Текст книги "В тени Нотр-Дама"

Глава 3
Большая черная птица

Той ночью я спал глубоко и без сновидений, но на следующий день непрерывно мечтал о цыганке. Меня охватило необузданное стремление, вновь слиться с ней в опьяняющем единстве. Когда колокол пробил к вечерне, я не мог больше сдерживать себя и побежал к убежищу. В проходе перед каморкой я осадил свою поспешность и осторожно осмотрелся. Возможно, причетник вместо Квазимодо бил в колокола. Но я нигде не мог обнаружить звонаря и с облегчением постучал в низкую дверь.

– Входи, Арман!

Ошеломленный, я вошел и увидел спину цыганки, которая выглядывала из маленького окна. Она была одета в платье августинок, но без покрывала. Ее бархатные черные волосы рассыпались по плечам и были абсолютным контрастом с белизной платья.

– Откуда ты знала, что это был я?

– Квазимодо я бы услышала, а Фролло бы не постучал, – ответила она, не оборачиваясь ко мне. – Кроме того, я почувствовала.

– Силу солнечного камня?

– Да, еще сильнее, чем вчера вечером.

Я подошел сзади и мягко положил руки на ее плечи.

– Что там снаружи?

– Я не знаю…– она тяжело вздохнула и повернулась ко мне. – Я гляжу вниз на стены Собора и спрашиваю себя снова и снова, где спрятан смарагд.

Я едва воспринимал ее слова. Слишком сильно я был занят ее лицом, глубокими морщинами заботы, которые появились на нем. Наверное, я вчера не видел их, потому что в галерее хоров было слишком мрачно…

– Что случилось, Арман? По мне видно, что черная птица схватила меня?

– Какая птица?

– Большая птица смерти.

– Ты говоришь загадками, но я чувствую твой страх.

– Меньше страх, больше – сожаление и беспокойство. Если я умру, то не смогу подарить миру новую Эсмеральду. Это печалит меня. Но меня удручает то, что мир может больше не нуждаться в хранительнице солнечного камня, – если его силу используют во зло, и мир потухнет. Возможно, птица смерти знает это, и потому она навестила меня.

– Не говори постоянно о смерти… – я осекся. – Мы делили нашу страсть, мы хотим вместе разгадать большую тайну, и все же я не знаю до сих пор твоего настоящего имени.

– Зита.

Я повторил имя, и оно звучало как чужеземная мелодия – таинственно, завораживающее.

– Что это значит?

– На языке страны, в которой уже много поколений живет мой народ, это – обозначение для борозды в земле, в которую пахарь кидает свое зерно, начало новой жизни. Старики рассказывают о Зите, которая добровольно взошла на костер, чтобы убедить супруга в своей чистоте. И верно – бог огня Агни пощадил ее. Как Зита из древней легенды, Эсмеральда должна выдержать все искушения[74]74
  Имеется в виду индийский эпос «Рамаяна» и его главная героиня Сита (Зита) (прим. ред.)


[Закрыть].

Мысль о вчерашней ночи заставила меня покраснеть.

– Не бойся, Арман, я не это имела в виду. Наоборот, с кем же иным я могла бы соединиться, чтобы на свет появилась новая Эсмеральда?

– Чтобы новая… – я задохнулся и отступил шаг назад. – Ты имеешь в виду, что использовала меня, чтобы…

– Чтобы в соединении с тобой во мне возникла новая жизнь. Я же не Святая дева Мария. Что с тобой, ты чувствуешь себя использованным? Если тебя это успокоит, то это доставило мне огромное удовольствие. Ты должен чувствовать себя польщенным, потому что не каждый достоин такого: быть отцом Эсмеральды, – и ничто иное, как тень улыбки, заиграла на ее губах. Но затем ее лицо снова помрачнело. – Но слишком поздно, большая птица расправила свои черные крылья надо мной.

Воистину, я бы еще дольше разыгрывал возмущение, но глубокая печаль Эсмеральды-Зиты не оставила место для деланной гордости. Снова я положил руки на ее плечи и настойчиво попросил рассказать мне об этой птице.

