Текст книги "Королевство"

Часть III

12

Я подслушал это в дырку для печной трубы как-то вечером. Мне было шестнадцать, и приглушенная болтовня внизу на кухне почти убаюкала меня. Говорила, по обыкновению, мама – обсуждала предстоящие дела и планы. Ничего особо важного. Мелкие повседневные заботы. Папа отвечал в основном «да» и «нет», довольно часто не соглашаясь с мамой. Тогда он перебивал ее и коротко рассказывал, как и что следует делать или не делать. Как правило, голоса он не повышал, но после этого мама ненадолго умолкала. А потом снова говорила, но уже о чем-то другом, будто первую тему и не поднимала. Да, это, наверное, странно, но собственную мать я толком и не знал. Может, потому, что я ее не понимал, потому, что она была мне неинтересна, или оттого, что рядом с папой она как-то меркла и для меня будто бы переставала существовать. Конечно, странновато не знать, что думает и чувствует самый близкий тебе человек, та, что дала тебе жизнь, та, что на протяжении шестнадцати лет каждый день была рядом. Была ли она счастлива? О чем мечтала? Почему если с папой она разговаривала, то с Карлом – совсем чуть-чуть, а со мной – почти никогда? Может, она так же мало понимала меня, как я – ее?

Лишь один-единственный раз заглянул я в душу той, кого привык видеть в хлеву, на кухне, чинящей одежду и говорящей, чтобы мы слушались папу, – это было тем вечером в Гранд-отеле, когда праздновали пятидесятилетие дяди Бернарда. После ужина в зале, украшенном в стиле рококо, взрослые отправились танцевать под музыку, которую играли трое толстяков в белых пиджаках. Пока Карлу показывали отель, я сидел за столом и наблюдал, как мама танцует. Такой я ее еще не видел – с мечтательной полуулыбкой и слегка затуманенным взглядом. До меня впервые в жизни дошло, что мама-то у меня красивая, – и вот моя красавица-мама сидела и напевала что-то себе под нос, а ее платье было прямо под цвет выпивки в стоявшем перед ней бокале. Обычно мама выпивала лишь под Рождество, да и тогда только стопку аквавита. А потом мама с особой теплотой в голосе предложила отцу потанцевать. Он покачал головой, но улыбнулся – наверное, видел в ней то же, что и я. И тут к нашему столу подошел какой-то мужчина чуть моложе папы и пригласил маму на танец. Папа пригубил пиво, кивнул и улыбнулся – будто бы с гордостью. Сам того не желая, я смотрел на танцпол, на маму. Я надеялся, что неловко за нее мне не будет. Она что-то сказала своему партнеру, тот кивнул, и они принялись танцевать. Сперва мама танцевала на порядочном расстоянии от него, потом прижалась теснее, потом, наоборот, отступила назад. Сначала быстро, потом медленно. Мама и впрямь умела танцевать, а ведь я об этом и не догадывался. Но я заметил и еще кое-что. На незнакомца она смотрела, полузакрыв глаза и по-прежнему улыбаясь, словно кошка, играющая с мышкой, которую собирается прикончить, но попозже, не сейчас. Я заметил, что папа заерзал и понял вдруг, что это не мужчина – незнакомец, это ее я совсем не знаю – ту, кого называю мамой.

Потом все закончилось, и она снова села с нами. Позже, тем же вечером, когда Карл заснул у меня под боком, я услышал в коридоре голоса. Мамин я узнал, хоть говорила она неестественно громко и резко. Я вылез из кровати и едва заметно приоткрыл дверь, но все же достаточно, чтобы их было видно. Они остановились возле двери в свой номер. Папа что-то сказал, мама подняла руку и влепила ему пощечину. Папа схватился за щеку и проговорил еще что-то, тихо и спокойно. Мама занесла другую руку и наградила его еще одной пощечиной, а затем, вырвав у него ключ, отперла дверь и скрылась в номере. Папа, немного сгорбившись, потирал щеку и поглядывал в мою сторону. Он казался печальным и одиноким, как ребенок, потерявший любимого плюшевого мишку. Может, он и не видел, что я подглядываю, но та приоткрытая дверь позволила мне заглянуть в отношения между мамой и папой. Кое-чего я недопонимал. И был не уверен, что хочу понимать. А на следующий день, когда мы вернулись домой, в Ус, все вернулось на свои места. Мама разговаривала с папой обычным голосом, ровным и деловым, а он отвечал «да», иногда – «нет» или кашлял, когда она чересчур долго молчала.

