Текст книги "Храм на рассвете"

28

Наступивший день тоже был солнечным и ясным, поэтому Хонда с женой, ночевавшие у них гости и соседка Кэйко на двух машинах отправились в горы – к храму Фудзи Сэнгэн в Фудзиёсиде. Все, кроме Кэйко, после паломничества в храм собирались вернуться в Токио, поэтому дачу закрыли на замок. Запирая дом, Хонда вдруг забеспокоился: а что, если в их отсутствие приедет Йинг Тьян, но такое вряд ли могло произойти.

Хонда утром как раз читал сборник древней поэзии, который ему привез в подарок Иманиси. Он просил Иманиси об этой книге, конечно, потому, что хотел прочитать «Хронику горы Фудзи» поэта Мияко-но Ёсика[60]60
  Мияко-но Ёсика (834–879) – поэт эпохи классической японской литературы, писавший стихи по-китайски. (прим. переводчика)


[Закрыть].

«Гора Фудзи находится в провинции Сурага-но куни. Будто срезанная вершина устремляется прямо в небо» – в этом описании не было ничего интересного, но вот этот отрывок с давних времен сохранился в памяти Хонды, и с тех пор у него не было случая его перечитать: «Пятого числа одиннадцатого месяца семнадцатого года Дзёган[61]61
  876 год.


[Закрыть] отмечали праздник старые чиновники. К полудню небо полностью прояснилось. Чтобы на гору взирали с благоговением, на вершине горы танцуют две красавицы в белых одеждах. Пожилые люди рассказывают, что местные жители наблюдали это совсем близко».

Не было ничего удивительного в том, что гора Фудзи, вызывавшая самые разные оптические иллюзии, в ясный день явила подобных призраков. Нежный у подножия ветерок на вершине превращался в шквал, и часто видели, как он поднимал в ясное небо столбы снежной пыли. Они напоминали фигуры двух красавиц, и могло быть, что местные жители так это и воспринимали.

Фудзи невозмутимо спокойна, ее холодность и девственная белизна пробуждают самые разные фантазии. Головокружительно холодна и рациональна. Фудзи – это излишне правильные формы и неясные чувства, одна странная вершина и одновременно рубеж. Вполне может быть, что на ней танцуют две красавицы в белых одеждах. Хонду очень привлекало то, что и храм Сэнгэн был посвящен богине – деве цветения деревьев Конохананосакуя-химэ.

В машину госпожи Цубакихара сели она сама, Макико и Иманиси, в такси, которое Хонда нанял для возвращения в Токио, – супруги Хонда и Кэйко. Такое распределение было вполне естественным, но оно оставило в душе Хонды, которому хотелось сесть вместе с Макико, легкое разочарование. Хонда хотел еще раз посмотреть в ее глаза, в которых застыло напряжение охотника, почуявшего добычу.

Поездка в Фудзиёсиду удовольствия не доставила. Бо́льшая часть дороги, которая от городка Субасири через перевал Кагосака шла на север, петляя вокруг озера Яманака, пришлась на крутую горную дорогу без покрытия, граница с префектурой Яманаси проходила по гребню Кагосаки.

Предоставив Кэйко и Риэ вести свои женские разговоры, Хонда, как ребенок, сосредоточенно смотрел в окно. Было большой удачей, что с ними оказалась Кэйко: это защищало его от жалоб жены. Риэ напоминала бутылку с пивом, которое, как только откроешь пробку, пеной выливается наружу. Сегодня с утра она не соглашалась возвращаться в Токио на машине, твердила, что с детских лет не приучена к таким длинным, бессмысленно дорогим поездкам.

Эта же Риэ, разговаривая с Кэйко, была мягкой, даже милой.

– Что, почки вас не беспокоят? – без церемоний спросила Кэйко.

– Беспокоят, но, когда спрашиваете вы, мне сразу становится лучше. Странно, правда? Вот когда муж делает вид, что его беспокоит мое здоровье, я сержусь.

