Текст книги "История Тенделео"

– Для чего?.. – Врач отер губы тыльной стороной ладони. – Для всего, мистер Гидденс. Это, конечно, просто догадка, но…

– Но?..

– Каким-то образом она может его контролировать. Лично я считаю… правда, это чисто умозрительное заключение… что дополнительный мозг нужен для организации взаимодействия с нанопроцессорами. Мисс Би способна отдавать им команды, программировать их.

– Спасибо, что просветили меня, – сказал я с горечью. – Это, конечно, все упрощает.

Я отвез полицейских к себе домой и сказал, что они могут выпить на кухне чаю – пусть только заваривают сами. Тем временем я собрал с полок книги и компакт-диски, вынул из комода аккуратно сложенное белье Тен и забрал из ванной комнаты туалетные принадлежности. Все это я положил в те же две сумки, с которыми она переехала ко мне. Сумки я отдал полисменам, и они унесли их в машину.

С Тен я так и не попрощался. Я даже не узнал, каким рейсом и с какого аэродрома она отправилась в очередное изгнание. Ее лицо за стеклом – вот и все, что у меня осталось. Случилось то, чего я так боялся – слепая, безумная судьба отняла у меня Тен.

После того как Тен исчезла, я на некоторое время словно обезумел. Я не замечал ни солнечного света, ни ветра, ни дождя. Дни и ночи перестали для меня существовать, и единственной реальностью, которую я еще мог ощущать, был тоскливый, пронзительный вой, который, не прекращаясь, звучал у меня в ушах.

Я думаю, это тосковала моя душа.

Коллеги держались в моем присутствии подчеркнуто спокойно, словно ничего не произошло. Только оставшись со мной наедине, кто-нибудь из них очень осторожно интересовался, как я себя чувствую.

– Как я себя чувствую? – отвечал я. – Как человек, которого застрелили наповал, а он об этом не знает.

Всю бухгалтерию «Островов» я передал другому работнику. Уинтон несколько раз звонил мне, но я не смог с ним разговаривать. Тогда он прислал мне бутылку своего знаменитого ямайского ликера и записку: «Приходи в любое время, тебе всегда будут рады». Вилли устроил мне отпуск и договорился о нескольких психотерапевтических сеансах.

Этого парня звали Грег. Он был из тех специалистов, которые полностью ориентированы на пациента. Это означало, что я могу говорить сколько угодно и о чем угодно, а он обязан все это слушать. Но во время наших сеансов я говорил очень мало – отчасти потому, что чувствовал себя глупо, отчасти потому, что мне вообще не хотелось ни с кем разговаривать. Но понемногу – я и сам не заметил как – это стало срабатывать. Впервые я ощутил пользу от психотерапевтических сеансов, когда мне вдруг стало ясно – Тенделео исчезла, но не умерла. Последняя фотография Африканского континента все еще была примагничена к моему холодильнику, и, бросив на нее взгляд, я вдруг понял кое-что новое: где-то там, под тонким облачным покровом, живет Тен.

Это открытие подействовало на меня двояким образом. С одной стороны, я был оглушен, ошеломлен открывшейся мне истиной. С другой стороны, я все еще боялся спугнуть вновь затеплившуюся во мне робкую надежду.

Мои ощущения можно сравнить с тем, что испытывает человек, внезапно оказавшийся в кромешном мраке. В такой ситуации он обычно воображает себе комнату, где нет ни окон, ни дверей и, следовательно, никакого выхода. Но когда проходит первоначальное потрясение, этот человек начинает слышать звуки, ощущать на своем лице движение воздуха, чувствовать едва уловимые запахи, и понемногу ему становится ясно: он и не в комнате вовсе, а движение воздуха – это просто ветер, звуки – голоса ночных птиц, запах – благоухание распустившихся к вечеру цветов.

А главное – он начинает различать над собой бледные пятна далеких звезд.

Когда я рассказал о своих ощущениях Грегу, он ничего не сказал. Эти ориентированные на пациента психоаналитики никогда ничего не комментируют, но я не особенно нуждался в его оценке. Сразу после сеанса я засел за компьютер и начал разыскивать в Сети следы Тенделео Би.

