Текст книги "Храм на рассвете"

40

В Токио Кэйко жила в районе Адзабу – к дому, стоявшему в глубине усадьбы, подъезжали на машине. Дом, имевший форму дуги, был построен отцом Кэйко как воспоминание о Брайтоне[64]64
  Брайтон – курортный город в юго-восточной части Англии. (прим. переводчика)


[Закрыть] в стиле Регентства[65]65
  Стиль Регентства – стиль в английском искусстве первой трети XIX в., примерно соответствующий французскому рококо. (прим. переводчика)


[Закрыть]. Когда во второй половине жаркого дня конца июня Хонда, приглашенный на чай, подъехал к этому дому, ему почудилось, что он вернулся в довоенную Японию. Погожим летним днем, неожиданно прервавшим чреду ливней сезона дождей, здесь, в этой усадьбе, среди спокойно стоявших деревьев кружили воспоминания о том ушедшем времени. Хонда подумал, что сейчас окунется в милую сердцу музыку. Усадьба, сохранившаяся среди пожарищ войны, была еще более необычна, от нее веяло печалью и вызовом. Оставшиеся с былых времен воспоминания, казалось, добавляли ей прелести.

Хонде пришло официальное приглашение на праздник «по случаю возвращения дома», в нем даже не упоминалось о его просьбе встретиться с Йинг Тьян, так что он с букетом цветов спокойно отправился из дому. Когда дом был реквизирован, Кэйко с матерью жили во флигеле, отведенном прежде управляющему, и до сих пор в Токио она гостей к себе не приглашала.

Хонду встретил официант в белых перчатках. Круглой формы холл имел высокий круглый потолок, с одной стороны была дверь с изображенными на ней журавлями, с другой спиралью поднимались на второй этаж ступени мраморной лестницы. Примерно на середине лестницы в полутемной нише потупила голову бронзовая Венера.

Раскрылись створки двери, расписанной журавлями в манере художника Кано[66]66
  Кано Эйтоку (1543–1590) – потомственный художник, известный декоративной росписью стен, в частности в Осакском замке, и ширм. (прим. переводчика)


[Закрыть], и Хонда вошел в гостиную. В комнате никого не было.

Свет в гостиную проникал сквозь тянувшиеся в ряд маленькие окошки, стекла в них имели старинную шестигранную форму и сияли радугой. На стене в глубине комнаты были золотом изображены облака и висел узкий свиток, как это принято для традиционной ниши, с наборного, в квадратах, потолка спускалась люстра, столик и стулья в стиле Людовика XV были явно антикварными, вышитая обивка стульев передавала сцены галантных празднеств, которые обычно изображал Ватто.

Рассматривавший все это Хонда почувствовал аромат духов и обернулся – перед ним была Кэйко, в коричневато-зеленом вечернем платье с модно стоявшей юбкой.

– Ну как это старомодное великолепие?..

– Какой замечательно уравновешенный эклектизм!

– Увлечения отца все были такими. Думаете, легко это было сохранить? Когда дом реквизировали, я все обегала, как могла хлопотала, чтоб сюда не поселили тех, кто не поймет ценности дома. Наконец мне разрешили использовать его как гостиницу для важных военных чинов, только поэтому он и вернулся в таком хорошем виде. В этом доме каждый уголок наполнен моими детскими воспоминаниями. Хорошо, что тут не хозяйничала какая-нибудь деревенщина из Огайо. Я хотела, чтобы вы сегодня увидели мой дом.

– А гости?

– Все в саду. Там жарко, зато ветерок. Выйдете в сад?

Кэйко ни словом не обмолвилась об Йинг Тьян.

Через дверь в углу комнаты они вышли на каменную площадку перед садом. На газоне в тени больших деревьев были расставлены плетеные стулья и столики. На зелени газона сияли красками наряды женщин в причудливых шляпках.

Подойдя поближе, Хонда обнаружил, что тут собрались в основном пожилые дамы, он был единственным мужчиной. Знакомясь с ними, он чувствовал себя явно не на месте, и каждый раз, глядя на протянутую ему руку со старческими пятнами на розоватой коже и морщинистыми пальцами, колебался, прежде чем пожать ее, – ему казалось, что он в полутемном трюме, наполненном сушеными фруктами.