Может быть, это была маленькая хитрость, но Кэйко не стала защищать Хонду:

– Что делать, господин Хонда – человек рациональный.

На горах с северной стороны кое-где еще лежал снег. Смерзшийся, местами провалившийся, он выглядел как растянутая змеиная кожа. Этот снег напоминал кожу на руках Риэ, после того как спал отек.

Однако сейчас Риэ можно было и потерпеть. Хонде было даже удобно находиться там, где до его слуха долетало все то, что женщины говорили о нем (пусть даже одна из них – собственная жена).

По другую сторону перевала местами еще лежал снег, берег озера Яманака, где рос редкий лесок, точно мятым шелком, был покрыт настом. Сосны пожелтели, и ярким был только цвет воды в озере. Белая кожа Фудзи – источник здешней белизны – блестела, словно смазанная маслом.

До храма Сэнгэн они добрались к половине четвертого. Хонда испытал неприятное ощущение, наблюдая, как трое их попутчиков выходят из черного «крайслера», – ему показалось, что он видит оживших мертвецов, появившихся из черного гроба. Хотя утром все следы вчерашней ночи были тщательно стерты, но все равно если эти трое случайно оказались заперты на некоторое время в тесном пространстве, то у них в памяти должен был скопиться мутный осадок – это как при водянке: сколько ни делай проколов, вся вода не выйдет. Лежащий на обочине снег слепил глаза, и все трое растерянно моргали. Макико все-таки гордо выпрямилась, а бледная вялая кожа Иманиси была просто омерзительна. Этот человек понял, что у него нет ничего общего с трагической красотой чувственных фантазий, о которых он вчера гордо повествовал, и Иманиси старался всячески скрыть это.

Хонда, во всяком случае, видел. Человек, которого он знал, и человек, которого невольно увидел, оказались на границе мира и его изнанки. Макико посмотрела на огромные каменные храмовые ворота, на которых в рамке было вырезано: «Гора Фудзи», достала тетрадь, в которую записывала стихи, и вынула прикрепленный к ней лиловым шнурком тонкий карандаш.

Вшестером, помогая друг другу, они шли по мокрой дороге к храму. Остатки снега в лучах проникавшего сквозь деревья солнца выглядели торжественно. На ветвях старых криптомерий, ронявших на остатки снега свои коричневые иголки, собирался рассеянный свет, кое-где словно стелился зеленоватый туман. Впереди на дороге показались красные ворота-тории, окруженные нерастаявшим снегом.

Признаки божественного вызвали у Хонды воспоминания об Исао. Он снова посмотрел на Макико. Божественная сила изменила ее, казалось, в ее глазах не осталось ничего от той ночи. Может быть, Исао, которого любили эти изменчивые глаза, они же и убили.

Кэйко чувствовала себя прекрасно, она всему находила место в общей картине мира:

– Красиво. Великолепно! Так по-японски.

Эти безапелляционные суждения выводили из себя Макико, и она с раздражением взглянула на Кэйко. Риэ наблюдала это со стороны с чувством победы, которую она смиренно уступала другому.

Госпожа Цубакихара своей нетвердой походкой напоминала журавля, ковылявшего с печально поникшими крыльями. Она безразлично отодвинулась от Иманиси, который собирался ей помочь, и пошла рядом с Хондой. Ей было не до стихов.

Ее печаль сегодня была другой, слишком чистой, это даже тронуло Хонду; он взглянул сбоку на ее потупленную голову и вдруг встретился глазами с Макико, смотревшей на Цубакихара с другой стороны. Макико, как обычно, искала на этом печальном, озаренном ярким светом женском лице свое вдохновение. И возникло стихотворение.

Когда они дошли до священного моста, где дорога к храму пересекалась с дорогой на гору Фудзи, госпожа Цубакихара, запинаясь, обратилась к Хонде:

– Простите меня. Я как подумаю, что мы идем к храму на Фудзи, так мне кажется, что там меня с улыбкой встретит Акио. Он так любил Фудзи.