По закону о праве на информацию никто не мог запретить мне воспользоваться данными Иммиграционной службы. Там я узнал, что Тен отправили в Момбасу самолетом военно-транспортной авиации. Управление верховного комиссара ООН по делам беженцев в Момбасе поместило ее в Ликони-12 – новый лагерь, расположенный к югу от города. Но двенадцатого декабря[16]16
  День независимости Кении.


[Закрыть] Тен перевели в другое место, и мне понадобилось два дня, чтобы отыскать ее в списках лагеря Северный Самбуру. В разделе медицинских данных сообщалось, что у Тенделео Би зафиксированы средней степени истощение и обезвоживание организма, которые, однако, легко поддавались лечению глюкозой и солевыми таблетками. Но главное – Тен была жива!

В середине декабря после почти трехмесячного отсутствия я вернулся на работу. Это было в понедельник, а уже в пятницу Вилли принес мне распечатку вакансий, полученную из онлайнового рекрутингового агентства.

– Мне кажется, – сказал он, – тебе будет полезно сменить обстановку. А этим парням как раз нужен толковый бухгалтер.

«Парнями» оказались «Врачи без границ», и бухгалтер был нужен им не где-нибудь, а в восточноафриканском регионе.

И вот через восемь месяцев после того, как два полисмена забрали из квартиры вещи Тен, я впервые ступил на землю Кении в аэропорту Момбасы.

Мне сразу показалось, что именно так должен выглядеть настоящий ад. Момбаса доживала свои последние дни в качестве столицы Республики Кении. Разрушенные дома, дороги и отели, перебои с электричеством и водой, коллапс экономической жизни – все это еще больше усугублялось присутствием сотен и сотен тысяч беженцев, сконцентрированных в лагерях Ликони и Шимба, а также в гавани Момбасы, где они жили в лодках или на самодельных плотах. Христианство и ислам ожесточенно дрались за контроль над этим постоянно бурлящим котлом, а с запада (после того как в Танга упал еще один биоконтейнер) и с юга к городу подступало чаго.

В самом центре этого бедлама оказался ваш покорный слуга, специалист по финансам.

Моя работа в восточноафриканском отделении «Врачей без границ» была нелегкой, но зато стабильной и серьезной и заключалась в том, чтобы покупать медикаменты и перевязочный материал где угодно, когда угодно и как угодно, торговаться с водителями грузовиков и русскими летчиками, заключать контракты на ремонт и поставку запасных частей для наших «лендроверов», не выдерживавших беспощадной, круглосуточной эксплуатации. Бюджет «Врачей без границ» был не особенно большим, и, чтобы удовлетворить самые насущные нужды, приходилось перетряхивать его чуть ли не каждый день, понемногу урезая там или сям и прибавляя, сколько нужно, здесь. Все же эта работа нравилась мне гораздо больше, чем любая другая. Я был так занят, что порой даже забывал, зачем я вообще приехал в Африку. И только на пути из офиса в поселок, глядя из окна охраняемого автобуса на дым, встававший над гаванью, или прислушиваясь к треску выстрелов, эхом отражавшемуся от глухих стен домов арабской постройки, я вспоминал лицо Тен за зеленоватым армированным стеклом и чувствовал, как внутри у меня все переворачивается.

Моим начальником в Африке был француз Жан-Поль Гастино – стреляный воробей, побывавший во всех «горячих точках» и очагах эпидемий на всех континентах за исключением разве что Антарктиды. Жан-Поль любил гаванские сигары, оперу, красное вино из той долины во. Франции, где появился на свет, и не привык отказывать себе ни в одном из перечисленных удовольствий, как бы дорого они ни обходились. Он не терпел вранья и не боялся абсолютно ничего. Жан-Поль мне очень нравился. Меня он в глаза называл слабосильным негритосом, годным только на то, чтобы жонглировать цифрами, однако мой творческий подход к бухгалтерии ему определенно импонировал. К сожалению, в Момбасе его таланты не находили применения – по характеру Жан-Поль был настоящим фронтовым врачом. Во всяком случае, он не мог ни минуты посидеть спокойно – его беспокойная натура требовала действий.

