Текст книги "Храм на рассвете"

22

С этого дня Хонда уже не мог подавить желания встретиться с Сатоко, слова Тадэсины о том, что Сатоко теперь еще красивее, только подогревали это желание. Ведь он больше всего боялся увидеть «руины красоты».

Однако военная обстановка с каждым днем обострялась, штатскому было трудно добыть билет на поезд, нечего было и думать о том, чтобы по зову сердца отправиться в поездку.

И вот в один из дней Хонда открыл книгу, подаренную Тадэсиной. До сих пор ему как-то не приходилось читать сочинений эзотерического буддизма[40]40
  Эзотерический буддизм – буддийские школы, учение которых направлено лишь на закрытый круг посвященных. (прим. переводчика)


[Закрыть].

Мелким неразборчивым шрифтом в начале было набрано то ли пояснение, то ли правила ритуала.

Бодхисатва на золотом павлине занимает шестое место с южного края на мандале Чрева[41]41
  Мандала Чрева – схематическое изображение системы мироздания, передающее динамический аспект Вселенной; в центре мандалы Чрева – будда Махавайрочана – главный будда в учениях школ эзотерического буддизма, в том числе японской школы Сингон («истинного слова»); символизирует безграничность пространства и времени. (прим. переводчика)


[Закрыть] и называется также «Шакья Будда», потому что пребывает в рождениях Будды.

Хонда сопоставил эти сведения с содержанием тех сочинений, которые он до этого читал, и понял, что этот скорее женский образ изначально связан с индуистским культом Шакти. Поклонение Шакти – супруге бога Шивы, Кали или Дурге Хонда наблюдал, когда посетил в Калькутте храм Калигхат; именно кровавый образ богини Кали был прототипом бодхисатвы на золотом павлине.

И волей случая попавшая к нему в руки сутра вдруг тронула сердце. Вместе с ритуальными заклинаниями и истинными словами, написанными когда-то лишь для посвященных, в мир буддизма лавиной хлынули принявшие здесь иное обличье боги индуизма.

Сначала сутру о бодхисатве на золотом павлине Будда определял как заклинания, заговоры от укуса змеи.

В ней повествуется: «Однажды монах собирал дрова для бани, а под деревом была змея, и змея ужалила его в палец на правой ноге – монах повалился на землю, забился в судорогах, стал изрыгать пену; дополз он до молельни Ананды[42]42
  Ананда – двоюродный брат будды Шакьямуни, один из его десяти учеников, личный слуга и доверенное лицо; он лучше всех знал буддийское учение. (прим. переводчика)


[Закрыть] и спросил у него: „Как мне излечиться?“ Ананда возгласил: „Если будет у тебя сутра просветленного о бодхисатве на золотом павлине, она защитит тебя, будешь учить и произносить ее заклинания, яд не причинит тебе вреда, оружие не ранит – она от всего избавит“».

То была нужная вещь: чтение сутры исцеляло не только змеиные укусы, но и все страшные болезни, раны, страдания; даже просто возникавший в сознании образ бодхисатвы на золотом павлине отгонял страх, защищал от врагов, избавлял от несчастья, поэтому изложенные в этой сутре ритуалы эзотерического буддизма, дозволенные в эпоху Хэйан[43]43
  794–1192 годы.


[Закрыть] только высшим чинам храма Тодзи и практикуемые в храме Ниннадзи[44]44
  Тодзи, Ниннадзи – храмы в Киото, принадлежавшие приверженцам школы эзотерического буддизма Сингон («истинное слово»; утвердилась в Японии с IX в.). (прим. переводчика)


[Закрыть], сосредоточивали молитвы на избавлении от самых разных катастроф – от стихийных бедствий до эпидемий.

В отличие от своего прототипа – богини Кали, представляемой в виде забрызганной кровью фигуры с вывалившимся языком и ожерельем из человеческих черепов, – изображения бодхисатвы на золотом павлине были отмечены великолепием и роскошью, словно обожествляли самого павлина.