Эта женщина со своей печалью походила на пустую, заброшенную, открытую всем ветрам беседку: печаль, как ветер, свободно продувала ее опустошенную душу. И еще она была странно покорна. Впалые, с упавшими на них прядями волос щеки, на которых выступили следы разрушений, оставленные не находившим себе места, сметавшим все на своем пути духом, стали прозрачными, словно бумага. Казалось, что сквозь них спокойно, свободно, как дыхание, струится печаль.

Глядя на нее, Риэ забыла о своих болезнях и вела себя как абсолютно здоровая. И Хонде даже начало казаться, что жена выдумывает себе болезни, в том числе и отечность.

Наконец вся группа подошла к большим, высотой более пятнадцати метров, священным воротам, окрашенным в алый цвет, и сразу за ними паломники увидели окруженную сугробами грязного снега крытую сцену для праздничных мистерий, а по ту сторону были ворота с башней. С трех сторон сцены между столбами была натянута священная вервь, солнце, посылая лучи сквозь ветви высоких криптомерий, освещало молитвенные полоски. Лежащий кругом снег отражал свет, и вся сцена, и даже потолок с прямоугольным орнаментом, были ярко освещены, а лучи, добравшиеся до белых, слабо колыхаемых ветром священных полосок, просто слепили.

Эти девственно-белые полосы бумаги на мгновение показались Хонде живыми.

Слезы у госпожи Цубакихара потекли ручьем, но на это как-то никто не обратил особого внимания.

Женщина, словно преследуемая страхом, бросилась в храмовый зал, который охраняли вырезанные рельефы львов и драконов, простерлась на полу и зашлась в рыданиях.

Хонду не удивляло, что печаль этой женщины не может излечить минувшее после войны время. Ведь он своими глазами видел вчера тайный способ, каким она воскрешала свою печаль, придавала ей остроту свежести.

29

На следующий день в отсутствие Хонды из Нинаоки, в Готэмбе, позвонила Кэйко. У себя дома Риэ, уставшая от приема гостей, лежала в постели, но, узнав, что звонит Кэйко, подошла к телефону.

Оказалось, что сегодня в Готэмбу одна приезжала Йинг Тьян.

– Я пошла гулять с собакой, смотрю, у вашего дома бродит девушка. На японку не похожа. Я ее окликнула, она говорит: «Я из Таиланда». Она получила приглашение от вашего мужа, но в тот день по разным причинам никак не смогла приехать и приехала сегодня, думала, все еще останутся здесь. Меня поразила такая беззаботность, но стало жаль ее – одна добиралась сюда и потом возвращаться ни с чем, поэтому я угостила ее у себя чаем и проводила до станции. Я только что с ней рассталась. Она сказала, что когда вернется в Токио, то заедет к господину Хонде извиниться. Она не любит телефона. Когда она в Японии звонит по телефону, у нее начинает болеть голова. Очень милая девушка – черные-черные волосы и огромные глаза…

Сообщив это, Кэйко снова поблагодарила за вчерашний вечер. Сказала, что сегодня вечером ее американский офицер с друзьями приедет играть в покер, поэтому у нее полно дел, она не может спокойно поболтать, и повесила трубку.

Когда Хонда вернулся домой, Риэ добросовестно передала ему содержание разговора. Хонда слушал ее рассеянно. Конечно, жена не могла знать, что сегодня ночью он видел Йинг Тьян во сне.

В его возрасте можно было бесконечно и терпеливо ждать. Но у Хонды был круг общения, работа, он просто не мог сидеть дома и караулить неожиданное появление Йинг Тьян. Стоило, наверное, оставить приготовленный для нее перстень жене, но Хонда непременно хотел вручить его сам, поэтому он положил его в карман пиджака и стал носить с собой.

