Текст книги "Доспехи нацистов"

Часть 3
Война и немцы

10

«Привет! – Привет. – Как дела? – Хреново. – Я позвонил, чтобы сказать… что я убью тебя. – Ты опездал! Меня больше нет». Короткие гудки. Льётся гипнотическая музыка. Пошло суггестивное внушение: «Счастье есть, оно не может не есть».

Говорят, DJ-я Грува часто били в детстве. Так, во всяком случае, утверждал Глинник, который тусовался у «Гиганта» с Серёгой, ставшим впоследствии диск-жокеем. Ещё из их тусовки с Кондратьевского проспекта произошли ди-джей Шлямбур и ди-джей Очко, проводящие рейв-марафоны в «Фестивале», менее известные, чем Грув, которого они мутузили за гумозную внешность.

Лично я считал, что счастье – есть, а также пить, в особенности, крепкие спиртные напитки. А поскольку был не одинок в своём мнении, без компании не остался. Наибольшее понимание я встретил у Акимова. Сей муж, разменявший четвёртый десяток, представлял собой припартизаненную породу «чёрных следопытов». Любовь к лесу он гармонично сочетал с поисками оружия.

Акимов был потомственным трофейщиком. Копать начал с батей, дядей и старшим братом. Есть такие семьи раскопщиков, я о них слышал. Теперь вот познакомился с одним из сих мастодонтов. Изучивший собственными пятками все места боёв в Ленинградской области, Аким был большим докой по части площадок. Помнил и называл такие пятачки локальных стычек, что я лишь диву давался. Историю Великой Отечественной Акимов штудировал с лопатой в руке и, как голимый практик, высказывал весьма оригинальные суждения относительно правды войны. С ним было интересно подискутировать безо всякой водки.

Встречаются на Руси урождённые подвижники – бородатые любители докопаться до истины. Подобно многим талантливым самоучкам, у Акимова мозги были малость набекрень от приобретённого бессистемного опыта, что проявлялось в манере вести себя и одеваться. Носил Аким солдатскую гимнастёрку, галифе и юфтевые ботинки с холстяными обмотками, на голову клал свалявшуюся блином ушанку с красной звездой, а поверх гимнастёрки одевал зелёный армейский ватник, подпоясанный брезентовым ружейным погоном с парой подсумков. Партизанский прикид был дополнен кайзеровским образца 1888 года карабином Маузера калибра 7,92 мм. Мы называли его шпалером.

Другой «маузер», новой, предвоенной модификации, именуемый между нами ганс-винтом, находился на вооружении Глинника.

Глинник и сам был как ганс. На даче он переоделся в серый полевой мундир. У него имелся полный комплект фельдграу, где-то по случаю приобретённый. Исключение составлял ремень, который Глинник нашёл сам в затопленном блиндаже. Не высушивая, натёр его как следует салом, чтобы кожа не задубела, и теперь имел все основания гордиться находкой. Ремень обладал алюминиевой пряжкой с вермахтовским орлом опять же кайзеровской эпохи (то есть с надписью «Gott mit uns», но без свастики), крючком для ножа и прочими причиндалами. На поясе у Глинника висел длинный немецкий штык-нож с эбонитовыми накладками, алюминиевая фляга в чехле из волосатого шинельного сукна и подсумок с патронами.

Для похода по местам боевой славы каждый принарядился как мог. Гулянье намечалось вселенского масштаба. В Синявино лучше искать приключения, а не трофеи. За приключениями мы и прибыли. Взрослые люди, некоторые в годах, со своим оружием и приличествующей случаю маскарадной одежде. Большинство уже много лет не копали. Съехались, чтобы побродить по лесу, пообщаться между собой, да и просто развеяться в мужской компании. «Бойцы вспоминали минувшие дни».

Я же с Борей откровенно убежал и спрятался, соблюдая сакральные заповеди каратистов: убежать, спрятаться, молчать. Мы ни словом не обмолвились об истории с Доспехами Чистоты и «Светлом братстве». Доспехи, кстати, были всё время со мной. Из дачной компании они ни у кого интереса не вызвали. На фоне прочей амуниции казались неуместной бутафорией, век не тот. Я оставил их в сумке, продемонстрировав разок для прикола, но так и не примерил, не имея к тому охоты.