Пожилые европейские дамы, не обращая внимания на разошедшуюся на спине молнию, визгливо смеялись, раскачивая широкими спинами, было непонятно, куда смотрят синие или бурые зрачки их пронзительных, ввалившихся глаз; выговаривая слова, они раскрывали темный рот так широко, что видны были миндалины, изо всех сил пытались завязать разговор и ногтями, покрытыми ярко-красным лаком, хватали сразу по два-три маленьких тонких сэндвича. Потом вдруг неожиданно обращались к Хонде, рассказывая, что по нескольку раз были замужем, и интересуясь, правда ли, что японцы тоже часто разводятся.

Яркие цвета одежды гостей, прогуливавшихся по тропинкам между деревьями, терялись в кустарнике. Тут у входа в рощу появилась новая фигура. В окружении европейских дам оттуда шла Йинг Тьян.

В груди у Хонды бешено, толчками застучало сердце. Оно, оно, это биение, и имеет значение! Благодаря ему человеческая жизнь перестает быть твердым телом и превращается в жидкость, даже в газ, уже одно то, что сердце готово было выскочить из груди, стало для Хонды великим благом. Кусочек сахара растаял в чае, здания стали ненадежными, балки мостов – хрупкими, как леденец, а человеческая жизнь приобрела тот же смысл, что и молния, шелест мака или колыхание шторы… Чувство удовлетворения и чувство стыда после похмелья смешались и повергли Хонду в транс.

Величайшей радостью для Хонды стало то, что, когда зажатая между двумя высокими старухами Йинг Тьян, одетая в розовое платье без рукава, со спускавшимися на плечи черными волосами, вышла из тени деревьев под яркие солнечные лучи, все это вдруг напомнило ему поездку с маленькой принцессой в Банпаин.

Рядом с Хондой мгновенно оказалась Кэйко.

– Ну как? Я сдержала свое обещание, – прошептала она ему на ухо.

В Хонде вдруг проснулась маленькая девочка, он испугался, что если сейчас не уцепится за Кэйко, то не найдет выхода из своего положения. С необъяснимым ужасом он смотрел, как шаг за шагом с улыбкой приближается к нему Йинг Тьян.

– Вам надо вести себя спокойно, как ни в чем не бывало. Лучше ничего не говорить о том, что произошло в Готэмбе, – опять прошептала ему Кэйко.

К счастью, на середине газона с Йинг Тьян заговорила какая-то женщина, и она остановилась. Она еще не заметила Хонду. Йинг Тьян, которая стояла буквально в нескольких шагах, казалась чудным плодом, апельсином – созревший, наполненный соками, он висит на расстоянии протянутой руки. Хонда медленно рассматривал ее грудь, ноги, открывшиеся в улыбке белые зубы. Диковинное растение, выросшее под жгучим летним солнцем. А там, внутри, наверное, пронизывающий холод.

Когда Йинг Тьян наконец присоединилась к их группе, было непонятно – то ли она действительно не заметила Хонду, то ли сделала вид, что не заметила. Кэйко обратила ее внимание на присутствие Хонды:

– А вот и господин Хонда.

– Ах!

На ее лице, когда она обернулась к Хонде, была только улыбка, никакого напряжения. В лучах летнего солнца лицо Йинг Тьян ожило: губы по-детски больше обычного расслаблены, строгой линией тянутся блестящие брови, цвет кожи лица имеет сияющий янтарный оттенок, большие черные глаза. Это лицо приветствовало лето. Лето снимало ее скованность, она окунулась в него, словно в ванну, где можно спокойно вытянуться всем телом. Естественность всего ее тела казалась даже непристойной. Ложбинка между холмиками груди вызывала в воображении душную влажную теплицу, только лету были известны покоившиеся там тайны.

Взгляд Йинг Тьян, протянувшей руку, был равнодушен. Хонда сжал ее руку своими дрогнувшими пальцами. Перстня с изумрудом на пальце не было. Хонда, заметив это, понял, что на самом деле хотел проиграть заключенное с самим собой пари: он предугадал, что столкнется с холодным отказом. Хонда поразился тому, что даже ее холодность нисколько не повлияла на его настроение, – он парил в радостных, смелых мечтах.