Дней через десять Риэ сообщила, что, пока Хонды не было дома, появилась Йинг Тьян. Риэ, отправляясь на похороны давней подруги, в траурной одежде уже выходила из дому, когда увидела, что в ворота входит Йинг Тьян.

– Она была одна? – спросил Хонда.

– Похоже, одна.

– Жаль. Ну что ж, надо позвонить и пригласить ее в ресторан.

– Да, она, пожалуй, приедет, – многозначительно улыбнувшись, отозвалась Риэ.

Хонда, чтобы не мучить Йинг Тьян разговором по телефону, выбрал день и, предоставив Йинг Тьян самой решать, прийти или не прийти, послал ей билет в театр, который находился на Симбаси. Там как раз давал спектакли театр кукол Бунраку, и после дневной части программы Хонда собирался повести Йинг Тьян ужинать в отель «Тэйкоку», который американцы недавно вернули японцам.

Днем шли две пьесы, и Хонда предполагал, что Йинг Тьян рано не появится, поэтому в одиночестве спокойно посмотрел историю кровавой мести служанки из самурайского дома. Во время большого антракта перед второй пьесой он вышел на улицу. День был ясным, и многие зрители вышли из помещения подышать свежим воздухом. Хонда порадовался тому, как хорошо одеты люди, которые в такое время пришли на спектакль. Не сравнить с тем, что было несколькими годами раньше. Может быть, потому, что среди зрителей было много гейш, женские кимоно, словно отбросив память о руинах и пожарах, стали выглядеть еще шикарнее и красочнее, после войны и молодые, и старые предпочитали роскошь, поэтому цвета, в которые теперь была одета публика, были богаче по сравнению с цветами одежды зрителей Императорского театра времен Тайсё.

Нынешний Хонда мог выбрать среди гейш самую красивую, самую молодую и стать ее покровителем. И все это будет принадлежать ему: и радость из-за того, что ей купили вещь, которую она выпрашивала, и легкое кокетство, напоминавшее весеннее облачко, и ножки в плотно, как у куклы, сидящих белых носках, которые шили мужчины. Но сразу было понятно, что будет потом. Объятия-обручи наслаждений не удержат жар души – он просочится сквозь них, и взор закроют тучи пепла.

Помещение театра было расположено так, что двор выходил к реке, и летом речной ветер приносил сюда прохладу. Река, однако, была мутной, по ней неспешно плыли барки и всякий мусор. У Хонды и сейчас стояла перед глазами река в Токио, на которой всплывали трупы погибших при воздушных налетах; заводы стояли, и вода была непривычно прозрачной, в ней отражалось странно синее небо – небо в последний час жизни. По сравнению со всем тем нынешняя грязь в реке была признаком процветания.

Две гейши в коричневых накидках, облокотившись на перила, смотрели на реку. Одна была одета в кимоно – по крапчатому фону разбросаны лепестки цветов сакуры, широкий пояс-оби из Нагоя, похоже, был расписан цветами сакуры вручную; женщина была миниатюрная, с полным личиком. Другая, видно, предпочитала все яркое, на лице с чуть великоватым носом и тонкими губами застыла насмешливая улыбка. Эти две гейши ни на секунду не умолкали, преувеличенно ахали, узнавая друг от друга какие-то новости, зажатые в пальцах тонкие заграничные сигареты с золотым кончиком тихо дымились – грязная река их не волновала.

Вскоре Хонда обратил внимание на то, что взгляды женщин направлены на противоположный берег. Там стояло здание бывшего императорского военно-морского госпиталя, где еще сохранилась статуя какого-то адмирала, теперь оно было отведено под госпиталь американских войск, и его наполняли солдаты, раненные на корейской войне. Весеннее солнце освещало деревья сакуры, на которых кое-где уже распустились цветы, а под деревьями видны были фигуры молодых американских солдат. Кого-то везли в колясках, некоторые передвигались на костылях, у кого-то забинтованные руки были на перевязи. Никто не окликал через реку радостным голосом этих женщин в красивых кимоно, не было привычных солдатских шуток. Освещенный лучами послеполуденного солнца, будто пейзаж из другого мира, тот берег был заполнен силуэтами молодых раненых солдат – ко всему безразличных, двигавшихся нетвердыми шагами.