Мы проводили время, играя в войну в условиях, приближённых к боевым. Как не застрелили кого по пьянке или не взорвались на очередной самоделке, оставалось загадкой. Должно быть, Господь пьяных щадит.

Пухлый выделил мне КЗС – комплект защитный сетчатый, надеваемый в войсках поверх формы. Вряд ли в нём можно было лежать на газоне и оставаться невидимым, но сетка, если опустить капюшон на лицо, защищала от комаров. Пухлого сия напасть не страшила – комары и змеи не кусали его никогда.

С последней нашей встречи Вова Чачелов здорово изменился. Разумеется, он остался таким же длинным и лопоухим, но теперь периодически попыхивал косячком с анашою. Кроме того, у него в городе были шашни с казачьей стражей, которые мне сильно не нравились. К казакам я испытывал крайнюю неприязнь.

Ещё из нашей старой компании были Дима Боярский и Крейзи. Дима, давившийся горьким бюджетным хлебом оперуполномоченного, постепенно спивался на работе, но даже в лесу не разлучался с мобилой, как бы постоянно находясь при исполнении.

Сашка же так и остался crazy[19]19
  Сумасшедший (англ.)


[Закрыть]. Вот на кого время не наложило отпечатка. Мелкий, с копной густых волос, косо прикрытых детской панамой, он несуразно торчал из обширных комиссарских галифе времён гражданской войны, к которым снизу были приделаны жёлтые шнурованные сапожки роммелевского солдата, чудом сохранившиеся до наших дней. На подъёмах они были обмотаны изолентой и представляли собой специализированный трофейщицкий вариант обуви. Надо заметить, Крейзи был единственным, кто продолжал регулярно ездить на раскопки.

С Пухлым, Крейзи и Димой мы были одногодками. Ещё в нашей компании имелся «латышский стрелок» Балдорис по кличке Болт. Он был долговязый и нескладный. Несмотря на то, что прибалтийские корни были давным-давно оборваны, а сам Балдорис родился и воспитывался в Питере, он остался каким-то гипертрофированным лабасом. Глинник взял его в лес, чтобы приобщить к раскопкам. Балдорис ими давно интересовался, да всё никак не представлялось возможности съездить. Работал Болт на стройке. Он и в лес так оделся: брезентовая спецовка и кирзовые строительные ботинки.

Балдорис был исполнителен, старателен и туповат – сказывалась курляндская кровь. Кроме того, он был блондином. Подаренная Пухлым унтерская шапка-гансовка сделала из него настоящего защитника фатерланда. Ему и формы не требовалось, чтобы быть принятым за гитлеровца, – вот что значит чистота происхождения! В образ бы неплохо вписался МГ-34, но пулемёт мы оставили у маринкиных родителей.

На первое время Пухлый раздал нам винтовки Мосина, благо, этого добра у него хватало. Я с ностальгией взял в руки пахнущую ружейным маслом трёшку, сразу узнав работу Вована: удобный приклад, глубокие незашлифованные царапины на стволе, где мы обдирали ржавчину наждачным кругом. Боре я конечно наврал: на забор Пухлому шли некондишн-стволы, которые лежали в земле без патрона в казённике. Дураки мы, что ли, гноить хорошее железо! Заряженные винтовки успешно реставрировались нами и затем использовались по прямому назначению. У пустых винтовок ржавел казённик, стрелять из них было можно, но гильзу в разъеденном коррозией стволе безжалостно раздувало и на выбросе затвор её рвал. Негодные трёшки и ганс-винты разбирались нами на запчасти, а стволы не жалко было пустить на ограду.

Боря очень комично смотрелся с трёшкой и в плоской каске парашютиста люфтваффе, казавшейся мизерной по сравнению с глубокими «котлами» гитлеровской пехоты, в изобилии валяющимися по лесу. Плоская как тарелка, с маленькими «наушниками», она была сконструирована, чтобы не мешаться при прыжках. По принципу «на безрыбье и раком встанешь» – лишь бы прикрыться. На лобастой бориной башке эта миска выглядела по меньшей мере забавно.

Поясная бляха у подельника была также люфтваффовской – с пикирующим орлом. Ремень, правда, имелся только современный, офицерский. На нём висел германский штык-нож с родными деревянными накладками, что было достаточно престижно: в земле дерево редко сохраняется.

