Текст книги "Последний дракон"

Глава 9

Со звонком Джи-хопу Хук таки перестарался. Как Элоди Моро и предсказывала, вызванные змеиным укусом симптомы вернулись, и на практически целую неделю зрение послало его к черту. Док упоминал про какой-то необратимый вред почкам, но тут Ридженсу было плевать. Констебля посадили на диализ, морфин и промышленные антибиотики. Теперь, обнаружив, что думается ему лучше всего под препаратами, Хук уже не так возражал против постельного режима. А еще в жизни наступает момент, когда ты понимаешь, что тупое упрямство просто-напросто ведет в могилу.

В общем, медпомощь так медпомощь. На шестой день к Хуку вернулось зрение, и маска цивилизованности, которую констебль цеплял для широкой общественности, по причине его дремоты вдруг соскользнула.

Хук открыл глаза, глянул на медсестру и выдал:

– Епт, Элоди, ну ты себя и запустила.

На что медсестра ответила:

– А я и не Элоди, мудак. Она в ночную смену.

Ридженс решил, что этой мадаме, должно быть, не знакома его натура, иначе не стала бы огрызаться. Хороший знак: прикрытие не дало трещину. Хук предпочитал, чтобы слава о нем касалась гражданской ответственности, а посему не отчитал медсестру (а очень хотелось), но извинился за грубость, сваливая все на медикаменты в крови.

Медсестра, которую это ничуть не задобрило, бросила на Хука уничтожающий взгляд, каким обычно в сериалах одаривали безработных изменщиков.

Хук дождался, пока она закончит обход маленькой палаты, а потом собрал барахло, натянул штаны – по одной ноге за раз – и убрался оттуда к чертовой матери.

Десять минут и один подписанный отказ спустя он уже был в своем «шеве» и снова в работе.

Потому что на плечах Ридженса Хука вообще-то, помимо тайных попыток воплотить в жизнь мечту о поставках вверх по реке и оттуда в Калифорнию и Нью-Йорк, лежала самая настоящая работа. Он был одним-единственным констеблем на весь Пети-Бато и из шестилетнего срока отслужил два года. Что привлекло Хука на сей пост, так это неопределенный характер требований: кандидат должен иметь высокий моральный облик, а также уметь читать и писать по-английски. Читать и писать Хук умел вполне отлично, а свой моральный облик считал соответствующим амбициям. К счастью, работенка занимала неполный день, так что пока Хук подавал разумные отчеты по расходам и успевал вершить справедливость, раздавая повестки, его по большому счету оставляли в покое. Ни для кого в Луизиане не было секретом, что пост констебля – пережиток прошлого столетия, которым по всему штату возмутительно пользуются предприимчивые лица с неполным рабочим днем, которые довели расходы до сотен тысяч долларов в год. Были времена, когда находчивый диспетчер подмасливал нужные шестеренки и цеплялся за значок констебля два, а то и три десятка лет, но с наступлением эры публичной отчетности народ начал в некоторой мере прозревать и переизбирать любителей тепленького местечка с куда меньшей вероятностью. Так что перед констеблем стоял выбор – честно выполнять работу или за шесть лет нахватать все, что не приколочено.

Хук честно выполнял работу. Служил там, где требовалось служить, и неважно в какие недра болот это его заводило, а причитающееся и затраты на топливо окупались в виде зарплаты. Отрабатывал три каких заблагорассудится дня в неделю и малость подрабатывал поддержанием порядка у мэра и друганов из соседнего отдела. Взамен мэр Шайн позволял Хуку пользоваться кабинетом и секретарем. Формально Хук не должен был взваливать на себя обязанности полицейских, но констебли, как правило, поступали именно так, и жители Пети-Бато радовались, что у них есть кому разнимать пьяные драки или отвозить залетного вора на шконку в Слайделл.

Предыдущим констеблем был местный водитель автобуса, и в барах поговаривали, что старина Деррик даже не представлял, как написать «высокий моральный облик», не то что обладал оным. Так что население было вполне довольно Хуком. Он, спору нет, маленько вселял страх, но с тех пор, как взял за привычку по вечерам обходить городок, случаи хищений резко устремились к минимуму. И Хук не то чтобы сам следовал букве закона; тут он скорее руководствовался принципом «сам живи и другим не мешай». Пьяницы регулярно оказывались не за решеткой, а у собственного порога; курящие траву детишки получали не протокол, а крепкий пинок под зад.

