Текст книги "Храм на рассвете"
Автор книги: Юкио Мисима
Жанр: Литература 20 века, Классика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
25
На следующее утро Хонда один проснулся у себя на даче; боясь замерзнуть, он надел поверх джемпера с шарфом теплое зимнее пальто и вышел во двор. Пересек газон, направляясь к беседке в западной части сада. Он предвкушал удовольствие от созерцания горы Фудзи в лучах рассвета.
Фудзи была окрашена алой зарей. Сияющая розовым цветом вершина казалась ему продолжением ночных сновидений. Это была крыша храма, японского храма Утренней Зари.
Пришло время, когда Хонда перестал понимать, чего он, собственно, хочет: одиночества или легкомысленных удовольствий. Его натуре недоставало чего-то, чтобы по-настоящему гнаться за наслаждениями.
Сейчас глубоко внутри в нем проснулось желание изменить свой облик. Хонда, который увидел возрождение другого человека, не страдал от мысли, что его собственное возрождение может оказаться невозможным, но когда настало время взглянуть с высоты возраста на плоскую равнину прожитой жизни, убежденность в невозможности, напротив, породила мечту о том, что продолжение жизни в другом теле вполне возможно.
Он вполне может выкинуть что-то неожиданное! До сих пор он предвидел свои поступки, его рассудок, словно карманный фонарик в ночи, бросал круг света на шаг впереди. Он строил планы, представляя, к чему они приведут. Самым страшным (включая чудо переселения души) оказалось то, что все загадки были закономерны.
Он должен больше бояться самого себя. Это стало жизненной необходимостью. Если кто и имеет право презирать, попирать рассудок, то только он, всегда полагавшийся на разум. Нужно снова облечь этот прочный мир в зыбкие формы. Вперед к неизведанному!
Хонда знал, что физически он для подобного шага не готов. Его волосы поредели, на висках добавилось седины, живот заметно выпирал. Признаки старости, которые кажутся молодости столь безобразными, заметны во всем теле. Хонда в юности, конечно, не думал, что он красив, как Киёаки, но и не считал себя уродом. По меньшей мере у него не было нужды оценивать себя в этом плане. Почему же теперь, когда его некрасивость подразумевалась как само собой разумеющееся, мир по-прежнему прекрасен?! Не это ли самая ужасная смерть, жуткая смерть, которая страшнее самой смерти?
Двадцать минут седьмого… гора Фудзи, уже потерявшая цвета утренней зари, закутанная на две трети в снег, была пронзительно красива, она просто раздвигала синее небо. Видна отчетливо, как на ладони. На тонком снежном покрове едва заметные неровности, словно под белоснежной кожей ходят великолепные, без капли жира мускулы. Вершину, склоны – все, кроме основания, покрывали мелкие красно-черные пятна. Синее небо без единого облачка казалось плотным, способным откликнуться звуком на брошенный в него камень.
Гора влияла на погоду и властвовала над всеми чувствами. Это было прозрачное, белое олицетворение нависшей здесь надо всем проблемы бытия.
…Дал знать о себе пустой желудок. Хонда, слушая щебет синичек, наслаждался завтраком – хлеб, который он привез из Токио, сваренные им самим всмятку яйца и кофе. В одиннадцать утра должна была приехать жена – она привезет Йинг Тьян и будет готовить все к приходу гостей.
После завтрака он снова вышел во двор.
Было около восьми. Из-за вершины Фудзи понемногу, словно снежная пыль, появлялись редкие облачка. Когда эти призраки облаков, перебравшись с той стороны на видимый склон, будто расправляя онемевшие члены, начинали свой танец, их снова поглощало плотное небо. Выглядевшие сейчас такими беспомощными тайные силы были начеку. Ведь порой еще до полудня эти облачка вдруг собирались в тучи и после нескольких атак заволакивали всю гору.