Йинг Тьян держала в руке пустую чашку, поэтому Хонда протянул руку к столику и уже взялся за ручку антикварного серебряного чайника, но та была слишком горячей, и он заколебался. Может быть, он не был уверен, правильно ли поступает, или у него дрожали руки и он боялся что-нибудь уронить. Неожиданно протянутая к чайнику рука официанта в белой перчатке избавила Хонду от его страхов.

– Летом вы хорошо выглядите, – наконец выдавил из себя Хонда.

Невольно он стал обращаться к Йинг Тьян на «вы».

– Да, потому что я люблю лето. – С мягкой улыбкой Йинг Тьян ответила фразой прямо из учебника.

Стоявшие рядом пожилые дамы, заинтересовавшись, стали просить Хонду перевести его разговор с Йинг Тьян. Хонда перевел, чувствуя, как его нервы щекочет аромат нарезанного к чаю лимона, смешанный запах старческого пота и духов. Дамы непонятно чему смеялись, начали высказывать предположения, что японское слово «нацу» – «лето» вызывает ощущение жары, наверное, оно могло появиться только в тропиках.

Хонда вдруг почувствовал, что Йинг Тьян устала. Он оглянулся вокруг – Кэйко уже отошла. Йинг Тьян становилась все более вялой, она напоминала бессловесное животное, которое печально бродит по газону. Интуиция Хонды – единственное, что их связывало. Потом Йинг Тьян чуть повернулась и с улыбкой стала отвечать кому-то по-английски, и Хонда подумал, уж не хотела ли она показать ему свою усталость. Эта знойная лень, которая ощущалась во всем теле Йинг Тьян – от тяжелой груди до стройных, красивых ног, – звучала музыкой, напоминала едва слышный шорох крылышек кружащихся в летнем воздухе мошек, и Хонде казалось, что он постоянно прислушивается к этому звуку.

Но может быть, это означало всего лишь то, что Йинг Тьян устала от приема. Может быть, ей вообще была свойственна эта апатия, которую летнее солнце заставило ожить в теле. Во всяком случае, для Йинг Тьян она была привычна. Удалившись в тень, Йинг Тьян с чашкой чая в руке, окруженная пожилыми дамами, которые обращались к ней «ваше высочество», вдруг сняла туфлю и с невозмутимым лицом почесала кончиками пальцев ноги в чулке голень другой ноги. У нее было удивительное чувство равновесия, как у журавля: чай в чашке, которую она держала в руке, не шелохнулся и ни одна капля не пролилась на блюдце.

И в этот момент Хонда решил пробиться к душе Йинг Тьян, независимо от того, простила она его или нет. Воспользовавшись паузой в разговоре, он вставил по-японски:

– Я сейчас видел прямо-таки акробатический трюк.

– Что?

Йинг Тьян подняла на него глаза. Это мгновенное «что?» не выражало желания ответить на предложенную загадку – просто внезапно всплывший на поверхность воды пузырь, даже рот скривился. Она проигнорировала загадочность его слов, поэтому он был вынужден проявить храбрость. Хонда заранее вырвал из записной книжки листок и приготовил написанную карандашом записку.

– Я хотел бы встретиться, днем… Всего час, не больше. Этот день подойдет? Приходи сюда… – произнес Хонда.

Йинг Тьян, умело избегая чужих глаз, взглянула на число, написанное на клочке бумаги. То, что Йинг Тьян постаралась сделать это незаметно, сделало Хонду абсолютно счастливым.

– Ты свободна?

– Да.

– Придешь?

– Да.

И вместе с этим слишком отчетливым, может быть, сухим «да» на лице Йинг Тьян появилась сразу смягчившая его улыбка. Было очевидно, что в голове у нее нет никаких мыслей.

Куда делись любовь, ненависть, обида? Куда исчезли темные тучи тропиков и ливень, похожий на камнепад? Бесплодность своих страданий Хонда ощутил острее, чем утрату нежданно обретенного счастья.

Кэйко, которая куда-то было исчезла, в этот момент выводила в сад из гостиной, как прежде Хонду, новых гостей. Две женские фигуры в красивых кимоно желтовато-зеленого и алого цветов издали бросались в глаза, одна из пожилых дам в восхищении зацокала языком, будто попугай, и этот звук заставил Хонду обернуться. Он увидел госпожу Цубакихара и следовавшую за ней Макико.