Населению спалось спокойнее, а Ридженс Хук закрепил нужный образ.

Распрощавшись с армией, Хук со всей тщательностью исследовал вопрос, куда б кинуть кости. Его привлекала модель полковника Фараиджи, а именно попасть в правоохранительные органы и наладить торговые связи с другими регионами. Пети-Бато он выбрал потому, что через болота городок имел выход на север. Вдобавок, в даркнете Хук слыхал про некоего Конти: псевдогангстера, который подкупал бойцов на службе – любой службе – и неплохо, надо сказать, платил.

Заступив на пост, Хук первым делом принялся в свои выходные наблюдать за семьей Айвори. Поэтому, когда вспыльчивый племянник главаря, Винсент, лапал танцовщиц в стрипухе и загремел в колотушечную, Хук сумел вмешаться и разрядить обстановку. Это помогло ему оказаться за одной барной стойкой рядом с Россано Рокэ, что в свою очередь привело к предложению от Айвори. И теперь Хук имел две зарплаты – в довесок к внушительной заначке от аферы с топливом военного назначения, которую он проворачивал в Ираке. Славная схемка, которая треснула по швам спустя месяцы после ухода Хука и вылилась в больше сотни обвинений личного состава и офицеров в хищении, взяточничестве и махинациях на десятки миллионов долларов. Когда известия просочились в тыл, Хук ржал как ненормальный:

«Десятки миллионов? Тогда уж скорее сотни».

Что история зацепит и его, Ридженс не переживал. Армия едва коснулась верхушки этого айсберга, а Хук вовлекался исключительно глубинно. Глубинно и запутанно.

Была и колонка с минусами: в долгоиграющих планах по тесному знакомству с инфраструктурой Айвори Конти коса нашла на камень. Такими темпами, чтобы сдвинуть Айвори с насиженного места, надобится божий промысел, а где его, черт дери, взять-то? Спасение от урагана, того, во Флориде, – вот, видимо, и все, что для Хука готов сделать хоть какой-то бог.

«Может, если б я не проткнул папашу колом, как вампира».

Ну да что лить слезы над пролитой кровью. Лучше разобраться со входящими – а потом вплотную заняться Пшиком Моро.

Как только к Хуку вернулось зрение, его неохотно, но выпустили из больницы. Врач увещевал, что констеблю повезло выписаться так быстро, что его сердце выдержало серьезную нагрузку, и что пару месяцев лучше себя поберечь. Правда, на все советы Хук намеревался положить откровенный болт, потому как, волею случая, этим же самым утром в его входящих оказался не кто иной, как Пшик Моро. Ридженс позвонил секретарше прямо из «шева», узнать, есть ли что срочное, и ответом было: «Не особо, констебль». Полдюжины запросов Лори уже перебросила на лайнбекера, которого Хук привел к присяге как своего зама по двадцать баксов за выход. Неплохое вложение, по мнению Хука, и легкий заработок, по мнению студентика, Дьюка МакКласкера, знакомого всем и прозванного «Класкездец» за то, что он устраивал полный звездец любому, кто отказывался от его услуг.

Из общей картины выбивалась только жалоба на шум, которая неделю назад поступила от одного из братьев Бужан, проживающих вниз по реке в переоборудованном вагоне поезда. Может, предположила Лори, Хук припоминает, как кто-то глушил там сомов? Братья очень надеялись, что констебль сделает всем возможным подозреваемым строгий выговор.

«Возможным подозреваемым, – подумал Хук. – Я точно знаю, кто тут действующий чемпион».

Он круто развернул «шев» на парковке бакалейного и устремил радиаторную решетку в сторону реки.

Хук медленно прокатился по переулку Моро. С прошлого раза кое-что изменилось. Ничего не кружилось, а правая рука почти пришла в норму – за исключением плотного бинта, который напоминал о матушкиных компрессионных колготах. Хук мысленно сделал зарубку: надо бы проверить, бывают ли эти бинты каких-то еще цветов, кроме телесного.

