Текст книги "Я отвечаю за все"

Евгений заторопился.

– Я вообще в этом ни в чем не разбираюсь, – даже захлебнулся он, отмежевываясь от какого-либо намека на участие в судьбе Аглаи. – Я воевал как солдат, что начальство скомандует, то Степанов и делает…

– Ну уж и как солдат? – глядя мимо Степанова, без улыбки усомнился Штуб. – Какой же вы солдат?

Это было произнесено двусмысленно, и Евгений почувствовал теперь не только раздражение, но и брезгливость в интонации Штуба, но на это ему было наплевать. Ему всегда было наплевать, кто и что о нем думает в нравственном смысле. Вот в служебном – это другое дело. И как бы Штуб сейчас ни улыбался – а он позволил себе вдруг заулыбаться молча, – пусть! К Евгению Родионовичу товарищ Штуб ключей не подберет. У Степанова все в ажуре. Он знает службу, знает жизнь, не первый день командует людьми и всегда во всем аккуратен. Так-то, товарищ Штуб!

– А такой я солдат, – сказал он, успокаивая себя, – такой, как все. «Ать-два, горе не беда, соловей-пташечка жалобно поет!»

– Это в старой армии «Соловья-пташечку» пели, – все еще улыбаясь и все еще с каким-то скрытым смыслом сказал Штуб. – В нашей не поют. Да и насчет «ать-два» перегнули, Евгений Родионович…

– Я простой винтик, – накаляя себя, громко сказал Степанов, – я в этом смысле, а не в каком другом. Винтик, и горжусь этим. Я простой советский человек…

– А разве есть не простые советские люди, если они советские? – тоном легкой светской болтовни спросил Штуб, и тотчас же что-то горькое и обиженное почудилось Евгению в его лице. – Впрочем, это неважно, – рассердившись на себя, сказал он. – Так что вы еще, собственно, хотите?

– Я? Просто заявил, и все. Ввиду того, что гражданка Устименко отбывает наказание и не имеет права переписываться ни с кем, я, понимая, что письмо незаконное, неразрешенное, нелегальное…

– Вы не волнуйтесь, – кротко попросил Штуб, и в этой кротости Евгению вновь почудилось издевательство. – Вы – спокойнее!

– Какое же здесь может быть спокойствие, когда происходят такие вещи! – воскликнул Степанов. – Поставьте себя на мое место!

– Для чего? – осведомился Штуб.

– В общем, – совсем уж запутался Евгений Родионович, – я получил это письмо и рефлективно, да, если хотите, без мыслей, ни о чем не рассуждая, пошел сюда. Я не мог оставить наши органы в неведении относительно данного факта. Если Аглая Петровна осуждена, то – иначе я считать не могу – осуждена правильно. Бывали, конечно, перегибы, но сейчас не тридцать седьмой…

Тут Штуб с Евгением согласился.

– Да, не тридцать седьмой, – заявил он. – Что верно, то верно.

Голос его и сейчас прозвучал загадочно, но Евгений не обратил на это никакого внимания. Он был слишком занят «наблюдением за своим поведением» и энергично вслушивался в свой голос и в свои круглые и теперь спокойные фразы.

– В то мгновение, не скажу легкое, – потупившись на секунду, продолжал Степанов, – в то мгновение, когда до меня полностью дошло содержание этой записки, я потерял, как мне в то время показалось, Аглаю Петровну навсегда.

– А как вам теперь это кажется? – с нажимом на слово «теперь» круто осведомился Штуб.

– Теперь? А что же теперь изменилось? Ведь не реабилитировали ее?

Штуб почему-то покрутил головой на короткой шее и спросил, не глядя на Евгения Родионовича:

– Отцу-то вы письмо показали?

– Зачем?

– То есть как это – зачем? Аглая Петровна – супруга вашего батюшки.

– Значит, я должен был показать? До вас? Значит, я не прав, да? И вообще, что и как я должен делать? Прошу вашего совета, товарищ Штуб, тут дело серьезное, и нужен добрый совет искушенного в таких делах человека, вы понимаете мою мысль?

Штуб молчал, слегка отворотившись от Степанова, и Евгению опять показалось, что он недоволен им, презирает его, ни в грош не ставит тот его искренний порыв, с которым Евгений Родионович явился сюда.

