Текст книги "неПАЦАНКА. Трансформация бой-бабы в леди"

Визитка. Синхроны

Ну-ка, слезы вытер!

То ли дело их сын – сразу видно, что он лидер.

Oxxxymiron

Съемочная группа должна была подъехать утром к 10 часам. Разумеется, все встали гораздо задолго, а отец так и вовсе скрылся в неизвестном направлении, оставив машину и выключив мобильный. Сестра носилась по квартире, красилась, укладывала волосы, прихорашивалась. Поразительно, как в одной семье могут быть двое кардинально отличных друг от друга людей при казалось бы одном и том же генном наборе. Даже лица были одинаковые, только с разницей в 10 лет и поправкой моего на то, что уровень тестостерона в теле в разы выше. Плюсом – постоянный стресс и образ жизни, не включающий ничего полезного, ведь даже нагрузка в качалке делалась на предельных мощах с тяжелыми весами. И таким образом не только само тело обтесалось в мужскую форму, как из куска мрамора под трудом настойчивого скульптора, но и лицо отразило все внутреннее содержимое – не хватало щетины. Коты ходили из угла в угол, как китайские туристы по Красной площади, один Игорь сидел на моем компьютерном столе и со спокойствием питона, будто тот был в его генеалогическом древе, рассматривал всю эту суету.

Я волновалась, хотя и старалась не подать виду, чтобы не передавать панику окружению. Дважды выгладив потрепанный временем и мною костюм с черной футболкой поло, выпив 8–10 чашек сублимированного растворимого напитка, я с головой окунулась в ожидание, каждые две минуты поглядывая на стрелку часов, а каждые четыре – на Игоря, успокаивавшего мои нервы видом своих мятых усов. Время подошло к 10 часам, а они все не звонили. Мама с сестрой – уже при полном параде – постоянно заходили и спрашивали: «Ну что? Ну когда?», – расшатывая этим мою канатную дорогу нервной системы.

– Я ничего не знаю. Они даже трубку не берут, – оставалось парировать мне сквозь стиснутые зубы, в то время как хотелось для ускорения процесса выпрыгнуть из окна и нестись на поиски пропавших.

Раздался звонок с неизвестного номера:

– Юля, ты ждешь? Мы едем к тебе с Нижнего! Водитель говорит нам полчаса еще ехать! Все, поки! – пропела долгожданная Птичка.

Водопад неимоверного облегчения буквально омыл меня с головы до ног, я бодро вскочила и велела всем, в том числе и котам, прийти в боевую готовность через полчаса. Даже Игорь, пребывавший в режиме ожидания за маской спокойствия, поддался-таки всеобщему облегчению и пару раз отбил хвостом по столу. Все были готовы, но мама продолжала надраивать линолеум и прыскать освежителем воздуха во спасение, чтобы «им не показалось, что у нас помойка», о чем отец неоднократно говорил при наличии 10 (а раньше 12, Карл) живых котов на 64 м² (то бишь каждый кот занимал 5,3 м² с учетом туалета, кухни, ванной, кладовой и лоджии, без учета еще взрослых людей).

Я больше не могла сидеть в этой цитадели гнетущего ожидания и пошла уничтожить несколько трубочек с опасным для лошадей содержимым и, выйдя на улицу при полном параде похоронного бюро, села на лавку и затянулась. День обещал быть жарким, но три слоя крутого мужского антиперсперанта должны были справиться с этой нагрузкой. Я смотрела на двор и думала, как посчастливилось его обитателям стать свидетелями того, чего они раньше не видели. Я затянулась еще раз и чуть не поперхнулась оттого, что телефон-истеричка упал от вибрации на асфальт. Быстро схватив его и убедившись, что он все еще работает, я взяла трубку и услышала:

– Юль, мы тут заехали в какие-то гаражи, и водитель не знает, куда ехать! Найди нас! – практически прокричала Птичка, наверняка забыв добавить слово «фас» в конце предложения.