Поскольку взятые Борей на игрища боеприпасы израсходовались в бою с настоящими немцами, пришлось воевать выданными на прокат винтовками. Сам Пухлый был вооружён МП-40, более известным как «шмайссер». В лес Чачелов одевал пятнистый десантный комбез и зелёные НАТОвские шнурованные сапоги из литой резины – где-то серьёзно прибарахлился. Зато на стриженной голове сидела неизменная ВВшная фуражка без козырька, которую он носил сколько я его помню.

Наш разномастный сброд куролесил на окраине Синявино-1, у дачи Вована. В магазин за провиантом я мотался на «Ниве». В этом плане тачка нас очень выручала. Она была только у меня одного – остальные трофейщики добирались по железной дороге: ножками-ножками. Ножки, кстати, все имели к ходьбе привычные, крепкие, кроме Балдориса, который их стёр и теперь хромал. Невзирая на эту досадную мелочь, завтра намечался глубокий рейд в лес. Я последний раз сгонял за жратвой и теперь возвращался на дачу.

Хотя вблизи от дома мы воздерживались от стрельбы, местные жители с нас уже немного прибалдели. Но милицию пока не вызывали. Впрочем, на случай конфликта с представителями власти у нас имелся собственный мент с радиотелефоном. Свою здоровенную «Моторолу» типа ультраклассик Дима носил на поясе за спиною, и когда ему звонили, в прозрачном окошечке чехла к нашей великой радости загоралась красная надпись «Call». Сам кал не падал, но веселились мы от души. Как дети. Да мы, дорвавшиеся до лесной вольницы, и чувствовали себя детьми, словно перенеслись в пору бесшабашной юности. «Счастье есть – его не может не быть».

Я рулил по пыльной дороге и слушал радио. Если принять за истину постулат, что счастье есть отсутствие несчастья, то я был счастлив. Радость была довольно специфичной. Зная, что сроки жизни моей сочтены, я наслаждался ею как бабочка-однодневка. После всего случившегося «Светлое братство» уже не удовлетворится Доспехами Чистоты, оно возжаждет иных сатисфакций, а что можно у меня забрать кроме жизни? Могут ещё посадить, причём независимо от волеизъявления Общества. Хрен редьки не слаще. Я уже ни о чём не беспокоился, Боря тоже, хотя он на что-то надеялся.

Лично я был лишён иллюзий, поэтому постарался избавить друзей от напасти в моём лице. Отвёз Маринку к родителям и позвонил Славе, чтобы не беспокоился по поводу моего отсутствия. Попал на Ксению, быстро с ней объяснился. Она меня поняла. Была, наверное, даже довольна – всё забот меньше. Я тоже порадовался, что трубку взяла она. Слава бы стал предлагать помощь и неизвестно, каких бы мы натворили дел, усугубив без того шаткое положение друга. Пусть остаётся в стороне. Это мне уже ничего повредить не может. Я живу, пока не попадусь.

Интересно, проявились ли у меня в глазах зловещие знаки смерти? Насчёт «рисок» мог бы просветить корефан, но он нынче был недосягаем. Поэтому оставалось только гадать, в самом ли деле жизнь моя пошла в разнос и был ли обвал неприятностей последних дней прелюдией к более страшному событию. Я вовсе не исключал такой возможности и чувствовал себя мотыльком, которого вот-вот раздавят в кулаке. Чьи пальцы только сожмутся раньше? – и «Светлое братство» и уголовный розыск имели, по-моему, равные шансы. Придут, когда не ждёшь. Они всегда так приходят – по навету. Но кто будет этим иудой, который сольёт тебя? Поди догадайся, когда все такие с виду хорошие. Всегда отыщется доброхот, который не плотник, да стучать охотник. Доносчиков не всегда вычисляешь даже после запала, но сейчас я, кажется, просёк, кто бы это мог быть – Стаценко. То-то он интересовался, куда я еду и когда, а сразу после его звонка прикатила зондеркоманда. Я сомневался, что Братство прослушивало мой телефон – слишком уж это заморочно. Вероятнее всего, любитель профашистских журнальчиков вломил меня прогрессивному Обществу. «Братья» мигом обернулись. Только кто мог предположить, что фигурант будет сидеть у вооружённого отчаюги в квартире напротив? Накладка обернулась потерями живой силы для Общества и полным цейтнотом – для меня.