Молчание тянулось так нестерпимо долго, что Евгений не выдержал и торопливо объяснил:

– Мы с ней никогда не любили друг друга по-родственному. Это – откровенно. И тут я написал: не считаю себя ни обязанным, ни родственником, ни даже знакомым. И я тут не участник. И отца, предполагаю, не надо волновать. Он примирился с мыслью, что Аглая Петровна погибла, – и пусть. А так все сначала, сердце у него больное, это может стоить жизни…

Теперь Штуб смотрел на Евгения не отрываясь, словно тот говорил что-то чрезвычайно интересное и совершенно им никогда не слыханное. Оба они блестели друг на друга стеклами очков до тех пор, пока Евгений, выговорившись до конца, не остановился в ожидании «умного и окончательного совета», как он выразился. И совет последовал, но совершенно для Евгения Родионовича неожиданный и даже ему противопоказанный.

– Советовать тут трудно, – сказал Штуб, сердито дергая дужку своих очков, словно именно она мешала ему дать стоящий совет, – советовать тут и невозможно, здесь каждый человек должен поступать согласно своей совести, насколько, разумеется, эта совесть у коммуниста развита, а у коммуниста, если его партийность не наружная, не окраска лишь до поры до времени, совесть как раз обострена, потому что коммунисты – это непременно порядочные люди, но, к сожалению, случается так, что у некоторых индивидуумов вместо совести произрастает злак, именуемый страхом. Страх перед возможным наказанием за свою точку зрения, хоть и обоснованную…

– Но я не могу отделять свою точку зрения от точки зрения органов безопасности, – взвился вдруг Евгений Родионович, – это было бы странно…

– Странно не это, – неожиданно вздохнул Штуб. – Странно другое. Сущность нашего разговора странна, потому что вы, несомненно, больше и ближе знаете Аглаю Петровну, нежели я, хоть в молодости и я ее знал и безмерно уважал. Знал немного, конечно…

Он помедлил.

Евгений весь подался вперед, так что даже слышал, как дышит Штуб.

– Не немного, а даже много, хорошо знал, – словно сердясь за собственную неуверенность, раздельно и внятно произнес он, – хорошо, да! – Он говорил, обдумывая и выверяя каждое слово, как всегда, но его все-таки несло, и каждая следующая фраза, сказанная им, была решительнее предыдущей, тверже, злее. – Я ее знал – этого товарища, знал как хорошего, преданного партии, деятельного человека. Справедливого человека. И я считаю, я думаю, я уверен, что она не могла совершить преступление перед Родиной, – товарищ Устименко не могла, понимаете? Может быть, какая-то цепь обстоятельств, стечение…

– Вот-вот, стечение, – вступил Степанов.

– Но вы имеете другую точку зрения, – неожиданно прикрикнул на Женю Штуб. – Другую! Зачем же вы мне поддакиваете? Вы же принесли документ о том, что вы отмежевываетесь. Вы даже ее мужу не сказали о том, что она жива. Вы пришли сюда, чтобы заверить наши органы…

Тут уж кровь кинулась Евгению в лицо.

– Да, – сказал он бесстрашно, – пришел. И заявление принес. И еще двадцать раз приду и заявления принесу. Я вам не мальчик, товарищ Штуб. Я номенклатурный, ответственный работник. Думаете, мне неизвестно, как меня потянули бы, не приди я сам? Это вы Аглаю Петровну знаете, а другие? Спасибо вам большое за все, я человек взрослый, и мне своя судьба тоже дорога. Извините, но жизнь есть жизнь. А что касается до папаши… до того, чтобы ему сказать и рассказать… Это, простите еще раз, но не берусь! Я своему отцу не убийца. Ведь отец мой коммунист с «Авроры»! – патетически воскликнул Евгений под занавес. – С «Авроры»!

– По моим сведениям, с дредноута «Петропавловск», – вставая со своего стула, произнес Штуб, – так мне сам адмирал говорил. Но «Петропавловск» – это тоже хорошо, прекрасно, тоже история…

И Штуб спокойно протянул Степанову и письмо от Аглаи и его заявление.

