Текст книги "Подполковник медицинской службы"

21

Накануне вечером из главной базы приехала хирургическая сестра Харламова Нора Викентьевна, женщина чрезвычайно высокая, белесая и говорящая в нос, точно у нее полипы. Сказав про себя, что она «прибыла», она вызвала Анжелику, и, сильно затягиваясь папиросой, объявила:

– Вам, несомненно, было бы трудно помогать Алексею Алексеевичу во время операции по двум причинам: во-первых, вы не работали с Харламовым, во-вторых, подполковник Левин для вас человек близкий, почти родной. Не перебивайте меня. Я лично не могла бы даже присутствовать в том случае, если бы Алексей Алексеевич нуждался в операции.

У Анжелики дрогнул подбородок и один глаз наполнился слезой. Но она сдержалась и спросила:

– Может быть, все-таки хоть чем-нибудь я могу быть полезна?

– Вы не можете быть полезны ничем, – очень в нос ответила Нора Викентьевна, – ничем, кроме того, что введете меня в курс дела. Я не знаю вашей операционной.

Анжелика показала ей операционную, автоклав, инструменты. Сзади как тени ходили Лора с Верой и вздыхали. В одиннадцать часов Нора Викентьевна попросила сегодняшние газеты и ушла в ленинский уголок готовиться к завтрашнему вечеру – у нее была назначена беседа с младшим медперсоналом базового госпиталя на тему текущего момента.

Лора и Вера тоже сидели в ленинском уголке и делали вид, что читают «Крокодил». Потом они стали шептаться.

– Девушки, вы мне мешаете! – сказала Нора Викентьевна и сняла пенсне.

– Извините, – сказала Лора.

– Ах, мы больше не будем! – воскликнула Вера. – Мы не знали, что у вас такие чуткие уши.

И они ушли, взявшись под руки.

Анжелика сидела у Варварушкиной, когда туда заглянули Вера с Лорой.

– Ольга Ивановна, – сказала Вера, – вы давеча утюг просили, надо? А то давайте я вам блузочку отглажу, знаете, как я глажу? Никто во всем свете так не может гладить, как я.

Нору Викентьевну все осудили, кроме Варварушкиной. Та сказала, что все-таки Нора – замечательная хирургическая сестра, почти как Анжелика, но главное, разумеется, то, что она привыкла к Харламову. Ведь у каждого хирурга свои причуды. Вот ведь Левин тоже, бывает, начнет злиться и даже ногой топает: "Дайте мне это, ну же, это, это…" И надо знать, какие названия он никогда не забывает, а какие забывает. И вообще надо знать, какие инструменты он предпочитает. Ведь по ходу операции есть определенная очередь инструментам, а каждый хирург все-таки по-разному пользуется этой очередью. Вот и подаешь ему то, что не требуется.

– Однако я никогда ничего не путала, если мне память не изменяет, – сказала Анжелика. – И не путала и никогда не спутаю. Я по глазам хирурга умею видеть, что ему нужно. Слава богу, не два года работаю.

Вера сердито гладила блузку. Лора сидела подперев лицо руками и поглядывала то на Ольгу Ивановну, то на Анжелику. Потом сказала:

– Будет он жить, девушки, или не будет – вот что главное, а остальное все пустяки. – И вздохнула. – Увезли бы его в Москву, там все-таки профессора, так профессора. А этот Харламов какой-то несолидный.

Заглянул Баркан – спросил, где Александр Маркович.

– А в ординаторской, наверное, – сказала Вера. – Отдыхает.

Баркан постучался в ординаторскую. Левин в расстегнутом кителе ходил, по своей привычке, из угла в угол. Лицо у него было спокойное и даже веселое.

– Чем это вы так довольны? – спросил Баркан, ставя на стол шампанское.

– Чем? – удивился Левин.-А ничем. Просто вспомнил один старый анекдот. Вам, конечно, известно, что великий наш хирург Пирогов обладал довольно скромной внешностью. Был косоглаз, слегка рыжеват. Ну, а современник его, не помню фамилии, профессор, может быть, даже Иноземцев, имел внешность чрезвычайно эффектную. Вот кто-то из тогдашних медицинских остряков возьми и скажи: если вы хотите показать больному профессора, то пригласите Иноземцева. А если хотите пока зать профессору больного, то пригласите Пирогова…

Баркан усмехнулся.