Гейши явно радовались такому контрасту. Укрывшись за белилами и шелком, погрузившись телом в роскошную весеннюю негу, можно благословлять чужие раны и боль, потерянные ноги, потерянные руки. До вчерашнего дня это были победители… А подобным женщинам свойственны легкое злорадство и тонкая злоба.

Глядя со стороны, Хонда чувствовал, что в этом контрасте двух разделенных рекой миров есть нечто знаменательное. Там – грязь, кровь, страдания, уязвленная гордость, несчастья, слезы, острая боль, раскромсанное мужское достоинство – и все это у солдат той армии, которая еще недавно целых семь лет господствовала здесь, в Японии; на этой стороне женщины побежденной страны, получая удовлетворение при виде крови тех, кто недавно еще был победителем, проявляют этакую экстравагантность женской натуры – словно мухи жиреют от пота и ран, будто раскрывая крылышки, распахивают полы своих накидок. Речной ветер тоже не мог соединить их – наверное, полагал, что бессмысленно, если американские мужчины начнут проливать кровь, чтобы заставить цвести это бесполезное очарование, которое они и не стремились заполучить, а только ради того, чтобы женщины и дальше демонстрировали свою бессердечность.

– Не может такого быть, – долетел до Хонды голос одной из женщин.

– Правда-правда. Сама посмотри. Иностранцы такие крупные, большие, а случись с ними что – прямо жалко смотреть. Этим здорово досталось, теперь мы квиты.

– Съели, теперь расплачиваются, – жестко отозвалась другая.

Обе с возросшим интересом стали смотреть на другой берег, потом этот интерес пропал. Они почти одновременно открыли пудреницы и, глядя в зеркальца, принялись пудрить носы. Резкий запах пудры смешался с запахом речного ветра, пола женской накидки, отлетев, коснулась рукава пиджака Хонды. Хонда мельком заметил, как солнечный луч отразился от чуть испачканного пудрой маленького зеркальца и на траве под ногами будто заплясали букашки с прозрачными крылышками.

Издалека послышался звонок к началу действия. Оставался только один акт пьесы «Хорикава». «Теперь уж она вряд ли придет», – подумал Хонда и, направляясь в зал, почувствовал, что испытывает почти физическое удовольствие оттого, что Йинг Тьян не появилась. Из сада по ступенькам подняться в фойе… Там, в тени колонны, стояла Йинг Тьян, прячась от падавших из дверей солнечных лучей.

Глаза, избегавшие солнечного света, были абсолютно черными и блестящими, лаково-черные волосы и огромные черные зрачки… Приторно пахло помадой для волос. Йинг Тьян засмеялась, показав ряд красивых белых зубов.

30

Отель «Тэйкоку», где они ужинали тем вечером, пребывал в запустении. Американцы, исходя из собственных понятий искусства освещения, ровно покрасили каменные фонари в саду белой краской. Стилизованный под готику потолок в зале ресторана по сравнению с прошлым стал еще мрачнее, и только скатерти на столах сверкали ослепительной белизной.

Хонда, заказав ужин, сразу же достал из внутреннего кармана пиджака маленькую коробочку с перстнем и поставил ее перед Йинг Тьян. Та, открыв крышку, восхищенно вздохнула.

– Он обязательно должен был вернуться на твой палец, – сказал Хонда и, стараясь говорить как можно проще, рассказал Йинг Тьян все, что было связано с перстнем.

Улыбка, которая во время рассказа иногда появлялась на ее лице, как-то не соответствовала тому, о чем в тот момент говорил Хонда, и были мгновения, когда он сомневался, действительно ли Йинг Тьян его слушает.