Я помчалась к тому место, где предположительно они застряли, и обнаружила небольшой белый фургон, забитый людьми и аппаратурой, торчащей из открытых окон.

– Здрасьте, добро пожаловать в наши края (слово заменено на более цензурное, изначальный вариант звучит в рифму)! – широко оскалившись, намеренно пробасила я. Первичную защитную реакцию никуда не деть, знаете ли.

Сидевшие в фургоне бородатые съемщики переглянулись и посмотрели куда-то вглубь фургона, видимо, на Птичку:

– Это ОНА?!

Я не поняла, положительная это реакция или нет, но на всякий случай усмирила своего внутреннего быка агрессии на подобные проявления и лишь еще шире улыбнулась, сжав кулаки и стиснув желваки в лучших традициях отца.

– Юлечка! – пропищала Птичка, высунувшись из чрева фургона. – Прости, что так долго ехали, просто КОЕ-КТО, – она осудительно посмотрела на мощного бородатого мужика, – вчера нажрался и храпел всю ночь, не давая всем в номере выспаться, поэтому мы опоздали! Да вылезайте уже, приехали! – начала она гневно и забавно тыкать их своими маленькими, как крылья колибри, ручками и выбираться буквально по головам.

Как я и полагала, Птичка оказалась блондинкой, а аппаратуры было навалено столько, что пришлось помогать трем здоровым мужикам выгружать ее. Состав съемочной группы был таков: Лена «Птичка» – редактор (эта должность означала на самом деле человека, который по пятам ходил за героем и старался быть его «лучшим другом», выведывая внутренние переживания и задавая вопросы при личной беседе и на интервью на камеру; эдакий вариант сиамского близнеца-отщепенца). Наташа – режиссер, в противовес Птичке – очень тучная дама, но с весьма активным поведением и живой жестикуляцией, которая руководила операторами и общей канвой сьемок, выбирая локации, выставляя задачу по картинке и порядку «сцен», а в нашем случае – кусков жизни. Вовчик – администратор, очень живой, харизматичный, менее бородатый, но самый артистичный парень, руководивший бюджетом, связью с представителями локаций (например, при съемке в магазине – с директором), в общем бюрократ и весельчак, выполнявший еще и функцию «звуковика» (хотя на самом деле за это должен отвечать отдельный человек, но такие съемочные группы часто экономят на данной должности, а выделенные на него деньги делят между собой). Рома и Сергей – те самые двое здоровых парней, кто, пренебрежительно подняв губу, сказал «это ОНА?!», были операторами, в задачу которых ставилось только осуществление съемки и ничего более (ответственная профессия, дорогие камеры от 30 тысяч долларов за штуку). И водитель, но он был простым наемником с фургоном из Нижнего Новгорода, то есть просто земляк, которому посчастливилось изнутри видеть весь процесс создания будущего «шедевра». Мужикам я пожала руки, помогла разгрузиться и встала рядом с фургоном покурить, пока Лена и Наташа ходили вдоль и поперек дома, активно жестикулируя и примеряя на дом и двор рамку из сложенных пальцев, выставляя, как я поняла, кадр.

– Мда, ну ты, конечно, пацанка, – сказал мне здоровый бородатый, который был с целыми конечностями пока только благодаря моей потрясающей выдержке сегодня во благо будущего.

– А что не так? А ты думал, как я буду выглядеть? – спросила я, находясь в самой что ни на есть мужской стойке – с рукой в кармане, широкой постановкой ног и сигаретой в зубах.

– Да все нормально, сорян, просто такого я еще не видел из всего, что мы снимали, – странно растягивая гласные завел он.

– Юля, а тебе не жарко будет в костюме, что-то погодка расходится, – не менее тонким, чем у Птички, но более основательным голосом произнесла режиссер Наташа.

– Только слабаки не носят летом черный, – отвесила я, сделав очередной брутальный затяг.

– Мне это все очень нравится, – едва не подпрыгнув, сказала Наташа, явно находясь в предвкушении чего-то.

– Так, Юль, давай начнем с дома, пошли в квартиру, сейчас отснимем все интервью с мамой, сестрой, папой, – начала листать блокнот Птичка.