– Как там наш немец? – спросил Левин.

– Уехал от нас, – сказал Баркан, откручивая проволочки на пробке. – Очень был, я бы выразился, застенчив…

Александр Маркович вымыл стаканы и спросил, откуда у Баркана шампанское.

– Жена прислала! – медленно выкручивая пробку, ответил Вячеслав Викторович. – Приехал тут один и привез посылочку.

– А по какому случаю мы пить станем?

– Ни по какому.

– Врете. Небось за мое здоровье. За благополучный исход.

– И это неплохо.

Пробка сама поползла вверх.

– Если выстрелит – значит, все будет в порядке, – произнес Левин. – Это старая и верная примета: шампанское обязано стрелять.

Он внимательно смотрел на бутылку, и было видно, что он волнуется – выстрелит или не выстрелит. Баркан тоже ждал, и, когда пробка вылетела и пенная струя косо ударила в стену, у обоих – и у Баркана и у Александра Марковича – повеселели лица. Они выпили по стакану пены, и Баркан спросил:

– Что-то последнее время, Александр Маркович, вы на меня не кричите? Чем это объяснить?

– Не знаю.

– И я не знаю. Но, во всяком случае, не потому, что я смирился. Надо думать, что это вы притерлись к нашему отделению…

– Я ни к чему никогда не притираюсь…

– Тогда, значит, наше отделение притерло вас к себе. У нас часто так бывает, Вначале, например, Жакомбай очень хотел от нас уйти, а потом понял, что тут он на своем месте. Притерся.

– Ничего он не притерся, а просто он на вас молится! – рассердился Баркан. – Тут многие на вас молятся, а вы и довольны. Не обижайтесь, вам нравится это поклонение: наш подполковник, у нас в отделении, с этим может справиться только Левин. Все мы люди, все человеки, ничего не поделаешь…

Александр Маркович подумал и сказал, что это не так-никто па него здесь не молится. Что же касается до Жакомбая, то тут особая штука. Надо делать не только то, что положено, но и еще многое иное, такое, что подсказывает душа…

– Что же именно подсказала душа вашему Жакомбаю? – спросил Баркан.

Левин ответил не сразу.

Вячеслав Викторович налил еще пены.

– Что не положено? Он, видите ли, сам ищет. Он отыскивает, что можно еще сделать, и делает: он, например, сам сделал для нас с вами электрический умывальник, для камбуза соорудил электрическую сушилку, сделал гидролизный электрический стерилизатор…

– Но я этого не умею! – буркнул майор.

– Зато вы умеете многое другое. Умеете, но обижаетесь по пустякам, сердитесь и работаете по своей специальности хуже, чем Жакомбай по своей. Но это ничего. Мы вас перемелем…

– Благодарю…

– Пожалуйста. Вы уже помаленьку перемалываетесь.

– Но я еще недостоин заменить вас в отделении, пока вы будете оперироваться?

– Боже сохрани! – испуганно и сердито сказал Левин. – Вы ведь еще не понимаете даже, кто такой Жакомбай.

– А это так важно?

– Ого!

Они помолчали, потом Левин, как ему показалось, довольно искусно перевел разговор на более спокойную тему – на случай перитонита, имевший место несколько лет тому назад. Баркан поддержал разговор, и они заспорили друг с другом без былого недружелюбия, заспорили, как спорят добрые знакомые доктора. А погодя майор ушел напевая, в хорошем настроении.

– Значит, не я буду вас заменять на время операции? – спросил он уже в дверях.

– Нет, не вы.

– А кто же, разрешите узнать?

– Думаю, Варварушкина. Впрочем, мне еще нужно согласовать это с начальником госпиталя…

– Ну, добро! – ответил Баркан и плотно затворил за собой дверь.

Согласовав все с начальником госпиталя, Левин вызвал к себе Варварушкину. Ольга Ивановна очень удивилась и даже расстроилась оттого, что она, а не Баркан, останется заместителем Левина, но он ее утешил, сказав, что это ненадолго, что еще лежа он будет. ей помогать и что в особых случаях она вполне может обращаться за помощью к начальнику первого хирургического. Ольга Ивановна слушала, разрумянившись от волнения, ломала спички и все пыталась перебить, но Александр Маркович не позволял, а когда он кончил говорить, она тоже ничего не сказала, только еще больше покраснела и так молча, краснея до ушей, вышла из ординаторской. Но он окликнул ее и, безотчетно радуясь ее волнению, сказал, что это еще не все и что им надобно подробно поговорить обо всех раненых отделения. Говорили они подробно и пили чай с клюквенным экстрактом. Ольга Ивановна записывала в книжку, а иногда спрашивала, и он ей подробно объяснял то, что было не совсем ясно.