«И был я словно покинутый муравейник». А что я мог сделать? Только убежать, спрятаться и молчать. Вот и поступил я в лучших русских традициях: скрылся от возмездия в лесу, где и был встречен с пониманием. Хорошо, что ещё Аким с Пухлым запоздали прибыть к Боре. Мы успели их упредить звонком, известив, что отправимся в Синяву на машине. Пухлый был рад встрече со старым приятелем, со мной, то есть. «Не имей сто рублей, а имей сто друзей».

Сто друзей ждали моего приезда, варили картошку, которой у Чачелова было ну просто завались.

– Водки привёз? – спросил Дима.

– Естественно, – я открыл заднюю дверцу. – Выгружай.

Мы перенесли питательный продукт в избу, там стоял дым коромыслом. Перед большим походом в лес замутили грандиозную отвальную. Дима и Аким деловито принялись выставлять на стол аппетитно позвякивающие бутыли.

Сколько могут выпить при удобном случае восемь здоровых мужчин? Думаю, много. Из этого расчёта я и затаривался белоглазой. Учитывая, что в нашей компании Крейзи, Глинник и Балдорис почти не киряли, водки получилось даже с избытком.

Когда запарился в русской печи картофан, мы расселись вдоль большого стола. Боря покрошил колбасу и корейку, Пухлый выставил миску солёных огурцов.

– Ну, за манёвры, – провозгласил я тоном народного любимца.

Дёрнули по первой. Стали жрать.

– Есть идея, – сказал сидящий напротив меня Глинник, его фельдграу была замарана позавчерашней блевотиной и свежей землёй, – давайте подорвём стотонную мину.

Так он называл семисоткилограммовую бомбу, глубоко ушедшую в грунт, но потом выпихнутую наружу. Земля имеет свойство выжимать из себя крупные камни и снаряды. В те времена, когда Синяву чистили сапёры, авиабомба лежала слишком глубоко, а вот Глинник нашёл её и сегодня ходил обкапывать. Сюрприз ждал своего часа неподалёку от Молодцово, но мы его не трогали, опасаясь народного гнева. От взрыва неминуемо перебьются стёкла по всей округе и полетит посуда с полок. После этого местные нас терпеть уже точно не будут. Вот почему затея Глинника постоянно откладывалась.

– Ну её к бесу, – молвил Аким, – далась тебе эта мина. Если так невтерпёж, давай перед отъездом бабахнем. Хотя, не знаю, это уж совсем детство. Я бы лучше тол выплавил.

– Можно выплавить тол и подорвать лесника, – предложил Крейзи, наш шизоидный эксперт. – В ней боевого заряда пятьсот сорок килограммов. Перенести к нему под дом в немецких противогазных баках и взорвать. Пущай полетает!

– Да ну на фиг, – возмутился я, выставляя напоказ здравомыслие. – Вечно тебя, Сашка, какие-то дикие проекты одолевают.

Балдорис захихикал.

– Почему же дикие, – заметил Дима, – просто Крейзи по натуре экстремист.

– Надо этого гадского лесничего достать, – стоял на своём Крейзи, – сколько ты сам, Ильён, от него страдал?

Сашка был, безусловно, прав. Обитавший в этих краях лесник попортил нам немало крови. Несколько раз ловил нас, отнимал инструмент и добычу, вдобавок, бил. Случалось это, конечно, давно. Мы тогда могли только мечтать об убийстве злого тирана. Последний раз он поймал меня, Пухлого и Крейзи зимой на картах. Мы, разбив лёд, доставали со дна промёрзшего торфяника оружие, когда на «Буране» подъехал гадский егерь и устроил нам выволочку. Лесника мы ненавидели и боялись. Его предшественника какие-то серьёзные ребята едва не угрохали за все дела. Расстреляли из СВТ дверь, по стенам долбили из пулемёта зажигательными и чуть не спалили избушку, в которой он жил. После этого старый егерь уволился, а взваливший на себя нелёгкое бремя Синявинского шерифа новатор круто взялся за работу. Наводил порядок твёрдой рукой. Неоднократно доходило до огневых стычек, но всякий раз блюститель закона брал верх. Администрация района экипировала его как рейнджера: у лесника был внедорожник УАЗ-469, снегоход «Буран» и мотоцикл «Урал» с коляской. Он не расставался с СКС. Вообще-то, у живущего на трофейном прииске головореза неминуемо должен был собраться свой арсенал. Таковой наверняка имелся. Говорили, что он разгонял браконьеров при помощи дёгтя[20]20
  Ручной пулемёт Дегтярёва (троф. слэнг)


[Закрыть], я сам видел его с ППШ-41, но обычно лесничий рыскал с самозарядным карабином Симонова. Такое пристрастие, наверное, объяснялось тем, что это было его штатное оружие, проверенное и пристрелянное, которое он имел право легально пускать в ход. Лесник никогда не шутил с посягателями на свой феод и пас трофейщиков жезлом железным. Мы боялись его как чёрт ладана.

– Лесник, конечно, сука, но взрывать его не следует, – ответил я, покосившись на Диму.

Боярский хоть и свой в доску, но всё же мент. Обсуждать и, тем боле, пытаться реализовать в присутствии легавого смертоубийство есть чистое безумие. Только Крейзи этого не понимал. На то он и crazy. Я встретился глазами с Пухлым. Он кивнул, соглашаясь со мною. Сидевший поодаль Дима благодушно посмеивался, давая понять, что догоняет насчёт беспонтового сашкиного базара и того, что я о нём думаю. Димон хоть и смахивал на эстрадного певца Кузьмина, парень был вовсе неглупый. Правда, любил бухнуть, за что и числился у нас главбухом.

К его удовольствию Аким налил по второму кругу.

– Ну, за поход, – генеральским басом изрёк я.

Тост был встречен дружным одобрением. Ко мне потянулись рюмки, со звоном сталкиваясь по дороге.

– Помню, как Пухлый Димона чуть не застрелил, – заржал Крейзи, видимо, экстрасенсорным чутьём уловив витавшие над столом флюиды. – Вова крюком в воронке удил, стоя на коряге, а Димон его случайно в воду столкнул. Пухлый вылез, дал ему в морду. Дима его лопатой поперёк спины перетянул. Пухлый тогда хватает винтовку – бах! Передёргивает затвор – бах! Дима бежать от него. Пухлый опять – бах! Димон с перепугу все деревья лбом посшибал. Пухлый в него так и не попал. Димон потом прибежал, весь в шишках, из деревьев вот такенный букет собран. Сань, спрашивает, патроны кончились?

– А-ха-ха, вот был умат, когда Крейзи на костре подорвался, – злорадно погнал в отместку Дима, когда мы отсмеялись. – Доверили как-то Крейзи костёр развести. Обычно у нас этим Ильёнчик занимался, а тут промашка вышла, поручили Санечке. Крейзи разжёг огонь. Только все нормальные люди заранее проверяют землю под кострище на тему сюрпризов. Сантёр этого обстоятельства не учёл. Горит костёр день, два. На второй как рвануло. Причём, сильно. Наверное летучка[21]21
  Миномётная мина (троф. слэнг)


[Закрыть] была либо граната там лежала, нагрелась за это время в огне. Хорошо, Сашка не у самого костра стоял. Мы тоже где-то поодаль тусовались. Как дало! Крейзи в кусты отбросило, на сосне макароны болтаются, рогатки, на которых котелок висел, как-то совершенно немыслимо развернуло. Ужас, в общем. Вытаскиваем Санечку из кустов. Он не слышит ничего, оглушило. А котелок мы не нашли, улетел куда-то.

– Вот у вас веселуха творится, – подивился Балдорис.

– Веселуха была что надо, – являясь участником большинства наших совместных раскопок, я мог утверждать, что бывал в переделках покруче. – Мы в детстве с Пухлым раз чуть не сгорели. Помнишь? – спросил я. Пухлый кивнул. – Откопали как-то ракетный снаряд от немецкого реактивного миномёта. Положили его в костёр. Залезли в траншею, ждём. А лето уже, трава сухая. Мы сидим, чувствуем, что-то не то. Выглянули, а кругом всё пылает. Пухлый говорит, давай уходить. Я: куда, сейчас взорвётся, погибнем. Ждём-ждём, пламя раскочегарилось, жара страшная. Пухлый порывается выскочить, я его держу. Чуть не зажарились. Вдруг как уебало! У меня волосы, которые спеклись, все разом унесло взрывной волной. Огонь тоже сбило. Мы из укрытия выбрались и бежать. Все в ожогах, кожа волдырями. У Пухлого морда здорово обгорела.

– С харей Вовану всегда не везло, – прокомментировал Глинник.

Вован только усмехнулся на это. Внешность он имел уродливую, поэтому и гримаса получилась жуткой. По бокам искорёженного лица торчали оттопыренные уши, казавшиеся ещё более лопоухими по причине короткой стрижки. Шевелюра у Пухлого была непонятного окраса – пятнами – местами светлее, местами темнее. Вкупе с его немалым росточком наружность делалась устрашающей. Кликуху он получил из-за вечно опухшей физиономии. Окрестил его Вова Богунов, Рыжий, ещё один юный следопут, ныне безвестно сгинувший. С Рыжим я был знаком меньше, чем с остальными ребятами, так уж получилось. Зато с Пухлым они были друзьями не разлей вода. Был в нашей компании третий Володя – Рерих, но он давно отъехал на историческую родину в Германию. Богунов же ушёл в армию. Служил на Дальнем Востоке в 390-м полку морской пехоты, дембельнувшись, воевал в Боснии, Чечне; я в это время сидел. Чачелов потом встречал одержимого милитари-идеей друга, в совершенной отвязке после армии бегавшего по городу с пистолетом ТТ. Пухлый был между нами связующим звеном. А я от нашей шайки давным-давно отошёл.

Но всё возвращается на круги своя.

Улучив момент, Аким наполнил рюмки. Некирные люди пропустили.

– Ну, за друзей, – с военным лаконизмом снова выступил я в роли тамады.

Крякнув у меня над ухом, Аким с громким стуком опустил донце стопаря на стол.

– Однажды мы с батей тоже чуть не погибли, – степенно отёр он усы тыльной стороной ладони, – точнее, нас чуть не убили. Пошли мы: я, батя и старший брат на линию Маннергейма. Мы далеко заходили, аж на третью линию.

– А вояки? – усомнился Балдорис. – Там ведь воинские части стоят.

– Нам-то хули, – философски, как может только пьяный русский человек, рассудил Аким, – части не части, мы шли себе. Вояк обходили стороной, что их не обойти, если надо? Здесь-то укрепрайон поблизости весь раскопан. Батя мой – воробей стреляный, он с дядей, братом своим, по молодости лет знаешь в какие дебри забирался! Собственную карту составили, по ней уже меня с братом потом водил. Батя у меня обстоятельный был, царство ему небесное. И вот пошли мы на дальние блиндажи, к Ладоге. Я, батя и брат. Про линию Маннергейма никому объяснять не надо, что это такое и куда она тянется? Увёл он нас в самую глухомань, там где доты ещё нечищеные.

– А такие есть? – всполошился Глинник.

У Бори аж уши зашевелились.

– Было навалом и сейчас предостаточно, – туманно ответил Аким, не выдав семейную тайну. Так, наверное, в Сибири старатели берегли секрет золотой жилы. – Укрепления там из местного камня. Сложены из огромных валунов, скреплённых раствором. Мы у одного такого и забазировались. Изучили предварительно, не действующий ли, а то бывает вояки их для собственных нужд используют. Но тот был глухой. Вход бетоном залит. Мы осмотрели, других лазов нет, значит всё нормально, никто этот дот не трогал. Стали тогда пробку взрывать…

– А вояки? – снова спросил Балдорис, в трофейщицких методах ничего не смысливший.

– Какие вояки? Никто ничего не слышал. Во-первых, лес густой, во-вторых, мы зарядами маленькими долбили. Ковыряешь ломиком дырку в пробке, туда граммов двадцать-тридцать гексогена, заваливаешь землёй, сверху пнём каким-нибудь припираешь и подрываешь. Потом ломом куски бетона выковыриваешь. Щель расширяется, туда снова заряд, и так далее. Детонаторов у нас было как грязи. Конечно, дело хлопотное, но мало шумное. За день пробку выбили. Видим, дверь железная, на нехилых болтах привинченная. Как я говорил, батя у меня человек запасливый, на все случаи жизни что-нибудь имел. Достали детонационного шнура малую бухту. В нём тэн, он тоже сильный. Шнуром головку болта обвязываешь; он как даст-даст, как даст-даст – как автогеном срежет! Смахнули мы болты, дверь малым взрывом сбили: она к стене бетоном с пробки была прилеплена, ломами её не взять.