В тот вечер я прислушался, потому что тогда, после долгого молчания, заговорил отец. И звучал его голос так, словно эту речь папа долго готовил. Он и говорил тише обычного. Да, почти шептал. Мои родители, разумеется, знали, что в отверстие для трубы их слышно даже в нашей спальне, но насколько хорошо слышно, они не представляли. Дело в самой трубе – она усиливала звук, так что наверху ощущение было такое, будто сидишь на кухне рядом с ними, и об этом мы с Карлом решили предусмотрительно умолчать.

– Сегодня на лесопилку Сигмунд Ольсен заходил, – сказал он.

– И что?

– Кто-то из учительниц Карла обратился к нему с просьбой разобраться.

– В чем?

– Она сказала Сигмунду, что два раза замечала сзади на штанах у Карла пятна крови. А когда она спросила Карла, что произошло, он дал ей, как она сама говорит, «неправдоподобное объяснение».

– Это какое? – Мама тоже заговорила тише.

– Об этом Ольсен говорить не хотел. Сказал, ему надо побеседовать с Карлом. Но перед тем как беседовать с детьми, которым еще нет шестнадцати, они обязаны родителям сообщить.

Меня словно ледяной водой окатили.

– Ольсен сказал, что, если Карл захочет, мы сможем тоже присутствовать при разговоре. И по закону Карл ничего объяснять не обязан – это чтоб мы знали.

– А ты что сказал? – шепотом спросила мама.

– Что мой сын, естественно, отказываться от разговора с полицейскими не будет. Но сначала нам надо самим с ним поговорить, и тогда неплохо бы знать, чего такого неправдоподобного Карл наговорил учительнице.

– А ленсман на это что?

– Он вроде как замялся. Сказал, что Карл учится в одном классе с его сыном, как уж его зовут?

– Курт.

– Ага, с Куртом. И поэтому ему известно, что Карл – мальчик честный и не трус, и лично он Карлу верит. Учительница, мол, сама только что училище закончила, а им там сейчас всякое в голову вбивают, вот им потом и чудится невесть что.

– Ну, ясное дело, господи. Так что Карл учительнице-то сказал?

– Сказал, что за амбаром у нас доски сложены, так он сел на них, а там гвоздь торчал.

Я ждал следующего маминого вопроса. Два раза? Но она молчала. Знала? Понимала? Я сглотнул.

Но боже ж ты мой, Раймонд, – только и сказала она.

– Да, – ответил отец, – доски эти давно пора бы убрать. Завтра и займусь. И давай поговорим с Карлом. Если он поранился и нам не сказал, это никуда не годится. А вдруг гвоздь ржавый был? Тогда Карл и заражение крови заработать может, и чего похуже.

– Да, надо с ним поговорить. И скажи Рою, чтобы лучше следил за братишкой.

– А вот это лишнее. Рой и так на него не надышится. Мне даже кажется, он как-то слишком с ним носится.

– Слишком?

– Так обычно с женой носятся, – сказал папа.

Молчание. Вот сейчас, подумал я.

– Карлу бы самостоятельности научиться, – продолжал папа, – по-моему, пора их по разным комнатам расселить.

– Но у нас же места нет…

– Брось, Маргит. Ты вроде как хотела ванную между спальнями, но ты же понимаешь, что на нее у нас денег не хватит. Зато если пару стен передвинуть, то получится еще одна спальня и выйдет дешевле. Это я устрою недели за две-три.

– Ты серьезно?

– Ага. Прямо после выходных и займусь.