– Ну, теперь я поняла, – говорила она, глядя ему в глаза, – теперь мне все ясно.

– Ясно? – спрашивал он, радуясь. – Да, совершенно.

– Ну и превосходно. Теперь дальше пойдем. В шестой лежит такой волосатый старшина, такой черный, скандальный. Насчет этого старшины я думаю так… И он рассказал, как и чем следует лечить скандального старшину, объяснял, почему именно старшина скандалист и какие у него боли. А Ольга Ивановна кивала головою, и он понимал, что ей важно и нужно его слушать, что она многого еще не знает, но что знать она будет, а если чего-нибудь и не поймет, то спросит у него. И это ощущение, что она спросит, странно успокаивало Александра Марковича и радовало ого.

Потом он проводил ее по коридору уснувшего госпиталя и попрощался с нею за руку, чего раньше не делал, а она взглянула ему близко и прямо в глаза и сказала:

– Ну, спокойной ночи, товарищ подполковник. Ни пуха вам ни пера! Все будет прекрасно, я уверена!

Он кивнул и пошел один дальше по коридору. Госпиталь спал, все двери из палат были открыты, дежурная санитарка дремала у своего столика. Левин шел, подняв голову, прислушиваясь, размышляя. Тихо дышали спящие. Горели синие лампочки. "Мое хозяйство, – подумал Левин. – Может быть, я прощаюсь? Может быть, я сентиментален? Может быть, мне хочется плакать? Может быть, мне хочется говорить жалкие слова?"

Нет, ему вичего такого не хотелось. Он хорошо себя чувствовал и не испытывал ни страха, ни робости. И не только завтрашний день не был ему страшен – ему не было страшно будущее. "Я освободился от страха, – спокойно решил он. – Вот в чем все дело. Я переболел страхом. Он остался позади. Теперь мне ничего не страшно, потому что – что может быть страшнее самого страха?"

В ординаторской его ждала Нора Викентьсвна со шприцем и морфием. Александр Маркович вежливо ее спросил, не скучала ли она; она ответила, что нет, не скучала, потому что никогда не скучает и считает, что скучают только лодыри и лежебоки.

– Возможно, – согласился он.

Насадив на крупный нос пенсне, Нора не торопясь и очень толково рассказала ему, что нынче творится на свете. Потом пояснила:

– Обычно я накануне беседы с кем-либо репетирую. Сегодня жребий выпал на вас…

– Я прослушал с большим интересом, – сказал Александр Маркович. – Вы, наверное, очень увлекаете ваших слушателей.

Нора Викентьевна пожала плечами и ответила, что бывают и неудачи.

Они еще поговорили на общие темы, повспоминали знакомых хирургов и некоторые клиники. Нора Викентьевна хвалила только Харламова.

– Этого хирурга я боготворю! – сказала она. – И давайте не спорить.

Левин даже и не собирался спорить.

Спросив, очистил ли он себе желудок и все ли сделано для подготовки к операции, Нора Викентьевна ввела ему морфий, уложила, укрыла одеялом и сказала:

– Очень рада была с вами познакомиться и убедиться еще раз в том, как лгут люди. Про вас говорят, что вы ругаетесь как извозчик и грубите своим подчиненным. Вряд ли это так… До завтра, товарищ подполковник. Спите!

А утром Левин, виновато улыбаясь, лег на тот самый стол, за которым оперировал всю войну. На его месте теперь стоял Харламов, а там, где обычно находились Ольга Ивановна и Баркан, были Тимохин и Лукашевич.

Впрочем, Ольга Ивановна тоже была тут, но как-то поодаль, точно чужая.

– Вот… пришлось вам тащиться в наш гарнизон, – сказал Александр Маркович Харламозу. – Может быть, мне следовало лечь к вам в базовый госпиталь?

– Да, да, дождешься вас, бросите вы свой госпиталь;– ответил Харламов, а дальше Левин не расслышал, потому что флагманскому хирургу надели марлевую маску.