Мы присели на узкую кровать, и она тихо проговорила, как бы погруженная в свои мысли:

– Так это было, так есть и так будет всегда. На лунной горе, высоко наверху, у самых созвездий, обитают две огромные птицы, больше, чем любой человек – белая и черная. Обе летают вниз, в мир людей, чтобы выполнить волю судьбы. Если приходит белая птица и бросает женщине на колени лунный цветок, та знает, что ей даровано счастье плодородия. Если прилетает черная птица, то размахом своих мощных крыльев делает темным небо, отчего человек знает, что должен готовиться к смерти. Потому что черная птица скоро вернется – только один раз, чтобы схватить его своими острыми когтями и вырвать из жизни. Так это было, так есть и так будет всегда.

– И ты видела эту черную птицу, Зита?

– После того, как мы любили друг друга, я легла спать с очень странным чувством. Я чувствовала, что что-то особенное предстоит, и я была счастлива, потому что ожидала после нашего единения большую белую птицу и цветок плодородия.

Но потом я услышала шорох, и что-то тяжелое ударило по оконному стеклу. Что-то темное, как огромное крыло. Черная птица…

– Облако делает темнее ночное небо, ветер ударился в твое окно.

– Ты возвращался ночью к Нотр-Даму и знаешь, что на небе не было ни одного облака, что ветер спал так же крепко, как медведь зимой в берлоге.

– Тогда тебе это приснилось!

– Может оно и так, но это ничего не меняет. Потому что смерть – последний сон, а черная птица – ее посланник.

Мне не приходило на ум ни одно утешительное слово. К тому же я сомневался, будет ли уместна попытка утешения. Разговор с любым другим человеком я принял бы за суеверие, за языческий бред. Но Зита-Эсмеральда, хранительница солнечного камня с ее таинственными силами, умела видеть вещи, которые скрывались от обычных людей.

Я обнял ее за плечи и привлек к себе. Так мы опустились на кровать и остались лежать на соломенном матраце, тесно прижавшись друг к другу. Не вожделение объединяло нас этой ночью. Мы были не как мужчина и женщина, не как двое желающих друг друга. Мы были чужыми, чьи пути только на короткое время свела судьба, и кто знает о том. Даже если бы Зита не видела черную птицу, едва ли пошли одной и той же дорогой дочь египетского герцога и писец из Сабле. Оживит ли мир наша ананке или нет, Зите и мне не было суждено ничего общего.

Чем дольше я думал об этом, тем яснее мне становилось, что она любила прошлой ночью мужчину Армана, а не человека. Что отличало меня от ее суженного Пьера Гренгуара, кроме того обстоятельства, что он открыто демонстрировал свою глупость?

Так мы лежали, я не знаю как долго, тихо подле друг друга и делили спокойное тепло наших тел, но не наши чувства, не мысли. Пока Зита отдыхала от ее будоражащего сна и положила свою голову мне на плечо, я спрашивал себя снова и снова, действительно ли я любил ее в проходе хоров. Явно, это было разгоряченное, дрожащее тело, которое возбудило мою похоть и удовлетворило. Но не желал ли я себе втайне, чтобы Колетта была на ее месте?

Крик совсем рядом с моим ухом заставил меня испуганно очнуться от моих размышлений.

– Там, у окна! – тяжело переводя дыхание сказала Зита и указала рукой.

Я рассчитывал на то, чтобы увидеть черную птицу смерти, и схватился в замешательстве за кинжал, готовый защищать Зиту даже от смерти.

К серому стеклу прилепилось лицо, какое могло возникнуть только однажды. Кривые черты лица и вздутые искривления заставили бы несведущего гадать, человека ли или зверя они видят перед собой.

Я же точно знал рожу и посмотрел в глаз, который вчера ночью безрезультатно искал Эсмеральду. Он был раскрыт широко, словно хотел закатиться наверх, спрятаться навечно под косматой бровью, чтобы не приходилось больше выносить эту картину: цыганку в моих объятьях. Дурные черты лица дико дрожали, и я подумал, что увидел в глазу влажную плесень. Потом привидение исчезло, за окном не было ничего кроме неба над Парижем.

