Текст книги "Храм на рассвете"

10

Корабль фирмы «Ицуи», на котором Хонда покидал Индию, грузопассажирское судно с шестью каютами для пассажиров, пересек Сиамский залив, куда после сезона дождей уже наведывался прохладный ветер северо-восточных муссонов, проследовал мимо лежащего в устье реки Менам Пакпханга и, дождавшись прилива, поднимался к Бангкоку. В этот день – 23 октября – небо будто высохло и стало эмалево-голубым.

Какое счастье – вернуться из зачумленной земли в город, который начинаешь любить. Хонда с грузом страшных впечатлений, полученных во время путешествия, просто стоял у поручней верхней палубы, душу ничто не обжигало. Груз впечатлений поскрипывал в глубине души, как в трюме.

По пути им встретился только эсминец военного флота Таиланда; берега, покрытые кокосовыми пальмами, мангровыми деревьями и тростником, были печальны, редко где поднимался дымок над жильем. Наконец по правому борту стал приближаться Бангкок, а по левому – Тонбури. На левом берегу показались крытые пальмовыми листьями дома на сваях, во фруктовом саду в тени блестящих листьев замелькали черные спины работников. Там выращивали бананы, ананасы, манго. В углу фруктового сада стояли высокие пальмы – арека, в тени которых любят плавать рыбы. Увидев пальмы, Хонда вспомнил ярко-красные рты старых придворных дам, опекавших принцессу: они, как табак, жевали бетель. Реформатор-премьер Пибун подобное запрещал. Поэтому дамы утоляли свою тоску по прошлому в удаленном от столицы Банпаине.

Стали часто попадаться весельные прогулочные лодки. Вскоре показался лес мачт торговых и военных кораблей. Это был порт в Бангкоке.

Грязная вода, освещенная заходящим солнцем, необычно блестела и казалась темно-розовой, плывшие по ней радужные пятна машинного масла напомнили Хонде пятна гладкой кожи на теле прокаженных, которых он так много видел в Индии.

Корабль направился к берегу, среди махавших шляпами встречающих можно было разглядеть тучную фигуру главы здешнего филиала фирмы «Ицуи» и нескольких ее сотрудников, но присутствие Хисикавы, будто прятавшегося за спину главы филиала, сразу омрачило душу Хонды.

Чемодан спустившегося по трапу Хонды буквально выхватил вынырнувший откуда-то сбоку Хисикава, опередив сотрудника фирмы «Ицуи». Он встретил Хонду с прежде не заметным подобострастием, всячески старался услужить:

– С приездом, господин Хонда! Как я рад видеть вас в добром здравии! Наверное, ваше путешествие по Индии было тяжелым?

Хонде показалось невежливым не поприветствовать сначала главу филиала фирмы, поэтому он оставил слова Хисикавы без ответа и обратился со словами благодарности к главе филиала:

– Как безукоризненно вы организовали мою поездку – меня это поражало повсюду. Благодаря вам я чувствовал себя князем.

– Теперь вы, наверное, поняли, что «Ицуи» не уступает английским и американским фирмам, они-то свои мощности в Японии заморозили.

В машине по дороге в гостиницу «Ориенталь» Хисикава, обхватив руками чемодан, скромно сидел на откидном сиденье, а глава филиала рассказывал о неприятных изменениях, которые произошли за время отсутствия Хонды в Бангкоке. По его словам, из-за умелой англо-американской пропаганды антияпонские настроения приобрели угрожающий размах, и теперь следовало быть осторожнее. Из окна машины можно было наблюдать непривычную ранее картину – дорога была заполнена изможденными людьми.

– То ли из-за слухов, что японская армия подступает к границам Французского Индокитая, то ли из-за того, что в провинциях неспокойно, но в Бангкок прибывают потоки беженцев, – пояснил собеседник.

Однако в гостинице к клиентам относились, как и прежде, с английской чопорностью. После неторопливо принятого в номере душа Хонда испытал чувство полного удовлетворения.

Глава филиала и сопровождающие ожидали Хонду в вестибюле гостиницы, чтобы повести ужинать. Окна выходили в сад, под потолком медленно вращался огромный вентилятор, о его крылья порой с шумом ударялись летавшие тут же жуки.