Тимохин был уже в маске, руки держал далеко от себя и напевал негромко: "тру-ту-ту-тру-ту-ту!" А Лукашевич, похожий в халате и шапочке на привидение, которое устраивают дети из щетки и простыни, смотрел в окно и видел там, должно быть, то, что видел обычно и Левин: серый залив и на нем корабли – маленькие, словно игрушечные.

Наркотизировал Лукашевич, и Левину было почему-то приятно, что этот костлявый и раздражительный человек, прежде чем взять в руку его запястье, пожал ему плечо и слегка похлопал его, как бы о чем-то с ним договариваясь, как равный с равным, как старый и верный приятель. Потом он услышал шаги Тимохина и его приближающееся «ту-ту-ту-тру-ту-ту», и тотчас же ему сделалось противно от вcе усиливающегося запаха наркоза. Но тем не менее он продолжал считать, хоть это было вовсе и не обязательно, теперь он считал только для того, чтобы продержаться на некой поверхности, откуда его тянуло в быструю и верткую трясину. Еще какая-то мысль промчалась, он хотел схватиться за эту мысль, но не успел и стал проваливаться в омут – все глубже и быстрее, все быстрее и глубже, пока сознание не покинуло его.

"Тру-ту-ту-тру-ту-ту", – едва слышно, почти про себя напевал Тимохин, и никто не знал, что пел он так потому, что волновался. Знала об этом только его жена, Таисья Григорьевна, но ее не было здесь, а то бы она дотронулась до его плеча, и он сразу перестал бы напевать и сконфузился.

– Ну? – спросил Харламов тенорком.

– Да что ж, пожалуй, можно! – ответил Лукашевич, продолжая капать из капельницы на маску.

Нора Викентьевна смотрела сбоку на тонкую шею Харламова и на его плечи. По движениям шеи и плеч она всегда знала мгновение начала операции, и вот это мгновение наступило. Совершенно беззвучно и почти не глядя на столик, на котором в раз навсегда установленном порядке лежали хирургические «наборы», Харламов взял скальпель и сделал движение плечом и шеей. И Нора Викентьевна тотчас же сделала свое движение, а Тимохин – свое, и умные руки всех троих стали работать как руки одного человека – с идеальной, молчаливой и точной согласованностью.

Было очень тихо, только иногда сопел вдруг толстый Тимохин да слышалось дыхание Левина – ровное, но тяжелое. Иногда он всхлипывал чуть-чуть, точно собираясь заплакать, порою шумно вздрагивал. Но пульс был ровный, хорошего наполнения, и Ольге Ивановне теперь сделалось спокойно и не страшно. А потом она сама не заметила, как залюбовалась всей этой работой – и удивительным ритмом, который царил среди работающих людей, и тем, как они все понимали друг друга без слов, и самим Харламовым, который теперь перестал быть маленьким и тщедушным, а сделался словно бы крупнее и выше. И глаза Харламова ей нравились, она верила этим глазам, этому спокойному свету, этому упрямому и сильному выражению, делавшему ординарное лицо Алексея Алексеевича не похожим ни на кого из хирургов, которых она встречала.

– Ну? – спросил он тенорком.

Тимохин слегка наклонился и несколько секунд ничего не говорил, а только сопел.

– Опухоль проросла в ободочную кишку, – сказал Харламов. – Видите, Семен Иванович?

"Тук-тук… – бился пульс в руке у Ольги Ивановны, – тук-тук…"

Лукашевич два раза коротко вздохнул.

– Ну, вижу, – медленно и недовольно сказал Тимохин, Он точно бы не хотел согласиться с тем, что сказал Харламов, но соглашался вынужденно.

– Будем резецировать?

Сердце у Ольги Ивановны сжалось. "Тук-тук, – билось в запястье у Александра Марковича, – тук-тук". Сейчас они скажут самое главное. И от того, что они скажут, будет зависеть все.

Была секунда, когда ей не хотелось слышать, но все-таки она услышала голос Тимохина. Он пока еще не утверждал, а только спрашивал, но по тому, как он спрашивал, она поняла, каким может быть ответ.

– А это, вы думаете, не карциноматоз забрюшинных желез? – почти лениво и очень медленно, как ей казалась, спросил Тимохин.

Харламов молчал.

"Может быть, еще нет…" – безнадежно подумала Ольга Ивановна.

– Да, – ответил Харламов. – Да, тут двух мнений быть не может, картина чрезвычайно ясная.

