Текст книги "Факультет ненужных вещей"

Часть пятая

Глава I

За золотыми и перламутровыми стеклами в парке играл оркестр: труба, саксофон и мелкие-мелкие тарелочки.

Зыбин шел по лестнице между двумя конвойными и как ни старался, а все равно отставал. Развилась, как говорил дед-столяр, нога, и каждый шаг был болезнен. В камере он этого не замечал, его уже месяц не выводили гулять. «Тут не положено, – объяснил ему дежурный, – вот переведут в следственный…» В каком же корпусе или коридоре он был тогда? Дежурный на этот вопрос не ответил, но он уже и сам стал замечать кое-что. Например, начиная с его камеры, коридор был зачем-то обтянут плотным серым брезентом. Однажды, идя с оправки, он нарочно привалился к нему плечом и почувствовал тугие отбрасывающие тенты. Да, к такой стене уж не прижмешься спиной!

– Пощупай, пощупай! Вот я тебе пощупаю! – крикнул на него солдат.

А утром во время обхода сдающий дежурство сказал:

– Предупреждаю: еще раз так сделаете – получите карцер.

– Или пойдете в те же камеры, – добавил принимающий.

– В какие – те же?

Опять ничего не ответили. Повернулись и вышли.

А те камеры находились в другом конце. В них-то и вел коридор, обтянутый брезентом. Днем оттуда всегда доносился глухой гул большого людского присутствия. Очевидно, кроме одиночек, там были еще и общие. Туда три раза в день по звонкому плиточному полу пропихивали круглые бачки и огромные медные чайники. Раза же три в неделю после отбоя мимо его двери проходило какое-то молчаливое шествие. Прижавшись к двери, он прислушивался: шагали четыре пары сапог и пара ботинок. Дальше шаги сразу пропадали, там лежали дорожки. Пауза. Где-то щелкала дверь. Гул сразу обрывался. Тишина. Потом дверь щелкала вторично, и все опять смолкало. Теперь уж до утра. Значит, кого-то выкликнули, велели собираться и увели. Куда? Зачем? Почему ночью? Он скоро понял, зачем, куда и почему. Однажды испортилась канализация, и его на оправку повели в другую уборную. Она находилась в противоположном конце – огромная, цементная, похожая на баню с душевыми щитками в потолке и деревянными решетчатыми плахами на полу. В стену была врезана железная дверь, заложенная засовами, и из-под нее несло ледяным ветром. Вот куда, значит, уводили этих людей! Его сбивало только то, что он никогда не слышал криков, – значит, можно заставить человека идти на смерть как на оправку. Или просто приравнять смерть к оправке. Он догадывался, что даже очень можно, только не понимал, что для этого нужно. И однажды понял. Его тогда для чего-то перевели в соседнюю одиночку (справа и слева его камеры почему-то всегда пустовали). Он вошел в нее, и у него все так и оборвалось. Было утро, а в этой камере стояли редкие сырые сумерки. Вместо окна под потолком мутно желтела решетчатая полоска света шириной в кирпич. Деревянная кровать уходила ножками в цемент. Параша сидела на цепи и на замке. Из стены торчала дощечка – стол. Четверть камеры занимала массивная, как русская печка, выпяченная кирпичная стена. Ходить было негде. Он сел на кровать, поднес к лицу руку и не увидел ладони. Через час ему казалось, что он провел тут уже много часов, еще через час он потерял счет времени. Когда его наконец вечером перевели в прежнюю камеру с книгами, миской, с кружкой и ложкой, он взглянул на них и чуть не заплакал от тихой радости. Да, понял он, проведя в таком ящике месяц, и на смерть пойдешь посвистывая. Чья-то умная башка позаботилась об этом.

…Труба за золотым окном вдруг рявкнула и замолкла, и сейчас же мерзко зазвенели тарелочки.

– «Тили-тили-тили бом, загорелся кошкин дом»! – пропел он и остановился, чтоб передохнуть. – Что там?

– Разговорчики! – прикрикнул разводящий и даже постучал ключом о ключ. Но сейчас же и посочувствовал: – К врачу надо проситься! Что же ты так? Ведь вот еле идешь.

– Ничего! – ответил он. – Уже прошло. Пошли!

Пошли.

– Праздник там, – сказал солдат виновато. – Бал с призами.