– Но я желал бы, чтобы эти документы…

Штуб прервал отрывисто:

– Возьмите!

– Но ведь письмо послано незаконно! – как бы хмелея от собственной смелости, официальным голосом произнес Евгений. – Я считаю нужным сдать его в органы. Это мною и в заявлении отмечено. Мне дано право получать те письма, которые разрешено писать, а не какие-то там… писульки подметные. И вообще, товарищ Штуб, вы простите меня, но шлейф этот я не намерен красиво тащить. И вмешиваться в дела такого рода тоже не имею желания. А если вы сами по уставу или по положению, по инструкции не можете принять мои документы, то скажите, кому – я вручу.

Штуб помолчал, вынул из ящика стола коробочку со скрепками и хотел было сколоть документы, но Евгений остановил его, сказав:

– Так ведь там же есть скрепочка.

– Что? – не расслышал Штуб.

– Я же скрепил письмо и конверт. Там скрепка есть…

– Ах, вот что, – кивнул Штуб. – Да, да, скрепка…

Он еще раз быстро, с каким-то удивлением посмотрел на Степанова, потом спросил:

– Больше у вас ничего ко мне нет?

– Да что ж больше, – с широкой улыбкой сказал Евгений Родионович, – больше, как говорится, все. До свидания.

– До свидания, – сказал Штуб, не подавая Евгению руки.

Часовой внизу внимательно прочитал и пропуск Степанова, и его паспорт. А когда он посмотрел на Евгения Родионовича, тому почудилось, что старшина знает, зачем он сюда нынче заявлялся. Впрочем, конечно, все это было чистейшим вздором – ничего никакой старшина знать не мог. «Нервы, – подумал Евгений. – Показаться толковому врачу, что ли?» Он всегда был немного мнительным.

И, несмотря на то, что ничего особенного «в общем и целом» не произошло, Евгений Родионович вдруг вспомнил одну из самых пакостных страничек своей «книги жизни» – ту страничку, о которой он никогда никому не рассказывал, и даже если она приходила на ум, то только против воли, как нынче, когда он плелся из серого здания на улице Ленина к себе в «офис», как называла его солидное учреждение ни к чему не почтительная Варвара.

А воспоминание было вот какое: как-то случилось Евгению Родионовичу легально сварганить себе такую командировочку, которая была отпуском к семейству, да еще с заездом в Москву, хоть и военную, хоть и суровую, но все же столицу, где при умении, которого Степанову было не занимать, можно все же отдохнуть культурненько от военных грозовых будней, встряхнуться, показать свое молодечество и людей посмотреть…

Все шло как нельзя лучше: медицинский генерал, при особе которого состоял разворотливый и готовый к услугам Женечка, изготовил посылку супруге, но тут вдруг, как на грех, случился один раненый капитан, который попросил генерала не почесть за труд присовокупить к его генеральской посылке маленькую капитанскую – несколько банок сэкономленной тушенки, колбасы в банках и масла в двух бутылках.

Генерал капитану кивнул, и Женька потащил еще одну посылочку.

Именно с этой посылочкой и случилось в Москве происшествие. «Культурно отдыхая» у себя в гостиничном номере, товарищ Степанов, в ту пору майор м. с. (медицинской службы), как-то подвыпил и распалился душой в смысле гостеприимства – с ним такое бывало, – но, конечно, за чужой счет. Генеральскую посылку он уже доставил по адресу, капитанскую же должен был везти дальше, и тут-то вдруг ему подумалось, что он лишь немножко ее почнет, а там, глядишь, впоследствии и добавит, так что все обойдется совершенно безгрешно.

Но только не обошлось.

Во-первых, собеседницы Евгения Родионовича, весело и непринужденно болтая, удивительно быстро съели консервы, а бутылки с топленым маслом открыли и изжарили на электрической плитке гору «сандвичей», как выразилась та блондинка, из-за которой товарищ майор м. с. и распустил свой кудрявый хвост. Во-вторых, следуя по дальнейшему своему маршруту, Женечка посылку не «восполнил», а докушал оставшиеся две коробки колбасы. Ну и, в-третьих, на квартиру к капитанше, разумеется, не зашел: как мог он передать письмо, где поминалось содержимое того ящичка, который «товарищ Степанов любезно согласился доставить, «дорогая моя жинка, тебе!», если даже самый ящичек он выкинул в вагонное окошко?

