Текст книги "Записка Господу Богу"

Перекресток дорог

 
Ах, флейтисточка-дурочка, что ж теперь делать, играй!
Видишь, пальцы застыли – сама ничего не сыграю.
За какие грехи нас с тобою отправили в рай?
 
 
Перекресток дорог, у подножья чужого креста
И вокруг тишина, да такая, что некуда деться.
А прислушаться – слышится тихое «Ради Христа»! —
Чей-то тоненький голос из самого дальнего детства.
 
 
Ах, играй что-нибудь! Ради бога, скорей заглуши
Этот жалобный голос, иначе немыслимо будет
Переждать непогоду. Одни мы. Вокруг ни души.
Души здесь только мы – остальные не души, а люди.
 
 
Люди мимо идут по земле, по любви, по делам
И проходят сквозь нас, будто мы только тени живые,
Будто все не для нас – звезды в небе и свет по домам,
Не для нас вдоль дорог и распятия сторожевые.
 

₁₉₉₀

«Был в самом центре Ленинграда мой петербургский уголок…»
Городская лирика

Три музы

 
Голубушки! Елены! Самарянки!
Пробежками от Мойки до Фонтанки,
От Крюкова канала до Невы
Кого спасете вы?
Мне чудится – вы в городе одни.
Текут по лицам желтые огни,
Жилые подворотни дышат смрадом —
Туман над Ленинградом.
Три девочки, три музы, три жены,
Всегда толпой калек окружены.
 

Часовенка

Памяти Валентина Трунова

 
Когда хожу, обижена,
Непонята хожу,
Одно виденье вижу я,
Одну я быль твержу.
 
 
Она не очень грустная,
Но в ней слезинки соль.
Она простая, русская,
И русская в ней боль.
 
 
Стоит, стоит часовенка
В лесу, где бурелом.
Со снятыми засовами,
Со скошенным углом,
 
 
С бурьяном необузданным,
Со сбитыми дверьми —
Она еще не узнана,
Не найдена людьми.
 
 
Стоит, стоит часовенка,
С годами все темней…
И людям будет совестно
Явиться перед ней.
 

1966

Мостик с грифонами

 
Был в самом центре Ленинграда
Мой петербургский уголок,
Канала четкая ограда
Была каймой моих дорог.
 
 
Туда орган людского хора
От Невского не долетал,
Там у Казанского собора
Был узкий мост через канал.
 
 
Тугие крылья двух грифонов
Его держали над водой —
Он в памяти остался фоном
Моих хождений за бедой.
 
 
Кому-то вовсе не приметен
В обличье сказочно-простом,
Он был единственным на свете —
Он между нами был мостом…
 
 
Давно в том месте не была я
И не сорвусь, не полечу.
Ты спи, печаль моя былая,
Тебя будить я не хочу.
 
 
Развеял номер телефона
И адрес времени норд-ост…
А златокрылые грифоны
Все также охраняют мост.
 

Ленинград 1975

Океан первоначальный

 
В зелено-солнечной воде
Ныряю золотою рыбкой
И выгибаюсь грудью гибкой,
Подобно сказочной ладье.
 
 
И вот зеленый Петергоф
С волной сливается причальной,
И нет на свете берегов —
Есть океан первоначальный.
 
 
Еще не выросла трава
На бледных отложеньях мела,
И ящеры об островах
Задумываются несмело.
 
 
Потом возникнут города,
Законы, войны и искусство —
Ну, а пока что в мире пусто,
А я печальна и горда:
 
 
Так постигаю я с азов
И жизнь дарующие воды,
И одиночество природы,
И человека дальний зов.
 

1967

В обугленный неба пролом

 
Чтоб не знать, что ты любишь меня,
Не удерживать и не томиться,
Я рванула из летнего дня,
Как из леса горящего птица.
 
 
И в обугленный неба пролом,
Позади остывающий быстро,
Я пошла по спирали, крылом
Рассыпая горящие искры.
 