С кинжалом наготове, зажатым в правой руке, я спрыгнул с кровати и уставился на дверь, ожидая шаркающих шагов горбуна. Мне было ясно, что мой клинок против первобытной силы Квазимодо – жалкое оружие. Но я не хотел без сопротивления дать переломать себе хребет.

Все было тихо – ни шагов, ни Квазимодо. Наконец, я убрал обратно кинжал в кожаные ножны и обернулся к Зите, которая озабоченно огляделась.

– Я не хотела кричать, – жалобно сказала она. – Но я испугалась, когда вдруг увидела его лицо.

– Ничего удивительного, мне не встречалось еще более отвратительного вида.

– На языке моего народа нет слова для обозначения отвратительного.

– Скажи ему об этом, Зита, может быть, это немного успокоит его.

– Да, я так и сделаю, – обещала она.

Зите не выпадал случай, чтобы сдержать свое обещание. Квазимодо и дальше заботился о ней и разорвал бы в воздухе каждого королевского стражника, который попытался бы вытащить ее из Нотр-Дама, но он оставался невидимым, как добрый дух.

Он ставил вино и воду, хлеб и сыр перед ее дверью, а иногда – даже грубые, сделанные неуклюжими руками глиняные вазы со свежими цветами. Но, похоже, он не желал благодарности, казалось, ни на что больше не надеясь. Он был любящим, чье сердце разбито – и все же не переставало биться, чтобы любить.

Но возможно, я несправедлив к нему, и это было еще большим: истинной верностью.

Это дало Зите и мне возможность спокойно искать солнечный камень. Вместе нам сопутствовал успех не больше, чем мне одному, и она наконец сказала:

– Самое большое излучение силы, которую я чувствую в Нотр-Даме, идет от тебя, Арман.

Это должно быть наследство моего предка Амьела-Аикара, который унес камень во время бегства из Монсегюра. Но оно не помогло нам дальше.

Так проходили монотонные дни и ночи, которые видели Зиту и меня в поисках камня, но никогда больше – любящих друг друга. Если бы бедный Квазимодо знал о том, возможно, это помогло ему. С тех пор, как предчувствие смерти коснулось ее, все желания этого мира потухли в Зите. Возможно, причина была и во мне – я дал ей почувствовать, что упрекаю себя из-за Колетты.

Июнь сменил июль, и я начал привыкать, что один день похож на другой, пока не повстречал снова Пьера Гренгуара.

Глава 4
Мудрец и глупец

Я только что закусил на обед супом из тыквы и решил немножко понежиться на солнышке, прежде чем снова углубиться в книгу о кометах. Несмотря на поиски смарагда, я продолжал работу, потому что каждые два дня отец Фролло наведывался и интересовался продвижением моих дел. Чтобы развеяться, я попеременно смотрел на рыночную кутерьму внизу на площади и на строительные работы на Южной башне, которые начались с обновления оловянной крыши. Пара бедных работяг трудились, таща тяжелые рулоны тонко расплющенного олова на башню.

Так как я всю первую половину дня занимался записками Гренгуара, я посчитал обманом зрения, когда заметил его тощую фигуру в толпе людей на Соборной площади. Я зажмурил глаза и еще раз посмотрел вниз. Без сомнения, это был писец, поэт и петрушка. Его желто-красное платье дурака сразу выделялось в толпе. Он не стал показывать шутки, а запрокинул голову рядом с лотком кожевника и уставился вверх, на порталы Собора. На меня?

Иного и быть не могло. У Матиаса или Вийона была важная новость для меня. Они уже использовали Гренгуара как посыльного. Я побежал к Северной башне и спустился поспешно по лестнице вниз, задыхаясь добрался до нефа Собора и бросился к порталу Святой Девы. Лишь теперь мне пришло в голову, что моя поспешность может выдать меня, и я замедлил свой неподобающе поспешный для этого святого места шаг. Если у Гренгуара для меня важное послание, то он подождет. Мне показалось, что он неотступно ждет меня, но когда я вышел на улицу, я признал свое заблуждение.

