Текст книги "Храм на рассвете"

Хонда отстранился и наконец поднялся:

– Вот, сделал, как вы потребовали.

– Я выполню обещание.

Кэйко взяла перстень и удовлетворенно улыбнулась.

42

– Ну что ты там делаешь? – позвала из дома Риэ: муж до сих пор не пришел завтракать.

– Смотрю на Фудзи, – ответил Хонда.

Он так и не обернулся в сторону дома, по-прежнему глядя на Фудзи, возвышавшуюся за беседкой в западной части сада.

В шесть часов летним утром Фудзи была окрашена цветом благородного вина, контуры ее были туманны, и пятнышки снега где-то в районе восьмой станции казались пудрой на личике ребенка, которого подготовили для участия в праздничном шествии.

После завтрака Хонда снова, в одних шортах и рубашке поло, вышел под это сияющее утреннее небо, прилег у бассейна и стал, забавляясь, черпать рукой воду.

– Что ты там делаешь? – опять позвала Риэ, убиравшая после завтрака посуду.

На этот раз он не ответил.

Риэ через окно пристально смотрела на сумасбродства пятидесятивосьмилетнего мужа. Прежде всего ей не нравился его внешний вид. Человеку, имеющему отношение к закону, не следует надевать шорты. Из-под них торчат слабые, дряблые, белые ноги. Рубашка ей тоже не понравилась. Под ней не чувствовалось молодого, крепкого тела: на спине, на рукавах она висела так, будто Хонда закутался в водоросли. Риэ с интересом наблюдала за мужем, увлеченным столь странным занятием. Она испытывала своего рода удовольствие, будто ее гладили против чешуи, под которой укрылись чувства.

Спиной почувствовав, что Риэ, смирившись, ушла в дом, Хонда спокойно погрузился в созерцание прелестей пейзажа, отражавшихся в утреннем бассейне.

В роще кипарисовиков зазвенели цикады. Хонда поднял глаза. Фудзи, которая совсем недавно была напоена цветом благородного вина, сейчас, в восемь утра, стала темно-фиолетовой, а в переливах оттенков зеленого вставали у подножия редкий лес и очертания поселка. И когда Хонда разглядывал летнюю, синего цвета Фудзи, он нашел маленькое развлечение, которым мог наслаждаться в одиночестве. Это был тайный способ увидеть в разгар лета зимнюю Фудзи. Если на некоторое время сосредоточить взгляд на темно-синей горе, а потом неожиданно перевести его на голубизну неба, то Фудзи, по-прежнему стоящая перед глазами, станет белоснежной: на мгновение на фоне голубого неба возникнет девственно-белая гора.

Как-то незаметно освоив способ, каким можно было это осуществить, Хонда поверил, что есть две горы Фудзи. Рядом с летней Фудзи всегда есть зимняя. Ослепительно-белая сущность феномена рядом с ним самим.

Значительную часть поверхности воды в бассейне занимало отражение гор Хаконэ. Лето в полных зелени горах было удушливо-жарким. По небу, опрокинувшемуся в воду, сновали птички, кормушку посетил старый соловей.

Да. Вчера он убил рядом с беседкой змею. То была полосатая змейка длиной чуть больше полуметра, но, чтобы она не испугала сегодняшних гостей, он убил ее ударом камня по голове. Это маленькое происшествие вчера весь день занимало Хонду. Внутри словно сидела черная стальная пружина, а перед глазами стояло маслено сверкавшее тело, корчившееся в смертельных судорогах. Ощущение, что и он превратился в убийцу, усугубляло и без того мрачное настроение Хонды.

Бассейн. Хонда протянул руку и поболтал ею в воде. Летние облака превратились в хрустальные осколки. Достроенный бассейн наполнили водой шесть дней назад, но пока в нем еще никто не купался. Хонда с Риэ были здесь уже три дня, но Хонда, под тем предлогом, что вода холодная, ни разу не окунулся.

Бассейн вырыт исключительно для того, чтобы увидеть обнаженное тело Йинг Тьян. Все остальное было не в счет.

Издалека доносились звуки ударов молотка. Соседний дом – дом Кэйко – начали перестраивать. После того как ей вернули усадьбу в Токио, Кэйко стала редко появляться в Готэмбе. Отношения с Джеком как-то охладели, новый дом Хонды разжег в ней чувство соперничества, и она принялась строить практически заново огромное сооружение. Кэйко сообщила, что нынешним летом вряд ли можно будет в нем жить, поэтому она проведет летний сезон в Каруидзаве.