Они поднялись на площадку и вышли в коридор. Там шел ремонт. Стояли ведра и банки. Пахло мокрой известью и олифой. Щит со стенгазетой «Залп» стоял у стены.

– Руки назад, – шепнул разводящий и постучался в кожаную дверь.

– Войдите, – ответили ему.

Они вошли. Задний конвойный остался стоять. Очевидно, его еще только натаскивали.

Нейман – такой же, как и месяц назад, румяный, культурный, чисто выбритый – сидел за столом и смотрел на него.

– Здравствуйте, – сказал Нейман. – Пожалуйста, вот сюда. – И указал на стул в углу.

Он подписал пропуск, отпустил солдата и поднял на Зыбина голубые круглые глаза, и опять Зыбин подметил в них то же выражение глубоко запрятанного страха и тревоги, но само-то лицо было ясно и спокойно.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он.

– Ничего, спасибо.

– Не стоит благодарности. Но сейчас-то вы отдохнули, окрепли? Мы же нарочно вас не тревожили столько времени и перевели в наш самый тихий уголок. И следователя вам тоже сменили. Так что теперь у вас будет… Да! Войдите.

Вошла та высокая, красивая, черноволосая секретарша, которую Зыбин уже видел у Хрипушина. Не глядя на подследственного, она подошла сбоку к столу и положила перед Нейманом какую-то тонкую голубую папку. Тот открыл, посмотрел, радостно сказал «ну и отлично» и встал.

– Я буду у себя, – сказал он, выходя. – Позвоню.

Секретарша подождала, пока дверь закрылась, потом отодвинула кресло и села. «Да, распустилась, сучка! – подумал Зыбин. – Только она, конечно, не Неймана, а кого-то повыше. У Неймана до таких штучек еще нос не дорос. Небось какой-нибудь зам из Москвы прихватил. Но хороша! До черта хороша! Или мне с отвычки все уже кажутся красавицами? Да и так может быть. Ах ты канальство!»

Черноволосая сидела прямо, молчаливо улыбалась и давала себя разглядеть со всех сторон. Да на нее и следовало поглядеть, конечно. Все в ней было подобрано, подтянуто, схвачено; жакет в крупный бурый кубик, талия, манжеты, прическа, тугие часы-браслетка. Кажется, не русская, но и на еврейку, пожалуй, не похожа. Розовый маникюр. Лицо смугловатое, почти кремовое, с какой-то неуловимой матовой лиловатостью у глаз; брови вычерчены и подчищены. Синие загнутые ресницы. Взгляд от этого кажется каким-то мохнатым. Зато рот стандартный – такие выкроенные из малинового целлулоида губы можно увидеть в любой мало-мальски порядочной парикмахерской. В общем, отличная модель – года двадцать три, да тертая. «Интересно бы смотаться с ней в горы. Хотя нет, такие на меня не клюют. Я всегда у них в замазке. Вот Корнилов, тот сразу бы ее разобрал по кирпичикам. А сейчас он небось Лину обрабатывает. Ах ты дьявол!»

– Здравствуйте, Георгий Николаевич! – вдруг ласково и очень отчетливо сказала секретарша, но он думал о Лине, смешался и ответил невпопад:

– Здравствуйте, барышня.

Она улыбнулась.

– Да не барышня я, Георгий Николаевич.

«Да неужели ей еще и такое разрешают? Ну Нейман! Ну болван! Сломаешь ты на ней себе умную голову», – изумился он и сказал любезно на штатских нотах:

– Извините, но я не столь опытен, чтобы мог…

– Я ваш следователь, Георгий Николаевич, – мягко сказала она.

«Вот это номер, – ошалел он. – Ну, теперь держись, Мишка, начинается! Первая – психическая. Для слабонервных. Сейчас станет материться. Но против той, московской, наверно, все равно не потянет».

Про ту, московскую, он слышал года четыре назад. Рассказывали, что она не то начальник СПО – секретно-политического отдела, не то его заместитель, во всяком случае не простая следовательница. Говорили также, что она из старой интеллигентной, либеральной семьи. Красива, культурна, утонченна, может и о Прусте поговорить, и Сельвинского процитировать. А ее большие и малые загибы потрясали молодых воров. Они визжали от восторга, цитируя ее. Он же, слушая их, не восторгался и даже не улыбался, а просто верил, что она действительно сестра одной известной талантливой советской писательницы, специализировавшейся на бдительности, жена другого литератора, почти классика – его проходят в седьмом классе, – и свояченица генерального секретаря Союза писателей.