Спустившийся из номера Хонда вгляделся в эту безликую группу «японских джентльменов-иностранцев», к которым принадлежал и сам. Им как-то недоставало привлекательности.

Почему? В этот момент Хонда впервые обнаружил их и свою собственную непривлекательность. И не подумаешь, что они такие же японцы, как Киёаки и Исао, – ведь те были так красивы.

Дорогие полотняные костюмы из ткани английского производства, белые рубашки, галстуки – ни к чему нельзя придраться, на запястье – японский веер с черной бусиной на шнурке, которым они озабоченно обмахиваются. При улыбке видны золотые коронки зубов, все в очках. Начальник скромно хвастается своей работой, подчиненные, по нескольку раз уже слышавшие эти рассказы, все так же поддакивают: «Как вы, господин начальник, смело поступаете, вот уж где истинная храбрость». Затем разговоры о здешних женщинах, войне и, полушепотом, о произволе военных… в этом есть что-то от бесконечно повторяемых, лениво читаемых нараспев здешних молитв, что-то ненастоящее, странное. В теле постоянно какая-то слабость, где-то зудит от пота, но они держатся чопорно и официально, порой в уголке души всплывет страх перед болезнью, внешними признаками напоминавшую красную болотную кувшинку, ее можно было подцепить во время удовольствий прошлой ночи… И дело было не в том, что, взглянув в своем номере в зеркало, Хонда понял, что, несмотря на усталый после путешествия вид, он один из «них». Он увидел в зеркале лицо пожившего сорокасемилетнего мужчины, когда-то причастного к тому, чтобы вершить справедливость, а потом сделавшего своей профессией обходной путь к справедливости.

«Моя непривлекательность особенная, – думал Хонда, спускаясь от лифта по крытым красным ковром ступеням в вестибюль, цепляясь за внезапно вернувшуюся уверенность в себе. – В отличие от тех торгашей, меня если и осуждали, то только за справедливость».

Этим же вечером в ресторане восточной кухни за ужином с вином глава филиала «Ицуи» в присутствии Хисикавы обратился к Хонде:

– Так вот, об этом Хисикаве… он все сокрушается, что был господину Хонде в тягость, задел ваши чувства. Прямо заел себя, когда вы уехали, все твердил: «Я виноват. Я вел себя неправильно», стал просто неврастеником. Да, он человек с недостатками, но может быть полезен, хотя мы чувствуем вину за то, что, приставив его к вам, причинили вам неприятности. Но может быть, вы великодушно согласитесь, чтобы в оставшиеся до отъезда несколько дней (да, с военным самолетом все определено) он по-прежнему был при вас, – Хисикава все осознал и говорит, что теперь изо всех сил будет стараться предугадать ваши желания.

Сидевший по другую сторону стола Хисикава, как при молитве, склонил голову, чуть не коснувшись лбом скатерти: «Господин Хонда, пожалуйста, отругайте меня как следует. Я так виноват перед вами».

Все это чрезвычайно удручало Хонду.

По словам главы фирмы выходило, что они по-прежнему нисколько не сомневались в том, что приставили к нему хорошего сопровождающего. А Хисикава своим поведением показывал, что Хонда очень капризен и привередлив. Если он станет сейчас просить, чтобы Хисикаву заменили, то оскорбит его. Так что ничего не поделаешь, придется потерпеть Хисикаву еще несколько дней – тот избрал лучший способ, несколько раз подчеркнув, что был виноват. Так и честь Хонды не задета…

Хонда было рассердился, но сразу заметил, что ситуация складывается не в его пользу. Хисикава не признался главе фирмы, в чем, собственно, вел себя «неправильно», вроде бы решительно не понимал, почему им недовольны. Он рассуждал в своем духе: им недовольны, поэтому он постарается изменить ситуацию. Он умело привлек на свою сторону главу филиала, что и заставило того произнести эти формальные слова.

Хонда извинял безразличие этого тучного дельца, но не мог простить Хисикаве спектакля, который тот с такой лицемерной чувствительностью разыграл. Не мог простить Хисикаве того, как он усердно навязывал свое внимание.