– Да, понятно, только отец уехал, сказал, что не будет принимать участия в этом слове на букву «П» (и это не «Пацанки»).

– Как?! – чуть ли не в один голос воскликнули две девушки из съемочной группы. – Юль, ты серьезно?! Как же без него! На нем же много чего строится! – уже чуть ли не в плач подалась Наташа, пока Птичка судорожно смотрела на парней в поисках ответа на извечные русские вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?».

– Ну, так мы его втроем уговаривали, а он взял и с первыми петухами слинял, спасибо хоть машину оставил, я на колесах буду.

– Юль, это пипец, понимаешь?! Делай что хочешь, но нам надо снять интервью с ним! – уже впадала в истерику режиссерша, а Птичка вжимала шею в плечи, закапываясь в блокноте и осознавая, что явно подставила всю съемку непроработкой этого вопроса.

– Слушайте, дамы, давайте без истерик! Юль, дай номер папы, сейчас будем с ним общаться! – снял Вовчик нарастающее в группе напряжение.

– Номер – без проблем, только он трубку не берет, как вы до него дозвонитесь? С моего он точно не возьмет, а ваши-то, кстати, почему не работают? – спросила я.

Мы поднялись на 4-й этаж. Дверь открыла мама, и я оценила, как красиво она выглядела, будто собиралась на 30-летие выпускников школы, – накрашенная, в аккуратной блузке и брюках, с полной комплектацией украшений по всем местам, будто так ходят по квартире домохозяйки.

– Елена, здравствуйте, вы потрясающе выглядите, но это перебор! – прямо с порога объявила режиссерша, а мама посмотрела на нее так, будто не понимает, о чем та.

– Простите, а что не так? – спросила мама, пройдя в глубину квартиры и заглянув в зеркало.

– Все так, просто оденьтесь, пожалуйста, по-домашнему, сотрите косметику! Я очень понимаю, что для вас участие в таком проекте как праздник, только это же не ваш обычный образ наверняка? Вы же по дому так не ходите? – продолжала убеждать режиссер.

– Вы что, предлагаете надеть мне старый халат и лохмотья?! – переходила мама на высокие тона, явно ущемленная таким обращением.

– Нет, нет, просто попроще: футболочка там, джинсики, губы не такие красные, серьги лучше вынуть. Поймите, мы снимаем реалити-шоу, а вы будто на корпоратив собрались! – прочитав мои мысли, продолжала объяснять Наташа.

Мама развернулась и пошла переодеваться, а сестра, стоявшая в дверях своей комнаты, спросила: «Ну, я-то норм?», – выглядя тем временем тоже как на показе мод. Режиссер посмотрела на Птичку и тяжело выдохнула.

– О, Лиза, привет, меня зовут Лена, я редактор! Пойдем с тобой в комнату пообщаемся, посмотрим, что у тебя еще есть из одежды, и начнем снимать тебя первую, а я пока пару вопросиков тебе задам!

Они прошли в комнату сестры, а я осталась наблюдать, как крохотная прихожая заполняется вещами группы. Все коты вышли встречать гостей во главе с Гошей, сидящим в центре.

– Какой основательный и серьезный кот! – сказал Вовчик, все время говоривший по телефону, стоило только ему дать пароль от вай-фая и открыть двери в мир Вайбера и соцсетей.

Операторы поначалу были сильно удивлены количеству вьющихся под их ногами животных, которые лезли во все сумки и обувь, так как такое развлечение в таких объемах в данном доме было впервые.

– Юль, а откуда столько котов? Вы так сильно животных любите? – спросила Наташа, поглаживая трехшерстную основательницу рода.