Вокруг деревянного лотка кожевенника толпились мужчины и женщины, которые осматривали со вниманием ботинки, передники, чаши и бутылки, но Гренгуара среди них не было. Я спрыгнул с лестницы перед порталом, смешался с толкучкой и осматривался по сторонам постоянно, пока не добрался до невысокой ограды, которая ограничивала Соборную площадь. Я уже хотел сдаться, когда заметил желто-красный наряд шута позади телеги, запряженной волом, которая въезжала с улицы Сен-Кристоф.

Гренгуар шел к церкви Кристофора, и он был не один. Рядом с ним я увидел фигуру в темной сутане каноника с надвинутым на лицо капюшоном. И я догадывался, кто это был. Если мое предположение не было ошибочным, то эта встреча давала повод для беспокойства.

Я прокрался за обоими. Они исчезли в приходской церкви, которая казалась в тени могучего Собора маленькой и незначительной постройкой. Как только я вошел в церковь, я тут же спрятался за толстую колонну, пока мои глаза не привыкли к полутьме. Пара молящихся преклонили колени перед статуями святых и алтарем. Две или три маленьких группы стояли возле портала и говорили о мирских делах. Медленно я прошел через неф, остановился в тени и попытался тут же разглядеть других в тени.

Удачно – заметное одеяние Гренгуара было трудно не разглядеть в сумеречном свете церкви. Он стоял со своим спутником позади группы статуй, которые представляли приговор Соломона. Поблизости стояла пара деревянных скамеек. И на одну из них я присел с опущенной якобы в молитве головой. В действительности же весь молебен стоил препирательства вполголоса.

Гренгуар Этот простак Клопен действительно нацелился на сокровища Нотр-Дама. Ему уже неймется стать богатым человеком и принести своему кровному брату спасенную дочь. Конечно, Клопен надеется, что Матиас выложит за это сундук с золотыми монетами. Дня через три-четыре шайка мошенников соберется целиком.

Второй: Это слишком поздно. Завтра состоится парламент, чтобы отменить право убежища в Нотр-Даме. Наш епископ – член муниципалитета в парламенте, он поддержит отмену.

Гренгуар: Странный случай, что церковь сама отменяет свое право убежища. Разве не написано в псалмах, что Бог стоит за нас и для нас в нашем бегстве?

Второй: Это показывает, как серьезно король Людовик, епископ и парламент воспринимают дело. Весь Париж все еще говорит об избежавшей виселицы цыганке. Боятся восстания и хотят побыстрее закончить дело.

Гренгуар: Но тогда придется штурмовать Собор уже сегодня…

Второй: Совершенно верно. Вы и Жеан должны это сделать. Если цыганка попадет в руки солдатам и проболтается, то король сядет нам на шею.

Гренгуар: Но она даже под пытками сохранила свою тайну.

Второй: Потому что ее об том и не спрашивали. Теперь же король пошлет в Париж отряды, и Тристан д'Эрмит возглавляет их.

Гренгуар: Вы полагаете, король что-то подозревает? Тогда было бы лучше всего, если вы вонзите цыганской проститутке нож в ребра.

Второй: Каким образом, если Квазимодо сторожит ее?

Гренгуар: Вы же – повелитель горбуна.

Второй: Уже давно в прошлом, как я с болью вынужден был узнать. Итак, смотрите, чтобы Клопен штурмовал Нотр-Дам уже сегодня! Я удвою сумму золотом, которую обещал вам.

Гренгуар: Прекрасно, это удвоит мое рвение. Вы не хотите его утроить?

Второй: Мне все равно. Я только надеюсь, что могу на вас положиться!

Гренгуар: Долго ждали, а проку не видали, сказал Овидий. Но не сказал ли Софокл, что надеяться нужно всем?

Второй вздохнул: Это происходит оттого, если люди читают не только Святое Писание.

Гренгуар захихикал: Глупец говорит, мудрец думает.

Они вышли из-за каменных скульптур, и я опустил голову еще ниже. Если они меня узнают, то это повлечет за собой суровые последствия. После всего, что я подслушал, им не следует давать мне возможность убежать.

Так как я не мог на них смотреть, я прислушался к их шагам и затаил дыхание. Лишь когда я был уверен, что они покинули храм Божий, можно было вздохнуть. Я обождал еще с полчаса, чтобы ни один из них не увидел меня выходящим из церкви, потом поспешил обратно в район Тампля. То, что я только что услышал, вызывало серьезные опасения.