Хонда в этот момент наблюдал, как ветер играет черными блестящими волосами Йинг Тьян, и поэтому не обрадовался появлению Макико и госпожи Цубакихара. Но приблизившиеся гостьи прежде всего поздоровались с Хондой, и Макико, оглядывая общество пожилых дам, безразлично заметила:

– Сегодня вы тут единственный мужчина, вам повезло.

Конечно, обе гостьи были представлены европейским дамам и приняли участие в разговоре, но им хотелось вернуться к Хонде и поговорить по-японски.

Облака двигались по небу, и когда седые волосы Макико оказались в густой тени, она вдруг спросила:

– Вы видели эту демонстрацию двадцать пятого июня?

– Нет, только читал в газетах.

– Я тоже только по газетам… В Синдзюку бросали бутылки с горючей смесью, сгорел полицейский пост, какой ужас! Если и дальше так пойдет, мы, пожалуй, окажемся под коммунистами.

– Не думаю…

– Но появились самодельные пистолеты, с каждым месяцем становится все хуже. Сейчас из-за коммунистов и корейцев Токио похож на море огня.

– Что случилось, то случилось, с этим уж ничего не сделаешь.

– С таким настроением вам гарантирована долгая жизнь. А я вот, глядя на сегодняшний мир, часто думаю, что чувствовал бы Исао, если бы жил сейчас. Поэтому я начала писать «Сборник 25 июня». Я хотела написать такие стихи, чтобы их невозможно было слагать, искала что-то не похожее на поэзию и вот столкнулась с демонстрацией.

– Вы говорите «столкнулась», это ведь не значит, что вы сами это видели…

– Поэт видит намного дальше, чем все.

Макико практически никогда не говорила столь откровенно о своей работе. Однако подобная откровенность оказалась своего рода засадой – оглядевшись вокруг и с улыбкой взглянув на Хонду, Макико спросила:

– Вы, говорят, тут изрядно понервничали в Готэмбе?

– И кто же вам это сказал? – спокойно отреагировал Хонда.

– Кэйко, – невозмутимо произнесла Макико. – Какая Йинг Тьян храбрая: что бы там ни случилось, но ворваться среди ночи в чужой дом, барабанить в дверь супружеской спальни… Джек еще ее любезно встретил. Он действительно очень воспитанный, милый американец.

Хонда недоумевал. В то утро Кэйко определенно сказала: «Хорошо еще, что не было Джека. А то он наделал бы шуму». А Макико говорит, будто Джек был. Что это: неверно истолкованные слухи или Кэйко солгала? Обнаружив, что Кэйко порой бессмысленно лжет, Хонда испытал чувство тайного превосходства и не торопился поделиться своим открытием с Макико, он хотел избежать опасности быть втянутым в женские сплетни. Тем более что говорил он с Макико, которая, как известно, могла спокойно солгать и перед судом. Хонда не лгал, но у него была привычка закрывать глаза на ненужную ему правду: он просто, как на проплывавший по рву мусор, не обращал на нее внимания. Это можно было назвать маленькой слабостью, сохранившейся у него со времен службы в суде.

Хонда собирался сменить тему разговора, и тут подошла госпожа Цубакихара, всем своим видом показывая, что ищет покровительства Макико.

Хонду поразило, как страшно изменилось лицо госпожи Цубакихара за то время, что он ее не видел. В ее печали была какая-то опустошенность, глаза смотрели без всякого выражения, губы, будто с вызовом, накрашены помадой оранжевого цвета, и это порождало странное ощущение.

Макико, улыбаясь глазами, вдруг коснулась пальцами белого пухлого подбородка своей ученицы и, приподняв этот подбородок, словно демонстрируя его Хонде, сказала:

– Эта женщина меня очень беспокоит. Все время пугает меня: «Умру, умру…»

Госпожа Цубакихара, казалось, готова была стоять так бесконечно, но Макико сразу убрала руку. Цубакихара, оглядев газон, по которому стал наконец гулять вечерний ветер, севшим голосом, словно нехотя, сказала Хонде:

– Таланта у меня все равно нет, сколько я ни проживу, он не появится.