Груди Йинг Тьян нависли над столом, столь роскошные формы бывают у женских фигур, вырезанных на носу корабля, а не у девушек с таким невинным личиком. Под блузкой с длинным рукавом, какие обычно носят студентки, угадывалось тело богини с фресок пещерного монастыря в Аджанте.

Легкое тело, наполненное тяжестью темного плода, волосы, вызывавшие ощущение зноя, выразительная линия от чуть великоватого носа к верхней губе… Казалось, когда она слушает рассказ Хонды, ее тело постоянно оценивает, что можно пропустить мимо ушей. Слишком черные, слишком большие глаза не говорили об интеллекте, они чем-то напоминали глаза слепого. Странным выражением? Сейчас, когда Йинг Тьян сидела перед Хондой, ему казалось, что от нее исходит слишком сильный аромат благовоний – то был жар далеких тропиков, накатывающийся на Японию, – и внутренний, повсюду преследовавший Хонду голос внушал ему что-то о кровном родстве. Порой это был жаркий шепот, порой срывавшийся крик, но проснулся этот голос благодаря роскошному телу, очарованию его форм.

Когда перстень с изумрудом оказался на пальце Йинг Тьян, Хонда словно узрел миг, когда тот далекий голос и это девичье тело слились воедино.

– Спасибо. – Йинг Тьян произнесла это с какой-то угодливой, совсем не изящной улыбкой.

Хонда сообразил, что такое выражение у нее появляется тогда, когда она ощущает, что собеседник понимает ее чувства, но оно разом, словно отхлынула волна, исчезло.

– Ребенком ты утверждала, что в тебе возродился японский юноша, которого я хорошо знал, что твоя настоящая родина – Япония и ты хочешь скорее сюда вернуться, – окружающие просто не знали, что с тобой делать. Вот ты приехала в Японию, на пальце у тебя этот перстень, – выходит, для тебя один огромный круг замкнулся.

– Не знаю… – ответила Йинг Тьян без всякого выражения. – Я совсем не помню того, что было в детстве. Правда-правда, ничего! Меня все дразнят, что в детстве я была со странностями, говорят то же, что и вы, смеются надо мной. Но я ничего не помню. О Японии… Когда началась война, я сразу же уехала в Швейцарию и пробыла там до самого конца войны, так вот, я там очень берегла японскую куклу, которую мне кто-то подарил.

«Это был я», – порывался было сказать Хонда, но сдержался.

– А учиться в Японию я приехала только потому, что так посоветовал отец… Если же… Я думаю о том, что вы сказали. Я в детстве была как зеркало: отражала все, что творилось в душе у человека, может быть, я об этом говорила? Вы о чем-то подумали, и все это отразилось в моей душе. Я думаю так, а вы?

У Йинг Тьян была привычка произносить вопрос с английской интонацией, повышая голос в конце. Это «задирание» голоса вызывало в памяти кончики золотых змеиных хвостов, которые, закручиваясь, тянулись к небу с красных черепичных крыш тайских храмов.

Хонда вдруг обратил внимание на семью, сидевшую за ближним столиком. Глава семьи, по виду предприниматель, ужинал с женой и взрослыми сыновьями – одеты все были прекрасно, но в лицах проглядывалось что-то вульгарное. «Наверное, сделали деньги на войне с Кореей», – предположил Хонда. Сыновья выглядели как после дневного сна: невыразительные, помятые лица, их внешний вид, поведение – все говорило об отсутствии хороших манер. Сейчас вся семья с хлюпаньем поглощала суп.

Сыновья разговаривали между собой и порой посматривали в сторону стола Хонды. Их взгляды словно говорили: «Вот дед, привел свою любовницу-студентку ужинать». Другого они говорить и не могли. Хонда невольно сравнивал свое тело и тело Иманиси, каким он увидел его той ночью в Нинаоке.