Хонде вдруг захотелось завтра же вернуться в Японию. Однако подобное изменение в программе за несколько дней до отъезда явно выглядело бы проявлением детской ненависти к Хисикаве – Хонда оказался в безвыходном положении. С самого начала он был слишком великодушен, значит теперь должен проявить еще бо́льшую терпимость.

Оставалось обращаться с Хисикавой как с машиной. Хонда с улыбкой отрицал наличие недоразумений, по поводу которых сокрушался глава фирмы, и сказал, что завтра с помощью Хисикавы должен купить подарки, пройтись по книжным магазинам и договориться о прощальном визите во Дворец Роз. По крайней мере, он испытывал удовлетворение от того, как искусно скрыл свои настоящие чувства.

Хисикава действительно изменился. Сначала он повел Хонду в книжный магазин, напоминающий овощную лавку, куда плохо поступает товар и поэтому овощи на полках расставлены пореже: там были грубо отпечатанные на английском и тайском языках книги, больше похожие на брошюры. Прежний Хисикава с презрением отозвался бы об уровне тайской культуры, но сейчас он молча позволил Хонде перебирать книги.

Хонда не нашел английских изданий, которые касались бы тайского буддизма «Малой колесницы» и тем более круговорота жизни. Зато его внимание привлекла тонкая книжка стихов, изданная на грубой бумаге, похоже, на средства автора, – края ее белой обложки завернулись от жаркого солнца. Из предисловия на английском языке он понял, что в этих стихах молодой человек, примкнувший к бескровной июньской революции 1932 года, посвятивший революции свою жизнь, повествует о последовавшем затем крушении иллюзий. Перевернув страницу, Хонда прочитал слабо различимые, немного наивные строки:

 
Не всякий знает:
Те жертвы, что юность принесла в дар будущему,
Лишь почва для червей.
Не всякий знает:
На пустоши, обещанной для новой жизни,
Взрастут лишь ядовитые колючки.
Личинки обзаведутся крыльями из золота,
А ветер принесет из ядовитых зарослей чуму.
Душа скорбит о родине —
Горячая любовь пылает в ней,
То пламя ярче, чем омытые дождем цветы акаций.
Дождь кончится – и на столбах, перилах, крышах
Вдруг плесень расцветет,
Вчерашний разум – пар выгоды окутает,
Ученый муж в носилках золотых воссядет —
То не сравнить ни с чем.
В Кабин, Патани
Растут айва, сандал,
Лиан аллеи, розы и бамбук.
В тех зарослях, что дождь и солнце не обходят,
Тапиры, носорог, бизоны, а то и слон, бредущий к водопою, —
Уж лучше бы они пришли топтать мои останки!
Следы разрушенного на моих руках,
Багровая луна трав брызги освещает.
Не всякий может, не всякий может
Сложить мелодию сей скорбной песни.
 

…Эти полные отчаяния политические стихи тронули сердце Хонды, он подумал: вот что утешило бы душу Исао. Разве можно усомниться в этом? Исао умер, не осуществив того, о чем долго мечтал, но, если бы те перемены произошли, он испытал бы еще большее отчаяние. При поражении – смерть, при удаче – смерть, вот что лежало в основе его поступков. Но человеку не все дано, он не может со стороны беспристрастно сравнить два момента, две смерти и выбрать момент, когда умереть. Нет способа не то что выбрать – просто разделить два решения: умереть ли, испытав крушение иллюзий, или умереть прежде, чем испытаешь. Ведь если умрешь прежде, то нельзя будет умереть потом; если умереть после, то нельзя будет умереть раньше. У человека нет иного пути, кроме как оставить обе смерти в будущем и стремиться к той, какую диктует предвидение. Конечно, Исао выбрал ту смерть, которая придет до крушения иллюзий, в этом была мудрость – чистая, как горный поток, мудрость юноши, еще не вкусившего, не знавшего власти.

Но ощущение краха иллюзий, которое обрушивается на того, кто примкнул к революции и пережил ее успех, чувство отчаяния – ведь ты словно взглянул на обратную сторону луны, – наверное, приводят к тому, что смерть выбирают как способ избавиться от пустоты, которая страшнее смерти. И в такой период любая естественная смерть рассматривается как патологическое самоубийство, совершенное в мрачной реальности революции.