До десяти утра Хонда так и просидел в беседке, погруженный в свои мысли. Книга, которую он по своей всегдашней привычке держал под рукой, была забыта. Глядя перед собой, он будто видел сон о жизни и чувствах. С правой стороны вершина Фудзи проступала смутно – это похожее на сказочную рыбу облако на склоне стало поднимать свой хвост.
* * *
В одиннадцать часов шум мотора такси возвестил о приезде жены, которая всегда была очень пунктуальна, но Йинг Тьян рядом с ней не было. Хонда тут же неожиданно резко спросил выгружавшую многочисленные пакеты и бывшую явно не в духе жену, лицо которой теперь было постоянно отечным:
– Как, ты одна?
Жена, подняв тяжело нависшие веки, ответила не сразу:
– Потом расскажу. Мне и так досталось. Сначала помоги отнести сумки.
Оказалось, что Риэ ждала, как они договорились, но Йинг Тьян в назначенный час так и не появилась. Она не пришла, хотя до этого они несколько раз уточнили все по телефону. Жена позвонила в общежитие для иностранных студентов – единственное место, в котором можно было найти Йинг Тьян, но ей ответили, что она там не ночевала. Тайские студенты, которые недавно приехали в Японию и поселились в общежитии, сказали, что вчера Йинг Тьян получила приглашение на ужин в японскую семью.
Риэ не знала, что делать: сначала она решила поехать позже, но на дачу еще не провели телефон, поэтому она не могла бы сообщить Хонде, что опоздает. Поэтому Риэ бросилась в общежитие, написала по-английски, как добраться до дачи, нарисовала карту и вручила это все коменданту. Если все будет нормально, то Йинг Тьян должна успеть ко времени вечернего приема.
– Надо было бы попросить Макико Кито.
– Нельзя же так обременять гостей! Каково было бы Макико тащиться туда, где живет незнакомая ей девушка-иностранка, потом везти ее сюда? Не стоит так пользоваться ее любезностью. Мы должны быть благодарны, что такая известная женщина вообще приедет сюда.
На это Хонда ничего не сказал. Обсуждение закончилось.
Если снять картину, которая долго висела на стене, то на ее месте остается той же формы белый след. Эта незапятнанная белизна не гармонирует с окружающей ее поверхностью – она слишком строга, слишком претенциозна. Сейчас Хонда отошел от борьбы за правоту, которая составляла основу его профессии, и уступил всю правоту жене. Эта белизна стены твердит постоянно: «Я прав, я прав, ну кто может меня осуждать?»
Богатство, которое нежданно получил Хонда, и возраст, безобразивший, как осознала Риэ, ее внешность, изменили образ молчаливой и покорной прежде Риэ. Когда муж разбогател, Риэ стала его бояться. И чем больше боялась, тем надменнее становилась, невольно выказывая всем враждебность, – это выглядело как проявление болезни; при этом в душе еще более остро, чем раньше, она хотела, чтобы ее любили. И это желание быть любимой обезображивало ее еще больше.
Добравшись до дачи и отнеся продукты на кухню, Риэ с шумом принялась мыть тарелки, которые остались после завтрака Хонды. Она словно хотела, чтобы напряжение усилило симптомы ее болезни, и, хотя никто ей не поручал делать это, искала предлог оказаться по необходимости загруженной работой; она ждала, что Хонда пожалеет ее и остановит. Сейчас не остановишь, потом пожалеешь, и Хонда проявил внимание:
– Оставь посуду на потом, полежи немного. У нас достаточно времени… Да, Йинг Тьян умеет доставлять хлопоты другим. Я хотел, чтобы она помогла, но теперь я сам тебе помогу.
– После твоей помощи не будешь знать, что делать. – И Риэ, вытирая мокрые руки, вернулась в комнаты.