Он, ясное дело, все решил задолго до этой беседы с мамой. И плевать он хотел на наше с Карлом мнение. Я сжал кулак и беззвучно выругался. Как же я его ненавидел. Я надеялся, что Карл не расколется, но этого недостаточно. Ленсман. Школа. Мама. Папа. Дело вышло из-под контроля, потому что если каждому известно чуть-чуть, то вскоре все обо всем догадываются. А значит, скоро волна стыда накроет нас и смоет прочь. Стыд, стыд, стыд. Невыносимо. Этого никто из нас не выдержит.

13

Ночь «Фритца».

Мы с Карлом ту ночь ни разу не обсуждали, но про себя я ее всегда так называл.

Те сутки начались как осенний день. Мне было двадцать, и прошло уже два года с тех пор, как мама с папой сорвались с обрыва.

– Тебе сейчас получше? – спросил Сигмунд Ольсен и взмахнул удочкой. Леска взметнулась вверх и вперед, а катушка издала странное стрекотание, будто какая-то неведомая мне птица.

Я не ответил. Я молча наблюдал за приманкой – блеснув на солнце, она скрылась под водой, так далеко от лодки, в которой мы сидели, что я даже всплеска не слышал. Меня тянуло спросить, какой смысл закидывать приманку так далеко, когда ты и так уже забрался на лодке бог весть куда. Может, если приманка ложится на воду горизонтально, то она больше похожа на живую рыбу? Сам я в рыбалке ничего не смыслил. И узнавать ничего не собирался. Поэтому я промолчал.

– Иногда кажется, что это неправда, но на самом деле, когда говорят, что время лечит, не врут. – Ленсман отбросил с очков похожие на швабру волосы. – По крайней мере, некоторые раны оно лечит, – добавил он.

Что на это сказать, я не знал.

– Как там Бернард? – поинтересовался он.

– Хорошо. – Я же не думал, что дяде осталось несколько месяцев.

– Я тут узнал, что вы с братом почти все время живете в Опгарде, а у Бернарда нечасто бываете, хотя служба опеки решила, что вы будете жить у него.

И на это я тоже ответа не нашел.

– Но сейчас вы уже совсем взрослые, так что это не важно, и я цепляться к вам не стану, – сказал он. – Карл же в старшем классе учится, да?

– Ну да, – ответил я.

– А у него все хорошо?

– Да. – А что еще сказать? Да и не соврал я. Карл говорил, что все еще скучает по маме, бывало, он просиживал целыми днями в зимнем саду – делал там уроки и перечитывал два американских романа, которые отец привез в Норвегию, – «Американскую трагедию» и «Великого Гэтсби». Вообще-то, художественные книжки он не читал, а эти две обожал, особенно «Американскую трагедию», и иногда по вечерам я садился рядом, и тогда он читал мне вслух, а сложные слова переводил.

Какое-то время он утверждал, будто слышит мамины и папины крики в Хукене, но я говорил, что это во́роны кричат. И я встревожился, когда он сказал, что ему приснился кошмар, будто мы оба угодили в тюрьму. Однако немного погодя это прошло. Карл по-прежнему был бледный и худой, но ел, и спал, и тянулся вверх, и вскоре вырос выше меня.

Кто бы мог подумать, что все потихоньку устаканится. Встанет на свои места. Верилось с трудом, но конец света нас не тронул, мы выжили. По крайней мере некоторые из нас. А погибшие – может, это то самое, что отец называл «collateral damage»?[5]5
  «Сопутствующие повреждения» (англ.).


[Закрыть] Случайные смерти, которых не избежать, если хочешь выиграть войну? Не знаю. Я даже не уверен, что войну мы выиграли, но, по крайней мере, перемирие заключили. А если перемирие длится долго, его запросто можно спутать с миром. Так было и в тот день перед ночью «Фритца».

– Я сюда и с Куртом плавал, – сказал Ольсен, – но его, похоже, рыбалка не интересует.

– Да ладно! – словно удивился я.

– Ну да. Честно сказать, ему, по-моему, вообще неинтересно все, чем я занимаюсь. А ты сам-то, Рой, механиком собираешься работать?

Зачем он притащил меня сюда, на озеро Будалсваннет, я не понимал. Может, думал, что так мне будет спокойнее. Я расслаблюсь и сболтну что-нибудь, чего не сказал в участке. Или, возможно, он, как ленсман, и впрямь чувствовал ответственность за нас и ему хотелось узнать, как мы живем.

– Ага. А почему бы и нет? – ответил я.

– Ты всегда любил гайки крутить, – сказал он, – а у Курта сейчас только девушки на уме. И каждый раз разные. А у вас с Карлом как по этой части? Встречаетесь с кем-нибудь?

Я высматривал в темной воде приманку, и его вопрос повис в воздухе.

– У тебя же еще девушки не было, да?

Я пожал плечами. Одно дело – спросить двадцатилетнего парня, встречается ли он с кем-нибудь, и совсем другое – была ли у него когда-нибудь девушка. И Сигмунд Ольсен это отлично понимал. Интересно, сколько ему было, когда он завел эту прическу? Видно, с ней он пользовался успехом.

– Пока не встретил никого, ради кого стоит стараться, – сказал я, – а заводить девушку, просто чтобы была, неохота.

– Разумеется, – поддакнул Ольсен, – а некоторым вообще девушка не нужна. Каждый волен поступать, как ему нравится.

– Ага, – согласился я. Если бы он только знал. Но, кроме Карла, не знал никто.

– Главное, чтобы это другим не мешало, – продолжал Ольсен.

– Ясное дело. – Я все думал, к чему же он ведет. И долго ли нам еще рыбачить.

У меня в мастерской стояла машина, которую требовалось починить к следующему утру. И как по мне, то мы ушли чересчур далеко от берега. Озеро Будалсваннет большое и глубокое, папа в шутку называл его великой тайной – ничего больше похожего на море у нас не было. В школе нам рассказывали, что ветер и три реки, впадающие в озеро и вытекающие из него, образуют горизонтальные течения, но самое опасное – это сильные вертикальные течения, которые, особенно часто весной, образуются из-за большой разницы между температурой разных слоев воды. Уж не знаю, могут ли они засосать тебя на дно, если тебе в марте вздумалось бы окунуться, но в классе мы сидели с широко открытыми глазами и представляли себе именно это. Возможно, именно поэтому мне не нравился Будалсваннет – и плавать не нравилось ни в нем, ни по нему. Поэтому тестировать снаряжение для дайвинга мы с Карлом отправились на одно из более мелких горных озер, где никаких течений нет и где, даже если лодка перевернется, можно легко доплыть до берега.

– Помнишь, сразу после смерти твоих родителей мы с тобой разговаривали и я еще сказал, что многие о своей депрессии не говорят? – Ольсен вытянул из воды леску, с которой капала вода.

– Да, – сказал я.

– Правда? Какая у тебя память хорошая! Вообще-то, я по себе знаю, что такое депрессия.

– Серьезно? – Я притворился удивленным. Надеялся, что он только это и хочет мне рассказать.

– Ага, я и таблетки принимал, – он с улыбкой посмотрел на меня, – даже премьер-министры в таком признаются, мне-то чего скрывать? К тому же дело это давно было.

– Надо же.

– Но наложить на себя руки мне даже в голову не приходило, – сказал он, – а знаешь, что могло бы меня заставить пойти на такое? Чтобы я умер и оставил жену и двоих детей?

Я сглотнул. Что-то говорило мне о том, что перемирие под угрозой.

– Стыд, – сам ответил он, – а ты как думаешь, Рой?

– Я не знаю.

– Не знаешь?

– Нет. – Я шмыгнул носом. – А кого, кстати, вы тут ловите? – Я кивнул на озеро. – Треску и камбалу? Сайду и лосося?

Ольсен щелкнул катушкой, – кажется, заблокировал ее и воткнул удочку между дном лодки и этой штуковиной, на которой сидишь. Он снял темные очки и, взявшись за ремень, поддернул джинсы. На ремне у него висел мобильник в чехле, и Ольсен часто смотрел на него.

Ленсман уставился на меня.

– Родители твои были людьми консервативными, – сказал он, – верующими.

– Не факт, – возразил я.

– Они состояли в методистской церкви.

– По-моему, отец туда вступил просто потому, что это в Штатах популярно.

– К гомосексуалистам твои родители особой любви не питали.

– Мама к ним нормально относилась, а папа вообще себя ничьим сторонником не считал. Кроме тех, кто живет в Штатах и голосует за республиканцев.

Я не шутил – папа сам говорил это, слово в слово. Я лишь умолчал о том, что чуть позже папа проникся уважением к японским солдатам, потому что те, по словам папы, были достойными противниками. Он так это говорил, будто и сам воевал. Особенно восхищался папа обычаем харакири – видать, полагал, что так поступают при необходимости все японские солдаты. «Посмотри, на что способен такой маленький народ, – сказал однажды папа, натачивая охотничий нож. – Когда у тебя не остается права на ошибку, когда понимаешь, что ошибся, ты должен вырезать себя из тела общества, словно раковую опухоль». Я мог бы рассказать об этом Ольсену, но зачем?

Ольсен кашлянул:

– А сам ты как к гомосексуалистам?

– Отношусь? А чего, обязательно как-то относиться? Это все равно что спросить – а как ты относишься к брюнетам?

Ольсен снова достал удочку и подкрутил леску. Я вдруг осознал, что таким же жестом мы просим людей продолжать рассказ – мол, давай поподробнее. Однако я молчал.

– Ладно, Рой, давай начистоту. Ты гей?

Не знаю, почему он теперь говорил не «гомосексуалист», а «гей» – может, считал это чуть менее мерзким. Я посмотрел в воду. Там, в глубине, блестел железный крючок, слегка матовый и размытый, будто свет в воде двигался медленнее.

– Вы чего, Ольсен, запали на меня?

Этого он точно не ожидал. Бросив подкручивать леску, он поставил удочку и с ужасом уставился на меня:

– Чего-о? Что за херня, нет, я…

В ту же секунду крючок выпрыгнул из воды и, пролетев у нас над головой, будто летучая рыба, маятником качнулся обратно и стукнул Ольсена по затылку. Но швабра волос у него на голове была ворсистой, так что ленсман, похоже, ничего не заметил.

– Если я и гей, – начал я, – то еще и сам этого не понял, потому что иначе и вы, и все остальные в деревне об этом через пятнадцать минут узнали бы. А этого не произошло, значит я и сам об этом пока не догадываюсь. Есть и второй вариант – я не гей.

Сперва Ольсен возмущенно таращился на меня, но потом вроде как переварил.

– Я ленсман, Рой. Твоего отца я знал, и с самоубийством он у меня не вяжется. А уж то, что он утянул с собой и твою маму, – и подавно.

– Потому что это не самоубийство, – тихо проговорил я, хотя в голове моей эти слова отозвались криком. – Я же говорил: он просто не вписался в поворот.

– Возможно. – Ольсен потер подбородок.

Что-то он все-таки накопал, мудак.

– Два дня назад я говорил с Анной Олауссен, – сказал он, – старой медсестрой из медпункта, ну, ты знаешь. Она сейчас в доме престарелых, у нее «альцгеймер». Они с моей женой – троюродные сестры, поэтому мы заехали навестить ее. Пока моя жена ходила за водой, чтобы цветы в вазу поставить, Анна призналась, что ее всегда мучило кое-что. То, что она не нарушила врачебную тайну и не сообщила мне, когда твой брат Карл обратился к ней в медпункт с кровотечением в заднем проходе. Рассказывать, что случилось, твой брат отказался, но вариантов тут мало. С другой стороны, когда Анна спросила его, был ли у него половой акт с мужчиной, он спокойно ответил, что нет, не было, и Анна решила, что, наверное, о насилии тут и впрямь речи не идет. Карл был такой… – Ольсен посмотрел на озеро. Крючок с приманкой зацепился ему за волосы. – Смазливый. Прямо как девушка.

Он опять повернулся ко мне:

– Но хотя мне Анна и не сообщила, с твоими родителями она все же поговорила – так она сказала. А спустя два дня после их разговора твои родители разбились.

Он буравил меня глазами, и я отвернулся. Над озером, высматривая добычу, низко пролетела чайка.

– Как я уже сказал, с головой у Анны не очень, и безоговорочно верить ее словам нельзя. Но я сопоставил то, что узнал, с заявлением одной учительницы. Пару лет назад она сообщила мне, что видела сзади на штанах у Карла кровь, причем случалось это два раза.

– Гвоздь, – тихо пробормотал я.

– Прости, не расслышал?

– Гвоздь!

Мой голос пронесся над странно затихшей водой, ударился о скалу и дважды вернулся ко мне. Оздь… Оздь… «Все возвращается», – подумал я.

– Рой, я надеялся, ты поможешь мне понять, почему твои мама и папа не хотели больше жить.

– Это был несчастный случай, – сказал я, – давайте возвращаться, а?

– Рой, ты же понимаешь, что я это так не оставлю. Однажды тайное станет явным, поэтому для тебя же лучше прямо сейчас рассказать о ваших с Карлом отношениях. Юридически эта наша рыбалка допросом не считается. Мы с тобой просто вместе рыбу ловим, верно? Я постараюсь, чтобы все задействованные в этом отделались малой кровью, и, если ты будешь сотрудничать, я попытаюсь смягчить наказание. Потому что сейчас все свидетельствует о том, что началось это, когда Карл был несовершеннолетним, ты на год старше, а значит, рискуешь…

– Слушайте, – перебил я его. Горло перехватило, и голос звучал так, словно я в печную трубу говорю: – У меня машина стоит, которую чинить надо, а у вас, ленсман, сегодня, похоже, не клюет.

Ольсен долго смотрел на меня – точно хотел, чтобы я думал, что он меня как открытую книгу читает. Потом он кивнул и собрался было положить удочку на дно лодки, но тут крючок пробился сквозь белобрысую швабру у него на голове и впился в загорелую кожу. Ухватившись двумя пальцами за крючок, Ольсен выдернул его, а на коже выступила капля крови – она подрагивала, но оставалась на месте. Ольсен завел подвесной мотор, и спустя пять минут мы уже затаскивали лодку под навес возле их заколоченной на зиму дачи. Потом мы уселись в «пежо» Ольсена и двинулись по направлению к деревне и мастерской. Эти пятнадцать минут мы молчали.

Я уже с полчаса провозился с «короллой» и собирался менять рулевую рейку, когда телефон на мойке зазвонил. А потом раздался голос дяди Бернарда:

– Рой, к телефону! Тебе Карл звонит.

Я побросал все, что было у меня в руках, и бросился к телефону. Мы обычно звонили, только если что-то произошло.

– Что случилось? – Я старался перекричать шум бьющей из шланга воды – в зависимости от того, на какую часть машины дядя Бернард направлял шланг, звук менялся.

– Ленсман Ольсен! – Голос у Карла дрожал.

Я понял – что-то и впрямь случилось, и собрался с силами. Неужто этот подонок уже растрепал всем о своих подозрениях, будто я трахаю Карла?

– Он исчез, – сказал Карл.

– Исчез? – Я рассмеялся. – Бред. Я его меньше часа назад видел.

– Точно говорю. И он, кажется, мертв.

Я вцепился в телефон:

– Что значит – кажется, мертв?

– Точно я не знаю – говорю же, он исчез. Но я это чувствую, Рой. Я почти уверен, что он мертв.

В голове по очереди пронеслись три мысли. Первая: у Карла крыша поехала, по голосу непохоже, что он пьяный, и, хотя он довольно чувствительный, он не из тех, кто видит то, чего нет. Вторая: будет охренеть как забавно, если ленсман Сигмунд Ольсен исчез с лица земли как раз в тот момент, когда я об этом мечтаю. Третья: история с Догом повторяется. Выбора у меня не оставалось. Предав младшего брата, я остался его должником, и долг этот мне выплачивать до конца жизни. Просто пришло время очередного платежа.