– Арман, вы уверены, что это был он? – спросил меня отец, когда я сообщил ему и Леонардо в подземной каморке Вийона, кто был с Гренгуаром.

– Абсолютно уверен, – ответил я. – Я слишком часто слышал этот голос, чтобы ошибиться. Кроме того, это объясняет, почему Гренгуар толкался на Соборной площади. Он ждал не меня, а…

– Отца Фролло! – загремел Леонардо. – Снова он. Нам давно следовало бы вонзить ему нож под ребра.

– Это же посоветовал ему Гренгуар в отношении Зиты, – ответил я. – Ваши методы явно не слишком отличаются от повадок дреговитов.

Итальянец метнул на меня осуждающий взгляд:

– Важны не методы, а результат.

– Верно сказано, брат Леонардо. Если шайка мошенников и нищих действительно будет штурмовать Нотр-Дам, Фролло воспользуется возможностью завладеть цыганкой.

– Чтобы она вывела его на солнечный камень? – спросил Леонардо.

– Конечно. И она будет сопротивляться… ну, Арман же сказал, что тогда с ней случится, – Вийон сидел перед своей шахматной доской и передвинул две черные пешки через поля, пока они не оказались в лагере белых. – Пьер Гренгуар и Жеан Фролло. Последнего мы подозревали в том, что он шпион своего брата. Но в случае с Гренгуаром я удивлен: он так великолепно разыгрывал роль влюбленного глупца.

– Мы чертовски здорово сделали, что не выдали ему наше укрытие, – сказал Леонардо с окаменевшим лицом. – Иначе дреговиты давно бы нас уничтожили.

– Фебу де Шатоперу повезло меньше, – заметил я. – Теперь мне ясно, что Гренгуар выслеживал свою возлюбленную не из ревности, когда она встречалась с капитаном. Он выдал обоих отцу Фролло и даже позвал королевскую стражу. Редко такой круглый дурак бывает так опасен.

– Теперь мы предупреждены и удвоим часовых, – сказал Вийон. – Важно то, что мы предупредим Матиаса и его дочь. Леонардо немедленно отправится во Двор чудес и поведает обо всем герцогу. Возможно, Матиас сумеет отговорить своего кровного брата Клопена от безумного поступка. Арман должен оповестить Зиту.

– Какая ей в том польза? – спросил я. – Она не может покинуть Собор, чтобы ее не схватили королевские стражники.

– Она должна попытаться. Если парламент отменит право убежища, она погибла. От палача ей нечего ждать иного, чем от отца Фролло. В чем дело, Арман, почему вы не отвечаете?

Я едва слушал его и теперь не ответил. Мои мысли витали вокруг лица Зиты, вокруг черной птицы смерти.

Глава 5
Пламя над Нотр-Дамом

После моего возвращения я сразу стал разыскивать Зиту в Нотр-Даме, чтобы найти ее, наконец, в церковном нефе, где, погрузившись в молитву, она преклонила колени. В своем одеянии послушницы она чувствовала себя защищенной от заносчивого вторжения королевских стражников, к тому же черное покрывало достаточно скрывало ее лицо. Она закинула голову и смотрела наверх на высокий свод потолка, где хотели растворить камень в воздухе, а земное притяжение человека – в небесной легкости. Искусство строителей создавать почти парящие столь высоко и храбро конструкции должно иметь божественные корни. Оно возвращало каждую мысль обратно, к ее первоначалу. И все же я спросил себя, не предавалась ли хранительница потерянного солнечного камня совсем другим размышлениям.

Было так, словно она почувствовала мое приближение. Она кивнула головой и повернулась ко мне – еще прежде, чем я дошел до нее. Ее лицо было серьезным, и я спросил о причине.

– Я видела сон с открытыми глазами, видение, – ответила тихо. Цыганка была погружена в себя, словно она все еще была связана с картинами видения. – Я видела Собор, объятый пламенем, словно разверзлись хляби небесные, и огненный водопад обрушился на здание. И меня смыло из Нотр-Дама извивающимися потоками.