Именно в этот момент Хонда почувствовал, что в этом мире есть законы, которые строже морали. Человек, который тебе не подходит, не станет объектом мечтаний, только вызовет антипатию – и это уже наказание. Люди в эпохи, когда о человеке знали мало, должно быть, были более жестоки по отношению к безобразию, уродству.

После еды Йинг Тьян отправилась в туалет, а Хонда остался один в вестибюле, и тут он вдруг ощутил радость. Он мог без стеснения наслаждаться отсутствием девушки.

Неожиданно снова всплыл вопрос, где же ночевала Йинг Тьян накануне новоселья в Нинаоке, – это он еще не уточнил.

Йинг Тьян все еще не возвращалась. Хонда вспомнил, как в Банпаине маленькая принцесса, окруженная придворными дамами, отправилась в туалет. Потом возник образ обнаженной девочки, купающейся в коричневой реке, над которой свисали воздушные корни деревьев. И как он тогда ни всматривался, родинок, что должны были находиться слева на груди, у подмышек, не было!

Желания, обуревавшие Хонду, на самом деле были непритязательны, их было бы даже странно назвать любовью. Он хотел видеть теперешнюю Йинг Тьян полностью обнаженной: расцветшую некогда маленькую, плоскую грудь, непокорно торчащие персиковые соски, вытягивавшие свои головки, словно птенцы, выглядывающие из гнезда, внутреннюю часть руки, где кожа так чувствительна, легкие тени в складках кожи у подмышек, рассматривать все это в лучах рассвета и трепетать, сравнивая зрелое тело с телом маленькой принцессы. Пупок, словно маленький риф, покоящийся среди раскинувшего мягкие волны живота. Потаенное место, которое сторожат не демоны с перстня, а густые волосы, – прежде его окружало строгое, глухое молчание, а теперь оттуда словно постоянно глядит влажная улыбка. Пальцы красивых ног, бедра, стройные ноги – слившиеся воедино закон жизни и мечта, он все хотел сличить с тем, что было прежде у маленькой девочки. Это означало познать «время». Познать, что именно «время» создало, что вырастило. И если он по-прежнему не обнаружит на левой стороне груди трех родинок, значит определенно он, Хонда, влюбился. Ведь от любви его предохраняла надежда на возрождение в Йинг Тьян Исао, а значит, и Киёаки – вера в круговорот существования сдерживала страсть.

В словах, с которыми Хонда, очнувшись от мечтаний, обратился к вернувшейся в холл Йинг Тьян, невольно прозвучала ревность:

– Да, забыл тебя спросить. Накануне нашего праздника в Готэмбе ты ведь где-то ночевала, не предупредив в общежитии. В японской семье вроде бы?..

– Да, в японской семье, – спокойно ответила Йинг Тьян – она пристально разглядывала свои красивые ноги, сидя рядом с Хондой. – Там остановились мои друзья из Таиланда. Та семья меня все упрашивала: «Оставайся ночевать, оставайся ночевать», ну я и осталась.

– Там, наверное, было много молодежи и интересно.

– Да нет. В семье два сына и дочь, да мы вдвоем из Таиланда, мы играли в шарады. У их отца большие торговые дела с Юго-Восточной Азией, и поэтому он очень хорошо относится к тем, кто приезжает оттуда.

– А из Таиланда у тебя кто, друг?

– Нет, подруга. А почему вы спрашиваете? – спросила Йинг Тьян, снова задрав вопрос высоко в небо.

Тут Хонда выразил сожаление, что у Йинг Тьян мало японских друзей, и сказал, что если не общаться как можно больше во время учебы с японцами, то в такой учебе мало смысла. «Встречаться только со мной тебе, наверное, неудобно, так что в следующий раз я приведу с собой молодежь», – закинул он приманку, и они договорились встретиться в холле отеля в это же время через неделю. Подумав о Риэ, он как-то побоялся пригласить Йинг Тьян домой.