Однажды в обеденный перерыв я зашел к нему в кабинет. Жан-Поль как раз откупоривал бутылку своего знаменитого вина. Когда я поинтересовался, легко ли отыскать в лагерях беженцев какого-то определенного человека, он бросил на меня проницательный взгляд и спросил:

– Кто она?

Я ответил не сразу, и Жан-Поль воспользовался паузой, чтобы наполнить вином и второй стакан. Этот жест был настолько дружественным, что вся моя неловкость куда-то испарилась. За бутылочкой вина (оно оказалось весьма и весьма приличным) я рассказал ему всю мою историю.

– Официальным путем ни черта не добьешься, – сказал Жан-Поль, выслушав меня. – Так что лучше всего поездить по лагерям самому. Кстати, приятель, ты знаешь, что тебе положен отпуск?

– Вы ошибаетесь.

– А я говорю – положен. Недели три или около того. Возьми с собой вот это… – Жан-Поль порылся в ящиках своего письменного стола и бросил мне на колени коробочку из черного пластика, похожую на мобильный телефон-переросток.

– Что это?

– Все американские идентификационные чипы имеют микросхему-ответчик глобальной поисковой системы. Америкашкам, видишь ли, очень нравится знать, где находятся их парни. Если твоя подруга «зачипована», ты без труда ее найдешь.

– Спасибо, мсье. Он пожал плечами:

– Французы – нация романтиков, к тому же, хотя ты и черномазый, в этих краях только ты сумел по достоинству оценить настоящее «Бьюне».

Я вылетел на север на русском грузовом самолете. В иллюминатор мне было хорошо видно границу чаго. Оно казалось слишком большим и громоздким, чтобы являться частью ландшафта или географическим объектом. Невольно я сравнил его с угрюмым и мрачным морем, но тут же мне пришло в голову, что это неверно. Чаго выглядело так, словно оно было… другим миром, незаметно вызревавшим рядом с нашим, пока, подобно великим идеям, не стало слишком большим, чтобы уместиться в тесные рамки наших привычных воззрений. А не вместившись в эти рамки, чаго неминуемо должно было взломать их, взорвать, изменить до неузнаваемости. И если врач из манчестерской больницы не солгал и не ошибся, когда говорил о возможных свойствах фуллеренов в крови Би, значит, речь шла не только о новом мире, но и о новом человечестве, а также о том, что все правила, все законы и закономерности, на основе которых мы привыкли строить свою повседневную жизнь, вот-вот полетят ко всем чертям!

Впрочем, подумал я, лагеря беженцев тоже стали слишком велики, чтобы свободно вписаться в наше устоявшееся мировоззрение. Самим своим существованием они были способны разрушить уютные маленькие мирки, которые мы с таким тщанием и терпением создавали каждый вокруг себя. Стоит однажды увидеть такой лагерь своими глазами, и все, во что ты верил до этого, окажется ниспровергнутым, разрушенным, поставленным с ног на голову. В этом смысле – да и в других тоже – все, что происходило в Момбасе в те дни, не было генеральной репетицией конца света. Это и был самый настоящий конец света во всем его неприкрытом уродстве.

– Значит, ты кое-кого ищешь, – сказал мне Хейно Раутавана. Жан-Поль работал с ним еще в Найроби; он уверял, что ему вполне можно доверять, однако я, вне всякого сомнения, казался Хейно полным идиотом или в лучшем случае наивным романтиком. – Людей у нас порядочно.

Я знал, что официальные списки могут быть неполными или неточными, но не переставал надеяться на лучшее. Свои поиски я начал с Северного Самбуру, где Тен была зарегистрирована в последний раз. Однако ее следов я не обнаружил. Инспектор комиссариата ООН – маленькая американка с суровым лицом – напрасно водила меня туда и сюда вдоль палаток. Сколько я ни вглядывался в лица беженцев, Тен нигде не было, и пеленгатор в моем набедренном кармане тоже молчал.