– Ой, Наташ, эта история стара как мир. Я просто, как тебе сказать, страшная снаружи, но добрая внутри. И в один прекрасный зимний вечер, 30 декабря бородатого 2007 года, шла в качалку, ну, прокачаться на Новый год. И только подошла к входу, как вдруг из-за сугроба вываливается трехшерстный маленький комок и говорит: «Мяу». Ну, мое щенячье сердечке не устояло, я плюнула на тренировку, подхватила кошку и понеслась с ней домой. С тех пор наш дом изменился навсегда. Мама, конечно, сопротивлялась, но потом сама совершила подобное и подобрала красивого котенка на улице. Он оказался котом, а мы что-то совсем забыли про биологию и стремлению видов к самосохранению и размножению. В общем, они стали «штопаться», пока мы пребывали в шоке от количества рождающихся. Но отец не посмел никого топить под верещанье остальных домочадцев, и мы стали кого-то пристраивать, кого-то оставлять у себя. Но количество все равно всегда варьировалось в районе восьми – двенадцати, потому что стоило нам отдать котят, сестра приносила кого-то с улицы. И это был бесконечный цикл, потому что, даже несмотря на кастрацию, всегда прибывал кто-то с улицы и либо мы его оставляли, либо отдавали в добрые руки. Такой вот неофициальный кошачий приют был у нас. Как все это терпел пес – одному богу известно.

– У вас еще и собака есть? – ошарашенно спросила Наташа, явно не ожидавшая такого поворота добросердечности от пацанки моего грозного вида.

– Уже нет. Раньше еще попугаи были, да мы их отдали. Тушканчики были, сестра завела двоих. В магазине сказали, что одного пола, а оказались муж с женой, сильно друг друга любящие, поскольку «штопались» они просто в неимоверно быстрых темпах и огромных количествах. Поначалу мы справлялись, даже когда их число стало расти в геометрической прогрессии. Продавали их в зоомагазины по рублю за штуку, а потом и вовсе бесплатно, пока не покрыли ими весь город. Прямо порода уже была такая – «Тушканчики от Ковалевых», и нам уже просто стали отказывать по причине того, что практически у каждого жителя был наш тушканчик. Слава богу, есть естественный процесс старения: они оба состарились и умерли практически в один день. Вот такая история любви и нашего невольного предпринимательства.

– Жесть, я, признаюсь, такого от тебя вообще не ожидала! Что еще есть такого интересного, характеризующего тебя как человека?

– Ну, еще у меня есть белка. Только чилийская, кустарниковая, без хвоста и лап, дегу называется, – сказала я, и Наташа села на пуфик, всем телом и лицом выражая: «ЧЕГО?!»

– Ну, в общем, полгода назад, а именно одиннадцатого января этого года (это я точно запомнила, потому что был первый рабочий день после праздников и дикий мороз, а меня сразу же настиг веер тендеров, так что в офисе я провозилась практически до закрытия канатной дороги), пошла я после работы домой. Иду и слышу, как из сугроба раздается громкий писк на уровне ультразвука. Я поворачиваю голову и вижу в сугробе клетку. В клетке, примерзнув хвостом к прутьям, висело и надрывалось крысоподобного вида животное. Видимо, кто-то решил таким образом в минус двадцать шесть градусов выставить его на улицу, заботливо налив воды и насыпав корма, не предполагая, что они могут обратиться в лед при таких погодных условиях. Я в диком негодовании, благим матом сокрушая ледяной январь и таких ответственных заботливых хозяев, естественно, взяла клетку в охапку и понеслась на канатку, до закрытия которой оставалось пять минут. Как ошалелая, с орущей крысой, запрыгнула в кабинку и поспешила избавить ее от страданий, намочив слюной хвост и отодрав от прутьев. Видимо, от болевого шока крыса вырубилась и замолчала. Я, испуганная, едва ступив на землю, на последние сто рублей вызываю такси, держа клетку в руке, а крысу в подмышке, и мы едем домой. Там я под округленные глаза родственников и котов ошалело врываюсь в комнату и сажусь спиной к батарее, чтобы отогреться самой и воскресить крысу. Где-то через полтора часа она проявляет признаки жизни и пищит, а я отправляю ее назад в клетку. Однако она не выглядит выздоровевшей, и на следующий день я еду с ней в ветеринарию. Итог лечения – десять тысяч рублей. И семь дней дневного стационара с капельницами и операцией по удалению отмороженных конечностей (то есть хвоста и всех лап, за исключением одной культи), без которых, собственно, она до сих пор благополучно живет, ест все, что не приколочено, передвигается и даже умудряется крутить «колесо фортуны» из металла за пятьдесят рублей.

