Текст книги "Вена (репортажи 1919-1920 гг.)"

Йозеф Рот
Вена
(репортажи 1919–1920 гг.)

Joseph Roth

Wien. Reportagen 1919–1920

© М. Л. Рудницкий, составление, послесловие, перевод с немецкого, 2016

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2016

© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС»/IRIS Foundation, 2016

* * *

Юдоль помраченных душ

[1]1
  Все тексты берутся по изданию: Joseph Roth, Werke I, Das journalistische Werk 1915–1923. hrsg. von Klaus Westermann, Kiepenheuer & Witsch, Köln, 1989. (Здесь и далее примечания переводчика).


[Закрыть]

Визит в Штайнхоф[2]2
  Штайнхоф – знаменитая психиатрическая лечебница в Пенцинге, западном, в годы написания очерка еще окраинном, районе Вены. Ее название стало нарицательным обозначением сумасшедшего дома вроде московской Канатчиковой дачи. Решение о строительстве клиники единым архитектурным комплексом было принято в 1902 году, активное участие в проектировании и возведении принял один из классиков европейского модерна Отто Вагнер, создавший, среди прочего, на территории лечебницы один из своих безусловных шедевров – церковь Св. Леопольда (1907).


[Закрыть]

Вот он, перед нами, райский остров-сад для умалишенных, приют для всех, кто не сумел сжиться с безумием нашего мира, прибежище и спасительный кров для дураков, шутов и пророков. Золотой под ласковым солнышком дождь опрыскивает белый гравий дорожек, каштаны уже затеплили горделивые свечи своих почек, в голубом воздухе неумолчно трезвонят жаворонковые трели. Город мирно нежится в весеннем тепле, скрыв под привычным ласково-улыбчивым обличьем скорбь и горечь своего ожесточенного сердца. Все дома здесь построены одинаково, именуются павильонами и прячутся за запертыми воротами, щеголяя красующимися на фасаде римскими цифрами. Вокруг иных разбиты сады, по дорожкам которых фланируют, блуждают, бегают, а кое-где просто сидят или одиноко стоят их обитатели. Ибо сейчас как раз время, когда больных выводят на прогулку. Вот женщина безостановочно и неутомимо снует взад-вперед, вытянув перед собой руки и что-то монотонно напевая. Очевидно, катит воображаемую детскую коляску. А вот какой-то чудак, сидя на корточках, снова и снова пытается оградить себя от незримых напастей, тщетно выцарапывая на твердом, неподатливом грунте невидимые круги. Еще один изучает свои кулаки – правый поворачивает к себе, левый выставляет наружу и пристально следит за собственными движениями. Зато вокруг других павильонов тишь да гладь и никакого сада. Дом для буйных, а также криминальных пациентов и прочих соратников Брайтвизера[3]3
  Йоханн Брайтвизер (1891–1919) – знаменитый венский вор-домушник, неоднократно судимый. В простом народе слыл этаким венским Робин Гудом. 1 апреля 1919 года (меньше, чем за три недели до публикации очерка) был застрелен полицией при попытке задержания. На его похороны, по разным сведениям, собралось от 20 до 40 тысяч человек.


[Закрыть], помещенных сюда на принудительное лечение, погружен в угрюмое безмолвие, хотя в его черных окнах за толстыми чугунными решетками нет-нет да и мелькнет чья-нибудь то ли оскалившаяся, то ли осклабившаяся образина. Дом для идиотов встречает прохожего мраком темных стен, источая флюиды хандры и слабоумия. Зато внутри него очень даже светло – сквозь многочисленные стеклянные двери солнце участливо заглядывает в эту обитель своих богом обиженных пасынков. По дорожкам спешат посетители. В основном это женщины, молодые, старые, согбенные горем, радостные, равнодушные и просто затурканные. И все несут пакеты, сумки и прочие дары своей любви и заботы. Сперва надо предъявить их врачу-инспектору, а уж потом, получив разрешение на голубом бланке, можно отправляться к своему павильону и звонить в дверь. Ее откроет привратник, заберет бланк. И только после этого дозволяется свидание. Одни пациенты радуются, когда их навещают, других, судя по виду, визиты приводят в замешательство, кто-то смеется, кто-то плачет. Но почти все, как я успел подметить, первым делом изучают содержимое принесенных пакетов и сумок, оно явно интересует и радует их куда больше, нежели сам посетитель.

Храм им. Св. Леопольда, арх. Отто Вагнер

Голод

Да-да, голод. Его грозная, хотя и бесшумная, поступь явственно ощутима и здесь. Мой собеседник, выздоравливающий пациент, который одолевает тоску и скуку написанием собственной истории болезни, поведал мне, что голод и недоедание сами по себе могут стать причиной душевного недуга, и именно в последнее время вследствие голода сюда все чаще стали доставлять буйно помешанных. Нервам, плохо снабжаемым кровью, недостает «смазки», ввиду чего эти колесики самой божественной из всех машинерий в мире начинают сбоить. И вот уже пациент, заподозрив, что соседи по палате присвоили причитающуюся ему порцию, впадает в буйство и бросается на мнимых обидчиков с кулаками. Другой вообще теряет способность что-либо понимать и замирает в состоянии полного ступора: его мучит голод. Такому здесь, увы, уже мало чем поможешь. На завтрак здесь подают весьма сомнительный черный кофе, на обед бульон, кислую капусту, репу или брюкву, на ужин снова брюкву или репу. Лишь в последние дни рацион питания немного улучшился. Сегодня, к примеру, как раз мясной день. Мне удается раздобыть листочек меню, я показываю его одному из пациентов. Тот недоуменно трясет головой: «Капуста провансаль? Да ни в жизнь – опять просто кислую дадут! А уж насчет мяса тут точно не разживешься!» Но даже если разживешься – о, здесь совсем не каждый день «мясной», к тому же пациенты поделены на «разряды», и, к примеру, лежачие в корпусах вместо мяса получат очередную порцию голода. Хотя недуг у всех в общем-то один, но вот кормежка – разная. Впрочем, судите сами, вот это меню:

Интервью

Прослышав про несколько особо интересных «случаев», я испросил разрешение на визит. Не согласится ли господин доктор наук меня принять?

– Что ж, охотно.

Меня встречает высокий белокурый господин, гладко выбритый, с выразительными чертами лица и весьма живыми голубыми глазами.

– Доктор Теодозиус Прямиком, кандидат адвокатуры.

От своего настоящего имени он отрекся, о родных и близких не желает и слышать, он теперь господин Прямиком, и точка. Он чрезвычайно занят написанием мемуаров, ибо пережил многое и вообще всячески дает понять, что он натура незаурядная.

– А вы, сударь, значит, представляете корпорацию по бесполезному переводу бумаги?

Опешив от столь неожиданной постановки вопроса, я малодушно выдавливаю:

– В общем, да.

– Стало быть, – продолжает он, – в вашем лице я имею сомнительное удовольствие видеть перед собой носителя и разносчика того низкопробного мнения, которое принято именовать «общественным»? Представителя так называемых «свободных профессий», который, будучи обделен милостями природы и лишен вследствие этого возможности отправиться на панель, предлагает свои услуги всевозможными иными способами? Что ж, задавайте свои вопросы.

– Господин доктор, каково ваше мнение о нынешнем политическом положении Немецкой Австрии[4]4
  В Австро-Венгерской империи Немецкой Австрией именовались районы с преимущественно немецкоязычным населением. После распада империи в 1918 году именно это название официально перешло к государству, которое известно сегодня как Австрийская республика.


[Закрыть]?

– Немецкая Австрия – это государство без императора, но отнюдь не республика. Федеральный президент, федеральный канцлер или как бы там еще ни называл себя глава государства, неминуемо впадет в радикальный большевизм, только бы заполучить императорскую корону. Под эгидой которой народы и страны бывшей Австро-Венгрии немедленно подпишут мир и образуют Дунайскую Федерацию, лишь бы им позволили еще раз принять участие в торжествах по случаю юбилея императорского дома. Все газеты радостным собачьим воем будут приветствовать генерального прокурора – доктор Магер, кажется, или как его там, – лишь бы им снова разрешили завести рубрику «Новости придворной и светской жизни». Все цирковые фокусники и борцовские турниры лишатся публики, как только какое-нибудь высочество снова соизволит нанести визит в Гринцингский военный госпиталь, да и тоска венцев по уличным концертам Хофбургского придворного оркестра столь велика, что они, ввиду отсутствия оных, начнут устраивать коммунистические партсобрания.

– Вы верите в коммунизм, господин доктор?

– Коммунизм может наступить, но если такое случится, то это будет коммунизм с «золотым сердцем». Ведь даже в Будапеште народ горланит «Eljen Kun!»[5]5
  «Да здравствует Кун!» (венг.)


[Закрыть] только потому, что кричать «Eljen Kiralyi!»[6]6
  «Да здравствует король!» (венг.)


[Закрыть] ему запретили[7]7
  Рот намекает на Венгерскую советскую республику, возникшую на территории бывшей Австро-Венгерской империи в марте 1919 года и просуществовавшую четыре с небольшим месяца. Руководил республикой коммунист Бела Кун (1886–1938), впоследствии эмигрировавший в СССР и там репрессированный.


[Закрыть].

– Вы верите в восстановление монархии?

– Дурацкий вопрос. Что коммунизм, что монархия – и то, и другое австро-германские фикции. И вообще – я и так уделил вам слишком много времени. Извольте передать сумасшедшему дому, именующему себя «Миром», – или как там называется газетенка, куда вы пишете, – что я, доктор Теодозиус Прямиком, ни в малейшей мере не склонен туда возвращаться. Я-то ведь не сумасшедший!

С тем я и откланиваюсь. Следующим на очереди у меня визит к весьма почтенному господину с окладистой седой бородой и раскрашенной бумажной короной на голове – этот именует себя «последним императором». Судя по всему, он тоже прилежно читает газеты, ибо то и дело вскрикивает: «Меня-то никто не свергнет!» Вероятно, ввиду этого, Его скорбное величество абсолютно неприступно, так что я предпочел продолжить обход.

В коридоре навстречу мне уже спешит сухонький, весьма решительный человечек:

– Доктор Прямиком рассказал мне о вас. Я готов. Я всецело в вашем распоряжении. Да-да, я все знаю: монархия низложена, империя распалась, государственный совет распущен по домам, а в национальном собрании государственный секретарь уже произнес тронную речь от имени императора, которого по такому случаю он сам же спровадил в Швейцарию. Это просто конец света!

– Вы не слишком сгущаете краски?

– Я? Напротив! Я просто вижу, что мир меняет мировоззрение. Вот уже сколько лет я изо дня в день внушаю всем и каждому: наш мир переворачивается с ног на голову. Меня из-за этого объявили сумасшедшим. Но теперь-то всем ясно, что мир стоит на голове!

– Каким образом вы тут очутились?

– О, это очень просто. На семь военных займов я подписался, как миленький. Но когда мне предложили – более чем настоятельно предложили – подписаться на восьмой, на меня накатил припадок неодолимого смеха и я радостно воскликнул: «Мир перевернулся с ног на голову!» Если бы тогда со мной случился приступ рыданий, – к чему причин было гораздо больше, – меня упекли бы не в сумасшедший дом, а в тюрягу. А так меня определили сюда, где я, благодаря многомесячному общению с другими людьми, тоже вынашивающими глубокие и оригинальные идеи, за что их почему-то числят идиотами, получил возможность всесторонне развивать и углублять свое мировоззрение. Послушайте моего совета: приходите к нам! Ведь вы же писатель, так что попасть сюда для вас плевое дело! Ведь ни одному по-настоящему разумному человеку врачи здесь ни на грош не верят. Но я на них не в обиде – их специально учили никому не доверять, да и общение с коллегами к особой доверчивости не располагает. А вы, как только сюда определитесь, организуете здесь газету. Я сразу же подпишусь! По-моему, это должен быть сатирический еженедельник. Вам даже не понадобится придумывать шутки! Достаточно будет просто перепечатывать наши психиатрические экспертизы и очередные распоряжения новых властей! Ну а пока – всего хорошего, сударь!

Расставание

Скажу по совести – оно дается мне нелегко. Юдоль помраченных – или, напротив, светлых и ясных? – душ теряется в дымке синих вечерних сумерек. Только мерцает вдали золоченый купол великолепной церкви, выстроенной Отто Вагнером. А что, может, и прав тот коротышка-профессор? Разве наш мир не сумасшедший дом? Может, и правда стоит заблаговременно зарезервировать за собой теплое местечко в Штайнхофе? Наверно, я так и поступлю. И, конечно же, первым делом организую свою газету. Считайте, что я уже начал подыскивать будущих сотрудников…

20.04.1919[8]8
  Все статьи, представленные в этом сборнике, были опубликованы в венской газете «Der Neue Tag» («Новый день»), прекратившей свое существование в апреле 1920 года.


[Закрыть]

Майский маис

Я уж было подумал, не вкралась ли опечатка в рескрипты небесных канцелярий. Когда, невзирая на провозглашенное властями упразднение летнего времени, май, тем не менее, не только вступил в свои права, но вдобавок принес на наши обеденные столы кушанье из маиса, то бишь кукурузный хлеб, ко мне, вместе с забытым вкусом ароматного мочала, снова, во всей его патетической полноте, вернулось окрыляющее чувство героического выживания – напоминанием о временах, когда кукурузный хлеб, столь же неудобоваримый, как сводки с фронтов, и столь же нутрораздирающий, как приговор «годен к строевой службе» после освидетельствования, был тем не менее на вес золота…

Что ж, всякому хлебу свое время. Этот пришел как нельзя кстати: покуда Париж диктует нам условия окончания войны[9]9
  Намек на проходившие в то время многомесячные переговоры об условиях подписания мирного соглашения между участниками Первой мировой войны, которое войдет в историю под названием Версальского мирного договора.


[Закрыть], столичное Управление продовольственного снабжения не без оснований напоминает нам, что май в последние годы неизменно означал для властей «наступление», а «маис» – важнейшую статью продуктового «довольствия», посредством коего власти на сей раз предпринимают решительное наступление против венских жителей. И никто ведь толком не знает, откуда вообще этот маис взялся. Но само слово, как и продукт, уже порядком навязло в зубах. Уж не из закромов ли украинского «хлебного мира»?[10]10
  Так в просторечии именовался мирный договор от 9 февраля 1918 года между Германским Рейхом, Австро-Венгрией, Болгарией и Османской империей с одной стороны, и Украинской Советской Республикой с другой, более известный у нас как Брестский мир.


[Закрыть] Не из тех ли кукурузных початков намолочен, что подобраны на полях, вытоптанных солдатскими сапогами? Или извлечен из загашников самого сокровенного «стратегического запаса», прибереженного в качестве майского подношения специально к подписанию мирного договора? Или это прощальный привет сходящей с арены политической партии?[11]11
  Намек на прошедшие в Вене 4 мая 1919 года выборы местных органов власти (Советы общин), в которых решительную победу одержали социал-демократы, а христианские демократы потерпели тяжелое поражение.


[Закрыть] Мол, всю войну мы вас мытарили, и вот подарочек оставили?..

Как бы там ни было, на фронтах хлебного снабжения Вены в последние недели наблюдается очередной драматический поворот: после апофеоза внезапного появления белого хлеба теперь вот сюрприз с кукурузным. Остается надеяться, что катастрофической развязки, вопреки всем канонам драматургии, все же не последует. Ибо это золотистое, малосъедобное чудо, само по себе являя более чем внятный чувственный финал гастрономической трагедии, украшает падающий театральный занавес загогулиной рисованного вопросительного знака, серьезным напоминанием о Париже и о временах полного простоя двенадцатиперстной кишки, о заключительных аккордах канонадной симфонии 42-сантиметровых гаубиц, – это более чем сомнительное многоточие в нашем недовыполненном домашнем задании по осмыслению грандиозных исторических уроков нынешнего великого времени. Короче: это знаменательный венский симптом.

Шоколад

В витрине я увидел узенькую плиточку шоколада, а под ней ценник: 2.40 крон. Белокурая девчушка, босая, исхудалая, не сводила с шоколадки зачарованного взгляда своих голодных голубых глаз. При виде этой темно-коричневой, сладостно мерцающей полоски мой famus vulgaris (голод обыкновенный) сменился чувством вдохновенной ностальгии, сугубо телесная надобность вознеслась до высот небесных устремлений, чисто животный позыв обернулся эфемерным порывом души. Думаю, именно так выглядят небеса обетованные в воображении этой девчушки: они обклеены коричневыми обоями чистого шоколада. А эта крохотная плиточка ценою в 2.40 кроны – заветный порог, за которым сразу же начинается вожделенное царствие небесное…

Шоколад! Это райское лакомство с фирменным знаком цюрихской кондитерской фабрики, несомненно, проникло в венскую витрину более чем подозрительными путями контрабандных лазеек и бессовестных спекулятивных сделок. Но в тот миг я готов был простить спекулянтам и контрабандистам всех мастей все мерзости и злодеяния на свете – за одну только возможность снова увидеть это коричневое чудо. Для ребенка[12]12
  В оригинале «Врагу рядом со мной», но это, судя по всему, явная газетная опечатка (ср. немецкое Kind и Feind), рудимент автоматизма недавних военных времен.


[Закрыть] рядом со мной эта плиточка – заветные врата в райский сад. Для меня же это – врата в будущее. Страшно подумать, через сколько границ, таможенных контролей, проверок, досмотров, инспекций должна была проскользнуть эта шоколадка, прежде чем оказаться в витрине венского кондитера Томаса Хельфердинга! И вот она перед нами: всем дьяволам войны назло, наперекор всей недавней лютой вражде народов, она, матово мерцая шоколадным блеском, красуется в витрине вечным и непобедимым залогом дружбы и мира между людьми!

Долго, безмолвно стояли мы перед витриной, вкушая глазами неизбывную сладость шоколадных берегов обетованной земли нашего мирного будущего. И взоры наши светились любовью и тоской, мечтой и благоговением. Этот взгляд был молитвой.

А потом я просто зашел в кондитерскую и купил эту шоколадку. Аккуратно, чтобы точно поровну, разломил плиточку пополам и отдал половинку босоногой девчушке. А вторую половинку съел сам. Наперегонки с девчушкой со всех ног уносясь обратно в детство…

18.05.1919

Отсрочка

Когда я однажды вечером, пунктуальный и исполненный благонадежности как всегда, ровно без десяти девять подошел к воротам дома, где я имею честь квартировать, ворота эти оказались… открытыми. Введенный с недавних пор новый жилищный распорядок, согласно коему ворота и подъезды жилых домов запираются отныне уже в девять вечера, произвел на нашего привратника, – он лишь наполовину в шутку любит именовать себя «блюстителем благонравия», – столь неотразимое впечатление, что он, типичный представитель доброго австрийско-имперского консерватизма, сохранивший, невзирая на все перевороты, передряги и сумерки богов, преданность былым христианско-социальным ценностям, решил не только идти в ногу со временем, но и слегка время опережать. А именно: следуя девизу «Время – деньги», он начал запирать ворота уже без четверти девять, а непутевых жильцов, приходивших позже этого срока, хотя и до девяти, попросту оставлял ждать на улице, пока не пробьет девять и никакие протесты и сетования квартирантам уже не помогут: опоздание станет свершившимся фактом. Невозмутимо удостоверив сей факт своим величественным появлением в дверях, привратник снисходительно взимал причитающийся ему за опоздание двугривенник[13]13
  В данном случае приходится прибегать к весьма приблизительному описанию вполне конкретной бытовой реалии: в Австро-Венгрии, а затем и в Австрии существовало правило обязательного запирания подъездов и ворот жилых домов в установленное властями вечернее время. Опоздавшие жильцы обязаны были платить домовладельцу (или представлявшему его интересы домоуправителю или консьержу) «штраф за отпирание» в размере 20 хеллеров («Sperrsechserl»). Бытовые неудобства, связанные с этим правилом, становились поводом к шуткам, анекдотам, а в 1920 году даже к написанию одноименной оперетты (автор – Роберт Штольц).


[Закрыть] и милостиво впускал проштрафившегося под зловещие своды своего Аида, скудно высвеченные астматическими всполохами газовых рожков. Бывало, проштрафившихся набиралось даже несколько человек и мне приходилось выстаивать целую очередь, чтобы получить дозволение выспаться. И тогда я, – слыханное ли дело! – решил заявить права на собственный ключ от входных ворот. Я пошел к господину жилищному инспектору и произнес целую тираду:

– Господин инспектор, имейте снисхождение, раз уж мы вынуждены отходить ко сну гражданами свободной республики, прошу вас, в обеспечение моей личной свободы, за соответствующий денежный залог и приличествующие случаю чаевые предоставить мне в мое личное распоряжение ключ от входных ворот дома, где я имею оказию проживать.

Однако господин инспектор, едва заслышав слова «личная свобода», мне в моей просьбе немедленно отказал. Делать нечего, я мало-помалу начал привыкать к тому, что, возвращаясь домой без десяти девять, дома я оказываюсь в пять минут десятого.

Но в тот вечер, застав входные ворота открытыми, я впал в полное замешательство. Уж не случилось ли, часом, какое несчастье с привратником? Или на всей территории славной немецко-австрийской республики и впрямь вдруг ввели личную свободу граждан? А может, весь магистрат, как один человек, повредился в уме? Или в нашем совете общины засели большевики? И уже объявили наш дом социалистическим? Или – и вот это уж совсем беда – просто замок сломался? Короче, выудив из кармана свой заранее заготовленный двугривенный, я отправился к привратнику и подобострастно залепетал:

– Почтеннейший господин привратник, вы, должно быть, сегодня перепутали время, вот мой штраф за опоздание.

– Никакой ошибки нету, – строго осадил меня всемогущий привратник. – Мы теперь в десять запираем.

Да что же это такое? Какие такие силы побудили нашего стража на целый час отсрочить исполнение своей неумолимой кары? Неужто это дух новых времен столь благотворно на него подействовал?

Во всяком случае, лично я теперь завел привычку возвращаться домой ровно… в половине одиннадцатого. Ибо незадолго до десяти многочисленные соседи по дому уже толкутся в длиннющем «хвосте». Тут как тут и полицейский – следит за неукоснительным соблюдением очередности. В десять людей начинают «запускать». С тех пор, как жилищным распорядком вечернее запирание входных дверей перенесено на десять, мой привратник, по-прежнему стремясь опередить время и сохраняя верность вышеупомянутому девизу, запирает ворота… ровно в девять вечера.

15.06.1919

Баррикады

Нет, это ни в коем случае не реликвии былых революционных сражений. И не грозное предвестье новых бурных перемен – напротив, это привычная примета доброй старой Вены. Не средство и не цель небывалых общественных сдвигов, а проявление давних и привычных общественных пороков. Тем не менее, если что и возмущает вас при виде этих баррикад, так это то обстоятельство, что они привычно и бессмысленно остаются после каждой венской зимы, якобы придавая неповторимый шарм пресловутому венскому уюту, с энтузиазмом и до тошноты рассусоленному журналистами и уличными музыкантами, благо уют этот так славно расслабляет душу и тело, особенно после графинчика молодого вина в окраинных венских кабачках. Между тем это всего-навсего пресловутая наша расхлябанность, унаследованный порок почившей в бозе австро-венгерской монархии, который наша новая немецко-австрийская республика пытается выдать за добродетель и, более того, навязать всем прочим государствам, образовавшимся на просторах бывшей империи. И хотя нам уже тысячу раз было сказано и твердят вновь и вновь, что Немецкая Австрия абсолютно новое государство, ничего общего не имеющее с прежним режимом, я просто вынужден неумолимо и срочно указать на допотопные дощатые заграждения, опоясавшие, к примеру, новехонькое здание института Больцмана на Вэрингерштрассе, которые как дважды два доказывают, что мы хоть и кичимся своей государственной новизной, но на самом деле всего-навсего наспех латаем ее прежним кондовым кайзеровским тесом.