Он содрогнулся, но потом заставил себя абстрагироваться от варикозных вен своей матери и сосредоточился на вопросе Пшика Моро.

Это расследование он мог провести двумя способами, и определиться лучше бы заранее, до первого хода.

Было выражение, которым очень уж любил швыряться полковник Фараиджи: «Тише едешь, обезьянку поймаешь», на что Хук часто отвечал: «Пиф-паф, обезьянку прикончишь нах».

Такой ответ неизменно расстраивал полковника, видевшего в Хуке своего падавана.

«Но Ридженс, мой мальчик, что если ты хочешь допросить обезьянку?»

«Тогда выстрелю ей в ногу», – что Хук по-прежнему считал веским аргументом.

Однако сегодня он решил, что лучше воспользоваться подходом «тише едешь». Ридженс так-то ничего не имел против этого подхода и с легкостью мог его провернуть – за исключением одного «но». Или, если точнее, двух.

А именно – его глаз.

Еще цитатка Фараиджи: «Глаза – зеркало души. Но не в твоем случае, сержант. Души я в них не вижу».

Пришлось согласиться. Хук искренне верил, что его душа искоренена, ну, или по крайней мере, утрачена, так что глаза его служили зеркалом бедлама. Если посмотришь в глаза Ридженса Хука, то поймешь, что его религия – это смесь алчности и хаоса.

Хук знал, что выдержать его взгляд сложно. Люди чуяли его нутро – глубокий источник агрессии, безграничную жажду завоеваний.

Констебль мог изобразить усмешку, расслабить напряженные плечи. А вот сделать что-нибудь с глазами – ни хрена.

Поэтому, чтобы скрыть животную кровожадность, он купил пару очков-«вэйфареров».

Эй, ну у Тома Круза же сработало.

Хук постучал сквозь москитную сетку в окно Элоди. Он вполне мог постучать и в дверь, но когда-то обнаружил, что стук в окно чертовски нагонял на людей страху, ведь они автоматически считали стучавшего соглядатаем. А обнаружив шпиона, большинство охватывало одно и то же чувство – вина. Хуку нравилось, когда опрашиваемые испытывают вину. Даже самые непорочные.

Сквозь шторы – задернутые, но поистертые – Хук увидел, как Элоди спит на раскладном диване, зарывшись лицом в подушки, как ее бедро вздымается, словно изгиб волны, и подумал: «Однажды, сынок, однажды».

Но не сегодня.

И тем не менее Хук решил вести себя с ней полегче. Не нужно всецело жечь мосты.

Он постучал снова. Элоди дрогнула, будто ее толкнули, и скатилась с дивана на четвереньки неосознанным, но отработанным движением.

«Вот смотрю и все, мать ее дери, нравится, – подумал Хук. – Знаю, есть женщины получше да подоступнее, но мисс Элоди, конечно, просто отпад».

Внутри дома Элоди поднялась, опираясь на ножку стола и замерла, слегка покачиваясь.

«Спит, чертова баба!» – дошло до Хука, и он постучал в третий раз.

Не прошло и минуты, как у сетчатой двери возникла Элоди. Задерживаться на лишнюю минуту, чтобы набросить халат ей оказалось незачем – мисс Моро так и не сняла больничные шмотки после ночной смены.

Хук был разочарован.

«Малость неряшливо это, – подумал он, – спать в одежде. Придется исправлять».

Однако он таки сохранил профессиональное выражение лица, скрывая глаза за «вэйфарерами» и надеясь, что поляроиды отражают свет в обе стороны и Элоди не заметит бьющие из его глаз лазерные лучи. По крайней мере, пока.

Элоди открыла дверь, глядя вниз, что свойственно сонным людям. Правда, половину этой сонливости как рукой сняло только при виде темно-синих форменных штанов.

– Констебль Хук, – произнесла Элоди, и не ожидав увидеть его у себя на пороге, особенно так скоро после змеиного укуса, ступила босой ногой назад. Он, конечно, заезжал и не раз, но вот так, как снег на голову – никогда. – Констебль.

Хук изобразил подобие дружелюбной улыбки. Вышло так, будто кусок лимона зажевал.