Хонда поднялся и, чтобы спрятаться от начавшего припекать солнца, с усилием открыл пляжный зонт над столиком, сел в его тени на стул и снова принялся смотреть на воду в бассейне.

Выпитый за завтраком кофе еще продолжал действовать – у него немел затылок. Белые линии на дне бассейна размером девять на двадцать пять метров, напомнили о спортивных соревнованиях, что были в далекой юности, вызывали в памяти проведенные известкой белые линии и мятный запах салициловой мази. С геометрической точностью везде проводились чистые белые линии, а потом что-то происходило. На самом деле это были не его, а чужие воспоминания. Юность Хонды никак не была связана со стадионом.

Белая линия напоминала скорее черту, которая шла посреди ночного шоссе. Хонда неожиданно вспомнил маленького старичка, с неизменной тростью прогуливавшегося в вечернем парке. Один раз он встретил его на тротуаре, освещенном фарами автомобилей. Старичок выпятил грудь и повесил трость с ручкой из слоновой кости на руку, трость волочилась по земле, поэтому он неестественно задирал локоть и двигался с еще большей чопорностью. По одну сторону тротуара тянулась благоухавшая майская роща. Старичок выглядел как отставной военный, казалось, что во внутреннем кармане он бережно прячет ставшие ненужными теперь ордена.

Во второй раз они встретились в темноте рощи, и Хонда вблизи наблюдал, как тот пользуется тростью.

Обычно, когда парочки встречались в роще, мужчина обнимал женщину, прижимая ее спиной к дереву. Редко было наоборот. Так вот, когда молодая парочка приблизилась к дереву, старичок прилип к стволу по другую сторону. Хонда в темноте с довольно большого расстояния увидел, как из-за ствола медленно, словно крючок, высовывается ручка трости. Хонда напряг зрение и по трости сразу узнал хозяина.

Девушка обеими руками обвила мужчину за шею, тот соединил руки у нее на спине. В свете автомобильных фар блеснули напомаженные волосы на затылке. Белая ручка трости некоторое время блуждала в темноте. Вскоре, будто решившись, этот крючок зацепил подол женской юбки. И со скоростью, свидетельствовавшей о необычайной сноровке, в один момент задрал юбку до самой талии. Открылись белые бедра, причем все было проделано так ловко, что женщина не почувствовала прикосновения холодной слоновой кости.

Женщина тихим голосом повторяла: «Нет, нет…», потом даже сказала: «Что-то холодно», но мужчина, увлекшись, не реагировал, а женщина, как и всякая другая, не обратила внимания на то, что если он обнимает ее обеими руками, значит руки у него заняты.

…Каждый раз, вспоминая эту скверную шутку, этакую «самоотверженную помощь», Хонда не мог сдержать улыбки, но, когда он вспоминал о существовании мужчины, который средь бела дня заговорил с ним у входа в магазин для иностранцев «Мацуя», к толике юмора примешивалась тревога. Наверное, есть какая-то несправедливость в том, что вещи, доставляющие тебе истинное удовольствие, возбуждают у других отвращение, ты должен постоянно это чувствовать, более того, без этого отвращения уже не мыслишь удовольствия.

Жуткое до содрогания отвращение к себе становится неотделимым от сладчайшего искушения, самоуничижение сливается с сознанием того, что ничто не сможет тебя исцелить. Непоправимость бытия дает почувствовать бессмертие.

Хонда снова подошел к бассейну, наклонился, зачерпнул дрожащей воды. Он осязал богатство, которое ухватил в конце своей жизни. Летнее солнце припекало затылок, напоминая о том, что лето уже в пятьдесят восьмой раз посылает в него свои зловещие стрелы и усмешки. Не такой уж несчастной была его жизнь: он во всем следовал рассудку, благополучно избежал гибельных рифов, было бы преувеличением считать, что в его жизни не было счастливых моментов, и все-таки каким скучным было это плавание. Немного утрируя, он мог бы сказать, что жизнь была мрачной.

