Текст книги "Факультет ненужных вещей"

– Да, давненько, давненько мы с вами не виделись, – сказал Роман Львович. – Последний раз я был у вас когда? – Он задумался. – Да, летом двадцать восьмого года. Тогда привез я вам из Тбилиси от родственников ящик «дамских пальчиков». Вот ведь когда я вас увидел в первый раз. Вы тогда в саду играли в индейцев. Так с луком я вас и помню. Лихой индеец вы были! Волосы на лицо, а в них белые перья какие-то! Помните, а? – Он засмеялся.

Она не помнила, конечно, но воскликнула: «Конечно!» И так искренне, что сама себе удивилась. (Опять эти обрыдшие ей индейцы! Этот проклятый лук и стрелы. Взрослые решили за нее, что она обязательно должна запоем читать Майн Рида, бредить индейцами, скальпами, бизонами, томагавками, и она, чтоб не подвести их, с воинственными криками носилась по саду, собирала гусиные перья и пачкала лицо дикими разводами под глазами – марать одежду ей запрещали.)

– Да! А вот теперь застаю такую очаровательную взрослую племянницу. Это, конечно, всего приятнее. Я слышал, вы тут будете стажироваться?

– Работать я тут буду, Роман Львович, – сказала она, – служить. Меня берут по разверстке. Я еще думаю тут собрать материал для диссертации.

– Это на какую же тему? – спросил он.

– «Основы тактики предварительного следствия по делам об КР агитации». – Она отбарабанила это быстро, не задумываясь, потому что эту тему ей подсказал и сформулировал руководитель кафедры, в которого она была давно и, видимо, безнадежно влюблена. Тот самый молодой специалист по праву, которого однажды пригласили в ГИТИС консультантом на учебную постановку их курса. Тогда они и стали встречаться.

– О-о, – сказал Штерн уважительно и стал вдруг очень серьезен. – Прекрасная тема. Но и труднейшая. Всецело связанная, во-первых, с новым учением товарища Вышинского о преступном соучастии и сообществе – знаете? слышали? это не гроздь, а цепочка, – а во-вторых, с новой советской теорией косвенных улик. Мы, советские правоведы, впервые… С сахаром, с сахаром! – закричал он и сунул ей сахарницу. – Два куска на чашку! И пейте мелкими глотками. А ГИТИС что же? (Она слегка повела плечами. Так ли, не так ли, а уже не переиграешь, и потом, это куда более теплое и верное место под солнцем.) – Он отечески положил ей руку на плечо. – Ничего, – сказал он, – жалеть не будете. Я вот тоже готовился стать писателем!

– Но вы же и есть крупный писатель! – сказала она. Он махнул рукой, и на его лице промелькнуло и исчезло быстрое выражение боли, наверно, впрочем, наигранное.

– А-а, что там говорить! Прокурор я! Прокурор Прокурорыч, самый доподлинный работник надзора! И всё!

– Ну вот видите, а сначала учились в Брюсовском институте. Это я вам отвечаю на ваш вопрос.

– Понимаю. Простите. Ну, со мной все было проще простого. Просто сунули мне в комитете комсомольскую путевку и сказали: «С завтрашнего дня будешь ходить не сюда, а туда». Вот и всё. Я и пошел не сюда, а туда. С тех пор и хожу.

– И не жалели?

– Ну как то есть не жалел? Очень даже жалел. Спал плохо. Бежать хотел, комсомольский билет забросить. Ну еще бы! Мечтал о доблести, о подвиге, о славе, а тут зубри судебную статистику, дежурь в отделении, составляй протокол осмотра места дорожно-транспортного происшествия. Да еще и на вскрытие потащат. А люди-то какие? Товарищи – это милиционеры, агенты, сексоты, патологоанатомы, а противники – абортмахерши, бандерши, карманники, убийцы – тьфу! И всю, значит, жизнь с ними?! А в той жизни остались и литература, и Художественный театр, и Блок, и Чехов, и Пушкин, и Шекспир – вот как я думал тогда.

– А в результате через несколько лет стали известнейшим писателем, – польстила она. – Ваш «Поединок» в «Известиях» у нас ходил с лекции на лекцию целую неделю.

Он слегка поморщился.

– Да ведь это однодневка, очаровательница. (Подбирал же он подходящие словечки.) Прочел – и в урну его! На полках такие вещи не стоят. Нет, моя люба, настоящую вещь я напишу, если хватит силенок, лет так через десять-пятнадцать, когда выйду на пенсион, а это все так – вехи, вехи! Этапы большого пути! Да, писателем я не стал. Но, – он строго нахмурился, – то, что я выбрал именно эту дорогу, я теперь не раскаиваюсь! Нет! Тысячу раз нет! И знаете почему? Потому что скоро понял, что никуда я от того же Чехова и Шекспира не ушел. Все они оказались со мной, в моем кабинете. – Она хотела что-то сказать, но он перебил ее. – Стойте! Слушайте! Вот приходит ко мне человек. Ну, скажем, раз уж мы об этом заговорили, герой «Поединка», то есть тот врач, судебный эксперт, который убил на квартире свою жену, разрубил ее на куски, а потом пришел ко мне в прокуратуру ее искать. Мы здороваемся, я усаживаю его, любезно осведомляюсь о здоровье, о настроении. Он скорбно улыбается: «Ну какое там настроение, когда у меня такое горе!» – «Понимаю, понимаю! Ищем, принимаем меры! Авось найдем!» Вот так сидим, курим, потом переходим к самой сути. Тоже полегонечку. Я подвигаю к себе бланк протокола допроса свидетеля. Ничего особенного. Вопрос – ответ, вопрос – ответ. Записываю все беспрекословно. Он уж успокоился. И тут вдруг я высовываю уголочек своего джокера: «А расскажите, уважаемый коллега, почему, если, как вы предполагаете, ваша жена ушла от вас с кем-то, осталась ее любимая серебряная пудреница? Ведь женщины с такими вещами не любят расставаться». Он смотрит на меня. Я на него. И он сразу все понял, молодец, быстро парирует: «Это был мой подарок ей в день свадьбы, она, наверно, не хотела его брать». Ну что ж? Деловой ответ, но уже все, все! Что-то щелкнуло во мне, и вот человек, сидящий передо мной, редеет, редеет, и выступает совсем иное лицо – преступника, убийцы, не теперешнего, а того, прошлого, который убил жену и расчленил ее труп на части; и я уж ясно представляю, как это он сделал, что при этом думал и как заметал следы. И он понимает тоже, что я расколол его, и начинает вдруг метаться, путаться, проговариваться, завираться. Страх все перепутал, все сместил. Ведь до сих пор он жил в одиночке, отгородившись от всех, и думал, что нет к нему входа никому, и вот вдруг дверь распахнулась – и на пороге стою я. Всё! Сопротивление кончено, и он сдается.

– Как тот врач? – спросила она.

Роман Львович бросил на нее быстрый острый взгляд, встал и подошел к окну. За окном был мирный, обычный двор, акации, зной, пыльные мальвы, обессилевшие куры в пыльных ямках, солнцепек и розовые, синие маки на проволоке. Он постоял, посмотрел, вернулся к столу, сел и спросил:

– Ну, еще кофею?

Это дело с врачом кончилось тайным, но грандиозным провалом. После вынесения смертного приговора убийце (а он был осужден как террорист. Ну как же! Разве советские люди убивают? Значит, убийца – личность антисоветская. Так по какой причине антисоветчик может убить советского человека – свою жену? Только потому, что его жена, как человек советский, хотела разоблачить антисоветчика. Значит, это не простое убийство, а убийство на политической почве, то есть террор), – так вот после объявления приговора в зале появилась вдруг убитая. Дело в том, что Роман Львович перемудрил. Слишком уж широко он пустил по свету историю врача-убийцы. И попался номер «Известий» с его «Поединком» и к соседям убитой. А она в то время уже третий год преотлично жила на Дальнем Востоке с новым мужем. Но ведь есть люди, которым всегда нужно больше всех. Начались скандалы. Пришел участковый. Составил протокол. Пришлось срочно ехать в Москву и являться. Никому другому, кроме Романа Львовича, эта дурацкая хохма не сошла бы с рук – но как можно обидеть такого чистого, прекрасного, наивного, честнейшего человека? Ни у кого из властей на это рука не поднялась бы! Только посмеялись и ткнули: «Вот! И не считай себя тоже богом!» – и поместили в каких-то закрытых бюллетенях статью в рубрике «Из судебной практики».

– Да, – продолжал Роман Львович, отодвигая чашку, – преступника надо отпереть, как запертый сейф, и вот вы равномерно перебираете ключи – один, другой, третий. Не дай бог вам нервничать! Это только покажет ваше бессилие. Нет, будьте спокойны, улыбайтесь и пускайте в ход ключи: психологический, логический, эмоциональный и наконец – увы! – когда это необходимо, большой грубый ключ физического принуждения. Пусть он будет у вас последний, но и самый надежный. Понятно? Самый надежный!

– Не совсем, – сказала она. – Что это такое… Бить? Ругаться?

Он поморщился.

– Ну, товарищ следователь, от вас я таких вопросов мог бы меньше всего ожидать! Люба моя! – закричал он. – А вы умеете, умеете вы бить, ругаться? Так что же вы спрашиваете? Не бить и не ругаться, а просто подать рапорт – вам в институте объяснили, что это такое? Так вот, подать рапорт начальнику, а у него уж там есть карцеры на любой вкус: и холодные, и горячие, и стоячие, и темные, и с прожекторами, и просто боксы, а для самых буйных мокрая смирительная рубаха из хо-орошего сурового холста. Люди после нее становятся добрыми и послушными! Но это надо сделать вовремя, вовремя – не раньше и не позже, а в некий совершенно определенный момент. И тут я вам скажу: вы не зря были в ГИТИСе. Это великая школа для следователя. Все всецело зависит от вашей способности входить в образ, перевоплощаться. В этом и писатель, и следователь, и артист едины. Потому что если такая способность у следователя отсутствует, то грош ему цена. Ломаный! Если он не чувствует, что такое трагизм мысли… а ведь даже из наших великих мало-мало кто понимал, с чем эту штуку кушают! Достоевский – вот это да! Этот понимал! Я часто думаю: какой бы из него следователь вышел! Вот с кем бы мне поработать! Он знал, где таится преступление! В мозгу! Мысль – преступна. Вот что он знал! Сама мысль! Это после него уже забыли накрепко! Все начинается с нее – задушите ее в зародыше, и не будет преступления. Да, так вот, если следователь не способен понять всего этого, ему у нас делать нечего, пусть идет в милицию. Там всегда нужда в честных и исполнительных. А нам нужны творцы.

– Так, значит, следователь – творец? – спросила она.

На следующий день был выходной. К четырем она уже кончила докладную записку и отпечатала ее на дядюшкином «ундервуде». Тут к ней постучался Роман Львович.

Он только что вернулся из наркомата и весь сиял и лучился.

– Ну племянница! – сказал он, входя. – Ну умница! Очаровали вы нашего почтеннейшего гомункула. После делового разговора – я тут выполняю одно препотешное поручение, после расскажу – он меня вдруг спрашивает: «Ну а как вы отнеслись к тому, что ваша племянница стала нашей сотрудницей?» И так лукаво-лукаво на меня смотрит. «Ну как, – говорю, – радуюсь и горжусь». – «Да, – говорит, – она у вас, видать, умница». – «А в нашем роду, уважаемый Петр Ильич, – отвечаю ему, – дураков не бывало, я – самый глупый!» – Он довольно засмеялся. – Вы его слушайте. Он с башкой и, как ни странно, человек не особенно плохой. И всегда может подсказать что-то дельное. Ну, пошли пить кофе.

В столовой он сказал еще:

– И узнал я от него, что он отобрал от Хрипушина и передал вам дело Зыбина. Знал я этого Георгия Николаевича когда-то.

– Вот как! – негромко воскликнула она.

– Да, было такое! Встретились в Анапе. – Он разлил кофе по чашечкам. У Якова Абрамовича были специальные, крошечные, розовые, тончайшие, почти прозрачные. – Даже раз выпили с ним. Было, было дело. Впрочем, с тех пор три года прошло. Теперь он, наверно, переменился.

– А каким он был тогда? – спросила она.

Он засмеялся.

– Тот типус! Очень себе на уме. Скользкий, увертливый. Хотел быть душою общества. Таскался там с одной дамочкой и всех зазывал в свою компанию. Ну и меня подхватил. Прямо с пляжа. Скука была страшенная, и я пошел. Ездили мы на какую-то экскурсию, пили, пели, она что-то там читала. Кстати, и она тоже сюда прилетела! Вам, наверно, придется ее вызывать, хотя глубоко уверен, что это бесполезно: хитрейшая баба! Да, а почему я не нашел в деле вашего протокола? Ведь вы уже встречались.

– Именно мы только встречались, – улыбнулась она.

– Ну и ваше впечатление?

– Да, пожалуй, похоже на ваше. Хитрый и скрытный. Все время стремится прощупать. Не прочь, пожалуй, спровоцировать на крик и ругань. Но я его предупредила, что ругаться с ним не буду.

– Правильно! – воскликнул он. – Умница!

– Да и уговоривать тоже.

– Правильно.

– Но если он будет саботировать следствие или затеет со мной игру в жмурки, я его просто отправлю в карцер.

– Вот это уж, пожалуй, неправильно. То есть правильно, но рано. Подследственный ничего не должен знать о ваших планах. Это одно из непременных условий. Ну, в данном-то случае это, положим, не важно, но вообще-то повороты в ходе следствия должны следовать абсолютно неожиданно. В особенности с такими, как Зыбин, – это тип, тип! Я видел, как он с этой дамочкой обрабатывал одного – правда, тот оказался хитрее, но тут им все было пущено в ход: лодка, водка, луна, гитара! Ну а как он держится, скажите?

– Очень раскованно! Как в гостях! Я смотрела протоколы Хрипушина. Страшно много накладок. Очевидно, их все придется уничтожить: ничего существенного там нет. А следователь, кажется, опытный, так что странно.

Штерн посмотрел на нее и усмехнулся.

– А Гуляев вам ничего не объяснял? (Она покачала головой.) А Яков Абрамович?.. Ну ясно! Кому охота сознаваться в своих глупостях? А тут даже и не глупость, а политическая незрелость. Они же, олухи царя небесного, да простит мне Бог, что так про своего любимого брата говорю, они, олухи, хотели тут, в Алма-Ате, большой групповой процесс организовать: вредительство в области литературы, науки и искусства в Казахстане. Этот несчастный Зыбин – авантюрист и пройда – должен был быть главным обвиняемым. С его показаний все бы и началось. У них еще с десяток подсудимых намечалось. В общем, все как в Москве – с полосами в газетах, речью прокурора, кинохроникой и все такое. Тут на них из Москвы хорошенько и цыкнули. Это что вам за всесоюзный культурный центр – Алма-Ата! Почему все вредители туда переползли, а Москва чем же им не понравилась? А во-вторых, если уж хотите организовывать процесс, то прежде всего начинайте трясти алашординцев, националистов и прочую нечисть, их тут хватает, а при чем тут русские? Это же политически неграмотно. Русские в России вредят, а казахи в Казахстане! Зачем же все путать и затушевывать националистическую-то опасность? Для Зыбина же облсуда, в крайнем случае ОСО, хватит. Вам никто ничего не говорил об этом?

– Нет.

– Ну конечно! И хорошо, что арестованный сразу не поддался, очевидно, почувствовал что-то не то, а то стал бы валить одного за другим, и наломали бы они дров. Такие дела делаются только по прямому указанию Москвы, а они, видишь, хотели сюрприз ей преподнести. А потом и совсем скандал разыгрался. Каким-то образом все это дошло до директора музея: вот, мол, что хотят устроить. В общем, кто-то его предупредил. Тот, не будь дурак, – в Москву. Добился приема и все там изложил. Человек он умный, грамотный, весь в орденах, все подал как нужно. В результате и нагоняй. А что теперь делать с Зыбиным? Вот следствие и забегало. Пускать просто по десятому пункту – обидно, пускать по измене родине – невозможно. Вот придумали сейчас какое-то пропавшее золото двухтысячелетней давности! Сказка! Опера! Что вы качаете головой?

– Золото не выдумано, – сказала она. – Оно действительно было. Вот послушайте.

И она стала ему рассказывать. Он выслушал до конца не перебивая и сказал серьезно:

– Да, если все обстоит действительно так, как вы изложили, то да, этим стоит заняться. Таинственная пропажа, посещение ларешницы, таинственный отъезд, водка на четырех человек… и никто из них не известен. Ах, ну что же они, идиоты, не дали этому Зыбину доделать все до конца? Ведь все бы сейчас было в наших руках! Ну идиоты! У вас уже есть план допроса? Ну-ка покажите.

Он прочел план до конца и потом сказал:

– Молодец! Умница! Действуйте. Я только чуть-чуть изменил бы редакцию вопросов. Ну-ка пойдем к вам, посоветуемся.

Она вызвала на допрос деда Середу – столяра центрального музея. Старик оказался широк в кости, высок и крепок. На нем был брезентовый дождевик – такие несгибаемые и несгораемые носят возчики – и крепкие кирзовые сапоги в цементных брызгах. Снять дождевик он отказался, сказал, что только из столярки, а там краски, клей, опилки, стружка, как бы не запачкать дорогую мебель. Она не настаивала. Так он и сидел перед ней – большой, серо-желтый, каменный, расставив круглые колени, и вертел в руках огромный бурый платок.

Лицом он был хотя и темен, но чист, брил щеки и носил усы. А нос был как у всех пьющих стариков – сизый и с прожилками.

Она поначалу пыталась его разговорить, но отвечал он односложно, натужно, иногда угодливо смеялся, и она, поняв, что толку не будет, перешла на анкету. Тут уж пошло как по маслу. Старик на все вопросы отвечал точно и подробно.

Кончив писать, она отложила немецкую самописку с золотым пером и спросила Середу, как к нему обращался Зыбин. Старик не понял. Она объяснила: ну по имени, по имени-отчеству, по фамилии – как?

– Дед! – твердо отрезал старик. – Он меня дедом звал.

Она покачала головой.

– Что же это он вас в старики-то сразу записал? Ведь вы же еще совсем не старый.

Он слегка развел большими пальцами рук.

– Звал.

– А вы его как?

Старик опять не понял. Она объяснила, ну как он к нему обращался – по имени, отчеству, фамилии – как?

– А я его, конечно, больше по имени, ну иногда по отчеству, а если при чужих людях, то, конечно, только товарищ, товарищ Зыбин.

– Значит, вы были в довольно-таки близких отношениях, так? Ну и какое он производил на вас впечатление? (Старик поднес платок к лицу и стал тереть подбородок.) Ну, резкий он, грубый или, наоборот, вежливый, обходительный, как говорится, народный?

Старик отнял платок от лица.

– Я ничего от него плохого не видел.

– А другие?

– Про других не знаю.

– Ну как же так? Ведь вот он вас «дед», а вы по отчеству, значит, были в приятельских отношениях. Так как же не знали-то?

– Хм! – усмехнулся старик. – Какое же у нас может быть приятельство? Он сотрудник, ученый человек, а я столяр, мужик, вот фамилию еле могу накорябать – так какое же такое приятельство? Он мне во внуки годится.

– Ну и что из этого?

– Как что из этого? Очень даже много из этого. У него и мысли-то, когда он отдыхает, все не такие, как у меня.

– А какие же?

– Да такие! Пустяшные! Познакомиться, встретиться там с какой-нибудь, конпанией куда-нибудь смотаться, патефон еще забрать, пластинки добыть – вот что у него на уме. Какое же тут приятельство? Удивляюсь!

– А вы, значит, во всем этом не участвовали?

– Да в чем я мог участвовать? В чем? В каких его конпаниях? Вон где вся моя конпания – на кладбище!

– Ну какие же страсти вы говорите! – рассмеялась она. – Вы совсем еще молодец! Мой дед в восемьдесят на двадцатилетней женился. (Старик молчал и рассматривал бурый ноготь на большом пальце.) Ну а выпить-то вы с ним выпивали?

– Было, – ответил дед.

– Было! И часто?

– Счета я, конечно, не вел, но если подносил, как я мог отказаться?

– Ну да, да, конечно, не могли. Так вот, пили и говорили? Так?

Дед подумал и ответил:

– Ну не молчали.

– О чем же говорили-то?

– О разном.

– Ну а например?

– Ну вот, например: в этом году яблок будет много – они через год хорошо родятся. Надо посылку собрать. Ты мне, дед, ящики с дырками сбей, чтоб яблоки дышали. Или: что это у нас перед музеем роют – неужели опять хотят фонтан строить? Или: я кумыс никак не уважаю, у меня от него живот крутит. Ну вот! – Дед улыбнулся.

– Ну а о себе он вам что-нибудь рассказывал? Как он раньше жил, почему сюда приехал? Долго ли тут еще будет?

– Нет, этого он не любил. Он все больше шутейно говорил! Смеялся.

– Над чем же, дедушка?

Дед посидел, подумал, а потом мрачно отрезал:

– Над властью не надсмеивался.

– А над чем же?

– Над разным. Вот массовичку нашу не любил, над ней надсмеивался.

– А еще над кем?

– Ну над кем? Мне тогда это было без внимания. Ну вот секретарша главная в научной библиотеке была. Что-то они там не поладили. На нее он здорово серчал.

– За то, что не поладили?

– Нет, за падчерицу.

Она подвинула к себе протокол.

– А что с ней? Он что-нибудь там…

– Нет, – дед резко крутанул головой. – Отца ее, врача, забрали, а секретарша все вещи его попрятала, а дочку перестала кормить: «Ты мне не дочь и иди куда хочешь». Так она по людям ходила ночевать. Вот ее он очень жалковал. Меня спрашивал: может, ее к нам в сменные билетерши взять? Я говорю: «Поговори с директором». – «Поговорю». Вот не успел.

Старик замолк и стал снова рассматривать большой палец.

– Что, болит? – спросила она участливо.

– Да вот молотком по нему трахнул. Сойдет теперь ноготь.

Помолчали.

– Жалко вам его?

Он поднял голову и посмотрел на нее.

– Ничего мне не жалко! Что мне, сват он, брат, что ли? Всех не пережалеешь, – сказал он досадливо.

– Ну хорошо, – сказала она, – а вот золото у вас пропало.

Старик молчал.

– Да ведь как пропало-то? Прямо из музея утекло. Что ж он так недоглядел? Это как, по-вашему? Его вина?

– Не было его вины. Он тогда в горах сидел. Мы его туда извещать ездили. А был бы он – он бы этих артистов с первого взгляда понял.

– А что же ему понимать? Он же их хорошо знал. – Она как будто удивленно посмотрела на старика. – Ну что ж вы, дедушка, говорите? Он же отлично их знал! Отлично! Нет уж, тут не надо вам…

Старик молчал.

– И он же вам сам говорил, что их знает?

Старик молчал.

– Ну говорил же?

– Никак нет, – ответил старик твердо. – Этого не говорил.

– Ну как же так? – Она даже слегка всплеснула руками. – Как же не говорил, когда говорил. Он и сейчас этого не скрывает.

Старик молчал.

– И они вам тоже говорили, ну, когда вы сидели с ними в этой самой… Ну как ее зовут, стекляшка, что ли?

– Так точно, стекляшка-с! – Старик ответил строго, по-солдатски и даже «ерс» прибавил для официальности.

Она поглядела на него, поняла, что больше ничего уж не добьешься, и сказала:

– Ну хорошо, оставим пока это. А как вообще он жил? Ведь вы же у него бывали.

– Ну как жил, как вобче все люди живут. Бедно. Только в комнате ничего, кроме кровати да стульев. Ну книги еще. Посуда там какая-то. Ну вот и всё.

– А как к нему люди относились?

– А какие как. Плохого от него никто не видел. Если какой рабочий попросит на кружку – никогда не отказывал. Ребят леденцами оделял. Они увидят его – бегут.

– А еще кто с ним жил?

– Кто? Кошка жила. Дикая. Кася! Он ее где-то в горах еще котенком в камышах нашел. С пальца выкармливал. Зайдешь к нему рано – они постоянно вместе спят. Он клубком, она вытянувшись. Касей ее звал. Высунется из окна: «Кася, Кася, где ты?» Она к нему! Через весь двор! Стрелой! Знаменитая кошка!

– А сейчас она где?

– Забрал кто-то. А все равно каждое утро она в окно к нему лезет. Дверь-то запечатана, так она в окно. Мявчит, мявчит, тычется мордой, стучит в стекло лапами. Ну потом кто-то выйдет, скажет ей: «Ну чего ты, Кася? Нет его тут». Она сразу же как сквозь землю.

– А наутро опять?

– Обязательно. Опять! Я вот вчера шел по парку. Слышу: сзади ровно она мявкает. Остановился. А она стоит и смотрит на меня во все глаза. Забрали его, говорю, Кася, больше его уж тут не будет и не жди. А она смотрит на меня, как человек, и в глазах слезы. Мне даже страшно стало. А хотел ее погладить – метнулась, и нет!

– Так что же? Она теперь бродячая? – Ей почему-то стало очень жалко дикую кошку Касю, в их доме кошек любили.

– Да нет, не похоже, гладкая! Нет! Забрал ее кто-то к себе.

– Что ж, он так кошек любит?

– Так он всякую живность любил. Соколенка ему раз ребята принесли, из гнезда выпал. Так тоже выкормил. Все руки тот ему обклевал, а такой большой, красивый вырос. Яшей он его звал. «Яша, Яша!» – Яша прямо с комеля ему на плечо. Сядет, голову наклонит и засматривает ему прямо в глаза. Так было хорошо на них смотреть.

– И уживался с кошкой?

– А что им не уживаться? Он вверху, на болдюре, она на кровати или на усадьбе мышкует. А вечером он придет с работы, принесет нарезанного мяса и кормит их вместе. Очень утешно было на них смотреть. Ребята со всех дворов сбегались.

– Да вот, кстати, – напомнила она и открыла дело, – вы рассказывали следователю одиннадцатого сентября, читаю показания. Слушайте внимательно. «Вопрос: Как вы знали научного сотрудника Центрального музея Казахстана Георгия Николаевича Зыбина? – Она взглянула на деда. – Ответ: Георгия Николаевича Зыбина я знаю как разложившегося человека. Он постоянно устраивал у себя ночные пьянки со случайными женщинами и подозрительными женщинами. Даже дети были возмущены его оргиями»; вот даже как, – усмехнулась она, – «оргиями»… Дедушка, а что такое «оргия»?

Дед усмехнулся.

– Ну, когда пьют, орут…

– Понятно! Раз орут – значит, оргии. Но откуда же ночью дети? Или он и днем? А как же тогда директор?.. «Когда однажды сын нашей сотрудницы попросил его прекратить эти безобразия, он обругал его нецензурно, задев его мать. Она с возмущением рассказала мне про это». А почему фамилии нет? Кто это такая?

– Да Смирнова же! Зоя Николаевна же она! – болезненно сморщился дед.

– А-а. – Ей сразу стало все ясно: в протоколе о Смирновой было записано: «Отношения неприязненные». – Так почему они всё ссорились? Из-за этих вот пьянок?

– Да нет. Она и в этом доме не живет. Из-за портретов. Ну, висели у нас портреты тружеников полей. Зоя Николаевна и говорит: «Снять! Они год назад были труженики, а сейчас они, очень легко может быть, вредители. Берите лестницу и снимайте!» А он – нет. «Вы что же, – говорит, – целому народу не доверяете? Нельзя так». Вот и поругались. Я тогда же все это рассказывал, только следователь записывать не стал.

– Ну а что же с мальчишкой было?

– А с мальчишкой этим при моих глазах было. Подбегает ее мальчишка к Зыбину, скосил глаза и спрашивает, свиненок: «Дядя Жо-ора, а что это к ва-ам всякие женщины хо-одят, а?» – Дед очень натурально и голосом, и глазами изобразил этого свиненка. – А Георгий-то Николаевич усмехнулся и говорит: «Скажи своей маме – женщины тоже люди, потому и ходят. Понял? Так точно и скажи».

– Понятно. «…Допускал в разговорах резкие выпады против советской власти, рассказывал антисоветские анекдоты, клеветал на мероприятия партии и правительства». Было это?

Дед хмыкнул.

– Так было это, дедушка, или нет?

– Раз тут записано – значит, было.

Она строго поглядела на него.

– То есть как это «раз тут записано»? Вы это бросьте. Здесь записано только то, что вы говорили. Так что давайте уж не будем.

Дед молчал. Она поднесла ему протокол.

– Ваша это подпись? Экспертизы не надо? Не отрекаетесь?

– Так точно, не надо, – вытянулся дед.

– А от того, что записано, тоже нет? Так вот, мы вам дадим очную ставку с Зыбиным, и вы это все ему повторите. (Старик пожал плечами и отвернулся.) Ну что вы опять? Не желаете очной ставки?

Старик усмехнулся.

– Ну равно в гостях разговариваете. Ей-богу! «Желаете – не желаете». Да что я тут могу желать или не желать? Тут ничего моего нет, тут все ваше. Надо – давайте!

– А вы сами не хотите его увидеть?

– А что мне хотеть? Какая мне радость видеть арестанта? Зачем я ему нужен? Чтобы потопить его вернее? Так он и без меня не выплывет. Вон какие стены! Капитальное строительство! Мы такие только в монастырях клали!

Тут она вдруг поняла, что, идя сюда, дед, наверно, пропустил малость и сейчас ему ударяет в голову. Она быстро подписала пропуск и сказала ласково: «Идемте, я вас провожу».

Дед неуклюже поднялся было с места, но что-то замешкался, что-то завозился, и тут она увидела, что на стуле стоит туго стянутый узел – красный платок в горошек.

– Что это? – спросила она.

Дед засопел и развел бурыми руками.

– Да вот, – сказал он неловко, – яблочки. Может, разрешается. Шел сюда – ребята сунули. Это, мол, с тех мест, где он копал. Может, передадите, а?

Но как же он, старый черт, умудрился протащить этакий узлище? Хотя в этом дождевике… Так вот почему он не хотел его снимать! Вот дед!

– Эх, дедушка Середа! – сказала она. – Ну к чему это?

Голос у нее звучал неуверенно. В ней что-то ровно повернулось не в ту сторону. Она могла взять и передать этот узелок Зыбину. Вполне могла! Подобную ситуацию даже, пожалуй, следовало разработать в диссертации о следственной практике: резкий эмоциональный поворот, положительная эмоция, исходящая от следователя и своей неожиданностью разбивающая привычный стереотип поведения преступника. Это все так. И все-таки… все-таки… Она словно чувствовала, что с этой передачей далеко не все ладно. Есть в ней особый смысл, привкус каких-то особых отношений, и он-то – этот смысл – собьет с толку не только арестанта, но и следователя. Она еще не понимала, как и чем опасен этот узелок – старик торопливо отдернул край платка, и тогда сверкнули крутобокие огненные яблоки, расписанные багровыми вихрями и зеленью, – но она совершенно ясно чувствовала, что эти яблоки и следствие – вещи несовместные. И тут она, кажется, впервые подумала о том, что же такое вот это следствие. В духе следствия – вот этого следствия, по таким делам, в таком кабинете, с такими следователями – была развеселая хамская беспардонность и непорядочность. Но непорядочность узаконенная, установленная практикой и теорией. Здесь можно было творить что угодно, прикарманивать при обысках деньги, материться, драться, шантажировать, морить бессонницей, карцерами, голодом, вымогать, клясться честью или партбилетом, подделывать подписи, документы, протоколы, ржать, когда упоминали о конституции («И ты еще, болван, веришь в нее!» Это действовало как удар в подбородок), – это все было вполне в правилах этого дома; строжайше запрещалось только одно – хоть на йоту поддаться правде; старика заставили лгать (впрочем, зачем лгать? Просто ему дали подписать раз навсегда выработанные формулы. Так, милиция всегда в протоколах пишет «нецензурно выражался») – и это было правильно; то, что она, приняв по эстафете эту ложь, или, вернее, условную правду эту, собралась укрепить и узаконить ее очной ставкой – это тоже было правильно (это же операция, а на операции дозволено все); то, что за эту узаконенную ложь, или условную правду, Зыбин получил бы срок и, конечно, оставил бы там кости, – это была сама социалистическая законность, – все так. Но во всей этой стройной, строго выверенной системе не находилось места для узелка с яблоками. Она это чувствовала, хотя и не понимала ясно, в чем тут дело.

И поэтому сказала первое, что ей пришло в голову.

– Эх, дедушка! – сказала она. – Ну к чему это? Ведь вы не знаете, может, он на вас такое наговорил…

– Да знаю, знаю, – поморщился старик. – Все знаю! Зачитывали мне. Лодырь, пьяница, раскулаченный! Никакой я не раскулаченный, я век в городе жил. («Вот это здорово! Ай да Хрипушин! Ай да свинья! Нашел что придумать!» – подумала она с омерзением и уважением.) Я вот что вам скажу. Я, когда отсюда домой шел, все думал. Вот вы видели, как гицеля ловят собак по городу. Они их сачками по всем улицам захватывают. Набьют ими клетку доверху и везут. Как, значит, телега где зацепится, качнется – так они все друг на друга полетят и все в клубок! Только клочья летят! Даже про клетку забыли. Гицеля: «Кыш вы, окаянные!» – да по клетке веревкой, а им хоть бы что! Грызутся! А телега-то все едет и едет, все везет и везет их на живодерню! А там с них и шкуру долой железными щипцами. Вот так и мы. Так что ж нам гневлиться друг на друга? Он на меня, я на него, а телега все идет своей путей. А там всем будет одна честь. Так что пустое все это.