В полутемном помещении, где оконные рамы задерживали лучи утреннего солнца, зрачки Риэ под набрякшими веками казались пещерками, дырочками на поверхности глубокого колодца глаз. Ее раздавшееся тело мучили не утихавшие, а, наоборот, копившиеся с каждым годом страдания от сознания собственного бесплодия. «Я права. Но я женщина-неудачница» – в неизменной доброте, с какой Риэ всегда относилась к ныне покойной свекрови, присутствовало именно это самоистязание. Будь у нее ребенок, будь у нее много детей, она смогла бы окутать, растворить мужа в своей мягкой сладкой плоти. Из мира начинали уходить те, кому было отказано в продолжении рода, – об этом напоминал запах гниющей рыбы, который долетал с моря во второй половине осени. Риэ испытывала теперь трепет перед мужем, который получил такие деньги.
Когда-то давно Хонда старался облегчить страдания жены, мечтавшей о невозможном. Теперь же он чувствовал отвращение из-за того, что жажда невозможного, родившаяся у него в груди, делало его и жену в какой-то мере сообщниками. И от этой новой антипатии жизнь Риэ становилась еще тяжелее.
«Где ночевала Йинг Тьян? Почему она там осталась? В общежитии студентов-иностранцев, должно быть, строгие правила. Но тогда почему? И с кем?» Хонду преследовали эти мысли. То было обычное беспокойство. Из ряда тех, что испытываешь по утрам, когда плохо побрился, или ночами, когда никак не можешь устроиться на подушке. Тревога, похожая и не похожая на чувства, отдаленная, но крайне необходимая в жизни. Он ощущал в душе присутствие чего-то постороннего. Такого же постороннего, как вырезанная из черного дерева фигурка Будды в джунглях.
Жена подробно обсуждала всякие мелочи. Как встретить гостей, как распределить по гостевым комнатам тех, кто останется ночевать. Но все это совсем не интересовало Хонду.
Наконец Риэ заметила, что мысли мужа бродят где-то далеко. Риэ, которая прежде никогда не тревожилась, когда муж затворялся надолго в кабинете (потому что точно знала, что его занимают там законы), теперь понимала, что рассеянность Хонды говорит о горящем в душе пламени, молчание свидетельствует о каких-то планах.
Риэ посмотрела туда, куда был направлен взгляд мужа, надеясь там что-нибудь обнаружить. Но перед глазами Хонды, глядевшего в окно, был только двор, где на ветках расселись синички.
Гостей пригласили к четырем часам, так как хотели показать им окружающий пейзаж при свете дня. Около часа пришла Кэйко и объявила, что будет помогать. На помощь Кэйко не рассчитывали, поэтому и Риэ, и Хонду обрадовало ее появление.
Риэ, хотя у Хонды появилось много новых знакомств, как ни странно, сблизилась именно с Кэйко. Она как-то сразу уловила в ней отсутствие враждебности. В чем это проявлялось? Все в Кэйко: ее покровительственная любезность, великолепная грудь и полные бедра, спокойная манера говорить, даже аромат духов, – внушало какое-то доверие скромной от природы Риэ. Это было как оттиск красной правительственной печати на похвальном листе, которого был удостоен булочник.
С кухни доносились голоса женщин, и Хонда со спокойной душой, сидя у камина, раскрыл свежую газету, привезенную Риэ из Токио.
На первой полосе вверху – статья «Общий план административного соглашения», в которой указывались те шестнадцать мест, где после вступления в силу японско-американского «договора безопасности» оставались американские военные базы, здесь же была напечатана беседа с американским конгрессменом Смитом. «Мы обязаны защитить Японию. Не позволим проникнуть туда коммунистическим идеям». В статье излагалась позиция американской стороны. На второй странице подробно и с некоторой озабоченностью сообщалось о «тенденции к подъему деловой активности в Америке», что рассматривалось как «новая ситуация, обратная кризису в Западной Европе с его уменьшением спроса и свертыванием производства».
Однако мысли Хонды постоянно возвращались к Йинг Тьян. По поводу ее отсутствия можно было фантазировать сколь угодно. Свобода этих фантазий даже обеспокоила его. От самых страшных до самых циничных – реальность выдавала срезы многочисленных, как в ониксе, слоев. Ему казалось, что часть из встававших перед его глазами образов он в действительности никогда и не встречал.