– Это уже целых два констебля. Что, черт возьми, делает меня почти капитаном… капитаном Хуком. Дошло?

Элоди потрясла стриженной клинышком темной копной.

«Волосы сзади как топором откромсали, – подумал Хук. – Видать, сама себя стрижет. И Пшика тоже. И знает только одну стрижку».

– А, вот оно что, – пробормотала Элоди, потирая глаз. – Капитан Хук… капитан Крюк. Как в книжке.

«Тупая каджунка, – подумал констебль. – Мне нравится».

– Кажется, это все-таки был фильм, – мягко поправил он. – Посмотрите.

Элоди моргнула, наверное, с полдюжины раз. Наверное, думала, что еще спит.

– Посмотрю. Знаете, не стоило приезжать, констебль. Вы уже меня отблагодарили, в больнице. Может, не помните. Вы совсем уж под медикаментами были.

Хук поднял руку, останавливая поток ее речи.

– Нет, Элоди. Мисс Моро. Дело не в том. Вовсе не в том. Я здесь по другому поводу.

– По другому поводу, – повторила Элоди, наполовину скрывшись за хрупкой преградой из сетки. – Не думаю, что есть другой повод, констебль.

Хук понимал, к чему она клонит. Элоди однажды увидела его обнаженным до костей в плане личности и считала, что теперь романтичного будущего им не светит. Что, разумеется, печально, однако Хук уже сталкивался с отпором и был уверен, что пролезет и через это болото. Просто не сегодня. Сегодня – для более острых вопросов.

«Может, тут все и кончится. Шесть часов туда-сюда, два на прибраться. Потом сжечь тут все дотла».

У Хука в загашнике всегда имелась эта карта – и, наверное, именно потому в его глазах не угасал красноречивый блеск. Каждый раз, встречая кого-то, Хук прикидывал, как его/ее убить и выйти сухим из воды – ну, чисто на всякий.

– Я здесь не по личным вопросам, – сказал он, – о чем искренне сожалею. Нет, я получил жалобу о вашем юноше. Причем не впервой.

Элоди мигом встрепенулась, как выключателем щелкнули.

– Эверетт? Ничего он не сделал. Он мне пообещал.

Хук вздохнул, словно необходимость сообщать дурные вести причиняла ему боль.

– Все они обещают, а? Солнце с неба, луну, звезды. Но слова для мальчишек в перспективе ни хера, простите мой французский, не значат. Так просто удобно.

Когда дело касалось Пшика, внутри Элоди таки вспыхивала обычно тлеющая искра. И шерсть вставала дыбом даже перед Хуком.

– И что же Эверетт якобы сделал?

– На этот раз, – Хук продолжил говорить мягко. – Что Эверетт якобы сделал на этот раз. Потому как этот раз явно не первый.

Элоди расправила плечи и вскинула подбородок, слегка склонив голову к плечу, что Хуков внутренний охотник воспринял как позу львицы, готовой защищать своего детеныша.

– Ну что ж, – произнесла Элоди, бросая Хуку вызов сталью в голосе, – и что же он якобы натворил на этот раз?

– Ничего особенного. Просто малость динамита в байу. Глушил сомов на-гора. – Хук шевельнул мизинцем. – И конкретно в этой области у него определенно есть опыт, если не мастерство.

Элоди вся напряглась, стиснула перекладину сетки одной рукой – и по этому крошечному жесту Хук понял, что навсегда профукал все шансы. Его поражало, как некоторые матери действительно любят отпрысков. Хуковой мамаши это, очевидно, не касалось, и потому понять такое отношение он не мог.

– С тех пор уже много воды утекло, констебль, – произнесла Элоди. – Эверетт исправился. Мальчишка пашет на трех работах, лишь бы мы выбрались из ямы, которую нам вырыл его папаша.

– На трех? – заинтересовался Хук. – Надо же. Не перечислите, часом?

Элоди отогнула сразу два пальца.

– Во-первых, мальчик вкалывает на воде. Раки, сомы. Поставляет напрямую Боди в бар. Где, во-вторых, тоже трудится, ведь Боди выручает нас с домом.

– Ага, – согласился Хук, а сам подумал: «Выручает, да ладно? Интересно, в оплату старина Боди принимает натурой?»