– Именно это и произойдет, если мы не найдем путь тебя увезти, – сказал я ей и поведал то, что слышал. – Возможно, нам следует попытаться покинуть Собор после вечерни совершенно открыто. Многие августинские монахини приходят сюда на вечернюю молитву. Если ты смешаешься с ними, тебя примут за одну из них.

– Нет, – возразила она после недолгого размышления.

– Ты считаешь, что нам не удастся сбить с толку стражу?

– Нет, я хочу оставаться в Нотр-Даме.

– Но Клопен планирует штурмовать Собор! Это может плохо для тебя кончиться. Видение или что-то еще явно предостерегает тебя. А остаться здесь и ждать рока – это ты называешь все обдумать?

Зита улыбнулась моему смятению и мягко положила руку мне на плечо.

– Верь мне, Арман, я все обдумала В беспорядке, который устроит нападение Клопена, возможно, появится случай проникнуть в святыню святынь Фролло.

– Его ведьмовскую кухню, да? – промямлил я и взглянул вверх на потолок, словно я мог смотреть сквозь него на Северную башню. – Конечно, я тоже думал об этом, но едва ли поверю, что солнечный камень находится именно в башенной комнате Фролло. Тогда бы архидьякон давно натолкнулся на него.

– Я согласна с тобой, Арман. Но если келья Фролло уже не скрывает солнечный камень, тогда, возможно, мы получим ответ на другую загадку, которая столь же важна.

– Ты думаешь о machina mundi, мировой машине?

– Верно, Арман. Одного солнечного камня недостаточно, чтобы осуществить большую трансформацию. Дреговиты должны объединить его силу с той, которая находиться в machina mundi. Указание на ее местонахождение стоило бы риска.

– Даже риска потерять жизнь? Твою жизнь, Зита? – Да!

– Я не знаю, – сказал я, качая головой. – Келья Фролло всегда закрыта.

– Я давно это установила, но я довольно ловка в том, чтобы открыть замки самыми простыми средствами, – она достала бронзовую шпильку из-под покрывала и повертела ею у меня перед носом. – С помощью этого я справлюсь почти с любым замком за считанные минуты. Только с кельей Фролло это длилось немного подольше – слишком долго. Фролло появился, словно его что-то или кто-то предостерег, и я должна была спрятаться.

– И именно сегодня вечером ты хочешь снова испытать свое счастье?

– Именно сегодня вечером! Нападение оборванцев отвлечет Фролло и предоставит мне достаточно времени.

Я не разделял ее намерений, считая, что, вероятно, полученное будет стоить несоразмерно меньше в сравнении с тем, что можно потерять – жизнь Зиты. Отец Фролло мог чем-то заниматься в своей ведьмовской кухне. Даже если он там скрывал указания на машину Раумонда Луллия, это не означало, что Зита сможет их обнаружить. Ее намерение казалось мне глупым, словно она напрямую искала смерти после своего сна о черной птице.

Пока я обдумывал, как переубедить ее, она вдруг встала на цыпочки и посмотрела через головы каменных демонов вниз, на главный портал:

– Это он, красивый итальянец.

Слова разбудили мою ревность. Она имела в виду Леонардо, который прошел через портал и внимательно осмотрелся. Я вышел в проход и махнул ему. Быстрыми шагами он приблизился и сказал с серьезной миной:

– Я иду прямо со Двора чудес, от Клопена Труйльфу и Матиаса Хунгади Спикали. Герцогу и мне не удалось переубедить короля пройдох. Клопен разглагольствует о том, чтобы спасти Эсмеральду, если это еще не попробовал сделать ее собственный отец. Его честь мошенника требует того. И его люди уже поделили сокровища церкви, прежде чем вообще увидели их. Мы должны немедленно исчезнуть из Нотр-Дама!

Зита настаивала на своем решении и не поддалась уговорам даже говорящего на ангельском языке итальянца.

– Тогда вы должны хотя бы сопровождать меня, Арман, – вздохнул Леонардо под конец. – Ваш отец никогда не простит мне, если вы падете жертвой жаждущих наживы оборванцев.

– Нет, я остаюсь здесь, – сказал я к большому удивлению обоих. – Я покину Нотр-Дам только вместе с Зитой!