Поэтому-то Хонде и хотелось, чтобы эти стихи стали данью памяти Исао. Но Исао умер с мечтой о солнце, а в утро этих стихов потрескавшееся солнце осветило гноящиеся раны. Однако случайно совпавшие по времени героическая смерть Исао и отчаяние, кричащее в этих стихах, связала неразрывная нить. Потому что мечты о будущем, которым люди отдают свою жизнь, мечты самые лучшие и самые худшие, мечты самые прекрасные и самые безобразные, случается, имеют один источник, и самое страшное, что иногда, даже прямо противоположные, они фактически представляют собой одно и то же. Разве нельзя сказать, что в том, о чем мечтал Исао, за что он отдал жизнь, была, как и в этих стихах, безнадежность, сколь бы мудрым ни было предвидение, сколь бы чистой ни была его смерть?

Хонда чувствовал, что подобные мысли возникают у него, конечно, под влиянием той огромной Индии. Это она придавала его размышлениям многослойность, структуру цветка лотоса, где лепестки находили один на другой, она не разрешала ограничиваться одной новой, прямолинейной мыслью. Тогда, когда он собирался спасти Исао, даже бросив работу в суде (скорее всего, тут сыграло роль то, что он не смог в свое время спасти Киёаки), в нем, наверное, единственный раз в жизни проснулись бескорыстие и самопожертвование, но после того, как он потерял Исао, ему осталось только гадать, в ком возродится его идеал и где закончится круговорот этой жизни. Последний намек душе Хонды, которому стало трудно испытывать «человеческие» чувства, сделала именно та, пугающая Индия. Предвидеть крушение иллюзий, которое в любом случае – удачи или неудачи – рано или поздно принесет время, не означает просто предвидеть будущее. Для этого надо быть законченным пессимистом. Важно предвидение, которое дается поступками, дается только смертью. Исао, как никто другой, осознал это. Только благодаря таким поступкам можно увидеть что-то сквозь расставленные временем тут и там стеклянные стены, которые человеку не преодолеть, смотреть из времени по ту сторону стены сюда и из этого времени туда, за стену. В желаниях, в тоске, в мечтах, в идеалах – в этом прошлое и будущее приобретут равную ценность, однородность, по существу уравняются. Увидел ли Исао в момент смерти сквозь ту стену подобный мир – это для стареющего Хонды был вопрос, которым нельзя пренебрегать, ведь скоро и ему придется искать что-то глазами на пороге смерти, но, во всяком случае, в тот миг живой Исао и его дух обменялись взглядами: взгляд отсюда поймал не видное ранее сияние по ту сторону, а взгляд оттуда проник сюда и поймал сияние страстных желаний из собственного прошлого с его безграничными устремлениями – прошлого, когда ты еще только мечтал о том, что потом приобрел. Стеклянной стеной оказались связаны две жизни, возникшие через два рождения – рождения, которые невозможно повторить. Исао и этот поэт наметили извечную связь между поэтом, который мечтает о смерти после пройденного пути, и Исао, который умер, отринув этот путь. Так к чему же они, каждый по-своему, стремились, чего желали? Историю не движет воля отдельных личностей, но мысль о том, что суть людских устремлений есть та самая воля, которой мы стремимся влиять на историю, с юношеских лет неизменно владела Хондой.

…Но как поднести этот сборник стихов, который был лучшим подарком, душе Исао?

Может быть, взять его с собой в Японию и возложить на могилу Исао? Нет, Хонда точно знал, что могила Исао пуста.

Так. Пожалуй, лучше преподнести стихи принцессе Лунный Свет. Следует подарить их той маленькой девочке, которая так упорно настаивала на том, что она – возрождение Исао. Это должна быть срочная почта, которая доставит стихи быстро, прямо в руки. Он сам станет тем быстроногим курьером, который легко преодолеет стену, возведенную временем.