– И в-третьих, – продолжила Элоди, отогнув большой палец, – мистер Ваксмен сделал его своим помощником. С массой обязанностей. Похоже, что мистер Ваксмен предпочитает где-нибудь слоняться, вот и нанял Эверетта следить за домом. Мой мальчик проводит на воде каждый богом данный час. Даже по воскресеньям выходной не возьмет. Он – хороший сын, констебль. Господь свидетель, Эверетт при случае, бывает, тайком хлебнет пивка, но это нынче и все. Он мне поклялся, и я ему верю. Я спину гну не для того, чтобы спустить все заработанное на лечение и залоги.

Хук заломил фуражку.

– Славный спич, мисс Элоди. Слог у вас что надо.

– Правда всегда найдет выход, – Элоди сдвинула ногу назад, словно настроилась закончить разговор.

– Все это, может, и правда, – допустил Хук. – Но, к сожалению, жалоба-то поступила, и произвести проверку я должен. Так что предъявите, будьте добры, юношу, и мы в два счета все уладим.

– Я не могу его предъявить, – отрезала Элоди так, будто не предъявила бы Пшика, даже если б могла. – Он на реке и занят списком покупок для Ваксмена. Не знаю даже, когда мальчик спать успевает. Нельзя же перехватывать каждую ночь всего по паре часов.

Хук позволил себе окинуть Элоди скрытым за зеркальными линзами взглядом, но дал понять, куда смотрит, движением головы – потому что на данном этапе уверился, что его шансы заполучить эту женщину по совести рухнули к нулю, однако решил попробовать еще разок.

– Может, я загляну позже, перехвачу мальчишку? Захвачу бутылочку вашего любимого игристого?

Элоди потерла шею.

– Не выйдет, констебль. Я все лето в ночную смену. Нам нужны деньги, видит бог, ох как нужны.

«Ну что ж, – подумал Хук, – вот и контрольный в голову».

Мелькнула мысль, не стянуть ли «вэйфареры», не явить ли этой никчемной каджунке, от чего она отказывается. Что всякий раз, как они говорят, ее жизнь висит на волоске.

«Снять очки, одной рукой за горло и увести в дом».

Никто не увидит. Пацан-то ишачит.

Однако это не решало проблему. А именно, что где-то есть некто, возможно, с видео, на котором Хук выпарывает брюхо Карнахану, или как минимум очевидец самого действа.

А когда сия проблема перестанет быть таковой, ему предстоит разобраться с империей Айвори Конти.

Все нужно сделать по уму.

Вспомнилось: ночь в Ираке, он сидит на шлакоблоке у костра в бочке, полковник Фараиджи показывает потрескавшийся обломок дерева, прежде чем бросить его в огонь.

«Видишь эту деревяшку, друг мой Ридженс?»

«Вижу, полковник, – отозвался Хук. – И могу поспорить, что это не просто деревяшка. А природа типа преподает мне урок, только я еще не понял».

Улыбка Фараиджи была печальной, но снисходительной.

«Оно иссечено, ослаблено. Годится разве что в костер. Как так вышло?»

«Хер знает».

«Как бы ты уничтожил эту деревяшку?»

Терпение Хука грозилось вот-вот лопнуть. Фараиджи вот просто не мог взять и сказать. Вечно надо было сперва понагнетать.

«Возьмусь за топор».

«И что от удара топором ощутит дерево?»

Иногда Хуку казалось, что его муштрует мастер Йода.

«Обгадит свои деревянные штаны, наверное».

«Именно, – кивнул Фараиджи. – Потому нам следует взять пример с пустынной влажности. Просочиться в дерево, словно друг, а в ночи замерзнуть и расколоть».

«То есть, говорите, бороться изнутри?»

«Именно, друг мой. И тогда, на смертном одре, дерево не станет винить влагу».

«Бороться изнутри, – подумал Хук теперь. – Быть всем другом, пока не настал час прикрыть эту лавочку».

Он сверкнул улыбкой – широкой, но лишенной глубины.

– Ну, за спрос не бьют в нос, верно? – Констебль вытащил из нагрудного кармана и протянул Элоди визитку так, словно а-ля фокусник извлек ее у женщины из-за уха. – Как увидите Пшика, попросите его меня набрать. Ничего страшного, но таки хочу побеседовать, лады?

Элоди взяла визитку, постаравшись не коснуться его пальцев.

– Обязательно передам, констебль.

Хук шутливо изобразил тягучий южный акцент:

– Не заставляйте меня сюда возвращаться, ясно-понятно?

– Ясно-понятно, – отозвалась Элоди неубедительно покладисто.

Хук постучал по краю фуражки.

– Мэм, – и развернулся к «шеву», оставляя Элоди Моро дрожать под гнетом девяностоградусной луизианской жары.

Интрижке Хук/Моро не суждено состояться, и оба это понимали.

«Но, – подумал констебль, забираясь в машину, – не мытьем, так катком. По каджунке».

Глава 10

Верн шмыгнул в свою хижину тем же днем, хотя прекрасно понимал, что вообще-то не должен там появляться в светлое время суток – на случай, если кто-нибудь из местных наберется смелости ступить на остров. Господь свидетель, нескольким Верн уже помог исчезнуть – исключительно как предупреждение остальным, но всегда ведь найдется, как назло, глазастый придурок, жаждущий выследить чудовище Хани-Айленда и прославиться.

«Это ведь даже не Хани-Айленд, дебил!» – заорал одному такому Верн прежде, чем утопить страдальца в байу.

Но больше он так не поступал.

Вместо этого Верн заныривал в воду, хоронился там, пока очередной пожевывающий табачок потенциальный охотник на чудовищ не уберется подобру-поздорову, и молился, чтобы тот не набрел на лачугу с теликом, холодосом и змеящимся из кипарисовых крон шнуром спутниковой тарелки.

«Не сегодня, – подумал Верн, вскрывая пробку первой бутылки водки за утро. – Сегодня сожгу любого мудака, если сунутся на мою святую землю. Да ну на хрен, задолбало прятаться».

Верн был не дурак. Он понимал, что происходит.

«Глухая тоска вцепилась, как псина».

Такие приступы уныния нападали непредсказуемо и часто сопровождались мигренями столь жестокими, что Верну казалось, будто у него вот-вот облезет верхушка черепа. Температура тела подскакивала до небес так, что он за двадцать минут бы расплавил собой ванну со льдом – при наличии лишнего льда, конечно.

Проблема заключалась в том, что раньше тоска подкрадывалась медленно: происходил эдакий постепенный спуск к низшей точке, потом неспешный подъем на другой стороне. Однако теперь его разум знал, чего ждать, и пустил все под откос, за считаные минуты нырнув от отметки «ноль» до критического минимума. Спровоцировать взрыв могла любая мелочь. Застрявшая в зубах рыбная кость. Миска невкусного гумбо. Или, как в данном случае, чуть более серьезная проблема – то, что его единственный друг зарылся в землю. Стоило старине Ваксу упокоиться, как Верна охватила депрессия – и с тех пор стало только хуже.

Когда над Верном властвовали подобные настроения, ему казалось, будто он заточен в темном туннеле и впереди ничего, кроме тьмы. Бесконечная ночь с кратковременными вспышками света.

«Свет? – думал он сейчас. – Какой на хер свет? Я днем даже выйти не могу».

И тогда приходили мысли:

«А чего париться? На кой вообще ляд париться? Ты что, свое не отжил?»

К поверхности коварно подступал соблазн уйти в пламенных лучах славы. Подзаправиться жирами и рвануть прямиком на Белл-Чейз. Налететь, устроить им выжженную землю, прямо по полной. Посмотреть, сколько он разнесет, прежде чем флот сорвет брезент с тяжелой артиллерии.

«Епт, а ведь я, наверное, выжег бы эту базу с лица земли».

Верна забавляло представлять, какое же тогда поднимется бурление говн всемирного масштаба. Людишки ж, ей-богу, пообделаются. Вашингтон затрепещет от ужаса перед неизбежным драконьим переворотом. Камня на камне не оставят, это уж точно.

Вот, собственно, где Вернова воинственная фантазия теряла запал. Если он устроит себе пламенную показуху и проредит вооруженные силы, то можно последний четвертак поставить, что государство в поисках новых потенциальных угроз обшмонает все уголки света. И если Верн не последний, если где-то прячутся его братья и сестры, то своим поступком он обречет на гибель заодно и их. Или, что хуже, их поймают живьем, подвергнут целому ряду беспардонных опытов.

А еще на нем явно сказалось свежеиспеченное пацифистское кредо Вакса – потому как Верн больше не наслаждался убийством людей так сильно. Алая пелена слегка рассеялась. Он уже больше столетия не впадал в беспричинное буйство, хотя, как Верн понимал, на каждое буйство таки находилась причина, если докопаться, так сказать, до истока этой реки. Верн убивал только для того, чтобы выжить, и тем не менее уже почти восемь лет был «чист» – с тех самых пор, как тот мудак-охотничек таки обнаружил то, что искал.

«Пока заводить табличку с перекидными листами, – подумал Верн. – Мол, “Никаких убийств за – 2923 – дня”».

Так что – никаких налетов на военно-морские базы.

Однако Верн все равно время от времени отчаянно жаждал просто не существовать. И пережить такие времена, прежде чем этот приступ уныния кончится, ему явно предстояло еще множество раз.

Он уже пытался добиться желаемого. В свое время он обнаружил, что шея у него слишком крепкая для любого сочетания веревки и падения. От смертоносной белладонны его разве что до дрожи в коленях пронесло. Мозги тоже не вышибить – пуля никак не пробьет черепушку. Зато, затолкав кремневку в нос, умудрился повредить пазухи. Еще Верн пробовал спрыгнуть с высоты, но перед ударом трусил. Однажды – это случилось на сотню футов позже нужного и он заработал себе на пару десятилетий перелом плеча. До сих пор то и дело ныло.

Честно говоря, выходит как-то многовато боли и маловато толка.

Или выходило. До этого часа.

Потому как Вакс поручил ему уничтожить заветный саквояж – на случай, если какой дебил его найдет и решит, что в склянках афродизиаки. Саквояж убойных игрушечек, под завязку забитый несущими смерть штуками, передававшимися из века в век. Обычно Ваксмену не приходилось лезть за подходящим орудием слишком глубоко, но пару-тройку потайных карманов он держал – на всякий. Разумеется, могвай умел нашинковать человека лучше многих, но еще он мог подбросить в ухо паразита или мазнуть ядовитой бактерией шею – словом, провернуть любую изощренную, неуловимую проделку. Верну иногда казалось, что могвай находил истинное наслаждение именно в зловещей стороне дела, но в последнее время Ваксмен утратил азарт по части человекоубийства. Он сохранил саквояж – мало ли что, не предскажешь, – а теперь Верн прятал его в водонепроницаемом мешке, с которым и приплыл. И еще он знал, что внутри хранится нечто, способное прикончить и его, потому что об этом когда-то упоминал Ваксмен, может, лет пятьдесят назад, когда только начал собирать сию коллекцию.

Верн помнил первый день, когда Ваксмен шлепнул саквояж на оранжевый ящик, служивший ему столом еще до того, как могвай заделался антикварщиком.

«Видишь, Хайфаэр? – спросил он, будто саквояж не лежал у них прямо перед носом. – Мой наборчик для убийства. Ибо сам знаешь, если не хотим помереть, людей придется гробить».

«Аминь, брат», – отозвался Верн, ведь правдивее слов еще не слышал.

Саквояж тогда был еще в зачаточном состоянии, но Ваксмен, тем не менее, выложил на импровизированный стол неплохую подборку. Ножи, склянки, завернутые в салфетку таблетки.

«До фига барахла, – прокомментировал Верн. – Набились как толпа клоунов в клоунскую машинку?»

Разговор имел место в те времена, когда Верн постоянно вворачивал шуточки про цирк, чтобы побесить Ваксмена – учитывая то, откуда и как он спас могвая.

«Поди на хрен, Хайфаэр, – отмахнулся Ваксмен. – Видишь ли, как раз из-за таких комментариев у меня появилась вот эта прелесть».

Упомянутой прелестью был маленький брикет из грязи и трав, обернутый листом крапивы и вощеной бумагой поверх, из-за чего казался вегано-хипстерским батончиком. Коим он, правда, вовсе не был.