Подражая крику павлина, произносили заклинание «Ка-ка-ка-ка-ка-ка-ка-ка-ка-ка-ка-ка», затем «истинные слова», означавшие достижение образа птицы, а потом делали особый магический знак, пышно называемый в этой церемонии «знак великой Матери-Павлина», соединяя большие пальцы и мизинцы рук, что создавало великолепную копию птицы. Знак был похож на птицу: соединенные мизинцы – хвост, большие пальцы – голова, остальные пальцы – перья; при произнесении «истинных слов» эти шесть раздвинутых веером пальцев представляли позу танцующего павлина.

За спиной сидящего на золотом павлине бодхисатвы раскинулся типичный для Индии лазурный небосвод.

Для того чтобы погрузить человеческую душу в блистательный мир фантазий, это тропическое небо, грозовая туча на нем, послеполуденная лень, легкий вечерний ветерок были просто необходимы.

Золотой павлин на изображении твердо стоит на земле, повернувшись прямо к зрителю. Крылья у него расправлены, а на спине – бодхисатва, павлин защищает его перьями освещенного, распущенного во всем великолепии хвоста. Бодхисатва сидит со скрещенными ногами на раскрытом на спине птицы белом цветке лотоса. У бодхисатвы четыре руки – одна из правых опирается на цветок лотоса, другая держит плод, одна из левых рук подняла на уровень сердца благородный плод, другой он касается раскрытого хвоста птицы.

Бодхисатва являет самоё милосердие, кожа на обращенном к вам лице и на теле белоснежна; эта чистая, напоминающая шелк кожа, корона на голове, ожерелье на шее, спускающиеся с мочек ушей серьги, браслеты на запястьях – все просто ослепляет. Веки полуоткрытых глаз тяжелы от томной дремы, словно он еще не очнулся от дневного сна. Это безгранично творимое милосердие, это бесконечное спасение людей от несчастий, очевидно, и порождало ощущение праздной дремоты; похожее ощущение Хонда испытал на равнинах Индии.

Рядом с этим спокойным белым ликом перья хвоста светились ярчайшими красками. Выделявшие павлина даже среди птиц, имеющих яркое оперение, они приобрели цвета вечерней зари; как мандала, которая упорядочивала хаотичный мир, они придавали строгость геометрического узора буйству красок, свободной форме, перепадам света. Золото, зелень, глубокая синь, пурпур, темные тона… но солнце, клонившееся к закату, указывало, что близок час, когда они окончательно померкнут.

В перьях хвоста не было только пунцового цвета. Если бы существовал павлин алого цвета, у которого на спине сидел бы алый бодхисатва, то это была бы сама богиня Кали.

Хонда подумал, что на облаке, пропитанном светом вечерней зари, разлившейся в небе над пожарищем, где он встретил Тадэсину, определенно сидел именно такой павлин.

Часть вторая

23

– Чудесная у вас рощица. Раньше тут не было ни одного деревца, сплошь пустырь, – сказала новая соседка Хонды.

Кэйко Хисамацу была великолепна. Ей было около пятидесяти, но на ее лице, подвергнутом, по слухам, пластической операции, слегка натянуто и слишком ослепительно сияла молодость. Она не была типичной японкой: когда-то давно развелась с мужем, была коротко знакома и с Сигэру Ёсидой[45]45
  Сигэру Ёсида (1878–1967) – политик, видный дипломат, член кабинета министров в 1946–1954 гг., пользовался особым доверием американцев в период оккупации. (прим. переводчика)


[Закрыть], и с генералом Макартуром[46]46
  Макартур — Дуглас Макартур (1880–1964) – генерал американской армии. Во время Второй мировой войны – командующий вооруженными силами США на Дальнем Востоке, верховный главнокомандующий союзными оккупационными войсками. (прим. переводчика)


[Закрыть]. Нынешним ее любовником был молодой офицер американских оккупационных войск, который служил в лагере у подножия горы Фудзи, поэтому она приобрела дачу рядом с городом Готэмба[47]47
  Готэмба – город, расположенный у подножия горы Фудзи в окружении гор Хаконэ. (прим. переводчика)


[Закрыть], которую, когда долго отсутствовала, сдавала. Порой она приезжала сюда на свидания, как она выражалась, «чтобы спокойно ответить на скопившиеся письма». Она-то и оказалась соседкой Хонды.

Стояла весна 27-го года Сёва[48]48
  1952 год.


[Закрыть], Хонде исполнилось пятьдесят восемь лет. Впервые в жизни у него был свой загородный дом. Завтра из Токио на новоселье съедутся гости. А сегодня он приехал сюда кое-что приготовить и показывал соседке Кэйко дом и приличную по площади усадьбу.

– Вы, наверное, с радостью ожидали, когда же ваш дом будет готов. – Кэйко в туфлях на шпильке двигалась по тронутой инеем, пожухлой траве утиной походкой, на каждом шагу вытягивая из газона каблук. – Газон засеяли в прошлом году? Трава растет хорошо. Сначала обустроили участок, а потом строили дом – значит вам действительно нравится этим заниматься.

– Я ночевал не здесь, останавливался в Готэмбе, а сюда приезжал заниматься посадками и стройкой, – отозвался Хонда.

Чтобы не замерзнуть, он оделся словно парижский консьерж – толстый, пушистый шерстяной джемпер и шелковое кашне.

Сталкиваясь с женщинами типа Кэйко, жившими легко и весело, Хонда, который всю жизнь работал, учился и только на пороге старости постигал науку праздности, хорошо понимал, что выглядит в какой-то мере жалко.

Ему удалось стать хозяином этой дачи благодаря опубликованному 18 апреля 32-го года Мэйдзи[49]49
  1899 год.


[Закрыть] за подписью императора закону «О возвращении принадлежавших ранее государству земель», старому, теперь совсем забытому, так и не отмененному закону.

В июле 6-го года Мэйдзи[50]50
  1873 год.


[Закрыть], когда был издан указ о введении единого налога на землю, правительственные чиновники обходили деревни и пытались определить собственников земли. Собственники, опасаясь высокого земельного налога, порой отказывались от фактически принадлежавших им земель. Таким образом, большое количество собственных или общинных земельных участков осталось без хозяина и было передано в собственность государству.

По прошествии времени бывшие собственники стали сожалеть и громко негодовать по этому поводу, поэтому в 32-м году Мэйдзи был принят закон: 2-я статья этого закона требовала от тех, кто обращался с просьбой вернуть ему его исконные владения, фактического подтверждения прежних прав собственника – для доказательства из шести официальных документов нужно было представить хотя бы один. Тогда по 6-й статье этот иск подпадал под юрисдикцию административного суда.

Такого рода заявления стали появляться тогда же, в 30-е годы Мэйдзи, но административный суд оказался судом последней инстанции, подавать апелляцию было некуда, кроме того, не было контролирующих административные суды органов, и все дела на долгое время отложили.

У общинной собственности – принадлежавшему поселку горного леса, от которого когда-то открестились, – объявился владелец, имевший право подать иск; истцом была часть деревни. Как бы потом деревню ни объединяли, даже до города, эта часть деревни продолжала оставаться субъектом владения «участка собственности».

Речь шла о деревне в районе Михару префектуры Фукусима: после того как в 33-м году Мэйдзи[51]51
  1900 год.


[Закрыть] оттуда поступило исковое заявление, и государство, и истец занимались этим делом весьма неторопливо. На протяжении почти полувека менялись названия и содержание ведомств, министры которых выступали ответчиками по этому делу, умирали одни адвокаты истца, им на смену приходили другие. В 15-м году Сёва[52]52
  1940 год.


[Закрыть] представитель деревни приехал в столицу, посетил ставшего к тому времени уже известным адвокатом Хонду и поручил ему этот безнадежный иск.

С мертвой точки это затянувшееся на полвека дело сдвинуло, можно сказать, поражение Японии в войне.

По принятой в 22-м году Сёва[53]53
  1947 год.


[Закрыть] новой конституции отменялись особые суды, упразднялись административные суды и рассмотрение судебных споров по искам к административным органам поручалось Верховному суду в Токио – дела переходили теперь в разряд гражданских, поэтому Хонда довольно легко выиграл дело – эту победу человек, случайно оказавшийся в суде, назвал бы просто везением.

Хонда получил вознаграждение, которое было оговорено в контрактах, переходивших по наследству от одного адвоката к другому. Он получил третью часть горного леса, который вернулся в собственность деревни. Ему предложили на выбор или часть леса, или деньги, которые можно выручить от его продажи, и Хонда выбрал деньги. Так он получил триста шестьдесят миллионов иен.

Это перевернуло его жизнь. Хонда, которому со времен войны порядком надоела адвокатская практика, оставил в названии конторы свое имя, но фактически поручил дела персоналу и только иногда показывался в конторе. У него теперь были другие знакомства, другие ощущения. Огромная сумма денег, нежданно свалившаяся на голову, новые времена, когда подобное стало возможным, – ко всему этому нельзя было отнестись серьезно, и он собирался вести себя несерьезно.

Он подумал было о том, чтобы сломать и перестроить родительский дом, который был настолько стар, что лучше б уж сгорел, но вскоре отказался от мысли строить что-нибудь в Токио. Когда-нибудь обязательно грянет новая война и превратит родное гнездо в выжженную землю.

Жене больше хотелось жить в квартире, чем вдвоем с мужем в старой усадьбе, – она предлагала продать землю, но Хонда возражал: ему захотелось построить где-нибудь в малолюдном месте загородный дом, это было бы полезно и для здоровья Риэ.

По совету знакомых супруги отправились посмотреть участок земли в Сэнгокухара, в районе курорта Хаконэ, но их отпугнула повышенная влажность тех мест. Шофер повез их через Хаконэ в Готэмбу, где сорок лет назад в местечке Нинаока стали строить дачи.

Прежде там были дачи высокопоставленных лиц, однако после войны они стояли пустыми, пугая женщин, которые приезжали сюда встречаться с военными из американских оккупационных войск, проводивших у подножия Фудзи свои маневры. Пустовавшие в западной части Нинаоки земли, принадлежавшие ранее государству, а в результате земельной реформы розданные крестьянам, оказались просто находкой.

В этой части почва не была вулканической, как у самого подножия Фудзи, но крестьяне не знали, что делать с истощенной землей, на которой растет только кипарисовик. Заросший полынью склон полого спускался к бурной речке, а прямо напротив открывался вид на гору Фудзи – это место сразу понравилось Хонде.

Стоила земля очень дешево, и, отказавшись от предложений Риэ еще подумать, Хонда сразу уплатил задаток за участок площадью в пять тысяч цубо.

Риэ говорила, что ей не нравится острое ощущение чего-то мрачного, которое производила на нее эта пустошь. Риэ пугала печаль. Она интуитивно чувствовала, что в старости таких вещей лучше избегать. Но Хонда был доволен – это именно то, о чем он мечтал, грусть, которая окутывала землю, была ему просто необходима.

– Ну и что? Посадим газон, построим дом, и тут будет очень даже веселое место, – сказал он.

Идея построить дом, посадить деревья и создать сад силами местных жителей оказалась не очень удачной, но позволила сократить траты. Хонда продолжал считать, что в расточительстве есть что-то вульгарное.

И все-таки удовольствие, которое он испытывал, медленно обходя с Кэйко свои огромные земли, конечно, было связано с давнишней мыслью, что именно так и нужно жить, – ее Хонда взращивал в душе с тех пор, как подростком посещал усадьбу Мацугаэ. Чувствовать, что весенний холод, отдававший колючками сохранившегося в Хаконэ снега, – это холод на твоем собственном дворе и одиночество двух слабых теней, отбрасываемых на газон, – это одиночество на твоей собственной земле… Ему казалось, что он впервые осязал руками эту удивительную сущность системы частной собственности. При этом никто не мог обвинить его в изуверствах – он все, от начала и до конца, получил благодаря своему уму и изменившимся временам.

На красивом лице Кэйко не было ни следа кокетства или настороженности. Она могла в один миг заставить находившегося рядом мужчину (даже пятидесятивосьмилетнего Хонду) почувствовать себя подростком.

Что это была за сила? Женская сила, вызывавшая у пятидесятивосьмилетнего мужчины ощущение спокойной ясности – мужчины, у которого в юности попросту смешались боязнь женщины и уважение к ней и который из тщеславия и якобы чистоты буквально сковал свое тело.

Хонда совсем не хотел брать в расчет возраст. Его душа, которая даже в сорок лет тщательно сопоставляла, что ему по возрасту можно и чего нельзя, теперь жила по-другому. Хонда уже не поражался тому, что временами обнаруживал в своем теле душу ребенка. Ведь старость всегда была своего рода объявлением о банкротстве.

Он начал беспокоиться по поводу своего здоровья, но перестал бояться давать волю чувствам. Ушла настоятельная необходимость включать рассудок, и опыт оказался всего лишь объедками, оставшимися на тарелке.

Кэйко, встав в центре газона, смотрела то на восток, то на северо-запад, будто сравнивала горы Хаконэ и гору Фудзи. Ее достоинство, можно считать, граничило с пренебрежением. Вздымавшаяся под костюмом грудь, гордо поставленная шея – во всем этом было что-то от командующего армией. Ее молоденькому офицеру, наверное, приходилось слышать странные приказы.

По сравнению с Хаконэ, где склоны гор с сохранившимся местами снегом были хорошо видны, Фудзи наполовину была плотно затянута тучами. Это, скорее всего, был оптический обман, но Хонда обратил внимание на то, что гора Фудзи становится то выше, то ниже.

– Я сегодня первый раз слышал соловья, – сказал Хонда, глядя сквозь слабые еще ветки кипарисовиков, саженцы которых он купил здесь в округе.

– Да. Соловьи появляются в середине марта. А в мае увидите кукушку. Не услышите, а увидите. Здесь они, похоже, не кукуют, – отозвалась Кэйко.

– Пойдемте в дом, я угощу вас чаем, – предложил Хонда.

– Я привезла бисквиты.

Кэйко говорила о пакете, который она поставила в передней. Один из магазинов на Гиндзе после войны стал обслуживать американских военнослужащих, и Кэйко, которая имела в него постоянный доступ, обычно покупала там небольшие подарки. Появившиеся перед войной бисквиты английского производства стоили в этом магазине дешево, и, когда абрикосовый джем, которым они были прослоены, налипал на зубы, она из настоящего словно возвращалась во времена своей юности.

– Я хотел показать вам перстень, чтобы вы его оценили, – направляясь к дому, произнес Хонда.

24

Террасу окружал кустарник, его пахучие цветы еще прятались в почках; красная черепичная крыша дома прикрывала на углу кормушку для птиц. Там собрались стайкой синички – в воздухе стоял неумолкаемый щебет; почувствовав приближение людей, птицы порхнули прочь.

Из передней внутрь дома вела застекленная дверь, по бокам ее, как в голландском домике, были сделаны решетчатые окошки с оранжевым стеклом, и через них неясно просвечивала комната. Хонда любил, остановившись здесь, смотреть, как созданная им самим комната погружается в печальные тона заката; толстые балки крестьянского дома, антикварная люстра работы немецкого мастера, раздвижные двери с пейзажами Оцу[54]54
  Оцу – город у знаменитого озера Бива. (прим. переводчика)


[Закрыть], воинские доспехи, лук со стрелами – пронизанное грустным светом, все это походило на натюрморт, написанный кем-нибудь из голландцев с японской натуры.

Хонда усадил Кэйко на стул у камина, но никак не мог разжечь дрова. Мастер, которого он специально приглашал из Токио, выполнил работу добросовестно: камин не дымил, но каждый раз, разжигая его, Хонда не мог не думать о том, что в жизни ему еще не доводилось прикладывать к чему-либо столько знаний и умения. Или, может, он просто не соприкасался с «вещами»?

В его возрасте это было удивительное открытие. За свою жизнь он практически не постиг, что такое свободное время: он не знал естественных ощущений, связанных с физическим трудом, – морской волны, твердости дерева, тяжести камня, прикосновения к корабельным снастям, сети, ружью, но не знал и жизни аристократа – сплошного наслаждения досугом. Киёаки побуждал его тратить свободное время не на природу, а на чувства, и кто же, как не лентяй, мог вырасти из Хонды.

– Я помогу. – Кэйко грациозно наклонилась.

Она долго, чуть высунув кончик языка, наблюдала за его действиями. Хонда поднял глаза, и ему предстала волнующая линия ее спины. Костюм плотно охватывал талию, бледно-зеленый цвет облегавшей бедра юбки вызывал ассоциации с большими фарфоровыми вазами.

Пока Кэйко разжигала огонь, оставшийся без дела Хонда отправился за перстнем, о котором он упомянул. Когда он вернулся, по дровам уже ползло буйное красное пламя, дрова трещали в обвивавшем их дыму, шипела выступавшая из свежих чурок смола. Сквозь дрожащее пламя была видна кирпичная кладка камина. Кэйко, спокойно отряхнув руки, с удовлетворением смотрела на результат.

– Ну?

– Вот это да!

Хонда в свете пламени протянул Кэйко вынутый из коробочки перстень:

– Это я о нем говорил, ну как? Купил, чтобы подарить одному человеку.

Кэйко, держа перстень кончиками пальцев с ярко накрашенными ногтями, направила его к свету из окна и стала изучать, прищуривая то один глаз, то другой.

– Мужской, – пробормотала Кэйко.

В перстень был вставлен ярко-зеленый изумруд прямоугольной огранки, камень окружала тончайшая резьба: на золоте были вырезаны звероподобные лица пары божественных стражей.

Кэйко, похоже, для того, чтобы в зелени камня не отражался алый цвет ее ногтей, взяла его по-другому, потом рассматривала, надев на указательный палец. Хотя, как правильно поняла Кэйко, перстень был мужской, его в свое время заказывали для человека с изящными смуглыми пальцами, поэтому он не был ей особенно велик.

– Хороший изумруд. Но у него отчего-то внутри пошли трещинки, и камень замутился, это может не понравиться. Да. Но все-таки камень хороший. И резьба редкая, и вообще вещь антикварная.

– Как вы думаете, где я его купил?

– Где-нибудь за границей?

– Нет, в сгоревшем Токио. В магазине принца Тоина.

– А-а, так это оттуда. Принц, как ни трудно ему было, все-таки открыл антикварный магазин. Я тоже заходила туда пару раз. Думала, вдруг какая-нибудь старина, а там все то, что я видела когда-то давно в домах у родственников… Наверное, он уже разорился. Сам господин Тоин в магазине не появлялся, поручил дела приказчику – бывшему дворецкому, а тот, похоже, воровал. После войны никто из принцев не преуспел в торговле. Если, несмотря на налоги, они правильно, по-умному распоряжаются оставшейся частью имущества, обязательно появляется кто-то, кто толкает их на якобы выгодное дело. А господин Тоин всегда был военным. Жаль, конечно, но торговля не для него.

Затем Хонда рассказал историю перстня.

В 22-м году Сёва[55]55
  1947 год.


[Закрыть] Хонда услыхал разговоры о том, что принц Тоин, потерявший статус члена императорской семьи, задешево скупает у обедневших аристократов, страдающих от налогов на имущество, произведения искусства и открыл антикварный магазин для иностранцев. У Хонды из чистого любопытства возникло желание посетить этот магазин – вряд ли принц, хотя они и встречались, помнит его, да и представляться он не собирался. И там в стеклянной витрине Хонда обнаружил прощальный подарок Йинг Тьян – незабываемый перстень Тьяо Пи, который сиамский принц больше тридцати лет назад потерял в общежитии школы Гакусюин.

Потерянный тогда перстень на самом деле был украден – теперь это стало ясно. В магазине не открыли, откуда он попал к ним, но если считать, что вещи принадлежали бывшим аристократам, то человек, из нужды в деньгах продавший этот перстень, должен был учиться в школе в одно время с Хондой. Хонда купил его из чувства старого долга. Он хотел собственными руками вернуть перстень его настоящему владельцу.

– Так вы поедете в Таиланд, чтобы вернуть перстень? – пошутила Кэйко.

– Я собирался когда-нибудь это сделать, но теперь в этом нет нужды. Принцесса Лунный Свет приехала учиться в Японию.

– Умершая принцесса приехала учиться?!

– Нет, это другая Йинг Тьян. Она приглашена на завтрашний вечер, и я собираюсь надеть перстень на палец второй Йинг Тьян. Ей восемнадцать лет. Красивые черные волосы, блестящие глаза… у себя дома она усердно училась и вполне прилично владеет японским, – ответил Хонда.