– Если все, у кого нет таланта, должны умереть, то в Японии никого не останется, – отозвалась Макико.

Хонда с ужасом слушал этот диалог.

41

Через два дня Хонда в четыре часа, как было условлено, ждал Йинг Тьян в вестибюле Токийского дома собраний. Он намеревался, если она придет, повести ее в ресторан, который открылся этим летом тут, на крыше здания. Вестибюль, уставленный кожаными креслами, был очень удобным местом: если раскрыть подшивку газеты, никто и не заподозрит, что вы кого-то ждете. Хонда положил во внутренний карман пиджака три из добытых с таким трудом сигар «Монтекристо». Пока он их все выкурит, Йинг Тьян, наверное, появится. Единственное, что его беспокоило, так это портившаяся погода: если пойдет дождь, они вряд ли смогут пообедать в ресторане на крыше.

Опять он, пятидесятивосьмилетний богач, ждет тайскую девочку. При этой мысли Хонда почувствовал, как ушли тревоги и он снова вернулся к нормальной жизни. Жизнь была гаванью, а он от рождения не был кораблем. Просто вернулась единственная форма его существования – «ждать Йинг Тьян». Выходит, этим жила его душа.

Мужчина с деньгами, в возрасте, не обращавший внимания на примитивные мужские удовольствия. Несносный тип, теперь он, не раздумывая, собирался заполучить весь мир, но внешне был смиренен, и душа его предпочитала покоиться в отведенной ей нише. Так же он относился к истории и времени, к чуду и революции. Когда он, попыхивая сигарой, сидел на крышке, которой накрыл бездну, словно простой ночной горшок, и ждал, целиком положившись на волю той, кого он ждал, мечты его впервые обрели отчетливую форму, и в тумане он разглядел общие очертания высшего для себя счастья. Смерть… может быть, таким путем достигается порой высшее счастье?.. Тогда Йинг Тьян, выходит, с самого начала означала для него смерть?

Тревога, отчаяние – всем этим он запасся. Период ожидания, похожий на темный фон, по которому перламутровыми раковинами рассыпаны опасения…

Из похожего на пещеру ресторанчика «Гриль Россини» доносился металлический звук раскладываемых столовых приборов – там готовились к ужину. Внутри у Хонды чувства и рассудок перепутались, словно посеребренные ножи и вилки в руках официанта, он не строил никаких планов (как это губительно для рассудка!), отбросил волю. Радость, которую Хонда обнаружил почти в конце жизни, состояла как раз в этом бессмысленном отказе от собственной воли, и когда он ее отбрасывал, опять всплывала мысль, которая так мучила его с юности: «воля, способная творить историю», ведь история парила где-то в воздухе.

…На головокружительной высоте этого темного, возникшего словно ниоткуда времени летала на качелях, сверкая белым бельем, девушка. И это была Йинг Тьян.

За окном смеркалось. Две семьи обменивались длинными приветствиями рядом с Хондой, но до него все звуки долетали издалека. Похоже, собирались отмечать помолвку – будущие молодожены с отрешенным видом молчали.

В окне видна была оживленная улица, дождь пока не пошел. Палка, на которой держались газеты, касалась рук Хонды, словно чья-то ужасно длинная шея. Он выкурил три сигары. Йинг Тьян не пришла.

* * *

В конце концов Хонда в одиночестве без аппетита поел и, отбросив всякую осторожность, отправился в общежитие для иностранных студентов.

В вестибюле простого четырехэтажного здания, расположенного в районе Адзабу, несколько темнокожих востроглазых молодых людей, на которых были грубые клетчатые или в полоску рубашки с коротким рукавом, читали плохо отпечатанные журналы, видно откуда-то из Юго-Восточной Азии. Хонда спросил у дежурного, здесь ли Йинг Тьян.

– Ее нет, – ответил, словно отрубил, служащий.

Хонду этот слишком поспешный ответ не удовлетворил. Пока он задавал еще несколько вопросов, в его сторону были направлены пристальные взгляды. Вечером было душно, и он вдруг почувствовал себя в маленьком зале ожидания аэропорта где-нибудь в тропиках.

– Вы не скажете мне номер комнаты?

– По правилам не могу. Встретиться, после того как я получу ее согласие, вы можете здесь, в вестибюле.