Это заявление как бы предполагало выяснение отношений. «В нашем с тобой общении не было никаких удовольствий, никаких радостей. Ты, хотя мне это было не в радость, упрямо навязывала мне свою дружбу, окутывала своей сетью. Заставляла экономить эмоции, дала избыток собственности, истинный смысл жизни заменила бумажным мусором, разум – мебелью, красоту сделала постыдной». Жизнь отправила в ссылку его привязанность к закону, уложила в больницу смелые идеи и вообще изрядно потрудилась, чтобы ввергнуть его в ничтожество. Она была как грязные, пропитанные кровью и гноем бинты на нарыве. Их, эти бинты, которые обматывают душу, каждый день меняют, и больной – молодой ли, старый – всякий раз вскрикивает от одной и той же боли.

Хонда чувствовал, что где-то в сверкающей над горами голубизне прячутся огромные мягкие руки величавой сестры милосердия, которой поручено исцелять от этих пустых дней жизни. Эти руки нежно коснутся его и снова вернут к жизни. И белое облако, висевшее в небе над перевалом Отомэ, – это новые, ослепительно-белые, неправдоподобно чистые бинты.

А как он выглядит со стороны? Хонда знал, что может взглянуть на себя достаточно объективно. Со стороны – Хонда самый богатый из адвокатов, на склоне лет он может спокойно наслаждаться жизнью, и это дано ему в награду за то, что за долгие годы работы судьей и адвокатом он никогда не злоупотреблял своим положением и законно поддерживал справедливость, поэтому, пусть ему и завидовали, упрекнуть его было не в чем. То была награда, которую он, пусть и с большим опозданием, получил за свое гражданское терпение от общества. Теперь, если паче чаяния и обнаружится какая-нибудь мелочь, достойная порицания, ему с улыбкой ее простят как невинную, свойственную человеку слабость. В общем, в глазах света он «имеет все», кроме детей. Супруги не раз обсуждали, не взять ли приемного ребенка, другие тоже им это советовали. После того как они получили деньги, Риэ уже не хотела касаться этого вопроса, да и Хонда потерял к нему интерес. Они боялись чужого человека, который войдет в их жизнь ради денег.

В доме были слышны голоса. Хонда прислушался – уж не гости ли с утра, но это разговаривали Риэ и шофер Мацудо. Вскоре они вышли на террасу, и Риэ, оглядывая неровный газон, сказала:

– Посмотрите… вон там какие-то клочки. Склон к беседке, когда смотришь на Фудзи, сразу бросается в глаза, будет стыдно, что он так плохо пострижен. Принц это заметит.

– Давайте я переделаю.

– Да, пожалуйста.

Пожилой шофер, на год старше Хонды, спустился с террасы и отправился к сарайчику, где хранился садовый инвентарь, за газонокосилкой. Хонде этот Мацудо не очень нравился. Положительным было лишь то, что в войну и после нее он служил шофером в государственном учреждении. Раздражали его невозмутимость, неспешные манеры, напыщенная речь, в общем, этот человек даже повседневную жизнь подчинял правилам безопасного вождения. Просто невозможно себе представить, чтобы человеческая жизнь, как вождение машины, была бы успешной в зависимости от того, насколько ты осмотрителен и осторожен. Глядя на Мацудо, вполне можно было подумать, что тот убежден, будто хозяин – человек одного с ним типа, и Хонда чувствовал себя так, словно перед глазами постоянно стояла плохо исполненная карикатура на него самого.

Хонда позвал жену:

– Еще есть время, присядь, отдохни.

– Но уже вот-вот приедут повар и официанты.

– Ну, раз они задерживаются…

После вялого, словно нитями распустившегося по воде колебания Риэ сходила в дом за подушкой для сидения. Она из-за почек боялась сидеть прямо на металлическом стуле.

– Повар, официанты… так неприятно, когда в доме хозяйничают чужие люди, – проговорила она, опускаясь рядом с Хондой на стул. – Вот если бы я, как госпожа Кинкин, любила пышность, я бы радовалась подобной жизни.

– Старая история…

Госпожа Кинкин, бывшая гейша, жена известнейшего в период Тайсё адвоката, славилась красотой и любовью к роскоши; она прекрасно скакала верхом, правила лошадьми и, даже отправляясь на похороны, поражала всех своим траурным платьем со шлейфом. После смерти мужа, когда роскоши пришел конец, она покончила с собой.

– Госпожа Кинкин любила змей, говорят, она всегда носила с собой в сумочке живую змейку. Да, я забыла. Ты ведь говорил, что вчера убил змею? Ужасно будет, если какая-нибудь змея выползет, пока здесь будет принц. Мацудо, если обнаружите змею, разделайтесь с ней! Только, пожалуйста, не у меня на глазах! – прокричала Риэ шоферу, который в отдалении возился с газонокосилкой.