Леонардо некоторое время смотрел на меня неподвижно с открытым ртом, а потом сказал:

– Арман, Вы – глупец, хотя и очень храбрый.

– Разве храбрость может быть без глупости? – спросил я. – Изречение неплохо. Если дело пойдет криво, запомните его для моего надгробного камня.

Итальянец кивнул:

– Я передам мэтру Вийону, что он может быть горд глупостью своего сына. Да будет Отец Добрых Душ с вами, и конечно, с вами, Зита!

Когда он покинул Собор, солнце поблекло, а вместе с ним – и сверкающая сила витражной розы. Церковный неф в один миг померк, стал холодным и угрожающим. Я посмотрел итальянцу вслед в портале Страшного Суда и спросил себя, не произнес ли я также и свой собственный приговор?

Они пришли в полночь. Глухой гул их шагов напугал меня, и перо выпало из моей задрожавшей руки. Мои записки о том, что случилось со мной в Париже, я спрятал в ящик для постели. Они были небрежны – скорее черновики, чем подробный доклад. Многое нужно было дописать, добавить, но я не знал, доберусь ли я когда-нибудь до этого.

Я вышел на галерею между башнями, где я встретил Зиту. Когда я увидел четырехсотголовую толпу, то пожалел, что не ушел вместе с Леонардо. Но теперь было слишком поздно. На Нотр-Дам напирала мрачная масса, которая текла со всех улиц и углов. Остров Сены казался переполненным мрачными фигурами, которые двигались на восточную стрелку острова – шаркая, волоча ноги, топая, тяжело дыша и свистя, словно только одной массой своих тел хотели пробить стены Нотр-Дама: армия ночи, рожденные в темноте и охраняемые ею. То, что колонны, стекавшиеся по мостам между островом и Новым Городом и собиравшиеся перед Нотр-Дамом, маршировали в темноте, позволило им появиться еще более жутко и грозно.

Лишь когда оборванцы, нищие, карманники и воры, головорезы и висельники полностью окружили Нотр-Дам, как по единой команде вспыхнули многочисленные факелы. Рожи, словно выползшие из ада, таращились вверх, на Зиту и меня, будто они могли видеть нас в тени башен.

Бородатые и изуродованные шрамами лица, щербатые и мертвенно бледные, беззубые и вооруженные клыками. Неприкрытая жажда наживы была написана на них, страсть к разрушению, что-то животное, что проявляется в человеке в толпе. Толпа раздавливает всякую высокую мысль и оставляет место только для того, что всем понятно и близко: для самых низменных чувств.

Это была армия из мужчин, женщин и детей, из стариков и калек, безруких и безногих существ, чьи военные доспехи были далеки от действительной военной силы. Настоящее вооружение сверкало наряду с используемыми не по назначению инструментами – паршивые клешни поднимали вверх мечи, кинжалы, топоры, арбалеты, копья и алебарды, а с ними и кривые деревянные костыли, кочерги, молоты, зубила, широкие ножи, косы и навозные вилы. Даже дети вооружились предметами, которые были гораздо больше их самих.

Над рожами, клинками и факелами поднялся важный знак каждой армии – знамя. Оно и в самом деле было выбрано подходяще – вилы, на зубцах которых торчал капающий кровью кусок мертвечины. В свете факела я узнал коренастую фигуру короля оборванцев и на его стороне – украшенного золотой мишурой предводителя пестро разодетой союзной армии.

– Мой отец! – вырвалось от удивления у Зиты. – Он… участвует в штурме…

– Вероятно, он видит в этом единственную возможность оказать свою помощь, – сказал я. – В этом он прав и, пожалуй, едва имеет перспективы на успех. Отрепья Клопена обладают преимуществом и в боевом настроении – для них золотая крона весит жизнь сотни людей, а жизни писца и цыганки не стоят ничего.

Когда Соборная площадь наполнилась существами из армии мошенников, Клопен Труйльфу поднялся на окружающую стену, чтобы произнести речь фельдмаршала, которая предшествует любой битве. Холодное мышление она превращает в пламенное воодушевление, рассудительность – в неистовство, сочувствующих людей – в безжалостных хищников. Его будоражащие слова раздались над всей площадью, они были четко слышны и на башенной галерее.