Они еще помолчали. Потом Харламов сказал решительным, несомневающимся тоном:

– Паллиативная операция слишком опасна, радикальная невозможна. Придется зашивать.

"Вот и все! – подумала Ольга Ивановна. – Вот и все". И отвернулась.

– Под печень мы ввели тампон, – осторожно напомнила Нора Викентьевна, и Харламов ответил вдруг с еле сдерживаемым бешенством:

– Знаю! Можно не напоминать по три раза!

Потом, моя руки, Харламов сказал, ни к кому не обращаясь, и голос его прозвучал сурово, даже угрожающе.

– Я думаю, – сказал он, – подробности не станут известны Александру Марковичу.

Вариант для него такой. такой: сделано желудочно-кишечное соустье. Впрочем, полковник Тимохин тут останется и доложит ему сам.

Нора Викентьевна подала Харламову полотенце. Тимохин все ходил и напевал, сердито поглядывая по сторонам: "тру-ту-ту-тру-ту-ту!" А Лукашевич робко попросил у Анжелики, наводившей порядок в своем хозяйстве:

– Будьте добры, сестрица, дайте мне тридцать граммов спирта с вишневым сиропом.

Простыл я в самолете.

И для правдоподобия зябко поежился.

Уехал он вместе с Харламовым и Норой Викентьевной, а Тимохин остался, и было странно видеть, как сидит он в левинской ординаторской и пишет там что-то в маленькой записной книжечке. Да и весь этот день был какой-то странный и печальный, не похожий на другие дни.

Под вечер Тимохин долго разговаривал с Барканом. И Баркан вышел от него расстроенным, тихим, с виоватым выражением лица.

22

На восьмой день Левину сняли швы, а на пятнадцатый он отправился в первый поход по своему отделению. Ольга Ивановна шла рядом с ним, поглядывая на него с тревогой, а он говорил ей сердито-веселым голосом:

– Лежание пошло мне на пользу, я вчера покончил со своими заметками, надоели только гости. Вы видели, что делалось? Уж Мордвинов, человек как будто занятой, и тот чуть не каждый день являлся. А Тимохин, знаете ли, милейшая личность. Умен и много знает. Бурчит только иногда, как медведь, слов не разберешь. Лукашевич тоже милейший человек. Вообще, конечно, все это было довольно трогательно, особенно если бы времени побольше. Ну а тут полон рот хлопот, чувствуешь себя отлично и изволь – лежи. Да, а вы говорите – хирургия! Прооперировали – и значительно легче стало. Нет этого отвратительного ощущения постороннего тела в животе. А до операции было похоже на сказку, помните, кто-то там съел бабушку, волк, что ли? Вот и у меня было совершенно такое чувство, как у волка. Ну, идите себе, мне на камбуз надо, я ругаться иду, вам это слышать не следует.

И помахал ей рукою.

Он пошел вниз, а она стояла и смотрела ему вслед. Как странно: неужели ему в самом деле легче? Вот пошел на камбуз ругаться. Вчера объявил выговор Онуфрию. Два дня назад собрал у себя в палате летучку и при всех сказал, что объявляет ей, Варварушкиной, благодарность.

Ольга Ивановна шла по коридору и думала.

– Доброе утро, товарищ доктор! – сказал ей майор Ватрушкин. – Помните меня?

– Помню, – сказала она. – Вы капитан Ватрушкин.

– А вот и нет! – сказал Ватрушкин. – Вот и майор. Меня, между прочим, опять ранили.

– Да что вы говорите?

– И глупо ранили, – сказал Ватрушкин.-Ну, да, это вам все равно не понять. А скажите, где сейчас подполковник Левин? Это правда, что его оперировали? И, говорят, будто он никуда от нас не хотел ехать? Это все верно?

– Верно! – сказала Варварушкина, невольно улыбаясь. С Ватрушкиным нельзя было говорить и не улыбаться.

– Ну, молодец старикан! – воскликнул Ватрушкин. – У него среди нашего брата большой авторитет. Не верите?

– Верю, – ответила Ольга Ивановна. – Только чего вы расхаживаете? Идите-ка в палату!

– Мне ходить и стоять здоровее, – сказал Ватрушкин. – Впрочем, я вас провожу. А вы слышали, что у меня сын родился?

– Нет, – сказала Варварушкина. – Где же нам слышать! Мы люди темные, газет не читаем.