– Я сейчас расплачусь, – сказала Наташа, а операторы стояли и смотрели на меня, словно на сумасшедшую. Мы прошли посмотреть на это чудо, которое было с виду крысой, и лишь только уши как у белки и то, что можно назвать хвостом с кисточкой, выдавали в ней что-то экзотическое.

Тут вышла мама и с плохо скрываемым недовольством спросила, нормально ли сейчас она выглядит.

– Превосходно, Елена! То, что нужно, вы молодец! – голосом, как будто поощряющим собаку, слишком натянуто восторженно завела Наташа.

– Так, мы тоже готовы, – вышли из комнаты переодетые и пошептавшиеся Птичка с сестрой.

– Отлично, тогда давайте начнем с сестры, а потом с вами, Елена, – начала командовать Наташа.

Несмотря на критику внешнего вида, мама оказала группе гостеприимство, предложив чай, кофе, суп и так далее. Впрочем, с гостями она всегда была вежлива, а дети и сами могли о себе позаботиться. Напившись и наевшись, мужики-операторы и Вовчик принялись расставлять по квартире прожектора освещения, камеры и звук, несмотря на заинтересованных в их носках и огромном количестве проводов представителей кошачьего народа. Страшно представить, на какую стоимость тянула вся эта аппаратура, за которой они бдели, как за младенцем. А пока Птичка и Наташа разбирались с документальной частью вопроса съемок и дали нам «Соглашения на участие», суть которых была в том, что мы разрешаем всяческое использований своих фото и видеоизображений в телепередаче «Пацанки».

– Я не буду ничего подписывать! Я ничему не верю! У вас есть документы?! Вдруг вы просто прикидываетесь, а на самом деле хотите продать ее на органы или в проститутки?! Нет уж! Не в этой жизни! – отложила ручку мама и встала из-за стола.

– Мам, сядь! Мне все равно, что ты скажешь! Я так или иначе сделаю задуманное! И сейчас не смей мне мешать! От тебя просто требуется подписать разрешение на участие и сказать про меня всю правду на камеру! Все просто! Это мой единственный шанс, так что не смей сейчас из своих мнимых соображений безопасности продолжать ломать мне жизнь! – нависла я над ее ссутулившимся телом, сопротивлявшимся моему стремлению к новой жизни.

Она смотрела мне в глаза отчаянно, как лань, загнанная гепардом в тупик скалистых объятий смерти. Тяжело выдохнула, взяла ручку и подписала.

– Ну что ж, вот и отлично. Елена, тогда, если вы не против, начнем с сестры, а потом и к вам приступим. Юль, идите с мамой погуляйте из квартиры, не нужно, чтобы вы все слышали.

– То есть как? Вы останетесь с ней здесь наедине? – возмутилась я.

– Ну а ты как думала? Ни к чему, чтобы ты что-то услышала и от этого кто-то пострадал, – улыбалась Наташа рядом зубов хищной рыбы.

– Да, Юль, единственная просьба, чтобы не было шумно. Можно котов куда-то в отдельное место собрать? А то придется переснимать вопросы, – спросила Птичка.

Мама закрыла котов в моей комнате там же, куда группа свалила все свои съемочно-личные вещи на мою кровать. Ладно, в конце концов пока этим людям можно было делать все и чувствовать себя как дома. Главное, чтобы они выполнили свою работу и сняли мою визитку как следует.