Он обращался к Луи де Бомону, епископу Парижскому, чей дворец находился между Собором и левым рукавом реки, и официально объявил ему войну. К тому же, Клопен считал себя вправе называться королем оборванцев, великим князем и принцем отверженных, епископом шутов. Он бахвалился своей всеми отверженной сестрой, Эсмеральдой, святое право которой епископ нарушил отменой права убежища. Но ни одним словом он не помянул церковные сокровища, которые надеялась раздобыть его братва. Все полководцы подбадривали свою армию перспективой разорения лишь потом, когда всеобщее одичание благодаря войне делает любой призыв к любви к Отечества, к чести и верности бессмысленным. Для подкрепления своих слов Клопен поднял кровавый штандарт – при этом он празднично воткнул его в грязную щель между двумя булыжниками.

Епископ Парижский был или слишком горд, или слишком умен, чтобы обратиться с ответной речью к враждебному войску. Ни разу его стража не выступила, и это перед лицом воинственного превосходства было едва ли храбро – но зато гораздо умнее. Вероятно, Луи де Бомон решил, что лучше пожертвовать Собором и защищать свой дворец. Домов во славу Бога было в избытке, а вот дворец епископа Парижского – только один.

Так или иначе, но войску оборванцев не было оказано никакого сопротивления. При отблеске факелов и во время обращения Клопена то там, то тут в домах зажигались огни, и некоторые горожане выглядывали из окон. Когда они обнаружили, в какую армию стянулись здесь все отбросы Парижа, огни снова потухли, а окна поспешно захлопнулись. К чему рисковать жизнью ради Собора? Молиться можно и в приходской церкви.

Так беспрепятственно Клопен сумел отдать свой приказ:

– Вперед, друзья! На Собор, эй вы, задиры!

Штурмовая группа из тридцати человек отделилась от толпы и взобралась на ступени Главного портала – неуклюжие парни, вооруженные тяжелыми молотами, щипцами и железными кусачками. Пожалуй, было бы проще попытаться у Малых ворот, но это не казалось важным великому полководцу Клопену Труйльфу. Возможно, он говорил, что большому войску требуется большая площадь для нападения. Во всяком случае, под нами раздался громкий стук и царапанье, сопровождаемое криками и проклятиями напрасно трудящихся задир. Другие оборванцы собрались вокруг них. Их разочарованные лица показывали, как мало поддался Главный портал под стрельчатой аркой.

Я обернулся к Зите, хотел ее спросить, не стоит ли нам бежать через боковую дверь, прежде чем ворвутся оборванцы. Но египтянка исчезла. Я догадался, куда она убежала, и хотел последовать за ней, но таинственный шорох и глухое царапанье остановило меня.

Деревянный столб, который, казалось, парил на галерее, поднятый волшебной силой, в действительности лежал в руках Квазимодо. Он внимательно следил за штурмом и поднял балку со стройки на Южной башне, чтобы использовать ее как оружие. Тяжело дыша, он взял мощный кусок дерева и перекинул его через перила.

Огромный снаряд упал вдоль фасада, оцарапал его, отбил пару рук и ног у каменных фигур и непоколебимо закрутился вокруг себя, словно крылья ветряной мельницы. Он обрушился прямо на лестницу и проломил черепа и кости доброй дюжине разбойников. Затем столб скатился с грохотом залпа фальконета вниз по ступеням на стоящих внизу и кричащих в ужасе людей, разбежавшихся в разные стороны. Некоторые споткнулись о своих товарищей и замешкались. Балка нагнала их и переломила им ноги, как осенний шторм обламывает высохшие ветки.

Скуля, раненые остались лежать на опустевшей Соборной площади. Задиры тоже спаслись бегством от невидимого соперника. Клопеи отступил со своей армией за пограничную стену, откуда полностью ошеломленные, они обескуражено таращились на Собор и на небо, откуда рок обрушился на их соратников. Башенная галерея лежала в темноте, по ту сторону света их факелов, и ужасный Квазимодо остался для них скрыт.