 
Задохнувшись в пустой синеве,
Я к Неве наклонилась напиться.
Но огонь отразился в Неве —
Вот какая я, стало быть, птица?
 
 
Не зови! Не откликнуться мне,
С каждым днем забираю все выше,
Только спелые искры, как вишни,
У небес остаются на дне.
 

На пушкинских дорогах

 
Красавица моя, экскурсовод!
Вели водителю помедленнее ехать.
Буран в пути. А главная помеха —
На пушкинских дорогах гололед.
 
 
На пушкинских дорогах гололед.
Друзья мои, теперь остерегайтесь.
Веселый черт и златокудрый витязь,
Что вас за новым поворотом ждет?
На пушкинских дорогах гололед.
 

Гелионы

 
Гелионы плывут на солнце.
Слышу палубу под ногами.
Озираюсь вокруг сонно:
Это мы с тобой? Это с нами?
У кормы, похожей на замок,
Спит невольник, как ворон черен.
А из трюма доходит запах
Ароматных кофейных зерен.
На штурвале – твои руки,
А глаза уже сбились с курса
И вот-вот с моими столкнутся.
И тогда не станет разлуки.
Только с курса тебе не сбиться —
И мы так приникнем друг к другу,
Как зарей подожженные птицы
Приникают к воде с перепугу.
Для тебя – это только сказка,
Да и мне это только снится,
Но взгляни, – как меняют окраску,
Вдоль зари пролетая, птицы!
 
 
Гелионы плывут на запад,
Где меня тишина разбудит.
Это, может быть, будет завтра,
Может быть, никогда не будет.
 

Небесные дороги

 
Невидим глазу звезд неспешный ход:
Бредет над головой земных прохожих
Одна луна – небесный пешеход,
Да юркают проворно в подорожник,
Растущий возле Млечного пути,
Метеориты, ящерки небес.
Я выберу одну и рядом с ней
Замру и, спинку гладкую потрогав,
Подумаю: куда же мне идти?
Я в городских запуталась дорогах —
Небесные и проще, и ясней.
 

Сентябрь 1973

После Цветаевой

 
Полюбил ты разлуку
Горячее любви.
На дорожную муку
Благослови!
 
 
Как боишься нечаянно
Ты меня удержать.
Но качается маятник,
И пора уезжать.
 
 
Пожелай же пространства
Голубого очам[2]2
  В опубликованном варианте (Грани № 108 1978 с. 35): «Моим синим очам». – Примеч. ред.


[Закрыть],
Одиссеевых странствий —
Моим хрупким плечам.
 
 
Мои предки – варяги[3]3
  В опубликованном варианте (Грани № 108 1978 с. 35): «Наши предки – варяги». – Примеч. ред.


[Закрыть],
А не грек Менелай:
Пожелай же отваги,
А любви не желай.
 
 
Черных вишенок горстка,
Словно яд на устах.
Тяжелей перекрестка
Не бывает креста.
 
 
Поручи меня Богу —
Без Него не снести,
Ты меня на дорогу
Перекрести.
 
 
Какая глупая морока
Считать, кому и в чем беда.
Любовь и ненависть – до срока.
Одна разлука – навсегда.
 

Я все предугадала наперед

 
Врастаю в вечность мерзлоты,
Оставив ветви над Невою,
Я позабыла ветку
С одним цветком и с бабочкой немою.
 
 
Прикручивая жизнь свою беспечно,
Я прорастаю в мерзлоту и вечность,
Одну лишь ветвь оставив над Невою
С одним цветком и бабочкой немою.
 
 
Цветок был странен, бабочка – пестра
И рисовала. И была еще сестра.
Сестрица! Заводной мой соловей,
Нацелившийся в нимб моих ветвей!
 
 
Остерегала я мою сестру:
«Не будет гнезд на этаком ветру,
Не обманись! Железный мой цветок, —
И тот весной умчится на восток
Вернется к дереву, а бабочка умрет». —
Я все предугадала наперед.
 