Но сможет ли семилетняя девочка, каким бы умом она ни обладала, постичь заключенное в этих стихах отчаяние? К тому же возрождение Исао приняло вполне определенные формы, именно поэтому у Хонды и возникли сомнения: на нежной смуглой коже принцессы, при ярком свете солнца, он не обнаружил трех родинок…

Хонда, решив, что преподнесет в подарок принцессе сари лучшего индийского производства и этот сборник стихов, попросил Хисикаву связаться с Дворцом Роз и получил известие, что аудиенция ему будет дана в «комнате королев» во дворце Чакри, который из-за отсутствия королевской семьи стоял запертым и который Лунный Свет приказала специально открыть. Однако придворные дамы поставили строгие условия. Принцесса, с нетерпением ожидавшая возвращения Хонды из Индии, твердила, что отправится потом с ним вместе в Японию, капризничала, когда ей говорили, что к поездке еще не приготовились; чтобы ее успокоить, ей даже сшили дорожный костюм, поэтому придворные дамы хотели, чтобы Хонда не говорил во время визита о дате отъезда в Японию, даже не упоминал о возвращении, а притворился, что будет еще долго жить в Таиланде.

11

Утром накануне дня отъезда в Японию стояла ясная, безветренная погода, было очень жарко. Хонда и Хисикава, страдавшие в костюмах и галстуках, надетых по случаю предстоящей в десять утра аудиенции, примерно в девять сорок подошли к караульному помещению.

Дворец, выстроенный императором Чулалонгкорном в 1882 году, представлял собой впечатляющее, великолепное смешение стилей – традиционного и нового барокко, привнесенного итальянскими архитекторами. Причудливый, призрачный дворец возвышался на фоне синего неба тропиков. Его ослеплявший сиянием и сложностью идей фасад, как бы по-европейски он ни выглядел, приводил в восторг, опьянял архитектурой, свойственной жаркой тропической Азии. Основания полого поднимавшихся слева и справа каменных лестниц охраняли бронзовые статуи, лестницы вели к вызывавшим в памяти римские храмы порталам с цветными портретами императора. Это пространство из мрамора и золота, заполненное барельефами, принадлежало новому барокко, а дальше, в центре галереи, украшенной коринфскими колоннами из розового мрамора, поднимался, как корабельная вышка, настоящий сиамский дворец, отсюда просматривался потолок, выполненный квадратами – каштановый цвет и золото на белом фоне, на фронтоне был вырезан герб династии Чакри – светильник с ветвью. А выше до самой верхушки золотого шпиля, который лизали языки пламени орнамента, распускалась в синем небе сложная двускатная крыша в традиционных тонах – киноварь и золото, пара рыбьих хвостов на коньке напоминала приподнятые плечи танцовщиц. Это наводило на мысль о том, уж не была ли сама композиция дворца Чакри задумана так, чтобы сокрушить чопорную, рациональную, холодную европейскую основу и заполнить ее ради забавы сложными, красочными, тропическими мечтами сумасбродного королевского семейства. Во всяком случае, это выглядело так, как если бы на холодной белой груди неподвижно застывшего в своем величии короля повисло, раскинув красные с золотом крылья, фантастическое существо с острыми когтями и клювом.

– Красиво, верно? – произнес Хисикава, остановившись и глядя наверх; он утирал выступивший пот.

Хонда сразу почувствовал, что к Хисикаве возвращаются, как приступ старой болезни, его дурные привычки. Хонда поступит прилично, если, заметив первые симптомы, немедленно оборвет Хисикаву.

– Красиво – некрасиво, что толку говорить об этом. Нас пригласили, и мы пришли только на аудиенцию.

В глазах Хисикавы, пораженного неожиданной твердостью Хонды, появился испуг, и он больше ничего не сказал. Хонда пожалел, что не пользовался столь эффективным способом уже тогда, когда только приехал в Бангкок.

Сопровождавший их офицер охраны намекнул, что для того, чтобы по прихоти принцессы открыть долгое время стоявший закрытым дворец, пришлось много потрудиться. Хонда, послушно следуя знаку, поданному Хисикавой, сунул в карман офицеру нужную сумму.

Открылись створки огромных дверей, и они вошли в темный зал, где на мозаичном полу, набранном из черного, белого, серого и крапчатого мрамора, стояло штук двадцать стульев красного дерева в стиле рококо; знакомые придворные дамы сразу приняли у офицера гостей и повели через большие двери, расположенные справа. Там был дворцовый зал в чисто европейском стиле – с высоким потолком и обилием света, с потолка свисала люстра, итальянский столик из мрамора с цветочным узором – инкрустацией из слоновой кости – окружали несколько красных с золотом стульев в стиле Людовика XV.