Хонда сложил газету, и его поразил громкий шорох бумаги. Обращенные к огню камина страницы высохли и нагрелись. Он вдруг подумал: горячая газета – какая немыслимая ситуация! Это ощущение загадочным образом было связано с вялостью, поселившейся глубоко внутри его безвольного тела. И пламя, перекинувшееся на вновь подложенные дрова, неожиданно напомнило ему пламя погребального костра в Бенаресе.
– Может, на аперитив подадим шерри, виски с содовой и дюбонне? Коктейли уже надоели… – сказала появившаяся в большом фартуке Кэйко.
– Полностью полагаюсь на вас.
– А что для тайской принцессы? Если ей нельзя спиртного, то нужно приготовить какие-нибудь легкие напитки.
– Ну, она, может быть, и не приедет, – спокойно сказал Хонда.
– Вот как? – так же спокойно ответила Кэйко и удалилась.
Эту удивительную сдержанность Хонда воспринял как неприятно поразившую его проницательность. Наверное, многое в такой женщине, как Кэйко, стоит переоценить, уж очень утонченной выглядит ее незаинтересованность.
Первой из гостей появилась Макико Кито. Она приехала вместе со своей ученицей – госпожой Цубакихара – на ее машине с шофером. Макико как поэтесса пользовалась большой славой. Хонда не знал, как можно измерить славу поэта, но слышал имя Макико из уст самых неожиданных людей и понимал, насколько ее уважают. Госпожа Цубакихара из семьи бывших финансовых магнатов молилась на Макико и буквально прислуживала ей, хотя была того же возраста – где-то около пятидесяти.
У госпожи Цубакихара на войне погиб сын – морской офицер, она и теперь, спустя семь лет, продолжала носить траур. Хонда не знал ее прежде, но сейчас она напоминала плод печали, замаринованный в уксусе.
Макико была по-прежнему красива. Хотя кожа и увядала, но ее белизна, напротив, сияла свежестью нестаявшего снега. Макико не красила седых волос, и это придавало ее стихам ощущение «правды». Загадочная, со свободными манерами, она не забывала делать подарки и устраивать приемы для важных людей. Макико махнула рукой на всякие сплетни, сердце у нее уже давно высохло, но она поддерживала иллюзии по поводу одиночества и печали, в которых прожила полжизни.
Печаль находившейся с ней рядом госпожи Цубакихара выглядела как-то свежее. Это было безжалостное сравнение, но если прекрасные стихотворения Макико рождались одно за другим, утонченная печаль, ставшая маской в искусстве, подлинная, безутешная печаль ученицы так и не смогла породить стихи, которые тронули бы сердца. Наверное, если бы не покровительство Макико, имя госпожи Цубакихара как поэтессы даже не упоминалось бы.
И Макико стала черпать свое поэтическое вдохновение из этой острой, постоянно присутствовавшей рядом печали, извлекать поэтические ноты из печали, уже никому не принадлежавшей, и давать этому свое имя. Так, рука об руку, шли добытчик печали и ювелир, каждый год отправляя в мир превосходные ожерелья, под которыми можно было скрыть увядающую шею.
Макико смутило, что они приехали слишком рано.
– Шофер ехал очень быстро, – сказала она, обращаясь за поддержкой к госпоже Цубакихара, которая была рядом.
– Действительно, очень быстро. Еще и дороги оказались пустыми.
– Мы сначала посмотрим сад. Ведь по нему приятно походить. Посмотрим не спеша, так, как захотим, я что-нибудь напишу. Вы, пожалуйста, не беспокойтесь, – сказала Макико Хонде.
Хонда настоял на том, что будет их сопровождать, и взял с собой шерри и легкую закуску, чтобы выпить аперитив в беседке. Во второй половине дня сильно потеплело. Над западной частью сада, амфитеатром спускавшейся в долину, возвышалась изменчивым пейзажем Фудзи – сейчас она была окутана пушистыми весенними облаками, из них выступала только девственно-белая вершина.