– Родился, – подтвердил Ватрушкин. – Ванькой назвали. Нынче самое редкое имя. Комичный парень. Да-а, а вы все думаете – капитан Ватрушкин. Нет, до Ватрушкина теперь рукой не достать.

И он так громко и весело захохотал, что Варварушкина на него зашикала.

– Извиняюсь, – испугался он, – забыл. Отвык от госпиталя. У нас офицеры так однажды хохотали, что в землянке стена лопнула и песок посыпался. Не верите?

– Не верю.

– И никто не верит. Такая землянка подобралась.

Ольга Ивановна ушла, а Ватрушкин остался дежурить в коридоре, чтобы еще с кем-нибудь поболтать. В палате ему было скучно, там все сейчас почему-то спали.

"Вот Левин пойдет – его и поймаю, – решил Ватрушкин. – С ним потолковать интересно. Про сына ему расскажу. И пусть, в самом деле, зашьет мне рану, что ли!"

А Александр Маркович сидел в это время на кухне возле большого разделочного стола и говорил руководящему Онуфрию Гавриловичу:

– Однако из тех же продуктов можно варить совершенно приличное горячее. Вы убедились в этом сами. Но стоило мне на две недели оставить вас в покое, как вы опять принялись варить несъедобную дрянь. В чем же дело, скажите на милость?

Онуфрий посмотрел на него коротко и злобно. И Левин успел заметить этот взгляд.

– Вы думали, что я никогда тут не появлюсь, – продолжал он, – а я появился и постоянно буду появляться. Если же умру, то после каждого дурно сваренного вами обеда буду приходить и душить вас по ночам… Я буду являться как привидение.

Руководящий осклабился. Гроза проходила стороною-Левин шутил. И Онуфрий даже сразу не понял, когда Александр Маркович сказал:

– Я отстраняю вас на трое суток от работы на кухне. Вы будете теперь колоть дрова, выносить из кухни помои и делать другую работу, которую никогда не делает повар. Понимаете? Таким способом я наказываю вас. Я наказываю вас за то, что вы кормите людей, проливших свою кровь за родину, невкусной, дурно проваренной, противной пищей. Вы поняли, за что я вас наказываю?

– Понял, – отвернувшись, сказал кок.

– Я не слышу, что вы там бурчите. Повернитесь ко мне и повторите.

– Понял!

– И не кричите, а то будете колоть дрова не трое суток, а пятеро. Ясно?

– Ясно.

– Варить будет ваш помощник Сахаров. Он не знает, что такое «дефуа-гра», но он варит лучше вас, потому что старается. Варить будете вы, слышите, Сахаров?

– Есть! – выкрикнул Сахаров.

– А если по возвращении с дворовых работ вы, Онуфрий Гаврилович, не исправитесь, я отдам вас под суд как злостного нарушителя трудовой дисциплины. И вы будете сурово наказаны.

– На здоровье! – сказал руководящий и кинул черпак в котел с такой силой, что суп брызнул на плиту и на пол.

– Не безобразничайте! – сказал Левин. – Вы получили взыскание по заслугам, и очень мягкое. Я не собираюсь вас перевоспитывать, вы дурной человек и дурной работник. Но так как мне некем вас заменить, то я принуждаю вас работать честно и буду принуждать до тех пор, пока вы не станете нормальным работником.

Выходя в тамбур кухни, он услышал, как Онуфрий сказал Сахарову:

– Уж и ползать совершенно нисколько не может, а туда же, командует. Другие люди об это время всех жалеют, а он как все равно собака накидывается.

Александр Маркович усмехнулся. Нет, он не будет всех жалеть. Всех жалеть отвратительно. Пожалеть кока – это значит не выполнить свой долг по отношению к раненым. Нет, он не пожалеет Онуфрия. Всех жалеть – это значит никого не любить. Пусть Онуфрий отправляется колоть дрова и носить помои. Не надо разводить июни. Вот он разговаривал с Барканом всегда прямо и резко, и теперь в Баркане что-то переменилось. Может быть, это ему кажется, может быть, он еще ошибается, но Баркан уже не тот, каким был раньше. Он иначе разговаривает теперь и больше спрашивает, чем утверждает. Нет, извините, он не будет прощать и жалеть. Вот, например, Розочкин – вялый человек. Что может быть страшнее вялого человека? Ему, наверное, хочется лежать и перелистывать старый журнал, а вернее всего – ничего не хочется, и это тоже нельзя прощать, потому что вялость Розочкина не только его внутреннее качество, а качество и внешнее – касающееся всего госпиталя– вот как. Что ж, пожалеть и Розочкнпа?