Стены украшали написанные в полный рост портреты четырех жен императора Чулалонгкорна и его матери; Хисикава сказал, что из четырех королев три были сестрами. Все портреты были исполнены в викторианской манере и свидетельствовали о ревностной службе художника-иностранца, в лицах он с похвальной добросовестностью передавал искренность и злобу – они ясно были видны в схлестнувшихся взглядах: один наполнен прямо-таки жуткой дерзостью (позволителен ли был такой реализм?), другой – бесстыдно-лживый. Некоторая меланхолия, свойственная королевской семье, выражалась в однообразной манере передачи смуглой кожи, притом что при передаче южной роскоши одежды и фона фантазия художника была безудержна.

Мать императора звали Тэпусирин, в выражении лица этой маленькой пожилой дамы присутствовало какое-то мрачное, дикое достоинство. Хонда медленно, один за другим осмотрел портреты – из объяснений Хисикавы он теперь знал, что первая супруга императора, королева Пурапан, была младшей из трех сестер. Если сравнивать ее и двух других сестер – королеву Сованг Ваттана и королеву Сунанту, – все сошлись бы на том, что самой красивой была старшая сестра – Сунанта.

Портрет Сунанты, висевший в углу зала, был наполовину скрыт тенью. На портрете она стояла у окна, опершись одной рукой на столик, за окном голубело небо с вечерними облаками, в комнату заглядывало увешанное плодами апельсиновое дерево. На столике стояли эмалевая ваза с цветком лотоса, позолоченный графин и бокалы; из-под золотой юбки выглядывала прелестная босая ножка, на груди вышитой блузки цвета персика блестел висевший на широкой ленте орден, в руке она держала изящный веер из слоновой кости. И кисточка веера, и ковер были пунцовыми, цвета вечерней зари.

Среди пяти портретов этот особенно притягивал Хонду, потому что изображенные на нем нежное прелестное личико, припухшие губы, чуть близко посаженные глаза, даже коротко остриженные волосы – все неуловимо напоминало маленькую принцессу. Это сходство при внимательном рассмотрении пропадало, но немного погодя из углов комнаты словно наползали сумерки, и вскоре держащие веер темные ловкие пальчики и изгиб опирающихся на стол пальцев снова вызывали то же ощущение сходства, и в конце концов даже глаза и губы делали изображение на портрете и принцессу Лунный Свет похожими как две капли воды. Но, достигнув вершины, сходство сразу же, как песок в песочных часах, начинало разрушаться.

Открылись створки двери в глубине зала, и показалась процессия из трех пожилых придворных дам с принцессой посредине. Хонда и Хисикава встали со своих мест и низко поклонились.

Поездка в Банпаин, видно, растопила сердца придворных дам – никто не остановил принцессу, с радостным криком бросившуюся к Хонде. Хисикава, совсем как ворона, которая склевывает рассыпанный горох, подбирал слова, которые сыпала вокруг себя принцесса, и шептал их на ухо Хонде:

– Как долго вы ездили… Я скучала… Почему вы мне не написали?.. А где больше слонов – в Индии или в Таиланде? В Индию я не хочу, я хочу скорее вернуться в Японию…

Потом принцесса взяла Хонду за руку и, подведя его к портрету королевы Сунанты, с гордостью сказала:

– Это моя бабушка.

– Принцесса специально пригласила господина Хонду во дворец Чакри, чтобы он увидел этот портрет, – добавила стоявшая сбоку первая придворная дама.

– Но от королевы Сунанты у меня только тело. Душа моя прилетела из Японии; в самом деле, может, стоит оставить тело здесь, а душу вернуть в Японию? Но для этого, наверное, необходимо умереть. Поэтому мне придется взять с собой тело. Ребенок ведь таскает всюду за собой любимую куклу… Вы понимаете меня, господин Хонда? Милая девочка, которую вы видите, всего лишь кукла, которую я ношу с собой.