Ночью я, словно наяву, увидел эти лица на потолке моей комнаты, да и в последующие ночи они часто мне снились.

– Неужели ты рассчитывал, что тебе сразу повезет? – спросил меня Хейно, когда мы тряслись в «лендровере» «Врачей без границ» по дороге в лагерь Дон-Дуль.

В Дон-Дуле мне, однако, повезло, если это можно так назвать. Тен, несомненно, побывала здесь два месяца назад, но в лагере она проживала всего восемь дней. В регистрационном журнале была запись о прибытии и убытии, но никаких сведений о том, куда ее могли отправить, я не обнаружил.

– Лагерей здесь тоже хватает, – «утешил» меня Хейно, основным качеством которого, как я успел заметить, был мрачный скептицизм. Сопровождать меня дальше он не мог, зато с его помощью мне удалось обзавестись документами, дававшими мне право путешествовать с колоннами «Красного креста». Такие поездки регулярно предпринимались вдоль северной границы чаго. За те две недели, что длился рейс, я увидел нищеты и горя больше, чем (как мне казалось раньше) способно вынести человеческое существо. Я смотрел на осунувшиеся лица, протянутые к нам худые руки, согнутые голодом и дизентерией тела, закутанные в тряпье, и думал: зачем непременно нужно держать всех этих людей здесь? От чего мы их спасаем? Разве внутри чаго так плохо? Пусть люди станут жить дольше, перестанут болеть, обзаведутся дополнительным мозгом!

Само чаго я так и не увидел. Оно лежало где-то за линией горизонта на юге, однако я постоянно ощущал его близость – так люди, которым в череп вживлена металлическая пластинка, ощущают постоянное давление. Иногда вместо лиц беженцев, которые преследовали меня даже во сне, меня будил странный, не похожий ни на что запах – не сильный, но вполне различимый, слегка напоминающий фрукты, чуть мускусный, теплый, слегка эротичный. Это был запах чаго, который нес с собой южный ветер.

Так я путешествовал вдоль границы, ночуя то в палатке, то в кузове грузовика. Мой трехнедельный отпуск подходил к концу; пора было договариваться о возвращении в Самбуру и обратном перелете в Момбасу. Мне оставалось всего три дня, когда я попал в Элдорет, региональный центр ЮНЕКТА на озере Виктория.

Элдорет буквально бурлил. В отелях, магазинах, кафе было не протолкнуться, однако белые лица, американский акцент и европейское платье ясно указывали, что поселок этот еще принадлежит цивилизованному миру. Гостиница «Рифт Вэли», где я остановился, казалась раем после восемнадцати дней, проведенных в буквальном смысле на передовой. Я просидел целый час в бассейне, чувствуя себя наверху блаженства. Внезапно налетевшая гроза разогнала всех, кроме меня. Я продолжал сидеть по шею в воде, любуясь тем, как крупные дождевые капли, словно пули, буравят спокойную гладь вокруг меня.

На закате я отправился по лагерям. Они располагались к югу от поселка – с той стороны, где наступало чаго. Так гонят навстречу врагу ополченцев, давая регулярным войскам возможность перегруппироваться. Только на этот раз никакой армии не было – был только поселок белых, готовых эвакуироваться при малейших признаках опасности.

Для проформы я сверился с регистрационными записями, но никакой Тенделео Би не обнаружил. Тем не менее я отправился осматривать лагерь. Он ничем не отличался от тех, которые я уже видел, а ужасы на меня почти не действовали. Человек привыкает к виду чужих страданий, и другого выхода нет. Если ты остановился в большом отеле, где у тебя есть возможность купаться в бассейне и заказывать в номер нормальные обеды, ты просто вынужден смотреть на лица беженцев спокойно, не думая о том, какая грустная история может стоять за их скорбными, исполненными молчаливого горя взглядами. Самые несентиментальные, суровые, жесткие люди, каких я когда-либо знал, работают именно в разного рода фондах поддержки и благотворительных программах.

