда? 3-здесь… – бессвязно забор мотал Мутагар – Агай, идем к нам, садись, вы пей с нами!

Парни, с любопытством глядевшие на Хисматуллу, тоже загомонили:

– Садись, садись, кумыс пить будешь?

– Лучше кислушку! Она медовая, греха меньше!

Хисматулла оглядел их опухшие, красные лица с кругами под глазами и неожиданно, забыв про задание Михаила, сказал:

– Ребята, айда отсюда! Вы же молодые, зачем вы здесь торчите, в этой грязи?

– Брось задаваться! – с гонором ответил рослый, крепко сбитый парень с наголо выбритой головой – Ты что, угощеньем нашим брезгуешь?

– Или, может, муллой заделался? – поддакнул второй.

Хисматулла сел, и ему тотчас же плеснули в жестяную кружку самогону. Рослый встал и протянул ему кружку:

 
Ты джигит и я джигит, оба ездим ловко,
Но калыма нет у нас, чтоб жену купить…
 

Хисматулла отхлебнул, горло его обожгло, он вытер губы рукавом и незаметно, пока остальные пили, вылил самогон себе в рукав.

– Вот это по-нашему, по-старательски! – одобрил рослый. – А то сидит не пьет, будто сглазить хочет…

Парни пели песню за песней, пили кружку за кружкой, и рукав Хисматуллы уже был весь мокрый оттого, что он больше не выпил и глотка. Делая вид, что пьет, он внимательно прислушивался к тому, что говорят за соседними столами. Трудно было понять, кто о чем говорит, – один со слезами рассказывал о своей бедности, другой кого-то ругал, третий – хвалил, и Хисматулла уже пожалел, что пришел сюда. Но вот в кабак вошла большая компания старателей. Усевшись, они тут же заказали две четверти. Хисматулла подсел к ним, узнав старого знакомого, усатого старателя, который когда-то защитил его

– За встречу! – торопливо сказал усач, разливая самогон. – Давненько тебя не видел, где ж ты был, не на Кэжэнском заводе? У меня там друзей полно, по пальцам не сочтешь… Ну, выпьем!

– Я не буду, не хочу, хватит мне, – Хисматулла отвел кружку рукой.

– Как это не будешь? Сегодня грешно не выпить, друг, ведь позавчера у вас, мусульман, праздник был!

– Так то позавчера… – улыбнулся Хисматулла.

– Ну и что? А вчера у нас, русских, праздник был – суббота. Стало быть, сегодня – у всех праздник, общий то есть… Пей, заливай, слезам воли не давай! – Он поднял кружку, подмигнул и, широко открыв рот, опрокинул в себя мутную, отдающую кислым запахом жидкость, зажмурился, крякнул и вытер слезящиеся глаза тыльной стороной ладони. – Так-то вот!

Хисматулла поставил свою пустую кружку на стол и, стараясь показать, что он тоже выпил, крякнул вслед усачу и отер глаза.

– Не одно, так другое, – вдруг сказал усач, придвигаясь ближе к товарищу. – Одна беда в дверь уйдет, а другая уже в окно стучится!

– А что у тебя, опять с дружком каким не счастье?

– Не-е… Теперь уж я сам в лапы беде попался, в контору меня вчера вызвали, насчет бумаг этих…

– А что за бумаги? – насторожился Хисматулла.

– Да эти, где разное политическое пишут… Главное, что обидно-то, я эту бумагу просто так взял, я ж грамоте не разумею – подумал, козью ножку когда скрутить или что… А они говорят, не скажешь, кто бумагу дал, – уходи, говорят, где хочешь с голоду подыхай, только не в нашей шахте… Кто, говорят, писал, кто тебе дал? А я разве помню, кто? Подбежал малайка какой-то из ваших и прямо в руки сунул – осторожно, говорит, как бы кто не видел! Прочти, говорит, и другому передай… А они говорят, бумага запретная, кто ее писал – тот, говорят, против царя идет…

Неожиданно голову поднял Мутагар. Глаза его были бессмысленны, он пьяно ухмылялся, приглаживая рукой волосы.

– Ты что? – сказал Хисматулла. – Полежи еще; полежи…

– Не-ет, – возразил Мутагар. – Джигит дважды не говорит, сказал, что встаю, – значит, встаю… Сказал, что не буду эту лошадь водить, – и не буду! Разве это лошадь? Сказал, и все. – Он громко икнул и добавил полушепотом: – И Наташи Ларионовой лошадь не поведу, сказал, и все…

– Какую лошадь? – спросил усач.

– Вот и я говорю, какую лошадь, когда она на четырех ногах не стоит – пятую подавай!

– Да что вы, братцы, о чем вы? Какая лошадь? – испуганно покачал головой Хисматулла.

– Лошадь такая… А ты парень что надо, и по-русски можешь, все неверные так… – голова Мутагара упала на грудь, и он засопел.

– Мы пойдем, – поднимая его с лавки, сказал Хисматулла. – В другой раз поговорим, лад но?..

Во дворе у кабака было, казалось, еще больше народу, чем внутри. Волоча за собой Мутагара, не стоявшего на ногах, Хисматулла дошел до ворот и прислонил пьяного товарища к столбу. Вдруг кто-то сзади крикнул тонким, писклявым голосом:

– Хватит кровь нашу пить, айда в контору!

– Айда, айда! – подхватили пьяные мужики.

– Кто такой этот Накышев, почему он над нами командует? Это наша земля, на ней еще деды наши жили!

Внезапно из толпы вынырнул урядник. Он был без папахи, лицо его было красно и растерянно. Бросаясь то к одному, то к другому старателю, он просительно складывал руки и жалобно взывал:

– Братцы, отдайте, ну кто взял? Ради детей прошу, хоть кто взял, скажите! Мне ж головы не сносить, если узнают! Братцы, не надо так шутить, грешно… Отдайте!

– Что с ним? – спросил Хисматулла.

– Да наган у него отрезали, пока он в кабаке у каждого стола по кружке побирался! – за смеялся кто-то в темноте.

У конторы, куда направилась толпа, послышался звон разбитого стекла, крики. Хисматулла хотел было пойти поглядеть, в чем дело, но в это время Мутагар стал медленно оседать на землю и наконец повалился лицом в грязь.

– Да что ты, вставай! – закричал Хисматулла. Но Мутагар не мог произнести ни одного слова – только ухмылялся и бормотал что-то. Хисматулла взвалил товарища на плечи и потащил его к бараку.

Чуть свет, еще до работы, он примчался к Михаилу, но застал его не в постели, как ожидал, а за столом. Михаил медленно пил с блюдечка горячий чай, отдуваясь и морща нос.

– А, заходи! Какие новости? Садись-ка, чайку выпей, – улыбнулся он и, подставив к само вару большую чашку, налил ее чуть ли не до краев. – А старушка-то моя приболела, вишь… – он кивнул головой на печь с задернутой сверху занавеской. – Лежит второй день, не знаю, что и делать… Да что ж ты все на пороге стоишь? Говорю же тебе – проходи, садись, гостем будешь! Вот так-то оно лучше… Ну, как народ?

Не зная, что ответить, Хисматулла пожал плечами.

– Как народ, спрашиваю, смотрит на то, что мы объясняем?

– Да кто как… Вчера вот окна в конторе вы били, управляющего гнать хотели… А в общем– то мало кто понимает, – сознался Хисматулла. – Один вот из листовки хотел козьи ножки скручивать…

– Понятно, – сказал Михаил и, задумавшись, поглядел в окно.

– Агай… – робко окликнул его Хисматулла. – Мне уже на работу…

– Ну иди, иди, вечером придешь!

– А как же задание?

– А-а, не забыл? – Михаил нагнулся и вы тащил из голенища сапог два свертка бумаги. – Вот, это листовки. Их надо раздать… Здесь все на двух языках написано, на родном языке на род нас лучше поймет… Смотри будь осторожен, маленькая ошибка – и все пропало! На Кэжэнском заводе четверых арестовали, и у нас уже этим занялись, обыски делают. Давай только грамотным людям, чтоб сами прочесть могли, прочтут и другим передадут… И еще вот что, у тебя ребята надежные найдутся?

– Найдутся.

– Скоро еще дам, побольше, вот тогда и ребят своих позови, только прежде каждого про верь! Для такого дела сам понимаешь, какие люди нужны – крепкие, как камень, и чтоб сила в них, душа была – наша, простая, рабочая, од ним словом, пролетариат! Понял?

– Понял, – улыбнулся Хисматулла.

В сенях он спрятал пачку листовок под рубашку и вприпрыжку побежал на работу. Всю дорогу ему казалось, что в том месте, где лежат листовки, становится все горячее и горячее, как будто те слова, что были в них, греют своей правдой верней, чем тулуп, и надежней огня в родном чувале. Дяде Григорию дам, – думал он, – и Маше дам, а еще Мутагара надо к этому делу привлечь. Ничего, что он пьет, исправится, как я! Главное, что душа в нем наша, рабочая.