Дальше пошло и того хуже.

В сенях своего санитарного управления Степанов, возвратившись из командировки, совсем неожиданно встретил раненого капитана. Капитан бросился к майору с расспросами, и Женя, помимо своей воли, единственно из хорошего и даже дружеского расположения к капитану соврал про капитаншу – как он у нее чай пил и как она его «сандвичем» с колбасой угостила, как все было «тепло и симпатично», и вот только письмо он не привез – забыл, простите, забыл неизвестно где и как…

А в послевоенном июне Женя еще раз встретил капитана в ресторанном зале Ярославского вокзала. Капитан бы его и не приметил, но Женя был немножко подшофе, самую малость, и очень расположен к человечеству. В капитане померещилось ему что-то знакомое, он старательно выждал мгновение, когда глаза их встретились, и закивал, закивал, заулыбался – с фронтовым приветом, дружище, здравствуй, где-то встречались, а где?.. Эх, война-войнишка…

Он все эдак кивал и улыбался, а капитан все сдвигал и сдвигал брови, борясь, видимо, с желанием подойти и высказаться, и только когда, откинув стул ногой, капитан поднялся, отворотился и ушел, Женя вспомнил ящичек, консервы, масло и блондинку с подружками. Вспомнил и немножко даже поежился – так погано ему стало. И не от стыда, нет! От страха. Такие капитаны бывают драчливыми – врежет, а потом объясняйся!

И сегодня, нынче, только что он улыбался и кивал Штубу, совершенно как тому капитану в ресторанном зале, кивал и улыбался, а зачем? Для какой пользы? Ведь лицо у Штуба было совершенно такое же, как у капитана в их последнюю встречу, – брезгливое!

Вот так и пошло в этот день через пень-колоду, по нехитрой формуле деда Мефодия: и хвост долог, и нос не короток, – стоит, как кулик на болоте, да перекачивается: нос вытащит – хвост увязнет, а хвост вытащит – носу завязнуть. Сделался Евгений вдруг испуганным – даже воробьи заклюют; возвратившись от Штуба, заперся у себя перед приемом трудящихся (была среда, приемный день), выпил брому «для притупления», осоловел слегка, принял таблетку кофеина – возбудился излишне, а тут вдруг заявились две красотки: сестры Вера Николаевна Вересова и Любовь Николаевна Габай, веселые, пахнущие морозцем и духами, и с прямым заявлением Любы – «да, сбежала, дезертировала, причины не важны, если вы тут действительно начальство – определить на должность».

Женька вначале повел себя очень даже форсисто, но тут же напугался одной даже мысли о Горбанюк и пошел вывязывать узоры и плести кружева о сложности обстановки и о том, что в самом-де Унчанске, кроме как устименковское хозяйство, все прочее вроде бы и укомплектовано, что же касается до дальней периферии, то тут он готов предоставить…

– А мне хоть и сверхдальняя, – без всякого надрыва перебила Любовь Николаевна, – мне любая периферия не страшна. И еще одного отличного доктора к вам туда привезу…

Евгений Родионович, не ждавший такой решительности, опять нравственно заегозил и заелозил и опять пошел задним ходом, ссылаясь на то, что запросит с мест сведения и тогда вновь сможет вернуться к этому вопросу.

– Ну а если Москва вам порекомендует доктора Габай? – вглядываясь в Евгения смеющимися глазами, спросила Вера Николаевна. – Только, пожалуйста, не говорите на эту тему с Владимиром Афанасьевичем, вы его придури знаете не хуже меня. Я вам одну фамилию назову – если он вам порекомендует доктора Габай, достаточно будет? Но опять же это между нами – красивая и маленькая тайна.

– Да Боже мой, Вера Николаевна! – заверительно воскликнул Евгений.

– Цветков, – с безмятежной улыбкой сказала Вера.

– Константин Георгиевич? – осведомился Степанов. – Генерал?

И, не дожидаясь ответа, почтительнейше развел руками и сказал негромко:

– Сами знаете, Вера Николаевна, мы – солдаты!