Я довольно спокойно шагал вдоль бесконечного ряда палаток, пока где-то на половине пути не вспомнил о той игрушке, которую дал мне Жан-Поль. Я вытащил ее из кармана. Небольшой экран светился зеленым. На нем было только два слова: «Обнаружен сигнал».

Я чуть не выронил пеленгатор.

Мне казалось – сердце вот-вот остановится. Ощущение было такое, будто кто-то всадил мне пулю между глаз. Я перестал дышать. Казалось, земля заколебалась под ногами, и все окружающее как-то опасно накренилось. Пальцы дрожали так сильно, что мне долго не удавалось перевести пеленгатор в другой режим. Кое-как справившись с ознобом, я побежал вдоль ряда палаток, пристально вглядываясь в меняющиеся цифры на экране. Они показывали, в скольких метрах к северо-востоку от меня находится источник сигналов. Цифры увеличивались, и я сообразил, что бегу не в ту сторону. Развернувшись, я нырнул в просвет между палатками и помчался на восток. Цифры на экране начали уменьшаться, потом остановились и снова принялись расти. Перелет. Я снова повернул назад. Кажется, сюда. Да, точно, сюда. Изо всех сил напрягая зрение, я всматривался в сгущающиеся сумерки. В конце очередного ряда палаток несколько человек беседовали друг с другом при свете желтой керосиновой лампы. Я снова побежал, продолжая одним глазом коситься на экранчик прибора. Я спотыкался о растяжки палаток, опрокидывал ведра, расшвыривал детей, извинялся перед рассевшимися на дороге старухами. Цифры на экране продолжали сменять друг друга с калейдоскопической быстротой. Вот осталось тридцать пять, тридцать, двадцать пять метров. Даже в темноте я различил в группе людей фигуру, одетую в полевую форму защитного темно-вишневого цвета. На восток – ноль, на север – двадцать, восемнадцать, шестнадцать… Судя по очертаниям, замеченная мною фигура принадлежала женщине. Двенадцать метров, десять… Она была невелика ростом, и у нее были короткие, мягкие, стриженные «ежиком» волосы. Восемь метров. Шесть. За четыре метра до нее я остановился, не в силах двинуться с места. Я не мог даже говорить. Если не считать крупной дрожи, сотрясавшей все мое тело, я был полностью парализован.

Почувствовав мое присутствие, молодая женщина обернулась. Желтый свет керосиновой лампы упал на ее лицо.

– Тен… – с трудом проговорил я.

Ее лицо отразило пятьдесят, нет – сто чувств одновременно! В следующую секунду Тен бросилась ко мне, и я, выронив пеленгатор, подхватил ее на руки и прижал к себе.

Не думаю, чтобы кто-то сумел выразить словами то, что я чувствовал в эти минуты.

Так вновь пересеклись наши жизни, и моя история близится к завершению.

Я верю, что человеческие чувства способны каким-то образом влиять на время и пространство. Только так я могу объяснить тот факт, что еще до того, как обернуться, я догадалась – это Шан пришел за мной. Я знала – он искал меня и наконец нашел. Казалось бы, в этом ничего особенного нет, но для меня все было иначе. Ведь ради меня Шан совершил невозможное. Когда я увидела его там, в лагере, я испытала самое сильное в жизни потрясение. Мне даже казалось, что мир, который до сих пор только и делал, что пытался навязать мне свои совершенно неприемлемые для меня правила и законы, внезапно сказал: «Нет, я готов изменить правила игры ради тебя, Тенделео, так будет справедливо». Как бы там ни было, Шан совершил невозможное. Он сумел изменить то, во что я верила и знала; он был со мной, и этим все сказано.

Бывает, от слишком большой радости люди плачут, а от горя – смеются.

Шан отвез меня в отель. Пока в вестибюле он ждал свой ключ-карточку, персонал пристально меня разглядывал. Все они знали, кто я такая, но никто не посмел сказать ни слова. Даже белые, сидевшие в баре, оборачивались и глазели на меня. Им тоже было известно, что означает одежда вишневого цвета.

Потом мы с Шаном поднялись к нему в номер, заказали пива и сели на балконе. В тот вечер была гроза – здесь, в горах, по ночам часто случались грозы, но эта бушевала среди отрогов Нанди к западу от Элдорета. Молнии вспыхивали в просветах между тучами, а при каждом раскате грома пивные бутылки на шатком железном столике между нами тихонечко звякали. Я рассказала Шану, где я была все это время, что делала, как жила. Это была долгая история, и к тому времени, когда я закончила, небо очистилось и на востоке занялась заря нового дня. Когда-то мы с Шаном часто беседовали так, рассказывая друг другу о себе.

Он не задал мне ни одного вопроса, пока я не закончила, хотя по глазам я видела, что вопросов у него очень, очень много.

– Да, наверное, это действительно похоже на старые подземные рельсовые дороги, которые прокладывали рабы, – ответила я на один из них.

– Никак не пойму, почему людям не дают ходить туда и обратно, – пожал плечами Шан.

– Потому что они нас боятся. Я имею в виду ООН, а особенно – развитые страны… С помощью чаго мы можем создать общество, которое не будет нуждаться в их подачках. Мы являемся живым вызовом всем их идеалам. Там мы как будто снова возвращаемся к колыбели человечества, когда не существовало ни философии, ни религии, ни законов. Чтобы приобрести что-то, достаточно на это просто взглянуть. Или, вернее, вообразить… Вспомни сказки – разве не к этому исстари стремились люди? Что ж, теперь они сбылись. Я читала, изучала политику, философию и многое другое. Все это есть там… – Я махнула рукой в сторону горизонта. – Ты можешь вообразить банки данных, хранилища информации размером с самый большой небоскреб? Я могу, потому что видела их собственными глазами. И там содержатся данные, касающиеся не только нашей истории. Каждый может узнать все о других народах, о других расах разумных существ. И не только узнать – можно отправиться к ним, стать ими, жить их жизнью, видеть, познавать окружающее при помощи их органов чувств. Мы не первые, Шан. Мы только звено в длинной-предлинной цепочке, и история на нас не заканчивается. Но это не мешает нам владеть всем миром. Мы сможем контролировать, изменять физическую реальность, приспосабливать ее к своим нуждам так же легко, как компьютер обрабатывает информацию.

– Да бог с ними, с мировыми державами!.. Ты пугаешь меня, Тен!

Мне всегда нравилось, когда он называл меня Тен. В том, как Шан это произносил, было что-то особенное, неповторимое.

Потом он спросил:

– А как же твоя семья?

– Маленькое Яичко живет в поселке, который называется Киландуи. Там собрались ткачи, и она теперь тоже ткачиха. Они изготавливают превосходную парчу. Я часто с ней вижусь.

– А твои отец и мать?

– Я обязательно их найду.

Но на большинство вопросов я могла дать только один ответ: «Идем со мной, и я все тебе покажу».

Этот ответ я приберегла напоследок. И, как я и ожидала, он потряс Шана. Бедняга даже покачнулся, словно от удара.

– Похоже, ты говоришь серьезно… – пробормотал он.

– Почему бы мне не быть серьезной? Однажды ты привел меня к себе домой, позволь теперь мне пригласить тебя к себе. Но сначала скажи… Все-таки прошел целый год и многое изменилось…

Шан понял.

– Этот костюм тебе очень идет, – сказал он. – И ты по-прежнему мне очень нравишься.

Мы много смеялись, вспоминали прошлое, которое почти позабыли. Было очень приятно стряхнуть пыль, пепел и ржавчину и снова почувствовать себя живым человеком. Я помню, как заглянувшая в номер горничная увидела нас, невольно ахнула… и ушла, хихикая и зажимая рот ладонью.

Шан однажды сказал мне, что «Золотой век» великой Британской империи, век ее наибольшего расцвета, зиждился на четырех простых словах – почему бы и нет? На протяжении целого тысячелетия христианство правило Англией с помощью вопроса «Зачем?». Зачем нужно возводить соборы, писать пьесы, открывать новые земли, развивать новые науки, основывать банки и строить заводы? На этот вопрос елизаветинская эпоха ответила просто: «Почему бы и нет?» – и с этого все началось.