Хонда, смирившись, отошел от конторки, и молодые люди все одновременно вернулись к чтению. На голенях скрещенных обнаженных ног занозами выпирали коричневые лодыжки.

В саду перед зданием можно было свободно гулять, но сейчас там никто не гулял. Хонда слышал, как в комнате на третьем этаже, где из-за духоты было открыто окно, кто-то играет на гитаре. Может, это какой-то другой инструмент, но музыку, словно лиана, обвивал, вкрадчиво вплетаясь в звук, высокий поющий голос. Слушая эту печальную, сложную мелодию голоса, Хонда вернулся в мыслях к незабываемым довоенным ночам в Бангкоке.

Хонде хотелось как-то незаметно проверить комнаты, потому что он не верил тому, что Йинг Тьян нет дома. Она наполняла собой темень душного влажного вечера. Ее присутствие ощущалось в слабом аромате цветов, которые росли на клумбе в саду, – за ними, видно, ухаживали здешние студенты – там были желтевшие во мраке гладиолусы и сливавшиеся с ночью бледно-лиловые васильки. Витавшие повсюду флюиды Йинг Тьян, может статься, отвердеют, приобретут форму. Это чувствовалось даже в шорохе крылышек москитов.

Угловая комната на третьем этаже привлекла внимание Хонды: окруженное темными окнами, это окно было освещено, на нем колыхалась кружевная штора – и Хонда уже не мог оторвать от нее взгляда. За шторой кто-то стоял и смотрел во двор. Ветер рванул штору, и фигура стала видна. То была Йинг Тьян в одной комбинации. Хонда, не раздумывая, бросился под окно и попал в свет фонаря. В тот же момент, словно Йинг Тьян испугалась, узнав Хонду, свет в комнате погас и окно закрылось.

Хонда долго ждал, прислонившись к углу здания. Каплями падало время, кровь стучала в висках. Капавшее «время» напоминало кровь. Хонда прижался лицом ко мху, выросшему на бетонной стене, – его прохлада успокоила пылавшие щеки.

Через какое-то время у окна на третьем этаже раздалось шуршание, будто змея щелкала языком, послышался звук открываемого окна. К ногам Хонды упало что-то белое и мягкое.

Хонда подобрал сверток, развернул мятую белую бумагу. Внутри был комочек ваты. Он был сдавлен, а когда бумагу развернули, расправился, будто живое существо. Хонда осмотрел комочек. Из него показался перстень с золотыми стражами, охраняющими изумруд.

Он поднял глаза: окно снова было закрыто, оттуда не пробивалось ни лучика.

* * *

Придя в себя, Хонда обнаружил, что находится меньше чем в двух кварталах от дома Кэйко. Отправляясь на свидание, он решил не брать свою машину, сейчас можно было бы поехать на такси, но Хонда заставил себя дойти до дома Кэйко пешком, невзирая на боль в спине и пояснице. Даже если Кэйко нет дома, он просто не может вернуться домой, не постучав в ее дверь.

По пути Хонде пришло в голову, что будь он молодым, то, наверное, рыдал бы сейчас в полный голос. Если бы он был молодым! Но в пору своей юности Хонда никогда не плакал. Он был многообещающим юношей, считавшим, что в подобный момент и ему, и другим полезнее не лить слезы, а заставить работать рассудок. Но какая сладкая печаль, какое лиричное отчаяние! Хонда смог ощутить, испытать их только благодаря прошлому – «если бы я был молодым!» – и теперь весь отдался чувствам. Ах, если бы ему теперь дали вкусить эту сладость! Однако и сейчас, и прежде Хонда не позволял себе этого, он мог только мечтать о том, каким бы он был, если бы вернулся в прошлое. И что бы изменилось? Он ведь с самого начала решил, что не может стать таким, как Киёаки или Исао.

Увлеченность, с какой он воображал, что, будь он молод, у него было бы все, защищала Хонду от опасных чувств, свойственных возрасту, но его застенчивость не давала ему признать нынешние чувства такими, как есть, – наверное, так на него подействовала молодость, которой обладал Кацуми. Во всяком случае, ни сейчас, ни прежде Хонда не мог на ходу рыдать в полный голос. Со стороны одиноко шагавший пожилой джентльмен в плаще от Барберри[67]67
  Барберри – английская торговая марка производителей плащей. (прим. переводчика)


[Закрыть] и шляпе от Борсалино[68]68
  Борсалино – итальянская торговая марка производителей шляп. (прим. переводчика)


[Закрыть] выглядел как человек, совершавший по какой-то своей причуде ночную прогулку.