Ленинградский прайд

«Прайд» – львиная стая

 
Зверий рык, но запах – бронзы.
Не сафари, но – работа.
Не кругами, но – дозором.
Полночь. Град. Парад зверей.
 
 
Выход прайда.
Кто с крылами,
Кто с кольцом в ноздре гранитной,
Кто проносит в львиной гриве
Женский сумеречный лик.
…А российский император
Не волчицею был вскормлен —
Зубы пробовал цареныш
О крутую бабью грудь,
Но – любил зверье.
И город
Сторожам чугунногривым
Смело царь-градостроитель
Доверяет по ночам.
Объезжает их дозором.
И встает над Ленинградом
Запах бронзового пота
Императорских коней!
 

В лесу Казанского собора

 
В лесу Казанского собора
Брожу среди стволов замшелых,
Наощупь замшевых. Шмели
Трамвайные гудят в сторонке,
Ползут по каменным дорожкам
Зеленоглазые такси.
Фонарных ландышей семья
Произрастает у фонтана,
И электрическим нектаром
Вечерний воздух напоен.
Лес полон жизни и движенья:
Исходят соком автоматы,
Щекочет ноздри аромат
Витрин больших и переспелых.
Горят рекламные цветы,
Посвистывают постовые,
Везде оград чугунных хворост
Похрустывает на ветру…
 
 
А во дворах, а во дворах,
В кустах кирпичных и бетонных
Живут коричневые крысы
И камень гложут по ночам.
 

Сентябрь 1973

Грохочущий ветер

 
Он на полночном рандеву
Срывает с дерева листву
И над трамваем леноватым
Вдруг провода закоротит,
И по глазам кариатид
Сверкнет огнем зеленоватым.
 
 
Он беспощадно материт
Весь ленинградский материк
За полумертвую истому
И воет, воет всем назло.
Ему пока не повезло
Поэта выкинуть из дому.
 
 
Закипает молнии аркан,
В соборный прогудит орган
И, изрыгнув победный зык,
С Исакия рванет на площадь
И там, над площадью, полощет
Багровый дьявола язык.
 

Октябрь 1974

Письмо в Париж

 
Выпить бы, что ли, с тобою вдвоем,
Поговорить обо всем?…
Видишь ли, время тоски – водоем,
И не сдается внаем.
 
 
Не перемелешь разлучной реки,
Хоть Сену Невой нареки.
Я ли твоей не любила руки? —
 
 
Тут не заслужишь и не умолишь.
Письма останутся лишь…
Как поживаешь, бездомная мышь?
Как поживает Париж?
 

Август 1975

Августейшая пора

 
Кто-то гонится за мной —
Слышу шорох за спиной,
Оглянулась – листья,
Листья желтые летят.
 
 
Возвращатесь-ка назад,
И откуда вы взялися?
Еще август у двора,
Августейшая пора.
 
 
Еще будет виноград,
День рожденья, гость из Минска,
И напишет в Ленинград
Из Парижа наш Кузьминский:
Все пойдет у нас на лад.
_{………………………………………………….}
 
 
Листья желтые летят.
 

Август 1975

Деревья строятся в каре

Экспромт, написанный 14 декабря 1975 года между двумя допросами

 
Декабрьский снег,
И белою страницей
История проходит отстраненно,
Как странница.
И надо сторониться,
Чтоб не задеть…
Давайте поглядим,
Куда плывет отечественный дым,
Куда уходят люди в декабре
И как деревья строятся в каре!
 

Сонет Александру

 
Уж третий год, как мы уже не мы,
А дни рожденья – траурные вехи.
Но до сих пор, чуть я смежаю веки —
И тень твоя кивает мне из тьмы.
 
 
Весло Харона плещет у кормы —
Да, третий год, как умерли навеки.
Вино прокисло. Бесполезны греки,
И не разрушить собственной тюрьмы.
 
 
Я угадаю свой последний час,
Наворожу себе былые муки
И жадно стану их перебирать.
 
 
Какое злое ремесло у нас!
Быть вещими от счастья до разлуки
И много раз до смерти умирать.
 

СПб. февраль 1976

Юбилейное петербуржское

К 50-летию переименования города

 
Петербурги мои, Петербурги!
Разлетелись по белу свету,
По белым страницам, как птицы,
Птицы-странницы перелетные.
 
 
Далеко улетели птицы —
Не аукнешься, не докличешься;
Не черпнуть им водицы невской,
Собирать им горькие зерна…
 
 
Но в апреле приходят поэты,
Молодые, голодные, нежные,
И приносит каждый по птице —
Возвращаются петербурги.
 

Поездка в Царское Село

 
Каких обид не занавесить лесом,
Каких очей оградой не обвесить,
Не занавесить парком, встречным блеском?
К сему добавим благостную весть,
Но весть – потом.
С утра еще не выходило солнце,
По куполам не заводило танца.
Едва-едва теплело в рукавичке.
Не согреваясь стихотворством речи,
Я стыла в царскосельской электричке.
Один был друг, и тот уж был далече,
А рядом было – так…
А после было так.
Лисичка – апельсиновая корка —
Глаза ведет на рыжем поводу
И тихо усмехается с пригорка,
Где ревность поскользнется, и на льду,
И где напротив солнца – я иду
Навстречу вести.
 

СПб. февраль 1976

Ленинградское

 
Приятно знать, что у тебя есть дом,
Когда идешь со всем рабочим людом
И видишь, что невесть за коим лядом
Идет прохожий за тобою следом,
И стелется отечественный дым.
А вот идет по улице соседка,
Из сумки у нее торчит селедка.
Я ей сейчас (соседке, не селедке)
Четыре двадцать пять за свет отдам.
 

На юбилей Н. Гумилева

 
Когда денек и солнечен, и весел,
То и сквозняк в метро, сей мертвый ветер,
Что каждому назойливо знаком,
Покажется апрельским сквозняком,
И более того – весенним ветром,
И с явственным березовым приветом.
 
 
При этом, если выйти на Обводный —
На миг покажешься себе свободной.
Там на откосах желтые цветы
Растут в дерьме. И им подобен ты
Судьбой дурацкой русского пиита,
Где мать и мачеха в одном объятьи слиты.
 
 
Поэт! Не отвергай своей страны,
Хотя ее достоинства страшны.
Ее даров тяжелых не принять —
И головы кудрявой не поднять.
 
 
Но впереди Никола и Коломна,
Где жизнь еще свободна и укромна,
Где детские свободны голоса,
И рвутся золотом тугие небеса!
 

Дождь в Петербурге

 
Печальна тень кариатиды,
Балкон несущей за плечами.
Державны липы, но плачевны
Вокруг дрожащие куртины.
 
 
Плывут дома различной масти.
Гиперборейская столица
Две и три четверти столетья
Плывет, плывет…
А все ни с места!
 

СПб. июль 1976

День Благодаренья
Философская и духовная лирика

День Благодаренья
Поэма

[4]4
  Поэма «День Благодаренья» Юлии Вознесенской была включена в самиздатский альманах «Лепта» – первое крупное издание «второй культуры» в Ленинграде, в котором участвовало 32 неофициальных поэта. – Примеч. ред.


[Закрыть]

 
1. Утро
 
 
Еще спала. А дождь уже стучал
По всем листам в саду и в изголовье,
По тем словам, что за ночь искололи,
И влажный воздух свежесть источал.
 
 
Еще спала. А дождь уже во сне
Напоминал велеречивой кодой,
Что нынче день, дарованный Природой
Одной лишь мне и только по весне.
 
 
Еще спала. А дождь уже просил:
«Проснись! Сегодня День Благодаренья!
Прислушайся: Господние творенья
Возносят голоса к Престолу Сил»!
 
 
Пора проснуться, чтобы не проспать
Торжественного праздника природы,
Когда впервые вместо снега воды
Дарует ей Господня Благодать.
 
 
Пора проснуться, чтобы не проспать
Святого дня, когда душе-голубке
Не примерять намеренной улыбки —
И оттого еще добрее стать.
 
 
Когда не пыль смывает, а пыльцу
Вода с прозрачных клеточек растений,
И милый сад еще не стал степенней
От завязей – и все ему к лицу.
 
 
Мой сад, зеленоглазая душа!
От первых дней ты был со мною рядом —
Тогда еще не нареченный садом,
Не шелестя словами, чуть дыша.
 
 
Для рук моих и каждый твой цветок,
И дерево, и плод его осенний,
И камышинка в каменном бассейне,
И хмеля золотистый завиток.
 
 
Когда я забывала свой причал,
Твоя душа желтела и редела,
Но верности не ведая предела,
Ты, как больной любовник, все прощал.
 
 
С какою легкостью слетал последний лист,
Оранжевый, горячечный, осенний —
Как будто бы он верил в воскресенье,
Как будто это был его каприз.
 
 
С каким смиреньем смертная трава
Клонила стебли в сентябре ненастном
И молча билась под февральским настом,
И верила, что я была права.
 
 
Племен зеленокудрых пленный вождь!
Ты гибнешь на заснеженной арене,
Чтобы воскреснуть в День Благодаренья,
Чтобы со мною встретить первый дождь.
 
 
И для меня бывает раз в году,
Что станет вдруг весенняя погода
Водораздельным занавесом года —
И сквозь него я в новый год иду.
 
 
Благодарю не осень за плоды
И за древесное ее прозренье.
Нет, у меня свой День Благодаренья —
День золотого торжества воды,
 
 
Когда согрелась зябкая земля
И потянулись медленно из почки,
Позевывая, клейкие листочки,
И завелась в скворечнике семья,
 
 
Когда звенят зануды-комары
И работяги-пчелы надо мною,
И катит май зеленою волною
К подножию Ириновской горы,
 
 
Становится язычницей вода,
Но обретя язык, восславит Бога
Единого, хоть есть на свете много
Других богов – и все придут сюда.
 
 
Зевесов дождь шумит в завесах рощ —
Данае золотое подаянье.
Но воздается небу по деянью —
Земля туманом возвращает дождь.
 
 
И он все ближе дышит на цветы —
И раскрываются цветы в истоме,
И всё Любовь в огромном Божьем Доме —
И лишь размыты Божества черты.
 
 
Так, приходя ко мне издалека
По золотой Ириновской дороге,
Сливаются религии и боги
В одном бокале – в чашечке цветка.
 
 
2. Полдень
Родившись в ночь, к рассвету дождь поспел
И в землю пал, и всю собой заполнил.
Но облаками прорастает в полдень —
И жаворонок в облаке запел!
 
 
Предчувствуя в погоде перелом,
Взлетела ввысь пернатая кровинка,
Лишь у гнезда дрожит еще травинка,
Задетая трепещущим крылом.
 
 
Полдневный сад и свеж, и голосист.
Вот скворушка тропинкою умытой
Идет, заглядывая деловито
Под каждый кустик и под каждый лист.
 
 
А вот горчичным зернышком зрачки
Две ящерки уставились в пространство,
Являя чудный символ постоянства,
У времени слетевший с облучка.
 
 
Какая тайна в существе простом!
К чему-то был запечатлен природой
В нем облик ископаемых уродов —
Такой микроскопический фантом!
 
 
Две ящерки, два озорных жильца
В моем саду поигрывают спинкой —
И мне приятны два веселых сцинка,
Как две улыбки Божьего Лица.
 
 
Друзья меня, конечно, упрекнут,
Что, позабыв про «волевое слово»,
Свой личный пряник я вкушаю снова,
Тем самым забывая общий кнут.
 
 
Что ж делать, коль дожив до этих лет,
Я скорби мировой не обучилась:
Воспринимаю жизнь как Божью Милость
И этим нарушаю этикет,
 
 
Что был для императоров пера
Начертан восхищенною толпою…
 
 
Но я друзей недаром беспокою —
Мне, право же, задуматься пора!
 
 
Перетряхнуть свое житье-бытье,
Пережитое – счесть, измерить, взвесить
И календарные листки развесить,
Как на просушку зимнее белье.
 
 
Ну что ж, начнем.
Я все еще живу
Не чая ни признания, ни славы.
И, может быть, мои друзья и правы,
Но я-то не особенно спешу…
 
 
С тех пор, как Вы, звезда моя и друг,
Ушли туда, откуда нет возврата,
Мне кажется подобием разврата
Всеобщий наш издательский недуг.
 
 
Мне кажется, что в Пушкинском Селе,
Где Вы явились так неосторожно,
Теперь две музы бродят по дорожкам —
В лохмотьях обе и навеселе.
 
 
Где то творенье, что вернуть могло
Мне детскую любовь к печатной книжке?
И я твержу поэту и мальчишке:
«Мой друг! Не езди в Царское Село»!
 
 
Какие вирши, Господи прости,
Из-под пера ровесников выходят!
Такая нищета словес в их одах,
Что можно все в одну переплести.
 
 
И как не быть счастливой от того,
Что глас мой общим хором не охвачен?
Пою одна и не могу иначе,
И не продам стиха ни одного.
 
 
Уж лучше сжечь. Но в пепле и в дыму
Куда-нибудь стихи уходят все же —
И, может быть, весенний добрый Боже
Словечку улыбнется моему.
 
 
А потому прости меня, дружок,
Что День Благодаренья нынче весел,
Что Бог зеленокудрый мне отвесил
Немного радости. Поет его рожок,
Поет весь май, переливаясь в лето,
Обласканный цветами и людьми.
Мой дорогой, прости меня за это —
И каплю радости из рук моих возьми.
 
 
3. Вечер
Счастливый день уже почти прошел.
Я вышла в сад с его теплом проститься.
В саду уже поет ночная птица,
И грустно на душе, и хорошо.
 
 
Воспоминанье о дожде свежит.
Еще на кленах не просохла влага.
Еще по дну соседнего оврага
Ручей пересыхающий бежит.
 
 
Его недолговечный голосок
Доносится до ветхого крылечка,
Где я сижу и в белое колечко
Свиваю поседевший волосок.
 
 
Как первая любовь прошел мой дождь!
Вечерняя печаль неумолима.
Полна туманом сонная долина —
Идешь по ней, как по морю плывешь.
 
 
А за туманом, как на берегу,
Как дева на оставленном причале,
Уже запела птица всех печалей,
Роняя безутешное «ку-ку».
 
 
Не пой, кукушка! Или нет – споем.
А почему бы нам не спеть в утеху
И на два голоса? Я затяну, ты – эхом:
«Вечерний звон – Ку-ку! – Вечерний звон»!
Споем об одиночестве моем.
 
 
Перед грядущей ночью я одна.
Перед сегодняшней нестрашной ночью
И перед той, что только раз воочью
Бывает глазу смертному видна.
 
 
Но мне и той ночи не позабыть
Пресветлого дождя, воды влюбленной.
Там буду плакать о земле зеленой
И о садах, которым там не быть.
 
 
О, как я затоскую по траве,
По деревцу в коротенькой рубашке,
По сирой песне этой серой пташки —
Уже сейчас слеза на рукаве!
 
 
Мне лучше бы остаться здесь, в саду,
И так лежать с закрытыми глазами.
Лежать и упиваться голосами
Знакомых птиц и отводить беду
 
 
От маленьких друзей и их судеб,
От птичьих гнезд, от ящеркиной норки.
И чтобы утром на моем пригорке
Для них всегда была вода. И хлеб.
 
 
…Я нынче что-то с веком не в ладу,
И жизнь он назовет бесцельной.
Да назовешь ли смыслом жизни целой
Желанье жить и умереть в саду?
 
 
Мой сад! Ты так поешь и шелестишь,
Что от тебя по воле не уйду я.
Мне некуда идти. И где найду я
Такую песню и такую тишь?
 
 
Есть люди с мукой голубиных глаз —
Но что я им и что мои печали?
Скажу им: «Сад»! – они пожмут плечами.
У них на все один ответ – отказ.
 
 
Дороги дружб – бесплодные пески,
Суровая и горькая отрада —
Знать, что тебе уж и друзей не надо,
Остались птицы, листья, лепестки…
 
 
Мои цветы, дыханье ваше – мед.
Скажу я «Доброй ночи» – и спокойно
Головку положив на подоконник,
Молоденькая вишенка уснет.
 
 
Слипаются зеленые глаза.
Фиалки спят под старенькою грушей.
И сладко спит, калачиком свернувшись,
В беседке виноградная лоза.
 
 
Черемуховый ветреный каприз
Мне осыпает голову, балуя
Во сне хозяйку. К шее в поцелуе
Приник комар и бусинкой повис.
 
 
Пора идти домой. Но, уходя,
Еще я птицам просвищу приветы
И перечту вечерние приметы —
Не ждать ли завтра нового дождя?
 
 
Кукушка нагадала много лет
Мне и садам, а всем цветам – по году.
Но главное – хорошую погоду.
И пляшет комаров кордебалет.
 
 
Который час? Уже темно совсем.
Бреду и спотыкаюсь о коренья.
Вот и закончен День Благодаренья.
Спасибо. И спокойной ночи всем.
 

Ириновка

май 1974

Вот облетает старинный наш сад

 
Вот облетает старинный наш сад,
Белый, как будто заснеженный,
И лепестки, как снежинки, летят,
Белые, легкие, нежные.
 
 
Дни нашей жизни, как четки, скользят,
Старинные четки янтарные.
Жизнь удержать, словно четки, нельзя,
Так будем за все благодарны ей!
 
 
Дремлет цветами заснеженный сад
И облетает доверчиво.
Ах, не грусти, что цветы облетят,
Может быть, даже до вечера…
 

Мой бедный изолгавшийся народ

 
Мой бедный изолгавшийся народ
С петровых дней живет одной неправдой:
То для царя, а то наоборот;
Там – мира для, а там – для славы ратной.
 
 
История запутана твоя,
Изолгана, подштопана, сокрыта
И трещинами темными покрыта,
Где вырубали слово, не тая.
 
 
История. История лгала
По делу часто, чаще – по привычке,
И крышкою бетонною легла
На правду ложь – поди, найди отмычки.
 
 
Вранье, вранье! – кричало воронье —
И титулы, и почести, и званья!
Утратив даже имя самое,
Живет народ без веры, без названья.
 
 
Ну, что ж, твои грехи – мои грехи:
Склоняю плечи, крест принять готова
За старое. Но новой чепухи
Не повторю ни звука я, ни слова.
 
 
Да, непричастна. Да, я – в стороне
От бедного и лживого народа,
Живу в своей особенной стране,
И не одна – со мной моя свобода.
 

1972

За водой

– Пойду за водой.

– Не «за водой», а «по воду» – за водой утопленники ходят…

Из деревенского разговора

 
Скоро уйду за водой, поплыву по реке, поплыву.
Пожелтеет мимо меня кувшинки цветок на плаву.
Поплывут в оде, поплывут в воде мои глаза.
Полетит над водой, полетит надо мной душа-стрекоза.
 
 
А куда лететь? Как в иголку вдеть все мои грехи?
Тяжело душе сверху вниз глядеть, а поди стряхни,
А поди стряхни с этих крылышек слезы каждого…
Пред любимым грех – он страшнее всех – тленье заживо.
 
 
Отряхнись, душа! Попроси, душа, душу новую.
Господь милостив, поживешь еще с той обновою.
А меня забудь: к морю долог путь, поплыву одна.
Не гляди ты вниз, все равно, душа, не увидишь дна.
 
 
И рука в воде, и лицо в воде, только волосы
Надо мной плывут, по воде плывут, точно водоросли.
 

Март 1975