По складу характера Шан оказался тем самым жителем елизаветинской эпохи, который на любой вопрос способен был ответить: почему бы и нет? Я не сомневаюсь, что ему вовсе не хочется возвращаться к колонкам цифр, дебету и кредиту, к налоговым ловушкам – к унылому, серому городу, к унылому, серому, умирающему миру, который, хотя и выглядел стабильным и безопасным, ничего не обещал в будущем. Я же предлагала ему мир совершенно новый, молодой, который бы мы могли строить своими собственными руками. Я предлагала будущее, и не только для нас, но и для миллионов других людей. Перед нами лежали тысячи дорог, тысячи способов устроить свою жизнь, а главное, если бы вдруг что-то не задалось, у нас всегда оставалась возможность скатать созданное, как ком гончарной глины, и начать лепить заново.

Мне это было очевидно, но я не торопила Шана с ответом. Он, как и я, понимал, что ему предстоит сделать трудный выбор. Потерять свой мир – или потерять друг друга; именно так стоял вопрос, а с подобными проблемами мы сталкиваемся далеко не каждый день. Поэтому, пока он думал, я вовсю наслаждалась удобствами, которые мог предоставить мне отель.

В один из дней я решила принять ванну. В номере была отличная ванная комната, где к тому же было полным-полно разных приятных мелочей, выдававшихся бесплатно. И вот, лежа в душистой горячей пене, я услышала, что Шан снял телефонную трубку. О чем он говорил, с кем говорил, я не поняла, однако беседа заняла у него несколько минут.

Когда я вернулась в спальню, мой друг сидел на кровати, а рядом на покрывале стоял телефонный аппарат. Лицо у Шана было очень строгое и официальное.

– Я только что звонил Жан-Полю, – заявил он. – И сказал ему, что увольняюсь.

Через два дня мы отправились к границе чаго. Ехать пришлось на матату. В школах как раз начались каникулы, и в кузов скоро набилось очень много детей, возвращавшихся домой, к родителям. Садясь в матату, дети галдели, смеялись, шумели, и было видно, что оптимизма и энергии им не занимать. Но, углядев нас, они тотчас наклонялись друг к другу и принимались о чем-то шептаться. Шан это заметил.

– Они обсуждают нас, – сказал он.

– Просто они знают, кто я такая и чем занимаюсь. Одна из девочек, одетая в черно-белую школьную форму, как видно, понимала по-английски. Наградив Шана убийственным взглядом, она сказала:

– Тенделео – воин. С ней мы снова станем народом.

Большинство детей вышли в Капсабете, где они пересаживались на другие матату. Мы не поехали дальше и вскоре оказались в самом сердце Нанди. Это была холмистая, зеленая возвышенность, отдаленно похожая на родину Шана – Англию. Я попросила водителя остановиться сразу за придорожным металлическим крестом, воздвигнутом на том месте, где когда-то давно скончался или погиб кто-то из путников.

– И что дальше? – спросил Шан, садясь на небольшой рюкзачок с теми немногими вещами, которые я разрешила ему взять с собой.

– Дальше будем ждать, – ответила я. – Не волнуйся, это недолго.

По красной глинистой дороге проехало двадцать автомобилей, навстречу им прошла санитарная колонна, два грузовика и междугородный автобус. Потом из мрака между деревьями бесшумно возникли Меджи, Хамид и Наоми, похожие не то на тени, не то на персонажи из сновидения. Они помахали нам рукой. Позади них из зарослей выходили мужчины, женщины, дети – целые семьи, включавшие грудных младенцев и древних стариков. Всего их было два десятка человек – два десятка наших новых граждан, которые по одному появлялись из темноты, боязливо оглядывались и бегом пересекали прямую как стрела пустынную дорогу.

Поздоровавшись со мной, Меджи смерил Шана взглядом.

– Это он?

– Да, это Шан.