Конечно, детская речь, как ее переводил Хисикава, не была столь логична. Но Хонду еще до того, как слова были переведены, привело в трепет то, как пронзительно смотрела на него принцесса, старательно произнося свою речь.

– Есть и еще одна кукла. – Принцесса, по-прежнему не обращая внимания на замешательство взрослых, резко развернулась и бросилась на середину зала, куда сквозь решетку окна добирались солнечные лучи, и там, с упоением водя пальчиком по сложным цветочным узорам на столике, который был почти на уровне ее груди, нараспев добавила: – Кукла, очень похожая на меня, в Лозанне – это моя сестра, но она все-таки не кукла. Сестра и душой и телом – тайская принцесса, а я на самом деле японка.

Преподнесенные Хондой сари и сборник стихов принцесса приняла с радостью, но книжечку только чуть полистала и бросила. Одна из дам сообщила через переводчика, что принцесса, к сожалению, еще не читает по-английски. Хонда зря экспериментировал.

В этой совсем не жилой комнате Хонда отвечал на бесчисленные вопросы принцессы, рассказывал об Индии, и, когда он видел, как наполняются влагой и непонятной печалью глаза внимательно слушавшей девочки, у него, скрывавшего свой завтрашний отъезд, сжималось сердце.

Встретятся ли они когда-нибудь снова? Принцесса, наверное, вырастет красавицей, но выпадет ли им тогда случай увидеться? Скорее всего, сегодня он видит Лунный Свет в последний раз. Это тайна возрождения – чтобы покаянные слова Исао, ушедшего из жизни не простившись, дошли до Хонды, они оказались вложены в уста не совсем нормальной девочки, которая скоро забудет эти слова, как бабочку, пролетевшую в знойный день в саду. Так что он может с легким сердцем покинуть Бангкок.

Но наполнявшиеся слезами глаза принцессы говорили о том, что она предчувствует разлуку. Хотя Хонда выбирал занятные для ребенка истории, печаль в огромных глазах становилась все глубже.

Хонда делил свою речь на фразы, а Хисикава переводил их, сопровождая различными жестами. Неожиданно глаза принцессы в ужасе распахнулись. Взгляды придворных дам сразу сделались суровыми, они злобно уставились на Хонду. Тот не понимал, в чем дело.

Принцесса с пронзительным гневным криком вцепилась в Хонду, дамы повскакивали с мест и бросились ее оттаскивать. Принцесса, прижавшись лицом к брюкам Хонды, заливаясь слезами, что-то выкрикивала.

Началась борьба, которую он уже когда-то видел. Наконец принцессу оторвали от Хонды, придворные дамы сделали знак «Уходи!», когда Хисикава объяснил, что следует делать, принцесса снова с плачем кинулась к Хонде. Хонда отступал, пробираясь между столиком и стульями, принцесса с плачем догоняла его, ее преследовали три придворные дамы; роскошные стулья с грохотом летели на пол, дворцовая зала превратилась во двор, где играли в пятнашки.

Когда наконец Хонда выбрался на мраморную лестницу фасада, за его спиной продолжал звучать невыносимо громкий, отражавшийся от высокого дворцового потолка плач, но Хисикава торопил:

– Дамы сказали: «Бегите скорее, мы здесь сами разберемся», так что вперед!

И, обливаясь потом, они бросились через широкий двор.

Когда машина отъехала, Хисикава, все еще не отдышавшись, обратился к Хонде:

– Прошу прощения. Вы, наверное, перепугались.

– Да нет. Ведь это уже не в первый раз.

Хонда приходил в себя, обмахиваясь большим белым платком.

– Вы ведь сказали: «Я хотел вернуться из Индии воздушным путем, но на военном самолете не смог получить места»?

– Да.

– Я неправильно перевел это, получилось: «Я теперь возвращаюсь в Японию на самолете, но это военный самолет, и для вас я не смог получить места, поэтому не могу взять вас с собой». Поэтому-то и поднялся такой крик: «Не уезжайте! Возьмите меня с собой!» Мы нарушили обещание, вот дамы и разозлились. Это я виноват, что встреча сорвалась, мне нет прощения, – с непроницаемым лицом извинился Хисикава.