Неприятные для него самоощущения приучили Хонду выражать свои чувства опосредованно, словами, и в результате безопаснее оказалось вообще действовать бессознательно, поэтому Хонда мог совершить теперь и глупость, и бесчестный поступок. По его поступкам, наверное, можно было сделать неправильное заключение, что это человек, которым «движут чувства». Спешить сейчас, перед дождем, по темной дороге к дому Кэйко – это было, скорее, глупо. Но ему казалось, что он хочет, засунув руку глубоко в горло, вытащить свое сердце, – так, засунув пальцы в карман жилета, вынимают карманные часы.

* * *

Это выглядело нереальным, но Кэйко в этот час оказалась дома.

Хонду сразу провели в сверкавшую гостиную, где он недавно был. Стулья в стиле Людовика XV с прямой спинкой не позволяли расслабиться, Хонде казалось, что от усталости он готов лишиться чувств.

Расписанная дверь, как и раньше, была наполовину открыта. Вечером гостиная из-за заливавшего все вокруг света люстры заставила его ощутить собственное одиночество. Он видел за окном свет уличных фонарей, сиявший в промежутках между деревьями, но у него не было никаких сил пойти туда и взглянуть на них поближе. Лучше было терпеть жару, когда тело разве что не гниет от пота.

Послышался звук шагов – по мраморной лестнице в холл спустилась Кэйко в длинном ярком гавайском платье. Войдя в гостиную, она закрыла за собой дверь с изображенными на ней журавлями. Черные волосы были будто растрепаны ветром. Ничем не стянутые, они торчали во все стороны, лицо, накрашенное слабее обычного, выглядело непривычно маленьким и бледным. Кэйко обогнула стулья и села спиной к нише с золотыми облаками по другую сторону столика, где стоял коньяк. Из-под платья выглядывали надетые на босу ногу домашние сандалии, к которым, как колокольчики, были прикреплены сухие тропические плоды; ногти на ногах были такого же красного цвета, что и огромные, разбросанные на платье по черному фону цветы гибискуса. И все-таки огромная копна торчавших волос на фоне золотых облаков выглядела печально.

– Простите, я так растрепана. Ваш неожиданный приход… даже волосы от испуга встали дыбом. Завтра я собиралась их уложить, а перед этим неудачно вымыла. Страдания, которые мужчинам не понять… Но что случилось? Вы плохо выглядите.

Хонда сообщил, что с ним произошло, ему самому был неприятен тон устных прений. Он никак не мог избавиться от привычки строить рассказ даже о том, что случилось с ним лично, по строгой логической схеме. Слова ему нужны были лишь затем, чтобы выстроить порядок вещей и событий. То, на что он собирался жаловаться, пока шел сюда, можно было выразить только криком, а не словами.

– Да, типичный пример того, как все можно испортить спешкой. Я говорила: поручите это мне… Я просто не знаю… Но и Йинг Тьян обошлась с вами довольно грубо. Прямо какой-то южный вихрь. И все-таки, поступая так, вы ведь понимали, что проиграете…

Кэйко предложила Хонде коньяк и сказала без всякого раздражения, с каким-то мрачным энтузиазмом:

– Ну, что мне надо сделать?

Хонда, снимая и надевая на мизинец перстень, сказал:

– Пожалуйста, верните этот перстень Йинг Тьян и попросите, чтобы она его обязательно взяла. Мне кажется, что когда перстень не у нее, то связь между ней и моим прошлым надолго прерывается.

Кэйко промолчала: Хонда испугался, уж не рассердилась ли она. Кэйко держала бокал с коньяком на уровне глаз и смотрела, как коньячные волны набегают на волнистую поверхность резного стекла, рисуют на ней подобие облака и, скользя, опадают. Под копной черных волос резко выделялись огромные глаза. Когда она пыталась сдержать улыбку, то выглядела очень естественно. Хонда подумал: «Прямо взгляд ребенка, который рассматривает раздавленного муравья». И чтобы прервать молчание, добавил:

– Я прошу только об этом. Только об этом.