Лизу посадили на стул в центре ее комнаты. На нее было направлено две камеры: одна профессиональная и одна – зеркальный фотоаппарат, выполняющий функцию видеозаписи. Вова надел на Лизу «петлю» или, проще говоря, микрофон – коробочку с батарейками, идущим от ее разъема шнуром с головкой самого микрофона, прикрепляемого на одежду ближе к подбородку. Оба оператора встали у камер и «выставили кадр». Вова поправил какие-то рычажки на большой металлической коробке с множеством эквалайзеров и попросил сестру произнести что-нибудь. Но та так волновалась оттого, что была первая, что смогла только проблеять что-то невнятное, но Вове этого было достаточно для настройки.

– Лиза, хлопни, пожалуйста, в ладоши, чтобы мы синхронизировали звук. – Хлопок. – Итак… – Наташа обернулась на нас с мамой, стоящих в дверях, и многозначительно покашляла, чтобы мы не медлили и выметались.

О том, каким вышло интервью, мы узнаем уже только после выхода первой серии шоу, потому что, когда сестру закончили опрашивать, ей пригрозили – ничего не рассказывать о том, что она сейчас говорила. Если бы она рассказала, то мама, зная вопросы, уже настроилась бы на них и, возможно, не дала бы ту реакцию, которая была нужна редактору и режиссеру.

Как оказалось впоследствии[6]6
  Здесь и далее данное слово будет обозначать факт или осознание, которые меня постигли после возвращения с реалити-шоу.


[Закрыть], первичные реакции, те человеческие и естественные, которые неповторимы при первой встрече с явлением или событием, представляли собой самый смак для проекта «Пацанки». Еще бы, эмоции сыграть очень сложно – их можно лишь прожить, что под силу только выдающимся актерам, всю жизнь посвятившим данному ремеслу, либо… Либо всем людям, жившим до, живущим сейчас и тем, кто будет жить после, ведь мир – театр!

Когда шло интервью, мы сидели с мамой на лавочке и она спросила:

– И зачем тебе это нужно? Кому и что ты хочешь доказать?

– Я никому ничего не доказываю, мам. Это мой единственный шанс на другую жизнь, потому что в этой я больше не могу ни тянуть лямку, ни заливаться литрами водки в надежде никогда больше не проснуться.

Она хотела что-то сказать, но замолчала, так как вышла соседка и случилось то, что в народе называют «зацепились языками». На фоне их разговора, который воспринимался мною как белый шум, я не чувствовала начавшего изнывать от жары в черном костюме тела, залитого смрадным потом из-за химической смеси токсинов в организме. Тело, как восковая статуя в музее мадам Тюссо, будто существовало отдельно, так что каждый мог подойти, сесть рядом и сфотографироваться. Даже ни один мускул на лице не вздрогнул бы – все внимание было внутри, погружено в мысли о текущем «что происходит» и вечном «как я дошла до жизни такой». Внутри все выгорело, как лес в период летнего пожара. Хотя «МЧС предупреждал», что «бить детей непедагогично», но не уточнял, что избиение может быть физическим – со стороны уличных недоброжелателей – или моральным – со стороны близких и общества. Грудная клетка прикрывала нечто, сравнимое с изничтоженной жарой пустыней, испещренной трещинами и глубокими шрамами жизни, над которой непрестанно кружили стервятники, желающие урвать еще один кусок мяса.

Прометей пошел против воли богов и помог людям, снеся им часть божественного огня с Олимпа. И что с ним стало? Гефест приковал его к скале, а Зевс обрек на вечные страдания: вновь и вновь прилетавший орел выклевывал печень Прометея на протяжении 30 тысяч лет, поскольку спаситель людей был бессмертен и этот орган постоянно вырастал заново. И не случайно печень, поскольку древние греки считали, что именно в печени заключена душа. Мучения Прометея закончились перед началом Троянской войны, когда он указал Гераклу дорогу к Гесперидам и тот убил орла, также убедив Зевса унять свой гнев мести за непослушание.

Или история Данко из «Старухи Изергиль» Максима Горького. «Что сделаю я для людей?!» – сильнее грома крикнул Данко. И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой. «Оно пылало так ярко, как солнце, ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлеталась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди, изумленные, стали, как камни. «Идем!» – крикнул Данко и бросился вперед, высоко держа горящее сердце и освещая им путь. «Они бросились за ним, очарованные», и нашли выход. Но сердце умирающего юноши было растоптано «осторожным человеком» – предполагаемым вождем, возжелавшим покончить с жизнью возможного конкурента – лидера.

Я смотрела в небо, и между облаков разыгрывались эти картины, сплетенные из мифов и прозы, оставшиеся глубоко в истории и подсознании поколений печатью поведенческих архетипов.

– Так, кто следующий? – спросила Наташа, вышедшая курить вместе с со своей командой. Они вывалились из подъезда шумной гурьбой налетчиков на летнюю прохладу подъезда многоэтажки, где, как в склепе, все чувствовали покой избавления от дел внешнего мира на пути к лону дома. За ними вышла сестра и словно обессиленная упала на лавку рядом со мной.

– Я все рассказала, – промолвила она, едва двигая губами на лице, чрезвычайно истощенном морально на теле, из которого, как все соки, будто высосали последние капли жизненных эмоций.

– Лиза, ничего не рассказывай! Елена, вы позвонили мужу? Он нам нужен для интервью, а пока пойдемте, вы следующая!

Мама посмотрела на сестру, на меня, и я видела, как губы ее затряслись от страха и вмиг обуявшего холода. Казалось, что она сейчас пойдет не на интервью, а в коридоры НКВД, из которых никто не возвращался. Мелкая дрожь била члены ее тела, и, боявшись выдать волнение, она совершала очень много мелких и совершенно несвойственных ей движений: потирала ладони, щелкала пальцами, переминалась с ноги на ногу.

– Да не волнуйтесь вы так, это не смертельно! – пропела Птичка-редактор, не предполагая, что для того, кто в жизни, в собственной семье никогда ни о чем не разговаривал: ни о чувствах, ни о проблемах, ни о страхах, – смертельным было просто заявить о том, что ты что-то испытываешь.

«Инфаркт микарда, вот такой рубец» мог настигнуть от одного упоминания о многочисленных болевых моментах в жизни, с трудом пережитых мною и ими не только на уровне физической боли и слез. Наверняка в глубине души они все страдали и им было больно видеть, кто я и что со мной происходит. Однако сохранение неимоверно твердого, ороговевшего панциря напускного безразличия, холода, сдержанности и сохранения внешнего вида «нормальной семьи» отнимало слишком много жизненных сил, и ни у кого не било ни малейшего желания говорить друг с другом. С появлением сестры, правда, пришла ругань и словесная брань на почве «кто и что должен, кто и что неправильно делает», которая переросла в дикие скандалы со швырянием мебели о стену, когда мама употребляла лишнего и на короткий период переставала находиться под гнетом обязательства сохранения тишины перед отцом. Сестра, как любой ребенок, сопротивлялась и росла очень капризной, что приводило к постоянным конфликтам со сносом дверных косяков, потому что она не слушалась так, как я, и не выполняла беспрекословно приказы и указания так, как я. Да и я, напиваясь и пропадая, могла поначалу возвращаться и орать оправдания, не оставляя в живых многострадальные дверные косяки. Отец хлопал дверью и врубал телевизор на всю мощность, но потом просто уходил в гараж. Мать также кричала, предъявляя претензии моему несовершенству и проводя сравнение, что «вон все давно замужем, с детьми, с нормальной работой, как девочки, помогают родителям», и, поддавшись рыданиям, окончательно обессиленно валилась в страдании на кровать и закрывалась руками. Неудивительно, что сестра на фоне всех этих разборок внешне очерствела и делала все назло, проваливая учебу и не делая ничего из обязанностей по дому. Насмешками демонстрировала она новый модифицированный панцирь вынужденного бесчувствия и наплевательского отношения ко всему.

Съемочная группа курила, скидывая бычки прямо на асфальт и разражаясь диким гоготом в обсуждении какой-то Маши из деревни, от которой они поехали прямо ко мне.

– Представляешь, она приперла с собой вареные яйца и начала есть, пока мы расставляли технику! Ой, а ее дед – это нечто! Как в него помещается такое количество самогона – я не знаю! – вещал мне администратор Вова, почесывая рыжую бороду. Я же слушала вполуха, пытаясь по лицу сестры, а точнее маске ее эмоционального истощения, прочесть, что же там такого у нее спрашивали.

– Ну, пойдемте, Елена! – объявила окончательно Наташа, и мама, опустив руки, выдвинулась, как на средневековую казнь. Как оказалось впоследствии, после первой серии шоу, так оно и было. Не интервью, а «публичное линчевание». Они нырнули в чрево подъезда, и железная дверь с домофоном проскрипела им вслед «Прощание славянки».

– Юль, извини, я рассказала им все, поэтому не обижайся на меня, ладно? – удивили меня слова сестры, ведь она в принципе никогда ранее не извинялась, а тут… Это что же такое нужно было спросить, чтобы выволочь изнутри такие слова?

«Однако они профессионалы», – мысль в моей голове промчалась гепардом удивления. К ней присоединился фонтан холодного пота, берущий начало в источнике от шеи и проистекающий холодом осознания предстоящего линчевания себя в том числе. И вдруг еще одно не меньшее удивление постигло мой разум. К дому подъехала машина отца, и тот буквально вывалился из нее, как медведь из берлоги после многолетней спячки. Взгляд его был расфокусирован и потерян. Тело находилось здесь, однако сознание металось в черепной коробке бейсбольным мячом. Было видно, что делает это он против воли и буквально заставляет каждую ногу сделать шаг по направлению к дому. Руки также безвольно свисали вдоль туловища, едва удерживая на указательном пальце ключи от машины, которую он впервые забыл закрыть. Ноги плелись, взгляд искал в земле спасение и силу сделать то, что он собирался, ну, или заставила мама криками в трубку и обвинением в аморальной бесчувственности и пофигизме. На протяжении всего шоу она, по рассказам сестры, часто будет обвинять его в том, что он «всех детей прозевал» (в матерной форме, разумеется), напиваясь больше и чаще обычного, ибо никто из нас: ни из участниц, ни из членов их семей – не мог ожидать того, что произойдет на экране, на глазах у всей страны.

– Где мать? – обессиленно понуро опрокинул он вопрос на почву моего изжаренного сознания.

– На интервью. Ты приехал на него? – спросила я так же отрешенно, потому что плавиться на солнце перед публичным линчеванием, видимо, было дополнительной казнью египетской, довеском к и так прекрасным ощущениям от всеобъемлющего сюрреализма. Силуэты домов, прилегающей к многоэтажке флоры и фауны плавились на глазах и в подсознании, как в картине Сальвадора Дали «Постоянство времени». «Вы даже не вещь в себе», – звучали в голове слова нашего преподавателя философии на первом курсе. Это означало, что мы не понимаем, кто мы и что, ради чего живем и что делаем, не просто как студенты, а как личности, люди, представители своего вида. «Вещь в себе» – умопостигаемый объект, ноумен, он объективен и независим, целостен и самодостаточен, в отличие от феномена – чувственно воспринимаемого явления, то есть нашего представления о мире и самих себе через призму органов чувств и ощущений. Феномен жизни моей семьи сводился к тому, что все держались друг от друга подальше, чтобы вдруг не вскрыть нарыв нарастающих проблем и противоречий. Чувственное отчуждение и расчленение по чреслам многокомнатной квартиры сопровождало процесс разрушения семьи как «вещи в себе».

– Юль, алло, тебя папа спрашивает! – орала сестра, орошая каплями слюны глубокие морщины на моем лице, потасканном жизнью в еще столь молодом возрасте.

– Что делать-то надо, скажи?! – спрашивал он, будучи впечатанным в асфальт жарой и необходимостью окунуться в новый опыт.

– Сядь в машину. Скоро они выйдут и позовут тебя на интервью. И спасибо, что приехал! – ответила я, растирая со лба на шею едкий пот от раскаленного воздуха и тягучих, как смола, мыслей.