– Я думал, он будет, гм-м…

– Белее? – спросил Шан.

Меджи рассмеялся и, пожав ему руку, представился сам и назвал остальных проводников. Затем он достал из кармана аэрозольный баллончик и принялся опрыскивать Шана защитным спреем. Шан отскочил и закашлялся:

– Что это за штуковина?

– Стой спокойно, если не хочешь, чтобы твоя одежда рассыпалась на куски, когда мы войдем в чаго, – сказала я.

Наоми перевела мои слова остальным. Раздался дружный смех – очевидно, ситуация показалась собравшимся довольно комичной.

Закончив обрабатывать одежду Шана, Меджи побрызгал из баллончика его рюкзак.

– Дальше пойдем пешком, – объяснила я Шану. Ночь мы провели в хижине вождя в деревне Сенгало.

Это была конечная остановка нашей железной дороги. Еще в бытность свою одной из «Девочек Дуста» я твердо усвоила, что друзей нужно заводить где только можно. Поэтому я не стала прятать Шана от тех, кто приходил в деревню поглазеть на «живого чернокожего англичанина», рассудив про себя, что от него не убудет. Правда, сначала Шан счел столь бесцеремонное разглядывание унизительным, но в конце концов успокоился и рассказал любопытствующим свою историю. Я, как могла, переводила. Когда Шан закончил, толпа, собравшаяся у дома вождя, захлопала в ладоши и защелкала пальцами в знак одобрения.

– Ах, Тенделео, разве мне с ним сравниться? – полушутя сказал Меджи, когда люди разошлись.

В ту ночь я спала плохо и часто просыпалась. Мне чудилось гудение самолета, приближавшегося к деревне под прикрытием грозового фронта.

– Я тебе мешаю? – спрашивал Шан сквозь дрему.

– Нет, не ты. Спи спокойно.

Нас разбудил солнечный свет, пробивавшийся сквозь щели в стене из толстых бамбуковых стволов. Пока Шан умывался перед хижиной (за ним пристально следили десятка три ребятишек, живо интересовавшихся, сойдет или не сойдет от воды черная краска), мы с вождем настроили его коротковолновый приемник на частоты, которыми пользовалась ООН. В эфире шел активный радиообмен на клингонском наречии[17]17
  язык обывателей планеты Клинтон из сериала «Звездный путь»; в свое время пользовался популярностью среди фэнов.


[Закрыть], но нас это не сбило. Вы, американцы, считаете, что только вы смотрите «Звездный путь».

– Их кто-то предупредил, – сказал вождь.

И мы начали доставать оборудование и снаряжение из тайника под домом вождя. Шан с интересом наблюдал за тем, как Хамид, Наоми, Меджи и я надевали коммуникаторы. Он ничего не сказал, когда черно-зеленый комок чаго-пластика укрепился у меня на затылке и вырастил два щупальца, протянувшиеся к моему уху и губам, и только покачал головой.

– Можно? – спросил он, протягивая руку к моему посоху.

– Не бойся, он тебя не укусит.

Шан пристально разглядывал янтарно-желтый, величиной с кулак набалдашник с выгравированным на нем изображением шара, состоявшего из черных и белых шестиугольников.

– Это что – футбольный мяч? Не знал, что ты болельщица, – заметил он.

– Это «сфера Бакминстера», схематическое изображение молекулы фуллерена, – объяснила я. – Можно сказать, что это наш герб, символ нашего могущества.

И снова Шан ничего не сказал, просто молча вернул мне посох. Мы тем временем достали наши автоматы, зарядили, проверили и тронулись в путь. В тот день мы шли через заброшенные поля и разрушенные деревни на восток вдоль отрогов Нанди. И все это время мы слышали далекий гул вертолетов. Время от времени мы даже видели их сквозь разрывы в плотном покрывале листвы над нашими головами. Вертолеты кружили высоко в небе и напоминали крупных черных москитов. Стариков и женщин рев их турбин пугал: я тоже тревожилась, хотя и не хотела этого показывать. Отозвав проводников в сторону, я сказала: