Текст книги "Королевство"

Я сунул руку Ольсену в карман, вытащил ключи от машины и еще одни – те, которыми он запирал лодочный сарай.

– Притащи папин нож, – сказал я.

– Чего-о?

– Он на крыльце висит, рядом с ружьем. Давай живей.

Карл припустил к дому, а я взял лопату – такую любой житель гор круглый год возит в багажнике, – соскреб гравий, по которому протащилось тело Ольсена, и сбросил в Хукен. Камешки беззвучно полетели в пропасть.

– Вот, держи. – Запыхавшийся Карл протягивал мне нож. Тот самый, с насечками для крови, которым я убил Дога.

И сейчас, как тогда, Карл стоял у меня за спиной и смотрел. Ухватившись за волосы Ольсена – когда-то я так же держал за голову Дога, – я вонзил кончик ножа ему в лоб, надрезал кожу, пока лезвие не уперлось в череп, и повел нож вокруг головы, над ушами и выступающей костью на затылке, так что под лезвием ощущался череп. Папа показывал мне, как освежевать лисицу, но тут все было иначе. Я снял с него скальп.

– Карл, отойди-ка в сторону, ты свет загораживаешь.

Я слышал, как Карл повернулся ко мне, ахнул и метнулся за машину.

Я орудовал ножом, старясь снять скальп более-менее целым, и слушал, как Уитни Хьюстон снова запела – о том, что она, мать твою, никогда, вот прямо никогда не перестанет меня любить.

Мы разложили в багажнике моего «вольво» мешки для мусора, стянули с Сигмунда Ольсена сапоги и засунули обезображенный труп в багажник. Я уселся за руль ольсеновского «пежо», взглянул в зеркало и поправил скальп. Даже с белобрысой шваброй на голове на Сигмунда Ольсена я был не похож, но когда я нацепил его очки, то, увидев меня за рулем его машины в темноте, едва ли кто-нибудь усомнился бы, что перед ним ленсман.

Ехал я медленно, но не слишком медленно. Ни сигналить, ни как-то иначе привлекать к себе внимание мне не пришлось. По дороге я заметил пару прохожих – они машинально обернулись и проводили машину взглядом. Я понимал – машину ленсмана они узнали и наверняка почти неосознанно задались вопросом, куда это Ольсен направляется, но так как едет он к озеру, то полусонный деревенский мозг наверняка сделает вывод, что ленсман едет на дачу, – если, конечно, эти прохожие знают, где она находится.

Подъехав к даче, я остановился возле лодочного сарая и заглушил двигатель, но ключи оставил в зажигании. Выключил фары. Других домов поблизости не было, но точно никогда не знаешь. Вдруг какой-нибудь знакомый Ольсена, проезжая мимо, заметит его машину и вздумает поболтать. Я протер руль, рычаг переключения скоростей, ручку двери и посмотрел на часы. Карлу я велел отогнать мой «вольво» к мастерской, припарковаться так, чтобы все видели, открыть моими ключами и включить внутри свет, как будто я на работе. Труп Ольсена пускай лежит себе в багажнике. Потом надо минут двадцать подождать, удостовериться, что рядом на улице никого нет, и забрать меня с дачи Ольсена.

Я отпер лодочный сарай и вытащил лодку. Днище громко застучало по доскам, но вскоре лодка плюхнулась на воду со звуком, похожим на вздох облегчения. Я протер сапоги Ольсена тряпкой, сунул в правый сапог ключи, бросил оба сапога в лодку и оттолкнул ее подальше в озеро, а после, даже чуть гордый сам собой, стоял и смотрел, как великая тайна уносит ее прочь. С сапогами – это я, как говорится, прямо гениально придумал. В том смысле, что, когда они обнаружат пустую лодку и ключи, спрятанные в сапогах, в которых владелец в тот день ушел из дому, все станет очевидно. Где в таком случае он еще мог исчезнуть, кроме как за бортом? И разве сапоги сами по себе не что-то вроде прощального письма, известия о том, что землю топтать ты больше не собираешься? Желаю не хворать, с приветом, ленсман в депрессии. Получилось почти красиво, но уж больно по-идиотски. Свалиться в пропасть прямо перед носом у допрашиваемого. Даже верится с трудом. Да я и не знал, верю ли. А пока я стоял там и размышлял, эта идиотская история продолжалась: лодка медленно вернулась к берегу. Я толкнул ее посильнее, но все повторилось. Через минуту дно ее вновь ударилось о камни. Я растерялся. Судя по объяснениям учителя, благодаря горизонтальным течениям в озере Будалсваннет, направлению ветра и стокам воды лодку должно было бы унести подальше от берега. Может, как раз тут – заводь, где все движется по кругу и возвращается на прежнее место? Наверняка так и есть. Надо увести лодку подальше к югу, туда, откуда из озера вытекает речка Кьеттерэльва, – тогда участок, где Ольсен мог броситься за борт, получится большим, и никто не удивится, когда тело не найдут. Я залез в лодку и завел мотор, а отойдя от берега, заглушил его. Лодка медленно плыла дальше. Я вытер приводной рычаг, а кроме него, ничего вытирать не стал. Если кому-то вздумается проверить тут отпечатки пальцев и моих они не обнаружат, это будет подозрительно: ведь мы не далее как сегодня вместе рыбачили. Я прикинул расстояние до берега. Метров двести. Это я осилю. Сперва я хотел вылезти за борт, но решил, что так лодка может изменить курс, поэтому я встал на корму и прыгнул. Удивительно, но холодная вода слегка успокоила меня, точно охладив на несколько секунд мой раскаленный докрасна мозг. И я поплыл. Я и не предполагал, что плыть в одежде так сложно. Она сковывала движения, и я подумал о вертикальных течениях, про которые рассказывали в школе, – мне казалось, будто я чувствую, как они утягивают меня вниз, я напомнил себе, что сейчас не весна, а осень, и принялся неуклюже разводить руками, отгоняя воду. Никакого ориентира у меня не было – зря я не оставил фары включенными. Я вспомнил, как нас учили, что ноги сильнее рук, и стал дрыгать ногами.

Я затем вдруг меня что-то схватило.

Я нырнул и нахлебался воды, снова выплыл и задергался как бешеный, стараясь избавиться от того, что меня держало. Нет, это не течение, это было… что-то другое. Оно вцепилось мне в руку, и я чувствовал, как его зубы – челюсти-то уж точно – сомкнулись у меня на запястье. Я опять ушел под воду, однако на этот раз хоть рот не разевал. Сжав кончики пальцев, я дернул руку на себя. Свобода! Я снова вынырнул и вдохнул. И впереди, в метре от себя, я увидел на воде что-то светлое. Поплавок. Я запутался в чьих-то проклятых сетях.

Едва я отдышался, как по шоссе проехала машина с включенными фарами, и неподалеку я разглядел очертания принадлежавшего Ольсену лодочного сарая. Дальше заплыв мой прошел, как говорится, без происшествий. Ну разве что, выбравшись на берег, я понял, что сарай этот не Ольсена, а, скорее всего, того, кто раскинул тут сети. Впрочем, дача Ольсена оказалась совсем рядом, я вспомнил это, просто чтобы рассказать, как сильно можно сбиться с курса. С булькающей в ботинках водой я добрел через рощицу до шоссе, а оттуда – до дачи Ольсена.

Когда появился «вольво» с Карлом за рулем, я прятался за деревом.

– С тебя течет! – воскликнул Карл, как будто за весь вечер это было самое удивительное.

– У меня в мастерской есть смена одежды, – выдавил бы я, если б зубы не стучали, как восточногерманский «Вартбург-353», – поехали.

Через пятнадцать минут я обсох и переоделся в два рабочих комбинезона – один поверх другого, – но все равно трясся. Мы загнали «вольво» в мастерскую, вытащили труп из багажника и положили его на пол, разведя в стороны руки и ноги. Я посмотрел на него. Ему словно чего-то недоставало – еще на рыбалке это у него было, а сейчас нет. Может, волос. А может, сапог. Или чего-то еще? В душу я не сказать что верю, но прежде было в нем что-то, делавшее Ольсена Ольсеном.

Я снова вывел «вольво» наружу и припарковал его возле мастерской, у всех на виду. Теперь перед нами опять стояла чисто практическая задача: нам предстояло поработать руками, и для этого нам не требовались ни удача, ни вдохновение, а лишь правильный набор инструментов. А уж инструменты у нас имелись. Не вдаваясь в подробности, скажу, что сперва мы сняли с Ольсена ремень, потом срезали одежду, а напоследок – распилили тело на куски. Точнее, это все я проделал, потому что Карла снова затошнило. Я обшарил карманы ленсмана и сложил в отдельную кучу все металлические предметы – монетки, ремень с пряжкой и зажигалку «Зиппо». При случае выкину в озеро. Потом я сложил и расчлененное тело, и скальп в ковш трактора, которым дядя Бернард чистил зимой снег – как по заказу муниципалитета, так и в частном порядке. Закончив, я принес шесть металлических канистр с чистящим средством «Фритц».

– Это еще что? – спросил Карл.

– Мы этим моем пол на мойке, – ответил я, – оно все разъедает: дизель, асфальт, даже известку. И мы разбавляем его водой – пять литров воды на децилитр этой жидкости. Значит, если вообще не разбавлять, она все, что угодно, растворит.

– Ты точно знаешь?

– Дядя Бернард так сказал. Точнее, сказал он вот что: «Если оно капнет тебе на пальцы и ты руки не помоешь, то прощай пальцы». – Я вроде как пошутил, но Карл даже не улыбнулся. Словно это я во всем виноват. Эту мысль я отгонять от себя не стал, потому что знал, что рано или поздно она приведет меня к тому же выводу: именно я и виноват, причем давно уже. – По крайней мере, – продолжал я, – продают их в металлических канистрах, а не в пластмассовых.

Мы завязали носы и рты тряпками, отвернули от канистр крышки и стали выливать содержимое в ковш, одну канистру за другой, пока серовато-белая жидкость не накрыла куски Сигмунда Ольсена.

И принялись ждать.

Ничего не происходило.

– Может, выключить свет? – промямлил Карл из-под тряпки. – Вдруг кто-нибудь заглянет узнать, как дела.

– Вряд ли, – бросил я, – там же моя машина стоит, а не дядина. А ко мне…

– Ну да, – перебил меня Карл, так что договаривать мне не пришлось. Ко мне никто заглядывать не станет.

Прошло еще несколько минут. Я старался не шевелиться, чтобы комбинезон не давил на мои, как говорится, самые нежные органы. Уж не знаю, чего я ожидал, но в ковше этого не происходило. Получается, «Фритц» вовсе не такой крутой?

– Давай лучше закопаем его, – предложил Карл и закашлялся.

Я покачал головой:

– Тут вокруг полно собак, барсуков и лис – они его сразу же выкопают.

Так оно и было, на кладбище лисы вырыли нору прямо в семейной могиле Бонакеров.

– Слушай, Рой…

– Чего?

– Если бы, когда ты спустился в Хукен, Ольсен был еще жив…

Я знал, о чем он хочет спросить, и предпочел бы, чтобы он промолчал.

– …ты бы что сделал?

– Зависит от обстоятельств. – Меня ужасно тянуло почесать яйца, – оказывается, под свой собственный я поддел комбинезон дяди Бернарда.

– То же, что и с Догом? – пристал Карл.

Я задумался.

– Если бы он выжил, у нас был бы по крайней мере один свидетель того, что это несчастный случай, – сказал я.

Карл кивнул. Переступил с ноги на ногу.

– Разве когда я говорю, что Ольсен сам свалился, это не…

– Тш-ш, – шикнул я на него.

Из ковша доносилось тихое шипение, прямо как от яичницы на сковороде. Мы заглянули в ковш. Сероватая жидкость побелела, тело скрылось, а на поверхности появились пузырьки.

– Опаньки, – сказал я, – а «Фритц»-то молодец.

– А что потом? – спросила Шеннон. – Тело целиком растворилось?

– Ага, – ответил я.

– Но не той ночью, – добавил Карл, – кости остались.

– И что вы сделали?

Я перевел дух. Выглянувшая из-за скал луна смотрела на нас троих, а мы сидели на капоте остановившегося на Козьем повороте «кадиллака». С юго-востока дул редкий здесь теплый ветер, такой сухой, что я представил, как он дует сюда прямо с Таиланда и из других далеких стран, где я никогда не был и куда никогда не попаду.

– Мы почти дождались рассвета, – сказал я, – отогнали трактор в мойку и перевернули ковш. На решетку выпали кости и мелкие кусочки мяса – тогда мы засунули их обратно в ковш и опять залили «Фритцем». После мы отогнали трактор за мастерскую и подняли ковш – я вскинул руки над головой, – чтобы никто из прохожих не вздумал заглянуть внутрь. А через два дня я опять заехал на тракторе в мойку и смыл остатки.

– А дядя Бернард? – спросила Шеннон. – Он ни о чем не спрашивал?

Я пожал плечами:

– Спросил, почему я отогнал трактор, но я сказал, что мне трое дачников позвонили – вроде как хотели машины в мастерскую пригнать, поэтому я и освободил для них место. Странновато, конечно, вышло, когда никто из этих троих не появился, но бывает и так. Дядя больше опешил, когда увидел, что я «тойоту» для Виллумсена не починил.

– Опешил?

– Удивился, – пояснил Карл, – к тому же и его, и всех остальных больше волновало, что ленсман утонул. Они нашли его лодку, а в ней – сапоги и начали искать труп. Но это я тебе уже рассказывал.

– Без подробностей, – сказала Шеннон.

– Рой, наверное, лучше меня помнит.

– И что, все на этом и закончилось? – не поверила Шеннон. – Вы же последними видели его живым, почему вас не допросили?

– Допросили, – сказал я, – приезжал ленсман из соседней деревни, он с нами и беседовал. Мы ему всю правду рассказали – мол, да, Ольсен интересовался, как у нас дела после гибели родителей, потому что человек он был заботливый. Ну, тогда-то я не говорил «был», потому что вроде как считал его живым, хотя все понимали, что он утопился. Один свидетель, у которого дача неподалеку от Ольсена, сообщил, что слышал, как Ольсен уже затемно приехал на дачу, завел лодку, а потом, кажется, до него донесся какой-то всплеск. Уверен он не был, но нырнул пару раз возле берега – тело искал. Но ни… ничего не нашел.

– И они не опешили, что тело так и не обнаружилось?

Я покачал головой:

– Принято считать, будто утопленники рано или поздно всплывают на поверхность. Их выбрасывает на берег, и затем кто-нибудь на них натыкается. Но это, скорее, исключение, как правило – они исчезают навсегда.

– Так что тогда его сын знает такого, о чем мы не знаем? – Шеннон сидела между нами и повернулась сперва ко мне, а потом – к Карлу.

– Вероятно, ничего, – ответил Карл, – следов мы не оставили. А если и оставили, то дождь, морозы и время их давно уничтожили. По-моему, он весь в отца – ухватился за нераскрытое дело и никак не бросит его. Для его отца таким делом был «кадиллак» там, внизу, а для Курта – его собственный отец, который бесследно исчез и никакого письма не оставил. Вот он и ищет ответа, а ответа нет. Согласен, Рой?

– Возможно. Но прежде я не замечал, чтобы он тут что-то вынюхивал. Почему, интересно, он начал только сейчас?

– Может, потому, что я домой вернулся, – предположил Карл, – а я был последним, кто видел его отца. Прежде мы с ним учились вместе, я был пустым местом, но потом в местной газете напечатали, что в Канаде я чего-то добился. И возомнил, что спасу эту деревню. Иначе говоря, я крупная дичь, а он охотник. Вот только из оружия у него только интуиция, подозрение, что тут что-то не так. Почему его отец пропал сразу после встречи со мной? Поэтому, когда я вернулся домой, прежние подозрения ожили. Прошли годы, он посмотрел на все с высоты прожитого времени и научился не пороть горячку. И он начал догадываться. Если его отец не в озере, то где? В Хукене – так он думает.

– Возможно, – снова согласился я, – но он что-то нарыл. Поэтому он так и рвется в Хукен. И ведь доберется.

– Ты же говорил, что Эрик Нерелл написал заключение, в котором не рекомендует спускаться туда из-за риска камнепадов? – уточнил Карл.

– Да, но когда я спросил Ольсена, тот сказал «посмотрим», причем дерзковато. По-моему, он нашел, как это обойти. Но что, интересно, он там ищет?

– Он думает, что труп спрятан в идеальном месте, – Шеннон закрыла глаза и запрокинула голову, словно решила загорать под луной, – и полагает, что вы спрятали его в багажнике машины – там, внизу.

Я взглянул на нее сбоку. В лунном свете лицо у нее сделалось таким, что глаз не отвести. Может, тогда, на вечеринке, Эрик Нерелл тоже почувствовал нечто подобное? Да нет, он-то видел просто телку, с которой можно по-быстрому перепихнуться, а вот я… а кстати, что же такое видел я? Ту, что не походила ни на одну из птиц, встречающихся у нас в горах. Шеннон Аллейн Опгард принадлежала к роду соловьев – они, подобно самой Шеннон, маленькие, некоторые из них меньше колибри, и они быстро учатся подражать пению других птиц. И еще они легко приспосабливаются: к зиме некоторые даже меняют расцветку и оперение, сливаясь с окружающим пейзажем. Шеннон уже говорила «опешить» и «мы спрятали его в багажнике», и выходило это у нее, будто так все и было на самом деле. Она без малейших колебаний приспособилась к месту, в котором оказалась. Меня она назвала братом, даже не задумавшись. Потому что теперь мы стали ее семьей.

– Точно! – воскликнул Карл. Видать, это словечко он подцепил, пока был в отъезде. – И если Курт так считает, надо помочь ему спуститься вниз – пускай увидит, что ошибается, и уймется. Мы замутили проект, в котором нам нужна поддержка всей деревни, – нельзя же, чтобы нас непонятно в чем подозревали.

– Может, и так. – Я почесал щеку. У меня вроде и чесалось не особо, но иногда такие жесты помогают задуматься о том, о чем ты еще не думал, и именно такое чувство у меня и возникло, будто я чего-то не учел. – Но мне б хотелось узнать, что он там собирается делать.

– Так спроси его, – предложил Карл.

Я покачал головой:

– Когда Курт Ольсен и Эрик Нерелл тут были, Курт врал – мол, он расследует автокатастрофу, а к его отцу это отношения не имеет. Так что карты он раскрывать не собирается.

Мы немного посидели молча. Капот под нами постепенно холодел.

– Может, этот Эрик видел его карты, – проговорила Шеннон, – и расскажет нам.

Мы посмотрели на нее. Она по-прежнему не открывала глаз.

– С какой стати ему рассказывать-то? – спросил я.

– Да с такой, что ему это будет выгоднее, чем не рассказывать.

– В смысле?

Она повернулась ко мне, открыла глаза и улыбнулась. Влажные зубы поблескивали. О чем она толкует, я, разумеется, не понял, зато понимал, что она, как и мой отец, живет в убеждении, будто семья – это главное. Семья выше закона. Выше всего человечества. И с одной стороны мы, а с другой – весь этот быдляк.

16

На следующий день ветер переменился.

Утром, когда я спустился на кухню, Шеннон стояла возле печки, скрестив на груди руки. На ней был мой старый шерстяной свитер. Смотрелся он нелепо и не по размеру, и я решил, что собственные свитеры с высоким горлом у нее закончились.

– Доброе утро, – поприветствовала она меня. Губы у нее были бледные.

– Ты что-то рано. Как дело продвигается? – Я кивнул на разложенные на столе чертежи.

– Так себе, – она подошла к столу и собрала рисунки, я так и не успел ничего разглядеть, – но даже средненькая работа – это лучше, чем когда лежишь, а тебе не спится. – Шеннон сложила рисунки в папку и снова отошла к печке. – Скажи, это вообще нормально?

– Нормально?

– В это время года.

– Ты про холод? Да.

– Но вчера…

– И так, как вчера было, – это тоже нормально, – я шагнул к окну и посмотрел на небо, – в том смысле, что погода тут быстро меняется. Это же горы.

Она кивнула. Видно, привыкла, что одним-единственным словом «горы» принято объяснять все, что угодно. Я заметил, что кофейник стоит на конфорке.

– Свежий и горячий, – сказала она.

Я налил себе кофе, посмотрел на нее, но Шеннон покачала головой.

– Я все думаю про Эрика Нерелла, – снова заговорила она, – у него ведь жена беременная, да?

– Ага. – Я отхлебнул кофе. Вкусный. Впрочем, не знаю, принято ли считать такой кофе вкусным, но мне как раз такой и нравится. Значит, она запомнила, как я варю себе кофе. Ну, или у нас одинаковые вкусы. – Но по-моему, нам у него что-то выведывать не к спеху.

– Правда?

– Похоже, скоро снег пойдет.

– Снег? – недоверчиво переспросила она. – В сентябре?

– Если повезет.

Она медленно кивнула. Сообразительная девушка, она сразу все поняла. Снег означал, что чего бы там Курт Ольсен в Хукене ни искал, но теперь и спуститься, и искать ему будет намного сложнее.

– Но он и растаять может, – сказала Шеннон, – тут же все так быстро меняется, – она сонно улыбнулась мне, – в горах.

Я усмехнулся.

– Я думал, в Торонто тоже холодно, – сказал я.

– Да. Но мы жили в таком доме, где, пока на улицу не выйдешь, холода не ощущаешь.

– Все наладится, – пообещал я, – такие дни, как сегодня, – хуже всего. Ветер дует с севера, и первая изморозь. Зимой снега будет много и слегка потеплеет. Но хотя мы начали топить, прогреется дом не сразу, а через несколько дней.

– А пока он не прогрелся, – начала она, и я увидел, что она дрожит, – мы будем вот так мерзнуть?

Я улыбнулся и отставил чашку:

– Помогу тебе согреться. – И я шагнул к ней.

Наши взгляды встретились, она едва заметно отшатнулась и крепче стиснула скрещенные на груди руки, а на ее бледных щеках заполыхал румянец. Я склонился к печке и открыл дверцу – огонь и правда почти угас, потому что поленьев туда положили слишком много и чересчур больших. Вытащив самое крупное, уже задымившееся полено, я положил его на пластину перед печкой, взял меха и вернул огонь к жизни, так что, когда я закрыл дверцу, внутри уже весело полыхало.

Едва я успел выпрямиться, как в кухню вошел Карл – полуодетый, со всклокоченными волосами. Широко улыбаясь, он сжимал в руке телефон.

– Муниципалитет разослал повестку дня. Мы – первый пункт.

На заправке я попросил Маркуса выставить лопаты для снега, скребки для льда и канистры с антифризом – все это я заказал пару недель назад.

Я развернул «Ус блад»: первый разворот был посвящен предстоящим выборам в муниципалитет, но на нем упоминалось и о собрании инвесторов в доме культуры. А внутри статья про собрание занимала целую страницу и сопровождалась двумя большими фотографиями. На одной – полный зал публики, а на другой – Карл с широкой ухмылкой приобнял за плечи Ю Оса. Выглядел старый мэр слегка удивленным, будто его застали врасплох. Сперва Дан Кране рассказывал о новом отеле, но нравится ему эта идея или нет, понять было сложно. Точнее говоря, в глубине души ему хотелось смешать нас с грязью – это читалось между строк, особенно когда он упомянул об одном анонимном источнике, который называл наш проект отелем-СПАльником и утверждал, будто деревенские цепляются за него как за соломинку. Уверен, что источником этим был сам Дан Кране. Но он, ясное дело, оказался между молотом и наковальней: начни он расхваливать отель – и получится, что он использует газету, чтобы поддержать собственного тестя. А начни он нас ругать – и станет ясно, что он решил отомстить бывшему парню своей жены. По-моему, быть журналистом в деревенской газете – дело непростое.

В девять начал накрапывать едва заметный дождик – я посмотрел на Козий поворот и понял, что там, наверху, это не дождь, а снег.

В одиннадцать снегом засыпало уже всю деревню.

В двенадцать в магазинчик зашел директор по продажам.

– А ты, я вижу, как всегда, подготовился заранее, – ухмыльнулся он, когда очередной покупатель с лопатой направился к выходу.

– Мы же в Норвегии живем, – сказал я.

– У нас к тебе предложение, – сказал он, и я решил, что он навесит на нас очередную кампанию.

Нет, против кампаний я ничего не имею, восемь из десяти проходят вполне удачно – они там, в головном офисе, дело свое знают. Однако, когда по всей стране запускают спецпредложение: зонтик плюс волейбольный мяч или хот-дог в испанском стиле и бутылка пепси, – вот это они зря. Им бы изучить получше местное население – его потребности и покупки.

– Тебе скоро из руководства позвонят, – сказал директор по продажам.

– Ясно.

– У них там нелады с одной крупной заправкой в Южной Норвегии. Вроде и место хорошее, и оборудована как надо. Но начальник не справляется. Кампании проводит скверно, когда надо – не отчитывается, сотрудников набирает незаинтересованных и… ну, ты понял. Им нужен руководитель, который все это в божеский вид приведет. Я за это не отвечаю, но это я им тебя предложил, поэтому и тебя предупреждаю заранее. – И он махнул рукой, словно говоря: да ладно, пустяки, отчего я понял, что он ожидает, что я рассыплюсь в благодарностях.

– Спасибо, – сказал я.

Он заулыбался, явно чего-то ожидая. Может, ждал, что я тут же ему и выложу, как буду действовать дальше.

– Неожиданно это все, – сказал я, – ну что ж, послушаю, что скажут, и подумаю.

– Подумаешь? – Продажник расхохотался. – По-моему, подумать тебе надо хорошенько. Такое предложение – это мало того что зарплата хорошая, но еще и возможность попробовать себя в главной роли, Рой.

Если он решил уговорить меня, чтобы самому казаться эдаким серым кардиналом, то он, что называется, выбрал неправильные аргументы. Но не мог же он знать, что от самой мысли о том, как я выхожу на сцену, у меня руки потеют.

– Хорошо, подумаю, – согласился я, – по-моему, нам на чизбургеры надо спецпредложение придумать. Что скажете?

В час явилась Юлия.

В магазинчике было пусто, поэтому она подошла ко мне и поцеловала меня в щеку. Умело. Губы были мягкие, и поцелуй получился чуть дольше, чем следовало бы. Не знаю, что у нее за духи, но с ними она переборщила.

– Ты чего это? – спросил я, когда она наконец сделала шаг назад и посмотрела на меня.

– Тестирую новую помаду, – она вытерла мою щеку, – после работы с Алексом встречаюсь.

– Это у которого «гранада»? И что, решила проверить, сколько помады сотрется после поцелуя?

– Нет, сильно ли теряется чувствительность, когда губы накрашены. Это примерно как у мужчин в презервативе, да?

Я не ответил – вести с ней подобные разговоры у меня и в мыслях не было.

– Вообще-то, Алекс довольно милый, – чуть склонив голову, Юлия смотрела на меня, – возможно, поцелуями мы не ограничимся.

– Повезло Алексу, – я накинул куртку, – справишься тут одна?

– Одна? – разочарованно протянула она. – А разве мы не…

– Вернусь самое позднее через час. Ладно?

Разочарование испарилось. А потом она нахмурилась:

– Магазины же закрыты. У тебя роман, что ли?

Я улыбнулся:

– Звони, если что.

Я проехал через деревню вдоль Будалсваннета. Падая на дорогу и на поля, снег тут же исчезал, но наверху, на склоне, он не таял. Я посмотрел на часы. Вероятность того, что в час дня в будни безработный жестянщик окажется дома один, была достаточно высокой. Я зевнул. Спал плохо. Лежал и прислушивался. Но в спальне было тихо, и от этого было даже хуже, поэтому я вслушивался еще напряженнее.

Подъехав к дому жестянщика, я отметил про себя, что от соседей его выкрашенный белой краской дом отделяет метров двести.

Антон Му открыл через секунду после того, как я позвонил в дверь, – похоже, увидел машину или услышал шум. Редкие волосы у него на голове трепыхались от сквозняка, а в глазах читался вопрос.

– Можно войти? – спросил я.

Му замялся, но, похоже, никаких оправданий не подготовил, поэтому открыл дверь шире и отступил в сторону.

– Не разувайся, – разрешил он.

Мы прошли на кухню и уселись за стол, напротив друг друга. На стенах были развешены вставленные в рамки вышивки с цитатами из Библии и крестами. Я посмотрел на полный кофейник, и Му перехватил мой взгляд:

– Кофе будешь?

– Нет, спасибо.

– Если ты ищешь тех, кто сможет вложиться в отель, который твой брат строит, то не утруждай себя. У нас тут с капиталом сейчас жидковато. – Му виновато улыбнулся.

– Я по поводу твоей дочери, – сказал я.

– А в чем дело?

Я посмотрел на лежавший на подоконнике молоток.

– Ей шестнадцать, и она в старшей школе в Ортуне учится, верно?

– Ну да.

На молотке виднелась надпись: «Лучший жестянщик года – 2017».

– Я хочу, чтобы твоя дочь переехала в Нотодден и перевелась в тамошнюю школу, – сказал я.

Му, опешив, уставился на меня:

– С какой стати?

– Там специализация более перспективная.

– Ты чего несешь, Опгард?

– Когда будешь объяснять Наталии, почему решил ее туда отправить, можешь сказать, что там более перспективная специализация.

– Нотодден? Туда два часа ехать.

– Вот именно. И в Нотоддене легко снять жилье.

Морда у него была по-прежнему кирпичом, но уверен – он начал догадываться.

– Что ты так заботишься о Наталии, это очень мило, но ей и в Ортуне неплохо. К тому же ей всего год остался. Нотодден – город покрупнее, а в городах много чего сомнительного происходит.

Я кашлянул:

– По-моему, если она переедет в Нотодден, то от этого выиграют все.

– Все?

Я вздохнул:

– Твоя дочь будет ложиться спать, не думая, придет ли сегодня ночью папаша, чтобы ее трахнуть. А ты сможешь ложиться спать, не мучая собственную дочь, семью и себя самого, и, возможно, когда-нибудь вы будете притворяться, будто ничего не произошло.

Антон Му вытаращился на меня так, что, казалось, глаза вот-вот выскочат из орбит. Физиономия у него покраснела.

– Ты чего несешь, Опгард? Напился, что ли?

– Я про стыд, – сказал я, – про меру стыда в твоей семье. Все знают, и никто ничего не делает, от этого все считают себя отчасти виновными. Считают, что все потеряно и поэтому, если оставить все как есть, уже ничего не потеряешь. Но даже когда все потеряно, кое-что остается. Семья. И вы друг у друга тоже есть.

– Да ты рехнулся! – Он заговорил громче, но голос звучал сдавленно. Му вскочил. – Знаешь что, Опгард, вали отсюда!

Я не двинулся с места:

– Я сейчас могу пойти в комнату твоей дочери, снять с кровати простыню и отдать ее ленсману, а тот передаст ее на анализ, и мы узнаем, твоя ли на ней сперма. И тебе меня не остановить. Вот только это вряд ли поможет, потому что твоя дочь ни за что не станет давать показания против тебя. Своему отцу она будет помогать. Всегда и что бы ни случилось. Поэтому единственный способ положить этому конец… – я на секунду умолк и посмотрел ему в глаза, – потому что мы все хотим положить этому конец, верно?

Он не ответил – лишь молча стоял, нависая надо мной, а взгляд у него был холодным и пустым.

– …Единственный способ положить этому конец – это убить тебя, если, конечно, Наталия не переедет в Нотодден. А если переедет, то на выходные приезжать не будет, и навещать тебе ее нельзя. Ее матери можно, а тебе нет. Ни разу. Когда Наталия приедет домой на Рождество, пригласишь погостить своих родителей или тестя с тещей. – Я погладил клетчатую скатерть. – Вопросы есть?

В окно без устали билась муха.

– И как ты собрался меня убивать?

– Забью до смерти – вот как. Это вполне по… – я щелкнул языком, прямо «Игры разума», – …по-библейски. Верно?

– Ну да. Дерешься ты, как говорят, хорошо.

– Что скажешь, Му? Договорились?

– Смотри, Опгард, – видишь вон те строчки из Библии? – Он показал на вышивку в рамке, и я уставился на причудливые завитушки. Господь мой пастырь: я ни в чем не буду нуждаться.

Что-то чавкнуло, и я закричал от пронзившей мою правую руку боли. Готовясь к новому удару, Му занес над головой подарочный молоток, и едва я успел отдернуть левую руку, как молоток ударил в столешницу. Правая рука так болела, что, когда я вскочил, у меня голова закружилась, но левой я успел наградить его апперкотом. Я попал ему по подбородку, однако из-за стоявшего между нами стола удар вышел слабоватый. Му нацелил молоток мне в голову, и я отскочил, а жестянщик метнулся следом, опрокидывая стулья и оттолкнув стол, так что ножки взвизгнули. Я ушел в сторону, Му на это купился, и я впечатал левый кулак ему в нос. Он что-то прорычал и опять занес молоток. В 2017 году он, может, и был жестянщиком года, а вот теперь промахнулся. Он покачнулся, и я шагнул к нему и левой быстро ударил его три раза по почкам. Му охнул от боли, а я тут же заехал ногой ему по коленке. Что-то захрустело, и я решил, что он обезврежен. Му повалился на серый линолеум и потянулся к моим ногам. Я попытался ухватиться правой рукой за плиту, однако, видать, Му своим молотком что-то мне перебил, потому что рука просто-напросто не поднималась. Я грохнулся на пол, а в следующую секунду на меня взгромоздился Му. Коленями он прижал мне руки, а рукоятку молотка вдавил в горло. Задыхаясь, я разинул рот, но в глазах уже темнело. Му приник ко мне и зашептал мне прямо в ухо: