Текст книги "Факультет ненужных вещей"

Глава III

После того как Зыбина взяли с того допроса и дотащили до камеры, для него напрочь исчезло время. Он закрывал глаза – и наступала ночь; электричество горело ровно и светло, в коридоре было тихо, в хрупком, тонком воздухе за окном нежно и громко раздавались паровозные гудки. Лаяли собаки. Он открывал глаза, и было уже утро; часовой обходил камеры, стучал в железную обивку ключом: «Подъем, подъем!» По полу звонко передвигались ведерные чайники, открывались кормушки, женщины в серых фартуках бесшумно ставили на откидные окошечки хлеб и кипяток, чирикали воробьи. Потом приходили дежурные – один сдающий, другой принимающий – и спрашивали, есть ли заявления и жалобы. Не было у него ничего! Он плавал в светлой, прозрачной пустоте, растворялся в ней и сам уже был этой пустотой. А море в камеру больше не приходило. И та женщина тоже. И это было тоже хорошо. Не нужна она была ему сейчас. И только позывы тела вяло и безболезненно заставляли его подниматься и идти в угол. А воду он пил и хлеб ел, так что это не была голодовка, и его не тревожили. И сделав свое, он ложился опять на койку, смотрел на светлый потолок, на никогда не гаснувшую лампочку и разливался по тюрьме, по городу, по миру. И не было уже Зыбина, а была светлая пустота. Так продолжалось какое-то время, может быть, два дня, может быть, месяц, И однажды в его камеру вошли сразу несколько человек: начальник тюрьмы, надзиратель, светловолосый молодой врач интеллигентного вида, похожий на молодого Хомякова, и прокурор Мячин. Прокурор спросил, как он себя чувствует.

– Ничего, спасибо, – ответил он.

– И идти можете?

– Вполне.

– Сядьте-ка на кровать.

Он поднялся и сел.

– Он молодец, – улыбнулся врач, похожий на Хомякова. – Вот пропишем ему усиленное питание, введем глюкозу – и встанет.

– А что у него? – спросил прокурор. – Георгий Николаевич, что у вас?

– Ничего, – ответил он.

– Как ничего? Почему же лежите? Вы больны?

– Да нет, – ответил он.

– А что же с вами? – спросил прокурор.

– Ничего. Просто издыхаю, и все. – Он точно знал, что это так; не болеет, а издыхает, и ничегошеньки с него они сейчас требовать не могут. Он уже никому из них ничего не должен.

Наступило короткое молчание.

– Ну, это все, положим, глупости, – сказал прокурор. – Вы еще и нас переживете. Такой молодой! Вся жизнь впереди! Надо лечиться, Георгий Николаевич. Вот что! На ноги, на ноги вставать надо. Пора, пора.

И опять все ушло в туман, потому что он закрыл глаза.

Пришли за ним на следующее утро. Два надзирателя осторожно подхватили его под руки и повели. Тут в коридоре на секунду сознание возвратилось к нему, и он спросил: «Это в тот конец?» – «В тот, в тот», – ответили ему, и он успокоился и кивнул головой. Все шло как надо. Сейчас появится и молодой красивый врач.

Но его привели не в тот конец, где стреляют, а в большую, светлую комнату. У стены стояла кровать, заправленная по-гостиничному – конвертиком. На столе поверх белой скатерти блистал графин с водой. Окна были закрыты кремовыми занавесками.

– Если будете ложиться под одеяло, обязательно раздевайтесь, – сказал надзиратель. – А одежду вешайте на спинку стула.

И верно: мягкий стул, а не табуретка стоял возле кровати.

Он лег, вытянулся и закрыл глаза. Но прежнее состояние не приходило. Не было той теплой, спокойной вязкости, что мягко засасывала его. Была резкость во всем, было неприятное острое сознание. Сердце ухало в висках, и красный моток прыгал перед ним на белой стене.

Так он лежал с час, потом его что-то ровно толкнуло, и он открыл глаза.

Белое видение наклонилось над ним.

Сзади около двери стояла еще женщина, добродушная толстоносая тетка с никелированным подносом в руках. На подносе лежал шприц и тихо горела спиртовка. Он взглянул на белое видение и увидел ее лицо, такое ясное и чистое, что казалось, оно испускает сияние. «Ну паразиты, – подумал он, мгновенно наливаясь тяжелой злобой, – опять принялись за свое! Мало было Долидзе, теперь вот эта Офелия».

– Черт-те что! – сказал он крепко.

– А что? – спросило белое видение очень весело и просто.

– Не тюрьма, а какой-то пансион или солдатский бардак. Ну что всем вам от меня надо? Ну что? Всё ведь! Понимаете, уже всё! До копеечки! До грошика! – заорал он вдруг.

Она не обиделась, не отшатнулась.

– Ну зачем уж так? – сказала она, садясь на край кровати. – Я врач, а это наша хирургическая сестра. Вот будем вас лечить. Сейчас я возьму у вас кровь на анализ, посмотрим, что с вами, это ни капелечки не больно. А потом мы сделаем вам вливание, это тоже не больно. Ну что же вы хмуритесь? Вы же мужчина. Подумаешь – укол!

– Я-то мужчина, – сказал он хмуро, – а вот вы-то кто? Вы-то…

Он проглотил какое-то слово. Она все равно улыбалась.

– Разбушевался! – сказала тетка от двери. – Так разошелся, что хоть яйца пеки. Такие бы страсти к ночи! Давай, давай руку, профессор. «Вы-то». А ты-то что? Лежи уж!

Зыбин посмотрел на нее и засмеялся.

Так прошло несколько дней. Уколы действовали. К концу второго дня он стал вставать с кровати, и ему принесли целую стопку книг. Вместе с драмами Грильпарцера ему попался толстый фолиант, журнал «Пчеловодство» за 1913 год. Обе книги были переплетены одинаково.

«Наверно, тот дед был, – подумал Зыбин, – забрался куда-нибудь на прилавки и устроил там пасеку. С нее его и забрали. Не уберегся».

Березка – так он мысленно окрестил врачиху – приходила к нему два или три раза в день. У нее были прозрачные голубые глаза и белые, коротко остриженные волосы. Она была проста, скромна, никогда не говорила ни о чем постороннем, но когда она наклонялась к нему, выслушивая или выстукивая его, он ощущал на себе ее тепло. Однажды она предложила ему сделать переливание. Он спросил, что это даст.

– Ну как же, – удивилась она. – Да все это даст. – И глаза ее страшно поголубели, словно она говорила о своем самом дорогом. – Ведь Кровь, – она произнесла это слово с большой буквы, – Кровь! Река жизни. Когда она иссякает, то и жизнь прекращается. Если бы у нас под руками всегда был достаточный запас доброкачественной свежей крови всех групп… ух, что бы тогда мы делали. Мы мертвых бы поднимали!

– А что, ее не бывает? – спросил он.

– Да откуда? – горестно всплеснула она прозрачными ладошками. – Просим не допросимся. Да когда и дают, тоже радости мало. Ведь это смерть – непроверенная, несвежая кровь, а нам и такую иногда присылают…

– Так как же вы обходитесь?

– А свою достаем, – ответила она просто.

«Ах ты золотце мое, – подумал он. – Она делится своей кровью с заключенными. И как такой солнечный зайчик только и попал сюда? Хотя вот доктор Гааз… Святой доктор. Главный врач тюремной инспекции. Упал в остроге на колени перед царем: “Государь, помилуйте старика”. И тот помиловал».

Однажды, когда она выслушивала его, зашел тот высокий, светловолосый, светлоглазый, похожий не то на Христа, не то на философа Хомякова, молодой интеллигентный врач, который однажды его перевязывал, а неделю тому назад заходил в его камеру вместе с прокурором. Поздоровался, поманил Березку, отвел ее к окну. Они о чем-то тихо поговорили. Он услышал имя Штерн, потом, погодя, несколько раз Нейман и застыл в бессильной злобе. И до нее, значит, дотянулись эти грязные мартышечьи лапы.

– Не знаю, что он теперь еще выдумает, – сказал врач. – Но шум идет. – И быстро вышел из комнаты. А она так и осталась у окна в каком-то оцепенении.

«Ах ты моя бедная, – подумал он, – так с кем же тебе приходится иметь дело: Нейман, Штерн, этот ублюдок. И он, наверно, еще он, главный, вот – приходит, упрекает, грозит! И меня не постеснялся. Ах ты господи!»

Он хотел что-то сказать ей, но она быстро попрощалась, ушла, и с тех пор он ее больше не видел.

А через неделю пришел коридорный и вызвал его на разговор с прокурором.

Он встал и оделся. Пожалел, что и сегодня ее не было и ему не с кем попрощаться. Так – он знал – вызывают в конец коридора для исполнения приговора.

В маленьком кабинете собрались четверо. Двоих из них, прокурора Мячина и Гуляева, он уже знал. Двоих других – они были в штатском и сидели у стены – он видел в первый раз. Гуляев, маленький, хилый, черно-желтый, с великолепным блестящим зачесом, сидел за столом. Перед ним лежала голубая жестянка «Жорж Борман». Мячин стоял возле окна. Когда завели Зыбина, Гуляев удивленно посмотрел на прокурора и развел руками:

– Ну что же вы мне говорили, что Георгий Николаевич не встает? Да он совсем молодцом, – сказал он. – Садитесь, Георгий Николаевич, есть разговор. Но, во-первых, как себя чувствуете?

– Хорошо, – ответил Зыбин. – Спасибо.

– Ну и отлично. Нет, не на стул, а к столу садитесь. Вот напротив меня. Ну я же говорю вам, что археолог Зыбин ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Так вот, Георгий Николаевич, могу вас обрадовать, дело ваше закончено, мы расстаемся, и поэтому… Но прежде всего вот… узнаете?

Он открыл голубую коробку.

Это было золото, частички чего-то, какие-то краешки, пластинки, бледно-желтые, тусклые, мутные, цвета увядшего березового листа – это было поистине мертвое золото, то самое, что высыпается из глазниц, когда вырывают засосанный землею бурый череп; то, что мерцает между ребер, осаживается в могилах. Словом, это было то археологическое золото, которое никогда ни с чем не спутаешь. Мгновенно забыв про все, Зыбин смотрел на эти бляшки, крошечные диски, сережки, крючочки, какие-то спиральки и фигурки людей, лошадей, зверей.

В кабинете было тихо. Гуляев значительно взглянул на Мячина.

– Откуда это все? – спросил Зыбин.

– А вот еще, – улыбнулся Гуляев, выдвинул ящик стола и вынул другую коробку, длинную, картонную, с золотой надписью «Пьяная вишня». В ней на вате лежал кусок узорной золотой пластины, та самая серединная и самая большая часть ее, без которой диадема была бы только двумя фрагментами, а не диадемой.

Зыбин взял ее, посмотрел и сказал:

– Да, теперь она вся. А я уж думал, что все пропало.

– Вот нашли, – улыбнулся Гуляев.

– А могла бы и пропасть, – сказал с упреком прокурор. – Если бы мы еще помешкали и не приняли энергичных мер, то и пропала бы. Ведь вы месяц крутили нам головы.

– Месяц? – спросил Зыбин. – А не больше? Неужели только месяц прошел?

Он поднял глаза на прокурора.

– Ну так что? – спросил он в упор.

И прокурор сразу осел от его тона.

– Не будем, не будем считаться, Георгий Николаевич, – сказал он быстро. – Все хорошо, что хорошо кончается. Вот все здесь. И у меня к вам только один вопрос: вы знали, где все это находится?

– А вы? – спросил Зыбин.

– Георгий Николаевич, – засмеялся Мячин, – вы опять за свое? Нет, вы отвечайте, а то мы окончательно запутаемся. Чтобы окончить дело, нам надо еще один протокол, но четкий, ясный, короткий. Понятно? Постойте (Гуляев закрыл обе коробки), не так. Мы, Георгий Николаевич, теперь поняли, зачем вы ездили на Или. Но почему же вы нам сразу не сказали этого?

– А что я должен был вам сказать? – спросил Зыбин.

– Да, по существу, только одно: где эти вещи были действительно найдены.

– А где они были действительно найдены? – спросил Зыбин.

– Ну на Или, конечно, – ответил Гуляев.

– Так. А что же тогда было на Карагалинке? – опять спросил Зыбин.

– Как на экзамене, ей-богу! На Карагалинке ровно ничего не было – ни камня, ни золота. Было на Или в разграбленном кургане. И вы это поняли сразу же. Но надо отдать вам должное, заморочили вы нас здорово. Мы смотрели ваши выписки из «Известий Томского университета за 1889 год», где список всех илийских курганов, и все-таки не понимали, в чем дело, зачем он вам и почему лежит в папке «Диадема».

Зыбин помолчал, а потом спросил:

– Так зачем же тогда эти люди приходили в музей?

– И это вы отлично поняли. Потому и пришли, что не знали, что они такое отыскали, действительно это золото или медяшки. Хотели проверить, получить ответ. Но ответить было некому, вы находились в горах, а директора без вас они обвели вокруг пальца как маленького. Вот это все так и получилось.

– Да, действительно, попал в музей душка военный. Он и директорствует-то, на солнце оружьем сверкая, – усмехнулся Мячин.

– Директор тут ни при чем, – сказал быстро Зыбин и зло посмотрел на прокурора.

Мячин взглянул на Гуляева, и они оба рассмеялись.

– Ладно уж, не пугайте его, – махнул рукой Гуляев, – не наша это забота – проверять директоров. Но что шляпа он, то верно, шляпа! Это он и сам сейчас признает. А-а! Да не в нем в конце концов дело. Вот вам-то зачем все это было нужно? Сказали бы нам все сразу.

– А что было бы? – усмехнулся Зыбин.

– Ну как что?

– А я вам скажу что: золото сразу бы уплыло. Пришел бы в музей Нейман, забрал бы золото да и сдал бы его в какой-нибудь Госфонд или Госбанк на вес и в переплавку. А мелочь бы вы по карманам рассовали. А я как сейчас сижу, так и тогда бы сидел.

– Позвольте, это по каким же карманам? – сразу вспыхнул Мячин.

– Ну по каким? По хрипушинским, неймановским, по вашим, мало ли на свете подходящих карманов? Той, которая меня допрашивала, тоже что-нибудь, собаке, на орехи – на сережки или на колечко – обломилось бы.

– Да вы с ума сошли! – ошалело воскликнул прокурор. Зыбин, усмехаясь, поглядел на него.

– Неужели? – спросил он насмешливо. – А такие протоколы вы видели – «кольцо из белого металла со вставленным стеклом»? И платиновое кольцо с изумрудом шло за рубль. Видели?

– Подождите. А к моим рукам тоже что-то прилипало? – поинтересовался Гуляев.

– Про вас я ничего не знаю.

– Ну спасибо хоть за это. Так вот, и такие люди были, конечно, Георгий Николаевич, но они давным-давно изгнаны из органов. Кое-кто даже расстрелян. Что же касается Неймана…

– То его уже нет среди нас, – сказал прокурор.

– Фью! – присвистнул Зыбин. – Значит, он уже того?.. Сыграл в белый металл и зеленое стеклышко? Успел попользоваться? У него вы это все и забрали? Ловко!

– Ну, об этом потом, – как-то невнятно сказал прокурор.

– А сейчас вот так… – властно перебил его Гуляев. – Неймана нет, и кончать это дело приходится нам. Курган эти молодцы, что принесли диадему, снесли бульдозером. Научил их кто-то или случайно это вышло, пока неясно. Погребальный инвентарь весь у нас. Говорят, правда, что, может быть, есть там и вторая боковая камера, вот сегодня-завтра приедут специалисты, и тогда все окончательно прояснится. А сейчас вам казначей принесет деньги и вещи. Берите и идите домой. Там все в полном порядке. Ключ – вот. Советую – лечь и никуда больше не ходить, отдохнуть.

Он вышел из-за стола и подошел к Зыбину.

– Ну до свидания, Георгий Николаевич, – сказал он как-то по-доброму, даже по-дружески, – поморочили мы друг другу голову, а?..

– Ну что касается меня… – начал холодно Зыбин, – то я…

– Ну ладно, ладно, – улыбнулся Гуляев. – Не начинайте снова, а про Неймана тоже плохо не думайте, он ведь все это и принес нам. И тех кладоискателей арестовал и привел под револьвером в илийское отделение милиции. Если бы не он, мы бы и до сих пор плутали в потемках.

– Да как же так? – изумился Зыбин, и у него даже голос дрогнул. – Но почему же тогда…

– Ладно, ладно, потом, потом…

Через час он вышел из узенькой, низенькой железной дверцы и пошел по улице. Она была совершенно пуста, но всю эту сторону ее занимал Большой дом с сотнями окон и занавесок, и за каждой занавеской, конечно, были люди. Он шел медленно, не оглядываясь, мимо сотен скрытых глаз. Прошел улицу до конца, пересек ее, поднялся по крошечной площади с памятником в шинели и завернул в сосновый парк. В парке тоже никого не было. Только сторож шаркал метлой возле узорчатых деревянных ворот, выгребая семечки и конфетные обертки. Лесная тишина и прохлада обняли его, только он вступил в аллею. Тут пахло хвоей и накаленным песком. На площадках под ветерком покачивались расписные деревянные кони-драконы, все в разводах и ожерельях, в красных и черных яблоках. Посредине площадки в беседке кто-то похрапывал. Боже мой! До чего же тих и спокоен мир! Он отыскал скамейку поодаль, сел, откинулся на спинку и почувствовал, как мелким комариным звоном дребезжит голова. «Не хватало еще разболеться», – подумал он и вдруг понял, что смертельно, может быть на всю жизнь, устал.

Двое мальчишек в пионерских галстуках с рогатками промчались мимо. Потом оглянулись на него, остановились и зашептались. Очевидно, что-то в нем было такое, что привлекало их жадное мальчишеское любопытство. Ведь нет людей на свете более приметливых, чем они! Но его и мальчишки сейчас раздражали.

– Уу, – сказал он им и скорчил морду.

Они фыркнули и убежали. Он посидел еще немного, поулыбался, похмурился, потом поднялся и пошел.

И вышел в центр парка. Это место он знал хорошо. По вечерам тут гремел оркестр и стояла дощатая эстрада. На ней иллюзионисты показывали фокусы-покусы и пел пионерский хор. Здесь постоянно назначались встречи. Здесь дрались и танцевали. А сейчас было тихо и пустынно. Он посмотрел на мягкий песочек и подумал: «Эх, сейчас босиком бы по этому песочку, да по камешкам, да по хвое – хорошо!» И вдруг перед собой увидел телефонную будку. Боже мой, как же он мог забыть! Он вскочил в кабину, опустил монету и назвал номер Лины. Его соединили, но телефон не отвечал. Он постоял, подождал, подумал, что да, время-то он выбрал неудобное, это рабочие часы, а служебного телефона он не знает, придется ждать до четырех часов! А что он будет делать это время? И тут вдруг детский голосок сказал ему:

– Алле.

– Позовите, пожалуйста, Полину Юрьевну, – попросил он.

– А они уехали, – ответили ему весело.

– Как? – Всего что угодно он ожидал, но только не этого. – Когда?

– Две недели назад, адреса не знаем, – наученно ответил ему ребятенок и положил трубку.

Он еще с минуту постоял, плохо соображая, что же ему надлежит теперь делать. Потом тихонько повесил трубку, повернулся и пошел. И увидел прямо перед собой Неймана. И пошел на него.

– Ну, мое почтение, – сказал он грубовато.

– Здравствуйте, Георгий Николаевич, – ответил ему Нейман. – Звонили?

– Как видите.

– Так уехала наша Полина Юрьевна, уехала!

– Когда? – Зыбин схватил его за руку.

– Да после второго нашего вызова и уехала.

– Значит, вы и ее допрашивали? – спросил Зыбин.

– Ну а как же? Очень хорошо себя держала. О вас только самое лучшее.

– Так, так. – Зыбин шумно выдохнул. – Ну а вы тут что? Тоже гуляете?

– Гуляю. Вас жду.

– Это зачем же?

Зыбин старался говорить спокойно, даже с легкой улыбочкой, но внутри у него все дрожало и ухало. И так поламывало позвоночник, что он сам, не замечая того, выгибался как от боли.

– Зачем? – повторил задумчиво Нейман. – Да, зачем? Вот сам думаю про это. О Полине Юрьевне хотел вам рассказать. С освобождением поздравить. Если нужно, домой свести, в лавочку сбегать. Деньги-то вам отдали?

– А-а, – слегка наклонил голову Зыбин. – Ну, спасибо.

Сейчас, когда он стоял перед Зыбиным, а не сидел за огромным державным столом, заставленным телефонами и чернильницами, Зыбин увидел, какой же он неказистый. Так, воробышек, местечковый еврейчик, чеховский персонаж, Ротшильд со скрипкой.

– А ведь мне сказали, что вы арестованы, – усмехнулся он.

– Вот как? – заинтересовался Нейман, впрочем, не особенно сильно. – А кто говорил? Прокурор? А-а! А Гуляев был при этом?

Они уже шли по аллее.

– Так что же все-таки с вами случилось? – спросил Зыбин.

Он никак не мог взять в толк, что все это значит. При чем тут Нейман? При чем тут Лина? Здесь она или нет? Свободна она или нет? Но особенно его поразило лицо Неймана, его глаза. Они сейчас были по-человечески просты и печальны. Но не было в них выражения того скрытого ужаса, который Зыбин приметил в первые же минуты их разговора месяц назад.

– Что со мной случилось? – повторил Нейман задумчиво. – Да по правде сказать, почти ничего. А по нынешним временам даже и вовсе ничего. Просто отстранен от всех дел – не больше. – Он помолчал. – Положение, конечно, нелепое: всех, кто работал со мной, взяли, а вот на мне что-то задержались. Почему? Непонятно. Ладно! Пойду администратором на киностудию. Ну, конечно, еще могут сто раз одуматься и забрать. Я бы, например, этому нисколько не удивился. – Он вдруг поглядел на Зыбина и засмеялся.

– Что вы? – удивился Зыбин.

– Да так, ничего. Вот вспоминаю, как вы своей следовательнице отлили: голенькая, голенькая вы! Ничего у вас ни на себе, ни при себе – ни профессии, ни специальности, один клочок бумажки, чтобы прикрыть срам. – Он засмеялся. – Ну, положим, у ней-то еще есть что-то при себе: ведь молодая, красивая, а я вот действительно голенький старый жидок! Даже и бумажонки не выдали. Иди, жди, что будет.

– Вы что-то путаете, – нахмурился Зыбин. – Не говорил я это следовательнице.

– Ну как не говорили? Она сама бы этого не выдумала. Ну а если, верно, выдумала, то молодчина. Она в Москве сейчас.

«Э-э, да ты пьян, голубчик, – вдруг осенило Зыбина. – Тебя турнули, вот ты и запил. Постоянная ваша история!»

– А золото? – спросил он. – Вы действительно принесли его или… это тоже вроде вашего ареста?

Нейман улыбнулся.

– Ах, значит, Гуляев вам все-таки кое-что сказал! Нет, золото я действительно им принес. Мне ларешница его дала. Видно, с перепугу, что ли. Или думала, что я и так все знаю. Ну а я прямо к этим голубчикам. Тепленькими их прихватили. Они и отрекаться не стали, сразу все показали и отдали.

– И тогда, значит, меня и освободили. Понятно, но только знаете, что-то не особо мне верится, что из-за этого. Нет, тут еще что-то было. Золото-то, конечно, золотом, а…

– Ну безусловно было! Было то, что наркома взяли и сразу же весь отдел перешерстили. Только трое нас и осталось. Ну и освободили кое-кого.

– Так, так, – кивнул головой Зыбин, – значит, падение кабинета и монаршая милость. И многих отпустили?

– Ну, многих! Какой же вы максималист! Если двоих-троих, то и то ладно.

– Хорошо! Как на святой Руси на Благовещенье! – усмехнулся Зыбин. – Помните, «вчера я отворил темницу воздушной пленницы моей». Значит, пришло Благовещенье, и выпустили птичку синичку – арестанта Зыбина. Здорово! – Он посмотрел на Неймана и рассмеялся. – Слушайте, а тут зайти нам некуда?

Рассмеялся и Нейман.

– Ну как не быть, есть, есть! Вот она, палаточка нашей Марковны. Не смотрите, что палатка, в ней для чистых покупателей специальная комната сзади, мы ее и организовали. Сюда и ваш сотрудник Корнилов иногда ныряет. Может, еще и сегодня зайдет. Видел я его, тут, в парке, он шатался.

– И его сюда пускают? – удивился Зыбин. Он только что вспомнил, что на свете есть Корнилов. – Это за какие же такие добродетели?

– Ну, значит, есть такие добродетели, если пускают, – посмотрел на него Нейман. – А насчет зайти-то это вы умно придумали. Я сам хотел вам предложить, да побоялся, не пошлете ли вы меня… Нет, не надо меня сейчас посылать, я – хороший. Идемте выпьем за Благовещенье! За справедливость выпьем! Кто же ее не желает, Георгий Николаевич? Да я такого человека еще не видел, который бы ее не желал. Все мы правду любим! Все! Вот я помню… – Он постучался. – Открывай, Марковна! Хорошие гости пришли, ставь нам мое! Мое ставь! То самое! Осторожнее, Георгий Николаевич, тут темно, ящики с бутылками, дайте-ка руку. Вот я помню: встречает меня однажды бывший курсант высшей школы – мы его отчислили за нехороший душок и неспособность, – встречает меня на улице и, ши-ибко теплый, хватает за руку. «Что такое? Что с вами?» – «Победа, Яков Абрамович! Ягоду сняли, пришел Николай Иванович Ежов! Справедливость восторжествовала!» Так вот за справедливость! Чтобы она всегда, наша родная, торжествовала! За птичек синичек! За Благовещенье! Марковна, давай шампанское и коньяк, сейчас третий гость подойдет. Он тоже благовещенская птичка! Только он в клетке не сидел: просто его взяли да и выпустили. Так у нас тоже бывает! Каждому ведь свое, Георгий Николаевич! Ну, за всех нас!

Часа через два Зыбин вышел из палатки и пошел прямо к телефонной будке. Но она была занята, и он сел на лавочку поодаль. Пекло еще сильно, но уже появлялись в аллеях первые вполне вечерние парочки и где-то за елями кругло ударил барабан. Отряд пионеров в галстучках бодро промаршировал к воротам, и оттуда прозвучала труба. Открылся бар.

Посредине площадки между двумя конями-драконами стоял художник с мольбертом. Вокруг него уже собирались мальчишки, старички, подвыпившие, но он не обращал на них внимания и работал быстро, споро и жадно. Выхватывал из воздуха то одно, то другое и бросал все это на картон. У него было сосредоточенное лицо и строгие брови. Он очень торопился. Сегодня он припоздал, и ему надо было закончить все до заката. И хотя в основном все было готово, но все-таки он чувствовал, что чего-то недостает. Тогда художник повернулся и посмотрел вдоль аллеи.

И увидел Зыбина.

А Зыбин сидел, скорчившись, на лавочке, и руки его висели. Это было как раз то, что надо. Черная согбенная фигура на фоне белейшей сияющей будки, синих сосен и желтого, уже ущербного мерцания песка. Художник вспомнил, что это кто-то из музейных, что их как-то даже знакомили, и крикнул, когда Зыбин хотел встать: «Не двигайтесь, пожалуйста! Посидите пару минут так!» И тот послушно сел.

В это время к нему подошли еще двое. Заговорили и уселись рядом. Художник поморщился, но зарисовал и их.

Так на веки вечные на квадратном кусочке картона и остались эти трое: выгнанный следователь, пьяный осведомитель по кличке Овод (все, видно, времена нуждаются в своем Оводе) и тот третий, без кого эти двое существовать не могли.

Солнце заходило. Художник спешил. На нем был огненный берет, синие штаны с лампасами и зеленая мантилья с бантами. На боку висел бубен, расшитый дымом и пламенем. Так он одевался не для себя и не для людей, а для космоса, Марса и Меркурия, ибо это и был «гений I ранга Земли и всей Вселенной – декоратор и исполнитель театра оперы и балета имени Абая – Сергей Иванович Калмыков», как он себя именовал.

И мудрые марсиане, наблюдающие за нами в свои сверхмощные устройства, удивлялись и никак не могли понять – откуда же среди серой, одноцветной и однородной человеческой плазмы вдруг вспыхнуло такое яркое, ни на что не похожее чудо? И только самые научные из них знали, что называется это чудо фантазией. И особенно ярко распускается оно тогда, когда Земля на своем планетном пути заходит в черные, затуманенные области Рака или Скорпиона и жить в туче этих ядовитых радиаций становится совсем уж невыносимо.

А случилась вся эта невеселая история в лето от рождения Вождя народов Иосифа Виссарионовича Сталина пятьдесят восьмое, а от Рождества Христова в тысяча девятьсот тридцать седьмой недобрый, жаркий и чреватый страшным будущим год.

10 декабря 1964 г. – 5 марта 1975 г.

Москва

 
Пока это жизнь, и считаться
Приходится бедной душе
Со смертью без всяких кассаций,
С ночами в гнилом шалаше.
 
 
С дождями, с размокшей дорогой,
С ударом ружья по плечу.
И с многим, и очень со многим,
О чем и писать не хочу.
 
 
Но старясь и телом, и чувством
И весь разлетаясь, как пыль,
Я жду, что зажжется Искусством
Моя нестерпимая быль.
 
 
Так в вязкой смоле скипидарной,
Попавшей в смертельный просак,
Становится брошью янтарной
Ничтожный и скользкий червяк.
 
 
И рыбы, погибшие даром
В сомкнувшихся створках врагов,
Горят электрическим жаром
И холодом жемчугов.
 
 
Вот так под глубинным давленьем
Отмерших минут и годов
Я делаюсь стихотвореньем —
Летучей пульсацией строф.