Обложка венского еженедельника «Винер Вохе» в дни крушения монархии (ноябрь, 1918 г.)

Для какой такой оборонительной надобности все еще торчит сей уродливый забор? Собаки и перебравшие винца выпивохи справляют под ним всяческую нужду, а по утрам на нем расклеивают афиши, наперебой зазывающие на танцы-шманцы и иные развлечения вокруг золотого тельца. Не разумнее ли было бы нужду справлять при свете дня и где положено, а как раз танцы и иные увеселения на открытом воздухе устраивать летней ночью?

Так для чего, от кого сие тесовое заграждение? Институт построен, для афиш в городе с лихвой хватает тумб, а для неотложных собачьих надобностей сгодится и фонарный столб. Я не нахожу никакого объяснения, кроме одного: городской магистрат специально готовит для будущих путчистов удобные баррикады. В переулке, носящем славное имя Больцмана, пока еще не стреляют. Но погодите – когда дойдет до стрельбы, все мы убедимся, до чего добротные оборонительные сооружения тут воздвигнуты.

Возвращение

Они объявляются внезапно, как из-под земли, эти две диковинные фигуры на Кэртнерштрассе. С виду они смахивают на возвратившихся с необитаемого острова робинзонов или на еще кого-то в том же духе – до того нелепо на фоне витринных крепдешинов, безукоризненных брючных складок, лаковых штиблет и ажурных платьиц смотрятся два этих ходячих чучела, – неуклюжие, оборванные, грязные, какие-то пещерные в своей ископаемой неповоротливости. При ближайшем рассмотрении выясняется: это двое возвращенцев. Еще прошлый летом они вышли то ли из Иркутска, то ли еще из каких-то несусветно далеких мест, где нынче гоняет телят не простой, а красный Макар, и теперь вот сподобились сомнительного счастья в году одна тысяча девятьсот девятнадцатом от Рождества Христова добраться, наконец, до родимой Вены, города своих ностальгических грез. В их драные сапоги неистребимой коростой въелась пыль бесконечно долгих трехлетних странствий, то, что когда-то именовалось обмундированием, болтается теперь на их иссохших смуглых телах мешками невнятной окраски, в которой лишь при очень большом желании можно опознать цвета армейских шинелей, но с тем же успехом – песочно-глинистые, землистые тона все той же дорожной пыли. Но шли оба решительно, целеустремленно, ибо искали комендатуру, где им непременно нужно отметиться. Шли молча, ничему не дивясь и не изумляясь. Похоже, все пережитые испытания не оставили в их душах ни малейшего следа. Да и жилось им в России очень даже неплохо. Чего же тогда они вернулись?

– Дак ведь домой хотелось.

– Вы хоть знали, что вас дома ждет?

Когда они уходили на фронт, времена были еще великие, теперь, когда они вернулись, настали времена новые. Но мы так долго валандались с великими временами, что даже отрочества новых наверняка не дождемся. Вот почему теперь эти двое возвращенцев застают на родине времена, чья новизна сводится лишь к уродству провалившихся экспериментов, вот почему они возвращаются в город, по чьим мостовым льется кровь – точно так же, как на полях недавних сражений, – возвращаются в страну, которая сама не знает, что делать и с чего начать, когда все вокруг кончается, возвращаются к землякам, которые говорят теперь друг другу «товарищ», но на всякий случай придерживают в кармане револьвер. Так чего ради вернулись эти двое? Они и сами не знают – точно так же, как не знают, чего ради уходили.

22.06.1919