– Я просто вне себя от восторга, – сказал он, – видеть в этих мрачных стенах такую очаровательную женщину, слушать ее! Говорить с ней! О!

– Да уж вижу, вижу, Георгий Николаевич, – улыбнулась она почти добродушно. – Вижу ваш восторг и понимаю, чем он вызван. Ну что ж? Я тоже думаю, что мы столкуемся. Я человек нетребовательный, и много мне от вас не надо.

– Буду рад служить, если только смогу, – сказал он.

– Сможете, Георгий Николаевич, вполне сможете. Ничего сверхъестественного от вас мне не надо. Ваших интимных дел касаться не буду. В случае нашего доброго согласия могу даже устроить свидание в своем кабинете. А вы расскажите мне только о вашей поездке на Или. Вот и всё. Сговорились?

– Буду рад…

– Ну, может быть, и не очень рады будете, но придется. И знаете почему? Потому что ругаться я с вами не буду: во-первых, не научилась, а во-вторых, как я понимаю, это не больно-то на вас и действует. Так?

– Святая истина, гражданочка следователь, святые ваши слова! Я… Простите, вот не знаю вашего имени-отчества.

– Да, да! Давайте познакомимся, – улыбнулась она. – Следователь Долидзе. Так вот, Георгий Николаевич…

– Извините, а имя-отчество?

– Да ни к чему оно, пожалуй, вам мое имя-отчество-то. В наших же отношениях будет фигурировать только моя фамилия. Лейтенант Долидзе. Этого вполне достаточно. Так вот, Георгий Николаевич, говорить правду вам все-таки придется. Потому что если я увижу, что вы лжете или вертитесь, то попросту, не ругаясь и не нервничая, тихо и мирно отправлю вас в карцер, понимаете?

Он улыбнулся мягко и снисходительно.

– Вполне понимаю, гражданочка следователь, лейтенант Долидзе. Какое же это следствие без карцера? Это что, у тещи в гостях, что ли?

Она добродушно засмеялась.

– Знаю, знаю, как вы это умеете. Только не надо пока. С Хрипушиным еще это было хорошо, а со мной ни к чему…

– Слушаюсь, лейтенант… Нет, как хотите, а это невозможно. Вы меня вот называете по имени-отчеству, как милая и культурная женщина, а я вас должен, как хам какой-то, звать по фамилии да по званию! Нехорошо. Я человек деликатный, это меня травмирует. Я смущаюсь.

– Ну хорошо, – сдалась она. – Тогда Тамара Георгиевна.

– Вот это уже другое дело. Прекрасное у вас имя и особенно отчество, Тамара Георгиевна. Мы, Георгии, чего-то стоим. Была бы у меня дочка, тоже была бы Георгиевна. Так вот в карцере я, Тамара Георгиевна, уже сидел. Десять суток там провел. Всю жизнь свою там продумал. Выйду – роман напишу.

Она покачала головой.

– Да нет, Георгий Николаевич, в таком вы еще не были. Я ведь вас в темный, в холодный отправлю. С мокрым полом, так что не ляжете и не сядете. И дует! В таком больше пяти суток не держат. Вот я вас через пять суток вызову и спрошу: «Ну что, будем говорить правду?» И тут может быть два случая: или вы скажете «нет» – и тогда я вас отправлю снова на пять суток и вы там, как говорится, дойдете, или вы скажете «да» – и мы с вами начнем по-деловому разговаривать, но тогда к чему же были вот эти пять суток? Ведь они тогда просто как налог на глупость.

«Ну, если ты сейчас поддашься, – сказал он себе, за этот месяц он научился разговаривать сам с собой, – если ты сейчас скривишься или состроишь морду, я просто, как горшок, расшибу тебя о стену, дурацкая башка! И будет тебе конец! Это совершенно серьезно, слышишь?» – «Слышу, – ответила ему его дурацкая башка, – не беспокойся, не подведу. Все будет как надо».

– Ну что ж, – сказал он, – буду все эти пять суток думать о ваших черных глазах и вспоминать нашего великого поэта: «Прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла». Она была ваша тезка и соотечественница.

Она поморщилась.

– Всякая историческая параллель рискованна, Георгий Николаевич, данная параллель – просто бессмысленна. Известно вам, чьи это слова? Тамара – феодальная царица, я – советский следователь, она избавлялась от любовников, я расследую дело преступника, ею двигала похоть, мной – долг. Так что, видите, ничего общего нет.

Ее кроткий деловой тон сбил его, и он впервые не нашелся.

Она посмотрела на него и сняла трубку.

– Да, вот так!.. В триста пятидесятую комнату за арестованным Зыбиным!.. Ну, во всяком случае, мы теперь познакомились. Для нас обоих будет лучше, если мы и сговоримся… Во всяком случае, запомните: и не зла, и не коварна. И если что обещаю, то выполняю. Но если за что взялась, то выполню. Вот мне поручили ваше дело – и я его закончу. Даю вам в этом честное слово, Георгий Николаевич!

Глава II

Было девять или десять часов вечера. Моросил дождичек – мелкий, серенький, прилипчивый. Длинные струйки текли по стеклу. И было ветрено: по двору на свет большого желтого фонаря летели листья. Дядька дня три уже находился в командировке. В кухне мыла полы и пела под нос что-то тягучее и божественное старушка Ниловна. А она вообразила себя школьницей, залезла в легкий синий, еще студенческий халатик да так до вечера и не вылезала из него. Сидела с ногами на софе, грызла огромное красное яблоко и думала: Гуляев при первом же деловом разговоре наедине, выслушав ее, сказал, что раз так, он просит ее представить ему докладную и изложить все свои доводы.

– Вы понимаете, – сказал Гуляев, – то, что вы и ваш дядя предлагаете, это, по существу, изменение всей формулы обвинения. И тут, конечно, встает вопрос: а зачем? Стойте, стойте! Есть новая инструкция: все дела такого рода, если они тянутся более полутора месяцев, посылать в Москву. Хрипушин обязательно этим воспользуется и подаст на вас рапорт. Вот я и размышляю, дорогая моя Тамара Георгиевна: а не лезем ли мы с вами с самого начала не туда, а? Потому что очень уж не хотелось бы, чтобы наш первый блин да вышел комом. Ведь мы тогда очень огорчим всех наших доброжелателей. Вы этого не боитесь, а?

Он говорил с ней уважительно, ласково смотрел в лицо, и она ему ответила так же:

– Нет, Петр Ильич. Вот вы сказали «дела такого рода». Так вот это как раз дело совершенно иного рода. За ним ясно выступает второй план.

Он поморщился.

– Ох уж эти мне планы – вторые, и третьи, и четвертые. Очень я их всегда боюсь! Ведь у нас не театр. («Значит, знает, что я два года проучилась в ГИТИСе», – быстро решила она.) У нас же следствие, то есть аресты, тюрьмы, карцеры, этапы, а не… Вот смотрите, – он слегка похлопал ладонью по папке, которая лежала перед ним, – оперативное дело по обвинению Зыбина Гэ Эн по статье пятьдесят восемь пункт десятый, часть первая УК РСФСР. Девяносто шесть листов. Кончено и подшито. Но надо еще ведь и следственное. По нему и по нашей спецзаписке этот самый социально опасный и нехороший гражданин Зыбин безусловно получит свои законные восемь лет. А там будет видно. Вел это дело майор Хрипушин. Вел, правда, не с полным блеском, мы у него за это дело забираем и передаем вам. Теперь: чем же вы-то нас порадуете? Стойте, стойте! Все, что вы сказали, это ведь общие соображения, а я хотел бы знать, как вы поведете самое следствие. С чего начнете?

– С того, что задам этому социально опасному и нехорошему гражданину Зыбину всего-навсего один вопрос и послушаю, что он мне на него ответит: «Почему вам так внезапно понадобилось поехать на реку Или?»

– Ну, он вам нахально и скажет – этого ему не занимать: «Да ничего мне там особенного и не было надо. Просто купил водку, захватил девку да и поехал. Водку пить, а девку…» – Он засмеялся и вдруг закашлялся. И кашлял долго, мучительно, затяжно. – Ну и что вы ему ответите? – сказал он, переводя дыхание и обтирая платком рот и лицо. – Ведь это и в самом деле не погранзона, не полигон, не секретное производство. Туда, может, еще полгорода по таким делам ездит.

Она хотела что-то возразить.

– Постойте. Я-то вас понимаю: все это очень подозрительно. Сорвался внезапно, водки накупил невпроворот, девушку зачем-то захватил – и все это произошло в тот день, как приехала его раскрасавица, а тут еще и золото через пальцы утекло, – разумеется, что-то не так. Но все это будет иметь значение только при одном непременном условии: если у вас есть еще хотя бы один бесспорный козырь. Так вот ищите же его. Снова просмотрите все дело, проверьте все документы, перечитайте все протоколы, вызовите его самого, прочувствуйте хорошенько, что это за штука капитана Кука, и тогда уж бейте наотмашь этим козырем. А что у Хрипушина тут ничего не вытанцевалось – это пусть вас не смущает. Ведь известно: плохому танцору всегда… ну, скажем для деликатности, каблуки, что ли, мешают? – Он засмеялся и опять закашлялся и кашлял снова долго, сухо и мучительно. – И не слушайте дядю! – кричал он надсадно в перерывах. – Сами думайте! Сами! – Он вынул платок, обтер глаза – пальцы дрожали – и некоторое время сидел так, откинувшись на спинку кресла. Лицо его было совершенно пусто и черно. Она в испуге смотрела на него. Наконец он вздохнул, улыбнулся, выдвинул ящик стола, вынул из него плоскую красную бумажную коробочку, разорвал ее, достал пару белых шариков и положил себе в рот. Потом пододвинул коробку к ней.

– Попробуйте. Мятное драже. Специально для некурящих.

Она покачала головой.

– А я курю.

Он строго нахмурился.

– Девчонка! В институте, поди, научилась?

– Нет, еще в восьмом классе.

– Вот когда бы надо было вас выпороть, – сказал он мечтательно. – И здорово бы! А я уж свое три года как откурил! – Он опять пошарил в столе и достал коробочку папирос «Осман». – Будьте любезны. (Она покачала головой.) Да нет, курите, курите! – Он достал из кармана зажигалку и высек огонь. – Специально для курящих держу – никогда почему-то у них спичек не бывает.

Пришлось закурить. Гуляев сидел, перекатывал языком за щекой драже и улыбался.

– Вы к врачу-то обращались? – спросила она.

– А-а! – безнадежно и тихо отмахнулся он.

Тут ей вдруг стало очень жалко его, и она сказала:

– В общем-то вы прекрасно выглядите.

– Да? – Он проглотил драже, зло улыбнулся, встал, вышел из-за стола, подошел к шкафу и поманил ее.

Она подошла, он одной рукой слегка обнял ее – вернее, только прикоснулся сзади к ее плечу тремя пальцами, – а другой распахнул дверцу. Косо метнулся и погас синий зеркальный свет.

– Посмотрите, – сказал он.

Стояли двое.

Красивая черная молодица – гибкая, длинноногая, длиннорукая, с целой бурей волос – и рядом, по плечо ей, заморыш в военном френче. Он казался почти черным от глубоких височных впадин и мертвенно-серой кожи, похожей на больничную клеенку, и особенно жалко выглядела его немощная лапка, лежащая на плече молодицы.

– Ну, – сказал он. – Как я, по-вашему, выгляжу? Хорошо?

Она не нашлась, что сказать, и они еще немного простояли так. Потом он снял руку с ее плеча, закрыл шкаф, возвратился к столу и сел.

– Ладно, – сказал он, – лет на десять меня еще хватит. А больше, наверно, и нэ трэба. К этому времени уже коммунизм построят и всех нас в пожарники переведут. Будем в золотых касках ездить по городу. Чем плохо?

– И давно это у вас? – спросила она.

Он подумал.

– Да как сказать. Наверно, с детства, но в детстве я только так… покашливал. Да как же не кашлять? Для вас «проклятое старое время» – это так, присказка, а я-то его нахлебался досыта. У меня отец холодный сапожник был, то есть без вывески. Подметки и каблуки подкидывал. А жили мы, как полагается, в подвале. Большая комната на пятерых. Шестая – сестра матери из деревни с больным ребенком. Вот кричал, вот кричал! В комнате, как положено, всегда темно. Во-первых, окна маленькие, подвальные, их не намоешься, а во-вторых, на подоконниках вот та-акие бальзамины: матери они от какой-то старухи генеральши достались по наследству – она у нее пол мыла. Так мать их никому трогать не давала: «Это от чахотки первое средство – от них воздух лечебный». И действительно, – он усмехнулся, – чахоткой не болели. А это у меня бронхиальная астма после плеврита. Я в Сочи его схватил, в правительственном санатории. Вот такой анекдот.

– Ну от бронхиальной астмы не умирают, – сказала она.

– Хм! И как уверенно ведь говорите! От нее-то, положим, не умирают, а вот с ней-то умирают, да еще как! Ладно, давайте, как говорится, уж не будем. Так вот, девочка, берите дело и двигайте его со всей своей молодой энергией. Только не слушайте никого. Пошлите этих всех советчиков… – Он махнул рукой. – А мне подайте рапорт с подробным обоснованием, план следствия, чтоб я имел документ.

…И вот она сидела, перечитывала свои выписки, грызла яблоко и думала. На листке блокнота у нее было записано: «Изложить 3. весь план следствия. Ругаться не буду, буду сажать. Затем ответьте:

1) К чему была такая поспешность?

а) Именно в этот день?

б) С Кларой? Ведь приехала Лина.

в) Зачем столько водки – четыре пол-литра. Это на четырех здоровых человек. Кто ж они?

2) Что он думает о пропавшем золоте? (Его милицейская записка.)

3) Козырь».

После этого «козыря» стояло множество вопросительных знаков – наверно, столько, сколько поставила рука, – и один большой восклицательный знак.

Позвонил телефон. Она сняла трубку. «Слушаю», – сказала она. В трубке молчали. «Да!» – повторила она. В трубке молчали и дышали. «Ну, когда надумаете, тогда и позвоните», – сказала она и бросила трубку.

Вошла Ниловна, сухонькая беленькая старушка с желтой ваткой в ухе: у нее постоянно что-то стреляло в виске.

– Звала? – спросила она.

– Ниловна, вы смотрите, какая красота! Держите! – И она ловко кинула старухе пару яблок.

– Спасибо. Не ем. Ну разве в чай для запаха. Вот видишь, – она пальцем обнажила сиреневую десну и показала бурые гнилушки, – только кутние и остались! Что звала-то?

– Да нет, это телефон зазвонил.

– А-а! Это у нас бывает. Станция путает. Кушать тут будешь или в столовую пойдешь?

– Да я уж накушатая, – ответила она. – А вы сами-то поели?

– Да неуж голодная буду сидеть? – усмехнулась Ниловна. – Тут тебе из библиотеки звонили, велели какую-то книгу, не то франсу, не то францию принести, если уж не нужна. Сказали, ты знаешь.

– Спасибо, Ниловна, знаю.

Она подошла к полкам – ходить все-таки приходилось, опираясь на палочку: нога еще болела, – сняла «Жизнь Жанны д’Арк» Анатоля Франса, снова забралась на софу, открыла книгу на закладке и переписала в блокнот:

«3) Козырь??

“Прокуроры рисковали более, нежели остальные граждане, и не один, проходя по двору, где приводили в исполнение смертные приговоры, вероятно, размышлял о том, что не пройдет года, как его будут судить на этом месте” (А. Франс, “Ж. Ж.”, с. 177) – на полях написано хим. кар.: “А наши дураки ни о чем не размышляют и ничего не боятся – зря! На них и фонарей не хватит”».

Она наткнулась на эти отчеркнутые строки и пометку на поле, когда ей только что прислали эту книгу с посыльным и она стала ее просматривать. Тогда же она показала это место Якову Абрамовичу, он посмотрел и печально сказал: «Да, только почерк-то не его. Но все равно задержи, это вообще-то очень любопытно. Он тоже пользовался этой библиотекой». – «А что, это вообще-то что-то стоит?» – спросила она. Он удивленно посмотрел на нее и негромко воскликнул: «Умница! Да это же готовые восемь лет!» Так книга у нее и осталась.

Снова зазвонил телефон. Теперь женский голос очень уверенно попросил Якова Абрамовича. Она ответила, что его нет.

В трубке помолчали, а потом спросили, скоро ли он придет, – голос был молодой, гибкий и, как ей показалось, немного пьяный.

– Не знаю, – ответила она и предложила оставить телефон. (В трубке опять наступила тишина.) – Это говорит его племянница, – добавила она.

Тут, наверно, трубку на секунду отняли от уха, потому что она слышала перезвон стекла, голоса и обрывок фразы: «…предпочитаю чему угодно». Голос был грубый, мужской: очевидно, там пили.

– Да нет, ничего особенного, – сказала трубка, – это звонит одна из его знакомых.

– А-а, – сказала она.

– Из «Медео», – добавила трубка, смущенно засмеялась и замялась. – Я просто хотела пригласить Якова Абрамовича на свои именины.

– Ах так, – сказала она, – ну спасибо. Позвольте вас тогда тоже поздравить. Я обязательно передам. Я его племянница. В трубке помолчали, подумали и потом спросили:

– А вы тут живете?

– Да нет, – объяснила она словоохотливо. – Я недавно только приехала из Москвы. Закончила институт и приехала отдохнуть, а там видно будет. Может, работать буду.

– А здесь работы много, – заверила трубка. – Вы по дядиной специальности?

– По дядиной, – ответила она весело. Ей очень нравилось так трепаться с неизвестной женщиной.

– Здесь геологи очень требуются, – сказала трубка серьезно. – Так милости прошу и вас с дядей. Я теперь не в «Медео», правда, но это я ему позвоню, лично объясню. Меня звать Мариетта Ивановна.

– Спасибо, Мариетта Ивановна. Приеду. «Медео» – ведь это в горах?

– В самых, в самых горах. В ущелье. Только я-то теперь… не совсем там – ну да я еще позвоню. Праздновать-то там будем. – Трубка совсем успокоилась и сейчас просто ворковала. Наверно, там уже пили.

– Спасибо, спасибо, Мариетта Ивановна. Обязательно постараюсь приехать.

Она опустила трубку, усмехнулась и пошла на кухню. Ниловна стояла над столом и зубным порошком чистила ножи.

– Дозвонилась? – спросила Ниловна.

Она засмеялась и села на табуретку рядом со старухой.

– Вот пригласила Мариетта Ивановна из «Медео», – сказала она. – Это далеко?

Ниловна положила нож.

– Так туда от Зеленого базара автобусы ходят. Как сядешь, так на последней и слезешь. Дальше они не идут. А что это за Мариетта? Я ровно такой не слышала. Не та, что книгу приносила?

– Та, та самая! («Ах Яков Абрамович! Ах шустряк, геолог!»)

– Ну съезди, съезди, горы там замечательные! Мохнатая Сопка, – сказала Ниловна. – Там и перекусить, и отдохнуть, и заночевать есть где. Там, не доезжая три остановки, у вас ведь дом отдыха, меня раз туда Мария Саввишна возила, кто-то приезжал, так надо было залу убрать, посуду помыть…

– А дядя там часто живет? – спросила она.

– Яков Абрамович-то? Нет, их туда на аркане не затащишь. Их дело – вот! Волга, они на нее все летают да к морю. А туда нет. «А что я там не видел? Я на эти сопки каждый день из окна гляжу. Надоели!..» Вот и весь их разговор.

«Так, прекрасно, – подумала она, выходя от Ниловны. – Яков Абрамович, вы у меня в кармане! Мариетта Ивановна, скажи пожалуйста! А видать, молодая, стеснительная! Яков Абрамович, вы пропали!»

– Ну кого еще на ночь глядя Господь посылает! – проворчала Ниловна и пошла в переднюю.

Она же быстро юркнула к себе. Для гостей, конечно, поздно, но это не дядя – у него ключ.

В передней щелкнул замок и зазвенела цепочка. Молодой сочный бас – она узнала Мячина – произнес:

– А вот и его хозяйка! Марья Ниловна, молитвенница вы наша! Принимайте дорогого гостя! Это брат Якова Абрамовича – Роман Львович, наш самый-самый большой начальник.

– Ну-ну, не пугайте хозяйку! – сказал гость. – А где же наша молодая очаровательная родственница? Спит или в гостях?

Она тихонько наложила крючок и на цыпочках подошла к шкафу, бесшумно открыла его, посмотрела и сняла вечернее платье, но потом подумала, отложила его и вытащила строгий костюм в клетку.

Это был Штерн – десятая вода на киселе, ее троюродный или четвероюродный дядя. В доме о нем почти не говорили, но после того, как она поступила в институт, его имя там ей приходилось слышать почти каждый день. Говорили, что это добродушный, обаятельный и страшноватый человек. Великий мастер своего дела. Остряк! Эрудит! О встрече с ним она мечтала давно.

Утром в дверь ее комнаты громко застучали, а затем веселый басок не то пропел, не то продекламировал:

 
Я пришел к тебе с рассветом
Рассказать, что солнце встало,
Что оно…
 

– С приветом, а не с рассветом, – поправила она с софы через дверь.

– Наплевать. Что оно та-та-та светом по та-та затрепетало! Вставайте, соня! Вы посмотрите, что на дворе-то делается!

Она открыла глаза и тотчас же зажмурилась. Вся комната была полна солнцем.

– Сколько сейчас? – спросила она.

– Здравствуйте пожалуйста! Уже полных десять. Вставайте, вставайте! Я уже и кофе сварил.

– Встаю, – сказала она. – Через десять минут буду.

– Да не через десять, а сию минуту! Сию минуту! А еще следователь! Следователь должен быть… Знаете, каким он должен быть? У-у! Ладно, вставайте, я расскажу вам, каким он должен быть.

Но в столовой она появилась не сразу. Сначала перед зеркалом бритвой подчистила брови – они у нее всегда норовили срастись, – потом прошла в ванную и пробыла там нарочно долго. Вышла с еще влажными волосами, свежая и сверкающая.

Роман Львович, толстенький, добродушненький, в полной форме, в ярком костюме приветствовал ее, стоя над кофейником. Она протянула ему руку, он почтительно приложился к ней.

– Вам крепкого? – спросил он.

Она кофе не пила, пила чай, но ответила, что да, самого крепкого, без молока.

– О, это по-нашему, – похвалил он. – Знаете, Екатерина Вторая раз угостила чашкой кофе фельдъегеря. Он только что прискакал к ней с пакетом, а она любила красивых молодых людей, так вот, когда он выпил ее кофе, у него закружилась голова. Вот какой кофе делали в старину!

Был Роман Львович роста невысокого, но сложения широкого и крепкого, и так же, как и Яков Абрамович, лицом походил он на толстого полнощекого младенца, радость мамы, – так в старину рисовали амуров, а на старых картах так, с раздутыми щеками, изображались четыре ветра. «А человек он хоть и не умнейший, но подлейший», – вспомнила она чью-то сказанную про него в их доме фразу.

– Ну, дорогая, дайте хоть посмотреть на вас при солнце, – сказал Штерн, – а то вчера я вас даже и увидеть не сумел. Что вы так сразу скрылись?

– Ну, у вас были свои разговоры, – сказала она с легким уколом.

– У меня разговоры? С прокурором? – как будто удивился он. – Да нет, какие? О чем? Да, а брови и глаза-то у вас батюшкины. Давно, давно я не видел Георгия, как он?

Она слегка пожала плечами.

– Хорошо.

– А более конкретно?

– Жив, здоров, работает.

– И по-прежнему на пятый этаж бегом? – Он вздохнул. – Вот что значит родиться на Кавказе, а не в Смоленске или на Арбате. Скажите ему – когда мне будет совсем плохо, приползу и рухну у него в кабинете, потому что больше никому не верю. И я знаю – он все для меня сделает.

Она слегка улыбнулась. Да в том-то и дело, что для него, человека постороннего и ему неприятного, отец действительно сделает все. Георгий Долидзе был знаменитый сердечник – человек пылкий, страстный, взрывчатый; спортсмен, альпинист, охотник, прекрасный товарищ, заботливый, как все считали, семьянин, из таких, которые не потерпят, чтоб их семья нуждалась в чем-то, но в то же время – и это почти никто не знал – совершенно к этой семье равнодушный. Равнодушен он был и к дочери. И из этого самого равнодушия, вернее, ласкового безразличия, так и не поинтересовался, в какой именно юридический институт она поступила, бросив ГИТИС, и что ее кольнуло бросить его на четвертом курсе. Родственников же со стороны матери Георгий Долидзе совершенно не терпел, хотя говорил об этом мало и слова об «умнейшем и подлейшем» принадлежали не ему – Штерна он вообще даже и очень умным не считал.