– Перед террасой с кормушкой для птиц я собираюсь к лету сделать бассейн, – стал по дороге давать объяснения Хонда, но женщины никак не отреагировали, и он почувствовал себя служащим гостиницы, который сопровождает постояльцев.
Хонда, вообще-то, умел обращаться с людьми искусства. Знакомство с Макико возобновилось в 23-м году Сёва[56]56
1948 год.
[Закрыть], когда они встретились на церемонии, посвященной пятнадцатилетней годовщине смерти Исао. Поэзия их никак не связывала, и прошлые деловые отношения адвоката и свидетельницы (хотя, по правде говоря, они оба были близки к соучастию в преступлении) перешли в личные на самом деле только оттого, что и Макико, и Хонда, пусть они об этом и не говорили, глубоко тосковали по Исао. А тут, когда поэтическая натура Макико собиралась устремиться к величественному пейзажу горы Фудзи, Хонда, не зная, что сказать, не к месту заговорил о бассейне.
Но Хонда понимал, что именно его тревожит в том, как они к нему относятся. Как бы то ни было, он был для них человеком с другими интересами, бежал не по их дорожке. «Господин Хонда мой приятель. Нет, стихи он не пишет. Но очень хорошо слушает, одинаково силен и в гражданских, и в уголовных делах, и в случае нужды я всегда могу к нему обратиться» – наверное, в таких выражениях говорит о нем Макико, когда встречается с человеком, запутавшимся в судебном деле.
Где-то в глубине души Хонда испытывал страх перед Макико, и, скорее всего, она тоже боялась его. Может быть, это и было главной причиной того, что она поддерживала давние отношения с Хондой, – она защищала свое имя. Ведь Хонда знал ее истинную суть, знал, что эта женщина в критический момент может выдать любую, специально заготовленную на этот случай ложь.
А в остальном Хонда им приятен, не мешает. В присутствии Риэ обе женщины сразу же начинали светские разговоры. Они, пожалуй, только в присутствии Хонды разговаривали свободно. И Хонде нравилось со стороны наблюдать, как у этих явно немолодых, но в прошлом красивых женщин в их неизменных разговорах о скорби сливались воедино чувственность и прошлое, меняли природу, посягая друг на друга, пейзаж и воспоминание о нем… у них была привычка скорее наклеить на красивую в их представлении вещь ярлык своих чувств – так клеит на мебель ярлыки судебный исполнитель, – словно то был единственный способ защититься от этой красоты. Они напоминали двух уток: на суше передвигаются неуклюже, но вот наконец добрались до воды и с неожиданным изяществом и легкостью бороздят воду, ныряют. Хонда любил наблюдать за тем, как они плавают, как двигаются. Когда они слагали стихи, то, словно при купании, выставляли напоказ, не стесняясь людских глаз, обнаженные души. Такая естественность напомнила Хонде Банпаин, где он наблюдал за купанием маленькой принцессы и ее пожилых прислужниц. «Приедет ли все-таки Йинг Тьян? Где она провела ночь?» – неожиданно вклинилась мысль, и тревога грубой занозой вонзилась в сердце Хонды.
– Какой великолепный сад! На востоке – Хаконэ, на западе – Фудзи, грешно прийти сюда просто так и не сложить здесь ни строчки. Нас в Токио под грязным небом заставляют: «Пиши, пиши!» – а вы здесь читаете какие-то законы. Как несправедливо устроен мир!
– Да я уж выбросил книги с законами, – сказал Хонда, предлагая дамам шерри.
Полет рукава, когда они брали рюмки, движения пальцев были прекрасны. Госпожа Цубакихара старательно копировала Макико во всем – от жеста, которым та слегка подхватывала рукав, до привычки касаться кончиком пальца, на котором было надето кольцо, узора на рюмке.
– Какое было бы удовольствие для Акио увидеть этот сад! Он так любил Фудзи, в комнате для занятий на стене в рамке у него висела фотография Фудзи, он всегда смотрел на нее. Такое чистое, простое увлечение. – Госпожа Цубакихара вспомнила погибшего сына.