Свет, идущий от воды, беспощадно подчеркивал дряблость напрягшегося от крика горла, и, глядя на него, Хонда вдруг вспомнил Тадэсину, которую встретил во время войны на пожарище в Сибуе. И «Сутру о бодхисатве на золотом павлине», которую он получил от нее.

– Если змея укусит, надо произнести заклинание «ма-ю-кити-ра-тэй-са-ка».

– Да-а?

Риэ, не выказав ни малейшего интереса, снова опустилась на стул. Шум заработавшей газонокосилки давал супругам возможность помолчать.

Хонде было понятно, что жена с ее отсталыми взглядами обрадовалась, что в гости к ним ожидается принц, но его удивило, что она спокойно восприняла известие о приглашении Йинг Тьян. Однако Риэ надеялась, что, может быть, ее долгие страдания поутихнут, если она сегодня в реальности увидит Йинг Тьян рядом с мужем.

Когда муж равнодушно сообщил: «Завтра на открытие бассейна Кэйко, наверное, приедет с Йинг Тьян, и они останутся ночевать», Риэ ощутила какое-то радостное возбуждение. Ревность почти не имела к этому отношения: она испытывала волнение, подобное тому, с каким после блеска молнии ждешь удара грома. Риэ слишком долго жила в тревожном ожидании, и душу успокоило сознание того, что больше ждать не надо. Так река, ползущая с пожирающей ее самоё медлительностью по извилистому руслу на огромной пустой равнине, оставив в устье горы грязи, выходит наконец к незнакомому морю. Она здесь сама изменится: ее вода будет уже не пресной, а соленой, морской. Когда душа уже не сможет вместить все чувства, она изменится: страдания, которые, казалось, убивали тело, вдруг дадут силу жить. Так вперед к этой соленой, яростной, но разом раскрывающей обзор силе – к морю!

Хонда не заметил, как его жена в этот момент превратилась в незнакомую ему хмурую, крепкую женщину. Все это время, пока он был в плохом настроении, страдал от своих молчаливых исканий, Риэ чувствовала себя личинкой. А этим ясным утром ей казалось, что даже хроническая болезнь почек не так уж ее мучит.

Далекий ленивый стрекот газонокосилки щекотал слух молчавших супругов, которым просто нет необходимости говорить, – так можно было расценить это молчание. Хонда же считал, что с большим трудом можно назвать молчанием то, что сейчас происходит. Пук сплетенных нервов все больше закручивался и в конце концов рухнул на землю, только без этого оглушительного металлического звона. Хонда, наверное, считал, что если он и совершил зло, то, по крайней мере, взлетел выше жены. Его гордость уязвляла сама мысль о том, что и страдания жены, и его радости могут быть одного роста.

В воде отражалось окно комнаты для гостей на втором этаже: его открыли, чтобы комната проветрилась, ветер шевелил тюлевые занавески. Сегодня там будет ночевать Йинг Тьян, это то самое окно, через которое недавно Йинг Тьян глубокой ночью выбралась на крышу и легко спустилась на землю. Можно подумать, что у нее выросли крылья. Возможно, пока Хонда ее не видел, она научилась летать. Кто может подтвердить, что она за это время не освободилась от оков бытия и не трансформировалась, оседлав павлина, в пространстве и во времени? Хонду завораживала эта неопределенность, невозможность что-то доказать. Так Хонда обнаружил, что суть его страсти – в загадочности объекта.

В воду бассейна словно забросили невод, сплетенный из света. Жена молчала, положив руки, маленькие и пухлые, как у куклы из императорского дворца, на край стола, прикрытого тенью пляжного зонта.

Таким образом, Хонда мог свободно предаться мыслям.

…Реальная Йинг Тьян была такой, какой ее видел Хонда. Молоденькая девушка с прекрасными черными волосами и постоянной улыбкой на лице, взбалмошная, твердая в своих намерениях, но неопределенная в чувствах. Однако было понятно, что это только часть ее, у Хонды, сгоравшего от любви к той, невидимой Йинг Тьян, страсть питалась неизвестным, а познание, само собой разумеется, – известным. Удовлетворило бы это его страсть, если бы он будоражил сознание и узнал бы больше, отняв часть у неизвестного? Да нет. Ведь страсть Хонды все больше стремилась отдалить Йинг Тьян – туда, куда познанию было не дотянуться.

С юности Хонда совершенствовал остроту мысли, и у нее был нюх охотничьей собаки. Поэтому можно было считать, что Йинг Тьян действительно такая, какой он ее знает, какой видит. И в этом смысле существовать Йинг Тьян позволяло только сознание Хонды.

Оттого и страстное желание Хонды видеть Йинг Тьян обнаженной, такой, какой ее не знают другие, оказывалось неосуществимым – в нем страсть и рассудок противоречили друг другу. Ведь ви́дение есть область сознания: пусть Йинг Тьян, когда он подсматривает за ней через отверстие в книжной полке, ничего не замечает, с этого самого мгновения она начинает обитать в мире, созданном сознанием Хонды. В мире Йинг Тьян, который будет осквернен сразу же, как он его узрит, Хонда не увидит того, что хочет увидеть. Его страсть не может быть утолена. А если бы он не подсматривал, то опять же страсть оставалась бы недостижимой.

Он хотел бы видеть Йинг Тьян парящей в воздухе, но та, какую он видит, не летает. Не может быть того, чтобы сотворенная его сознанием Йинг Тьян противоречила бы царящим в этом мире законам физики. Вполне вероятно (не в мечтах), мир, где обнаженная Йинг Тьян летает на павлине, совсем рядом и не функционирует только потому, что само сознание Хонды помутилось, в нем появился изъян, сломалась какая-то маленькая шестеренка. А если исправить поломку, заменить шестеренку? Это удалит Хонду из мира, где они вместе с Йинг Тьян, приведет его к смерти.

Сейчас же было очевидно одно: предел страстных желаний Хонды, то, что он по-настоящему мечтает увидеть, существует только в том мире, где его нет. Для того чтобы узреть желаемое, ему нужно умереть.

Когда подглядывающий осознает, что может коснуться света, только уничтожив источник своего поведения, это и есть его смерть.

Можно сказать, Хонда впервые в жизни всерьез задумался над природой самоубийства.

Если следовать только страсти и отрицать сознание, стремиться отдалиться от него, стараться отправить Йинг Тьян туда, где сознание твое ее не достанет, то останется только убить то, что сопротивляется этому. И это означало, что Хонда, оставив Йинг Тьян в мире, оскверненном его сознанием, сам этот мир покинет. В этот момент блистающая Йинг Тьян стояла у него перед глазами.

Нынешний мир был миром, созданным сознанием Хонды, поэтому и Йинг Тьян жила в нем вместе с ним. Учение «только-сознание» говорило о том, что это был мир, сотворенный сознанием Алая. Однако Хонда не мог безоговорочно принять концепцию «только-сознание», потому что не соглашался с тем, что предполагало сознание Алая: он, ухватив собственное сознание, вечно и каждый миг отбрасывает источник собственного сознания – наш мир, создает его заново.

Скорее всего, в те мгновения, когда Хонда в шутку думал о смерти, когда его сознание, упиваясь сладостью этой мысли, соблазняло его самоубийством, он мечтал как о высшем счастье о том, чтобы, подобно сияющей луне, явилось ему девственно-чистое, янтарное тело Йинг Тьян – тело, которого никто не видел и которое он так жаждал увидеть.

Воплощение в золотого павлина – оно ведь означало именно это. Согласно наставлениям, связанным с изображением бодхисатвы на золотом павлине, при наступлении великого мига просветления над хвостом павлина видят половинку луны, а над ней полную луну; так, подобно тому как половинка луны превращается в полную, молитвой достигается аскеза.

Хонда, наверное, желал воплотиться в золотом павлине. Если все страсти в этом мире заканчиваются половинкой луны, разве есть такой, кто не мечтал бы о полной луне, встающей над хвостом павлина?

Шум газонокосилки смолк, и издали раздался крик:

– Так будет достаточно?

Супруги, как скучавшие на ветке попугаи, неловко развернулись в ту сторону. На фоне наполовину скрытой облаками Фудзи стоял в рабочей одежде цвета хаки Мацудо.

– Наверное, так, – тихо сказала Риэ.

– Да. Для пожилого человека вполне прилично, – отозвался Хонда.

Когда Мацудо, поняв знак Хонды, который показал ему кольцо из соединенных пальцев, вернулся, медленно таща за собой газонокосилку, у ворот со стороны Хаконэ раздался хлопок и в них въехал большой автомобиль с багажником. Это была машина из Токио с поваром и тремя официантами, а также большим количеством продуктов.