В халате, с палкой он пришел к Розочкину и поболтал с ним минут десять. Розочкин сообщил, что у него тридцать семь и шесть.

– Да, у вас, видимо, насморк, – сказал Левин. – Полощите нос соленой водой. Мне это помогало.

Розочкин посмотрел на пего жалостно своими красивыми, томными глазами.

– А ложиться вам нельзя, – сказал Левин, – нельзя, товарищ Розочкин, нельзя, коллега.

Вы у нас один. Вы нам нужны. Да, вот так. До свидания, коллега.

И Розочкина он не пожалел. А Розочкину так хотелось полежать и почитать журнал. Это ведь очень приятно – полежать с маленьким гриппом, совсем маленьким, чтобы тепло было, уютно, – и почитать. И совсем даже не почитать, а полистать. И подремать.

Под лестницей его поймал майор Ватрушкин.

– А-а, – сказал Левин, – вот так встреча! Что вы тут делаете, старик? Почему вы в халате? Вас опять ранило?

– Подо мною снаряд разорвался, – сказал Ватрушкин и захохотал. – И лекпом наш отказывается лечить. А полковник накричал и к вам наладил. Неудобно, честное слово.

Он взял под руку Левина и пошел с ним рядом. По дороге он рассказал про сына Ивана и про то, что в палате с ним лежат какие-то кошмарные типы. Словом не с кем перекинуться.

– Они, знаете ли, тяжело ранены, – сказал Левин. – Я, между прочим, помню, как вас однажды к нам привезли. Вы тоже тогда не хохотали и не шумели в госпитале, не дай вам бог еще такую же историю.

– Это когда меня в грудь ударило?

– Нет, в живот. В грудь – это еще ничего. И потом – разве это вас ударило в грудь?

– А не меня? – сказал, несколько обидевшись, Ватрушкин.

– Да, да, теперь вспоминаю, – сказал Левин. – Но это все вздор по сравнению с животом. Так значит – Иван! Интересно, очень интересно! Ну что ж, пойдемте в перевязочную, я вас посмотрю.

В перевязочной Ватрушкин разделся, и Александр Маркович обошел его кругом.

– "Стремим мы полет наших птиц…" – напевал Левин негромко. – Да, есть на что посмотреть, – сказал он, – и все мои швы. Знаете, если вдуматься, то это почти перелицованный костюм. Вы помните, как мы вам тут делали новую спинку? И недурная спинка, а?

– Недурная! – согласился Ватрушкин.

– А живот? Если сейчас вспомнить, то мы тоже с ним немало помучились.

Ватрушкин с уважением посмотрел на свой живот.

А Левин мыл руки и, задумавшись, насвистывал что-то печальное и сложное. Погодя он занялся чтением газет, и центральных и местных, и не заметил, как вошел Дорош. Потом взглянул на него с изумлением и воскликнул:

– Нет, вы только посмотрите! Вы – прочитайте! Жив Курилка, отыскался след Тараса…

В "Северном страже" было напечатано письмо в редакцию, подписанное несколькими людьми. Письмо называлось "Где авторы видели подобных летчиков", а внизу были подписи, и первой значилась – полковник м. с. Шеремет. Речь в письме шла о постановке местного самодеятельного ансамбля и о том, что авторы "исказили и оклеветали любимые народом образы".

– Оперяется, прохвост, вылезает! – вздохнул Дорош.-Он по разоблачениям мастак. В свое время и на вас писал, что вы в Германии учились и что нечего вам тут делать.

– Мне? – удивился Александр Маркович.

Он опять перечитал письмо в редакцию. Каждое слово дышало негодованием, и если бы Левин в свое время сам не видел эту постановку – смешную и милую, – он бы поверил Шеремету. Но спектакль Александру Марковичу нравился, и, кроме того, он знал Шеремета…

– "Клевета… – прочитал Левин, – в лучшем случае близорукость, а если присмотреться внимательно…" К чему присмотреться?

– Намекает, – произнес Дорош, – что, вы его забыли? Он всегда намекал, особенно в писанине. Как начнет строчить… Бросьте, не расстраивайтесь, товарищ подполковник.