Каждый раз, когда она произносила его имя, ее лицо на мгновение искажала судорога рыдания. Словно внутри у нее был чувствительный механизм, и он мгновенно срабатывал, когда называлось имя сына; как при имени императора лицо всегда принимает почтительное выражение, так и исказившееся на мгновение лицо будто расцветилось именем Акио.
Макико, раскрыв на коленях тетрадь, записывала экспромт.
– Уже сложили стихотворение?!
Госпожа Цубакихара с завистью смотрела на ее склоненную шею. Хонда тоже взглянул, и взгляд его уловил открывшийся островок белой кожи, которая когда-то пленила сердце Исао, – луна в утреннем небе, которая вот-вот исчезнет.
– Это господин Иманиси. Точно! – воскликнула госпожа Цубакихара, глядя на направлявшуюся к ним по газону фигуру.
Издали можно было разглядеть его белый лоб. Кроме того, его позволяли узнать высокий рост, неуверенная походка и длинная тень, которая ложилась на газон.
– Вот некстати. Опять примется говорить всякие пошлости. Разрушит вдохновение, – сказала госпожа Цубакихара.
Ясуси Иманиси было около сорока лет, он занимался немецкой литературой – во время войны знакомил читателей с писателями, принадлежавшими к течению «Молодая Германия»[57]57
«Молодая Германия» – литературное течение 30–40-х гг. XIX в. в Германии, ратовавшее за политические и гражданские свободы, а также за социально-критический метод в искусстве. (прим. переводчика)
[Закрыть], после войны пописывал разные статейки и мечтал о золотом веке сексуальных отношений. Он говорил, что напишет об этом книгу, но все не писал. С излишними подробностями рассказывал о ее содержании, но писать у него, похоже, не было настроения, и было совсем непонятно, какое отношение имеет его странный, унылый золотой век к нему самому – второму сыну президента крупной инвестиционной компании, человеку свободному и богатому.
С бледным нервным лицом, общительный, разговорчивый, он находил одинаково радушный прием и в кругах финансистов, и в кругах литераторов правого толка. Он обнаружил, что интеллектуальная пустота, возникшая после войны вследствие падения прежних авторитетов и разрушения прежней морали, создает ему, стоящему в начале второй половины жизни, вполне подходящие условия. Он мог объяснить политический смысл диких сексуальных фантазий и совершенствовал в этом свое мастерство. Прежде он был всего лишь мечтателем-романтиком в духе Новалиса[58]58
Новалис – Фридрих фон Харденберг (1772–1801), немецкий поэт и философ, представитель романтиков. (прим. переводчика)
[Закрыть].
Женщинам нравилась его «галантность» – он нарочно говорил о всяких непристойностях, а вел себя как аристократ. Человек, назвавший Иманиси «метаморфозой», засвидетельствовал тем самым его принадлежность к реликтам феодальной эпохи. С другой стороны, в будущей схеме золотого века Иманиси не забыл разгромить и серьезных людей с прогрессивными убеждениями.
Он никогда не повышал голоса, опасаясь, что громкий голос вырвет предметы и явления из области тонких ощущений и сделает их объектами ума.
В ожидании других гостей они вчетвером проводили время в беседке под лучами послеполуденного солнца. Шум потока, который мчался внизу под обрывом рядом с беседкой, стоял в ушах, путал мысли. У Хонды в памяти всплыли строки: «Вечное вращение подобно буйному потоку».
Иманиси дал своему царству название «Страна гранатов». Наверное, из-за красного цвета плода, спрятавшегося под кожурой. Он всюду рассказывал, что и в мечтах, и в реальности постоянно возвращается туда, поэтому все были в курсе.
– Что нового в Стране гранатов?
– По-прежнему занимаются проблемой регулирования населения.
Там многие состоят в кровном родстве, поэтому нередко бабушка – она же мать, она же младшая сестра, она же двоюродная сестра, по этой причине половина детей рождается необыкновенно красивыми, а половина – безобразными калеками.
Красивых детей – и мальчиков, и девочек – с детства отделяют от остальных. Они живут в Саду любимых. Этот сад – просто рай: искусственное солнце всегда посылает нужное количество ультрафиолетовых лучей, все ходят обнаженными, занимаются плаванием и спортом, буйно цветут цветы, живут на воле зверюшки и птицы; в этом месте следят за правильным питанием, раз в неделю проводится медицинский осмотр, чтобы исключить ожирение, поэтому дети становятся все красивее. Однако там категорически запрещено читать книги. Это вполне естественные меры предосторожности, потому что чтение более всего вредит физической красоте.
Дети взрослеют, их начинают раз в неделю выпускать из этого сада и делают сексуальными партнерами тех уродов, которые живут в другом мире, это продолжается несколько лет. Затем их убивают. Разве это не проявление человеколюбия – убить красивого человека, пока он молод?
В способах убийства выражается оригинальность людей искусства. По всей стране существуют театры убийств: прелестную девушку и красивого юношу убивают по ходу спектакля. Ведь есть легенды и исторические события, персонажей которых жестоко убивают в молодости, есть, конечно, и созданные на эту тему произведения. В роскошной одежде, при великолепном освещении и декорациях, под чудную музыку – тебя убивают красиво, и этим наслаждаются пока еще живые зрители; тело потом сжигают.
Могила? Кладбище расстилается сразу за стеной Сада любимых. Это тоже чудесное место, и, когда уроды-калеки гуляют там лунными ночами, их охватывают романтические чувства. Кстати, могильных плит там нет, а поставлены скульптуры, где умершие такие, как в жизни, так что кладбище – это самое красивое, дышащее чувственностью место в стране.
– Зачем же нужно их убивать?
– Потому что у живых быстро наступает пресыщение.
Жители Страны гранатов очень мудры, они хорошо знают, что в этом мире есть всего две породы людей – те, кого ограничивает память, и те, кто сам ограничивает память.
А теперь я должен непременно рассказать о религии Страны гранатов. Ведь именно религиозные воззрения породили обычаи этой страны.
В Стране гранатов не верят в воскресение. Оно бессмысленно, ведь бог должен явиться в кульминационный момент и единожды – в этом его сущность, поэтому не может быть, чтобы после воскресения он был бы прекраснее прежнего. Не считаете же вы, что застиранная рубашка белее новой. Богов в Стране гранатов используют по одному разу.
Оттого эту религию нельзя назвать просто политеистической, она еще и переменна: множество богов, поставив на карту физическое существование, воплощают каждый момент высшего экстаза, а потом прекращают свое существование. Вы, наверное, уже поняли: да-да, Сад любимых – это и есть фабрика по производству богов.
Для того чтобы сделать свой мир непреходяще прекрасным, необходимо постоянно жертвовать богами – такова их религиозная идея. Не правда ли, рационально? Более того, жители этой страны полностью лишены лицемерия, поэтому для них красота и сексуальная привлекательность означают одно и то же, они знают, что приблизить к красоте – сиречь к богу – их может только половое влечение.
Обрести бога – значит обрести его сексуально, ощущение сексуального обладания возникает на вершине сексуального наслаждения, но пик сексуального наслаждения непродолжителен, а потому такой вид обладания – это всего лишь слившиеся ощущения непродолжительности его как такового и непродолжительности существования объекта. Единственный способ реализовать это обладание состоит в том, чтобы убить партнера на вершине сексуального наслаждения, поэтому граждане ясно усвоили, что сексуальное обладание сводится к убийству и поеданию человеческого мяса.
Остается только восхищаться тем, что эта безумная идея властвует даже в экономической системе Страны гранатов. Принцип обладания – «убить того, кого ты любишь», этим обладание достигается и одновременно благодаря этому теряется, продолжительное обладание есть нарушение законов любви, следовательно, частная собственность, естественно с позиций любви, отрицается. Физический труд разрешен только в целях совершенствования тела – безобразных партнеров освобождают от работы, все производство в этой стране механизировано, и нужда в силе человека отпала. Искусство? Искусство представлено только разнообразными спектаклями, в которых происходят убийства, и скульптурой – памятниками умершим. С религиозной точки зрения основой его должен быть функциональный реализм, абстракционизм решительно отвергается, и строжайшим образом запрещено привносить «жизнь» в искусство.
Сексуальное влечение есть средство приблизиться к прекрасному, память нужна, чтобы навечно сохранить этот момент… Теперь вам, пожалуй, понятно, что собой представляет Страна гранатов. Основная идея – это идея памяти, память составляет устои государства.
Ощущения на пике сексуального наслаждения – кристаллы плоти – осаждаются в памяти, после смерти прекрасного бога наступает полное сексуальное пробуждение. Люди из Страны гранатов, собственно, и живут затем, чтобы его достигнуть. По сравнению с этим небесным сокровищем физическое существование, любящие и любимые, убийцы и их жертвы – всего лишь подручные средства. Такова идеология этой страны.
Память ведь – единственный материал для души. Бог является в кульминационный миг сексуального обладания, а потом становится «воспоминанием», и после процедур, формирующих это «воспоминание» во времени, впервые наступает осмысление бога, достигается ощущение прекрасного, сексуальное влечение очищается до любви, в которой нет чувства обладания. По этой причине существование бога и существование человека разделяются не в пространстве. Они разделяются во времени. В этом суть концепции временного многобожия. Понятно?
«Убийство» звучит слишком резко, потому и существуют обязательные процедуры, чтобы очистить память от убийства, оставить только фрагменты памяти. Граждане Страны гранатов непревзойденные мастера этого дела: они живут, полностью очистив себя. Там человек существует, старательно выполняя свою роль – любящий, он же убийца, он же помнящий свою любовь-жертву; о себе он не помнит абсолютно ничего, живет, обожествляя лишь память о красивой смерти любимого им человека, поэтому создание такой памяти становится делом жизни граждан. Страна гранатов – страна с чудесным обликом, страна траура, самая спокойная и мирная страна в мире, страна воспоминаний.
Каждый раз, когда я отправляюсь туда, я думаю: «Как же мне не хочется возвращаться в Японию!» Страна гранатов наполнена самым сладостным, самым нежным, что есть в жизни. Ведь она страна подлинной человечности и мира. Прежде всего потому, что там нет этого варварского обычая есть свинину и говядину.
– Постойте, вы сказали, что там едят человеческое мясо, так какие же части? – заинтересовалась Макико.
– Это ведь и так понятно, – тихим, спокойным голосом ответил Иманиси.
Хонда в глубине души чувствовал, что, как бывший судейский чиновник, он не в состоянии спокойно, с юмором слушать подобные истории. Прежде он даже не мог вообразить, что подобные люди вообще существуют. Ломброзо[59]59
Ломброзо – Чезаре Ломброзо (1835–1909), итальянский психиатр и криминалист, основатель антропологического направления в криминологии и уголовном праве. (прим. переводчика)
[Закрыть], наверное, посчитал бы необходимым срочно изолировать их от общества.
Презирая сексуальные интересы Иманиси, Хонда предавался совсем другим размышлениям. Если считать, что это не просто фантазии Иманиси, то получается, что мы все жители божественного царства. Может быть, это просто каприз, что бог дал Хонде долгую жизнь как помнящему, а Киёаки и Исао убил как тех, о ком будут помнить. Однако Иманиси утверждал, что воскресения не существует. Круговорот человеческого существования – идея, которую порой соотносят с воскресением; этой идее как раз несвойственно было гарантировать один-единственный окончательный круг жизни. Концепция Иманиси, который утверждал, что существование человека и существование бога смещены друг относительно друга во времени, включала нечто, заставившее Хонду окинуть взглядом свою жизнь и скитания и погрузиться в туманные мысли.
И все-таки каков Иманиси?!
Он получает удовольствие оттого, что нарочно выставляет на солнечный свет свои тайные, темные мысли. Он щеголяет этим, когда со спокойным выражением лица излагает их другим людям.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.