Хонда, в общем-то, рисковал, ограничиваясь столь незначительной просьбой. В чем, собственно, состоит удовольствие, если он не собирался совершить глупость? Он вытащил Йинг Тьян из этого мира, похожего на мусорный ящик, страдал из-за девушки, до которой еще и пальцем не дотронулся. Он, делаясь все глупее, мечтал о какой-то точке, где соприкоснутся его страсть и путь небесного тела.

– А может, оставить девушку в покое, пусть делает что хочет, – наконец заговорила Кэйко. – Говорят, ее видели в дансинге «Мимацу»: она танцевала щека к щеке с каким-то студентом, явно не из приличных.

– Оставить как есть? Ни в коем случае! Предоставить ее самой себе – значит позволить ей стать взрослой?!

– Так у вас есть право запретить ей это? Тогда что же вы раньше все сетовали на то, что она невинная, неопытная девушка?

– Я собирался сделать из нее другую женщину. И потерпел в этом неудачу. И все из-за этого болвана, вашего племянника.

– Да, Кацуми точно болван.

Кэйко расхохоталась и подняла бокал так, что ее ногти пронизывал свет люстры. Острые, покрытые красным лаком ногти, если смотреть на них через стекло бокала, напоминали загадочный восход маленьких солнц.

– Солнце всходит, вот… – Кэйко опьянела, это было понятно.

– Зловещий восход, – словно про себя пробормотал Хонда.

Ему захотелось, чтобы эта слишком ярко освещенная комната перестала быть такой красивой и уютной.

– Так по поводу нашего разговора. А если я откажусь?

– Моя старость будет совсем мрачной.

– Ну, вы преувеличиваете…

Кэйко поставила бокал на столик и снова задумалась. Слышно было, как она бормочет: «И что это я все время помогаю людям?»

Потом сказала:

– Настоящая проблема в том, что вы по-прежнему ребенок. Такой человек если чего-то хочет, то готов отправиться в Африку на поиски марки с типографской ошибкой.

– Я думаю, что люблю Йинг Тьян.

– Да ну?!

Кэйко рассмеялась, явно не веря сказанному. Потом решительно произнесла:

– Понятно. У вас сейчас потребность совершить какую-нибудь жуткую глупость. Ну что ж… – Тут она слегка приподняла подол платья. – Может быть, поцелуете мне ногу, вот тут, в подъеме? Это уж точно прояснит ваше сознание. Что, если вам посмотреть на ножку женщины, которую вы совсем не любите? Говорят, у меня красивые вены. Не беспокойтесь, я после ванны привела ноги в порядок, так что никакого ущерба здоровью вам это не нанесет.

– Сделаю это с удовольствием за то, что вы выслушали мою просьбу.

– Так действуйте. Для истории ваших ощущений вам следует хотя бы раз сделать что-то подобное. Это очень украсит, оживит ее.

Кэйко охватил азарт педагога. Она встала прямо под сверкающей люстрой. Пригладила обеими руками стоявшие торчком волосы, и они, как уши слона, свисали теперь справа и слева от головы.

Хонда собрался было рассмеяться, но не смог. Оглядевшись по сторонам, он медленно согнулся. В пояснице вдруг возникла боль, поэтому он присел на корточки и без колебаний распростерся на ковре. Сандалии Кэйко, которые были у него перед глазами, выглядели как предмет культа – на ярко-красные ногти пальцев, плотно сидевших в обуви, сползали сухие плоды коричневого, зеленого, белого и лилового цвета, они закрывали и чуть напряженный подъем. Хонда уже приблизился к нему губами, как вдруг нога в сандалии коварно ускользнула. В конце концов оказалось, что его губы не смогут добраться до подъема ноги, если он не сунет голову под подол в цветочном узоре. Там, внутри, его обволокло легким ароматом и теплом. Хонда неожиданно попал в другую, неведомую страну. Поцеловав ногу, он поднял глаза – свет, просачиваясь через цветы на платье, стал темно-алым, и в этом свете возвышались две прекрасные белые колонны со слабым голубым рисунком вен, а в небе над ними висело, закручивая и путая лучи, маленькое черное-пречерное солнце.