– Только Володьке ни-ни, – вставая, распорядилась Вера Николаевна, – они друг друга еще с войны не переносят, мой хозяин даже имя это слышать не может. Кстати, Цветков скоро тут будет, встретимся, вы с ним, конечно, подружитесь. Большого обаяния человек…

Люба все это время молчала, поглядывая исподлобья то на сестру, то на товарища Степанова. Женька их не без изящества проводил до двери, поклонился им и вызвал следующего из занявших очередь на прием. «Черт их сюда носит, – подумал он тоскливо, оглядев унылую очередь людей, которых в своих докладах иначе не именовал, как «великой армией советской медицины», – лезут ко мне, хоть метлой гони!»

Прием нынче вел он как-то расслабленно, отвечал на вопросы рассеянно, под напором трудящихся перерешал те вопросы, которые в обычное время не заставили бы его перерешить, одного нахала, требующего госпитализировать его мамашу, даже «не осилил», а немножечко перед ним извинился, а когда явились трое старожилов с наглой просьбой дать возможность Богословскому вести прием больных в поликлинике Управления речного судоходства, Степанов не выгнал их вон, а сказал, что этот вопрос «провентилирует», и даже заверил, что он лично «обеими руками «за».

«Что это такое? – раздражаясь, думал он. – Не успел приехать, еще даже не прописался, спит в ординаторской, а в городе уже знают, и требуют, и претензии предъявляют! Погоди, погоди, Николай Евгеньевич, я тебе покажу охоту за длинным рублем!»

На душе у него было смутно: время от времени представлялись ему глаза отца – властное и жесткое их выражение, за которым как бы прятал Родион Мефодиевич свое безутешное горе. Что, если бы принести ему письмо, вызвать Владимира, запереться втроем и обсудить план поездки в Москву? Ведь Аглая Петровна жива – это самое главное, значит, можно поступать, принимать меры, а энергии отцу не занимать стать, уж он бы пробил… Ну а если?

Если правда, что Аглаю не вытащить? И если к тому же письмо Аглаи Петровны – провокация? Ведь оно обращено не лично к нему, Евгению, а в горздрав, с просьбой переслать Степанову Е. Р. Вот как там написано! Если это проверка?

Очередной «трудящийся» что-то ему рассказывал, он кивал головой, не понимая. Рассказ был длинный, «трудящийся» хотел получить обратно квартиру в Каменке, до войны он там жил.

– Но почему? – осведомился Степанов.

– Да я ж толкую, Евгений Родионович, я с Каменской больницы ушел фельдшером на фронт, а сейчас в эту же больницу вернулся…

– Ясно! – кивнул Евгений.

«Ну какая может быть проверка? – раздумывал он, выслушивая старую докторшу, которую отказались в районной больнице снабжать дровами. – Какие глупости лезут мне в голову! Конечно, я должен был немедленно отнести письмо отцу! Да ведь и сейчас не поздно рассказать. Он поймет, объясню, что письмо уничтожил, а содержание запомнил, вот оно…»

Но и этот план он начисто отверг. Если есть письмо, значит, он, Евгений Родионович, член облисполкома, видный работник, с перспективами использования куда выше, чем все его нынешние должности, в самом лучшем случае навсегда остановится в своем продвижении. А во имя чего? Кто дал ему право не верить в справедливость? Разве у него есть хоть один пример? Мало ли с кем могла быть связана Аглая Петровна, да и Афанасий Петрович покойный тоже. Был в Испании. Иди сейчас свищи, с кем он там общался по пути в Париж? Могла ниточка размотаться только сейчас. Да даже и без злого умысла – подполье во время войны не нашего ума дело…

К обеду он совсем разнервничался и, позвонив домой, сообщил, чтобы его не ждали, у него «народ». Потом закрыл сейф на три оборота и отправился в «синюю столовую» – так называлось место, где ответственные товарищи Унчанска принимали пищу.

Инна Матвеевна приступает к работе

Ее отдел кадров должен был выглядеть солидно и даже респектабельно, – особой давящей респектабельности этого рода она обучилась еще у самаркандского своего начальства, где все было «под дуб», «под мрамор», даже «под медь». На солидности своего заведования Инна Матвеевна настаивала так значительно, что Степанов трижды «мотался» по начальству с этой внеочередной сметой и, наконец, объявил вдове, что вопрос «подвешен».