Взломали, короче, блиндаж. Поели и спать легли. А с нами ещё собака увязалась от станции. Всю дорогу шла, сколько её ни гнали. Ко сну когда отходили, брат её хорошенько шуганул. Она, паскуда, убежала в чашу, а ночью пришла и макароны, что мы на завтрак оставили, сожрала. Я вроде сквозь сон слышал какого-то зверя, но из спальника было лень вылезать – за день наломался. Утром глаза продрали: макрикам нашим капут и собака рядом бегает, сытая, довольная. Старший брат как сорвался за ней с «вальтером»! У нас при себе в лесу всегда пистолеты были, батя по молодым годам их совсем целёхонькими выкапывал, тогда на полях трупы ещё воняли. Братец, значит, щёлк-щёлк в собаку. Погнался за ней и где-то в лесу эту сволочь убил. Через эту проклятую суку, я думаю, всё и началось.

Пошли мы в дот. Фонари взяли, верёвки, ломы и всякое такое. Блиндаж был мощный. Заходим, видим, пушка стоит. Её немного внутрь задвинули, чтобы амбразуру законопатить, она весь зал перегородила. Рядом с ней замок валяется, видимо, поленились унести. Хорошая, годная для стрельбы пушка, хоть сейчас заряжай. И зарядить было чем – на полу стартовики лежат, много. Запросто можно было взрывом амбразуру раскупорить и пальнуть в белый свет как в копеечку – хули нам кабанам, нынче здесь, завтра там. Вояки бы нас не нашли. Вот только дот неисследованный бросать было жалко. Вставили мы на всякий случай замок в пушку, осмотрели его. Там ударник артиллерийский такой хитрый, с тремя бойками. Нам батя сказал, что это старинное немецкое крепостное орудие времён Первой Мировой, а нашим оно на случай новой войны сгодится – откроют дот и будут поливать. Мы дальше так и поняли. Блиндаж, конечно, шикарный: многоуровневый, на стенах проводка, лампы висят в плоских плафонах.

– Свет не горел? – осведомился Балдорис, недоверчивый как любой лоходром, которому мало доводилось копать.

– Нет, свет не горел, мы своими фонарями обходились. На втором этаже койки в комнатах стоят, стулья, столы – всё нетронутое. Жилое помещение было. Мы на третий ярус спустились. Там уже воздух задохшийся: тяжёлый, сырой. Хули, камень везде, а вентиляции нет. Метров пятнадцать под землёй, наверное, а то и больше. Вот там у них склады боеприпасов и помещались. Красота: аппарели какие-то, подъёмники. Двери толстые, железные, однако не заваренные. Но мы их открыли, хотя приржавело за годы всё что можно. У бати для этих целей керосин в пузырьке был. Впрочем, и так открыли. Зашли и глазам не поверили: в камерах стоят стеллажи, а на них лежат снаряды для пушки. В масле, не ржавые ничуть, полный порядок. В другом каземате пороховые заряды в орудийных ящиках. Действительно, наши дот законсервировали на случай войны. В соседних отсеках взрывчатка лежит, тротил немецкий, детонаторы, огнепроводного шнура просто море, ну, склад! Ходили-ходили, нашли всякие причиндалы сапёрные, тоже гансовские. Стрелкового оружия не было.

В дальнем конце галереи – дверь. Железная, но не открывается. Может быть заварена в каком-то месте, мы при фонарях не разглядели. Батя решил её маленьким зарядом долбануть. Заложили малыша с той стороны, где она должна открываться, шнура подлиньше со склада взяли кусок, метров шесть, чтобы успеть выбраться. Выходим наружу, стоим, ждём. Батяня даже успел курнуть – бикфорда на десять минут было. Вдруг слышим, есть. И тут по нам как дорбалызнуло! От камня со стены крошки летят. Мне физиономию малость посекло, как сейчас помню. Очередь в нас пустили. Какая-то сволочуга по нам из пэпэша правит, видит, что мужик и с ним два парнишки, отчего ж не повоевать. Моромой какой-то, короче.

Мы бежать от него в блиндаж. Батя наружу пару разов пальнул из «люгера». Я думаю, что братец своей стрельбой в собаку этого ухаря подманил. А он всё не унимается, из папаши по входу как чесанёт-чесанёт, как чесанёт-чесанёт, хуятина! Для острастки, чтоб мы знали, что он тут. Мы пересрались сначала, решили – вояки, сейчас бока намнут за милую душу. Потом сечём: не из «калаша», из «шпагина» строчит, значит свой-родной, уёбок. Других таких же на подмогу ждёт, чтобы всласть помародёрствовать. Батяня ему кричал-кричал, но без толку, не договориться. Он опять в проём как полоснёт! Видать патронов у него запасной диск, а с нами всё решено. Ну, думаем, не понадобятся больше припасённые харчи. Приуныли. Мне страшно, я маленький. Ну как маленький: лет пятнадцать, но всё одно – молоко на губах не обсохло. Умирать не хочется, что делать – неясно, и, главное, выхода как бы нет. Братец уже предлагает окно размуровать и из пушки пальнуть, чтобы вояки нас услышали или менты какие-нибудь приехали, лишь бы этот гад убежал.

Батяня говорит: пошли вниз. Спустились на третий ярус, а там уже ощутимый сквозняк дует. Значит, дверь открылась. Мы туда. Дверь нараспашку, а за ней коридор длиннющий. Бетонированный, с электропроводкой, уходит неизвестно куда.

Нам чего делать? Наружу не выйти, из пушки стрелять – глупо. Пошли по коридору с одним фонарём. Батя впереди под ноги светит, мы сзади друг дружку за плечо придерживаем, чтобы не отстать. Батарейки экономим. Запасные в рюкзаках были, но всё имущество осталось снаружи, под прицелом. Взяли с собой из склада моток шнура, тол и детонаторов побольше, если что-то взрывать потребуется.

Шли-шли. Думаем, куда идём? Коридор длинный, на стенах плесень колышется, однако, воды нет. И тихо. Считай, гробница – всё в камне. Сверху тоже шума нет. Темнота, и вдруг по полу кто-то пробежал. Впереди явственно так слышно: цок-цок-цок-цок. Мы остановились. Батя говорит: верняк, выход есть, если сквозняк дует и зверь бегает. Идём дальше. Вдруг опять цокот вроде как когтей по бетону, батя стал светить, впереди два глаза звериных красным блеснули. И топот этот, нетяжёлый такой, – прямо на нас. Тут брат свой фонарь зажёг, я ему в плечо вцепился так, что пальцы аж занемели.

В луч фонаря на нас выбегает собака, та, которую утром брат убил.

– Та самая? – спросил кто-то.

– Точно та самая, шкура у неё пёстрая, я запомнил, приметная, перепутать сложно. Она это была.

– Может, брат не добил? – предположил Дима.

– Нет, братец её точно угробил. А это я не знаю что такое было: та же псина, только без ран, крови и повреждений шкуры. Пронеслась мимо нас и умчалась, откуда мы пришли.

– А вы что? – с замиранием в голосе спросил Глинник.

– Мы форменным образом обосрались, – неохотно признался Аким.

– Ну, а дальше что было, как же вы вышли? – заинтересовался Балдорис.

«А мы и не вышли вовсе», – родился у меня в мозгу страшный ответ, но Акимов сказал:

– Двинулись вперёд, что нам ещё делать? Назад нельзя, там моромой в засаде, да собачка жутенькая пасётся. Мы прём как танки, говно в сапогах булькает. Вышли на дверь. Взорвали. Попали в точно такой же дот, только вскрытый. Ход это был подземный между блиндажами. Мы в лес поднялись и давай Бог ноги! Почесали оттуда как лоси прямо. Я и не знал, что так быстро умею передвигаться. Убежали мы от уёбка с пэпэша и от собаки.

– Как же дот, вернулись потом? – осведомился Боря.

– Нет. Батя после этой истории поседел, братец в Бога уверовал и с нами ходить перестал. Да и контузились мы малость, дверь внизу взрывая. А к доту больше не возвращались и вообще редко вспоминали про него.