«Драконья пагуба, – объяснил Ваксмен. – Потому как драконы – мудаки, которые решили, мол, почему б не поиздеваться над своими могваями, когда пожелается. Предупреждаю, Хайфаэр, я не одобряю такое обращение и не стану его терпеть».

Что, вроде как, поставило их на равных.

И теперь, семьдесят лет спустя, когда дракон и могвай сблизились, на столе перед Верном лежала драконья пагуба.

«Вот так просто, – рассуждал Верн. – Затолкаю эту малявку себе в глотку, залягу в болото, и пусть Ваксова пилюля делает свое дело».

В болото – чтобы тело никогда не нашли.

И, зародившись, эта мысль отказалась его отпускать. Две недели назад он был драконом, готовым ради выживания убить любого, а сегодня сидел в кресле, присасываясь к бутылке водки – существо, неспособное придумать ни единой, мать ее, причины жить.

«Драконья пагуба, – повторил тогда, давно, Верн. – Звучит больно. Та еще душегубка, небось».

Вакс усмехнулся, блеснув рядами острых зубов.

«Нет, сэр, никакой боли. Маленько словишь кайф, может, помелешь какую-нибудь чушь, а потом вздремнешь – и не проснешься. Оно мне не надо, чтобы дракон под судорогами в последние минуты успел мой старый зад подсмолить».

«Никакой боли, – думал Верн теперь. – Просто вздремнуть».

Привлекательно.

Подремать.

Что еще ему оставалось? Жить на гребаном болоте, пока залетный турист не сфоткает?

Нет. Лучше уйти на своих условиях.

«Своих условиях? Сгнить и разложиться в болоте, когда прежде мы господствовали над небесами?»

А все.

Уже давно все. Люди позаботились. Пора наконец взглянуть правде в глаза. Эре драконов настал конец – и настал он черт знает когда. Верн был что тот единственный в мире чувак, упрямо слушающий музыку на кассетах. Такую херню уже не вернуть.

Драконья пагуба переместилась на подлокотник. Восковая бумага будто потрескивала сама собой, подначивая Верна быть мужиком и покончить уже с этим дерьмом.

«Давненько такой хандры не случалось, – вдруг осознал он. – Видимо, заслужил».

И Верн принял решение.

«Пропью весь день, а если не отпустит, сожру пагубу и славно занырну напоследок, куда-нибудь поглубже».

И именно этим он и занялся. Кроме заныривания. Тут все пошло не по плану.

Пшик Моро – ни сном ни духом, что констебль Хук уже сел ему на хвост – занимался своими необычными делами. Каждый день одно и то же. Подъем утром в промежутке с восьми до десяти, стряхнуть сон. Перехватить завтрак в «Жемчужине», поработать за баром носильщиком. Помочь Боди подготовиться к наплыву желающих отобедать, малость пофлиртовать с Шандрой Бойс, официанткой. Иногда Шандра во время перерыва распивала с ним одну на двоих бутылочку крем-соды, но случалось такое редко – Шандра бегала за правильным чистеньким мальчиком, а Пшик в этой категории пока не выслужился. Он был сродни наркоману, который только пару недель как слез: нужно поиметь за плечами еще месяц-другой-третий.

После обеда Пшик отправлялся на воду к сетям и ловушкам. Весь улов шел на кухню все того же гриль-бара, прибавкой к недельному заработку. Потом – затариться в магазине для Верна. Неотъемлемыми элементами списка были водка, пальмовое масло и свежее мясо, плюс всегда еще что-нибудь. Все это требовалось тщательно запаковать в сумку-холодильник и быстренько метнуться вниз по реке, как следует, мать его, стараясь избегать любых взаимодействий с людьми, иначе кто-нибудь увяжется следом и от драгоценной чешуйки придется отказаться.

После доставки Пшик забирал новый список и совал в рот чешуйку, которая лежала сверху. Затем, забежав на задний двор за ведром дерьма, направлялся к месту, где удобрялся старина Ваксмен. Иногда он разговаривал с могваем, жаловался, какой же Верн геморрой на его задницу, и как за минувшие десять дней дракон едва попадался ему на глаза. И как пригодилось бы малость мзды за потраченные часы. Те же деньги на бензин – уже что-то.