– Это как? – не поняла она.

– Вентилируется.

– Удивительный у вас язык!

Даже ему она делала замечания.

– У меня язык удивительный, а у вас, Инна Матвеевна, требовательность удивительная. Мне товарищ Лосой так и заметил: новое здание, только что ремонт отгрохали – и опять ломать! Непозволительная расточительность. А я стоял и краснел.

Апартаменты под свой отдел Горбанюк выбрала на втором этаже. И уже осенью пошли в ход ломы, кувалды и кирки. Здание, отведенное горздраву, было старое, искалеченное обстрелами и бомбежками, но выстроенное крепко, по-купечески.

– Это что здесь у вас крошат на мелкие дребезги? – спросила как-то Варвара, забежав к Евгению на работу перехватить полсотни до получки. – Что ломаете?

– Да вот, Варюша, отдел кадров создаем, – печально заморгал под очками Женька. – Такая, право, энергичная наша Инна Матвеевна…

– Это красотка-то с глазами подстреленной газели? – осведомилась Варвара. – Судить вас надо за такую энергичность, – рассердилась она. – Какие вы добренькие за рабоче-крестьянские деньги. А тебя, Женюрочка, судить с особой строгостью – за то, что ты тряпка. Едва отделали – ломаете. И зачем ты такой трусливый на свет уродился, Женюрочка?

– Ну-ну, – совсем скис Евгений, – скажешь тоже. Наше дело солдатское: что положено, а что не положено – не нам судить. И я, кстати, вовсе не трусливый, – я крепкий…

– Волокнистый ты, а не крепкий, – не пощадила Варвара, – это, братец, совсем иное понятие.

Она внезапно пнула его в живот кулачком и, уже уходя, сказала:

– Стыдно так жиреть.

Покуда шло «строительство», Горбанюк работала в кабинете заместителя Евгения Родионовича – доктора Нечитайло, так напуганного своими жизненными камуфлетами и курбетами, что он даже и не сопротивлялся, когда его выгоняли из привычного логова.

– Вы пока по области проедетесь, – присоветовала ему энергичная Инна, хоть он только что вернулся, – проинспектируете хирургическую помощь в глубинке…

– Ну что вы, что вы, – залепетал Нечитайло, – разумеется, не беспокойтесь, пожалуйста…

Бедолага Нечитайло и не раз и не два побывал «в глубинке», как говорила строгая Горбанюк, но в кабинет его так и не пустили. Чуть не до весны занимался он в приемной Евгения Родионовича, поставив свой стол неподалеку от печки.

А Инна Матвеевна, проветрив комнату Александра Самойловича и переставив там мебель по своему вкусу, высадила секретаршу отдела кадров Ветчинкину в бухгалтерию и занялась привыканием к будущей своей деятельности.

Туда и явилась к ней Катенька Закадычная – явилась сама, по собственному почину, явилась потому, что более ей некуда и не к кому было ходить. Жалобы ее оставались без ответа и без всяких последствий, а когда написала она «лично т. Штубу», то была вызвана каким-то капитанишкой Колокольцевым, который весьма строго ей объявил, что здесь уже «сосредоточено» несколько ее заявлений в самые различные инстанции, что заявления эти «клеветнические» и что ей не мешало бы заняться общественно-полезным трудом, а не сводить личные счеты с теми, кто справедливо приостановил ее хищническую деятельность.

– Каким это таким трудом? – рыдая, сказала Катя капитану Колокольцеву. – Они меня священного права на труд лишили, они против нашей Конституции активно выступают…

– Это неправда, – сказал Колокольцев, – вам не дали вторую ставку, но посудите здраво сами…

Закадычная «судить здраво» не хотела и от Колокольцева, зареванная и злая, явилась к Инне Матвеевне, которая тоже была очень зла, потому что нынче – вот сейчас – встретила в коридоре главврача Устименку, который с усмешкой отказался войти с ней в ее кабинет для беседы «накоротке».

– Спешу, – сказал он, – занят. И приглашение свое повторяю: милости прошу ко мне в больницу. Кстати, вот было бы хорошо и разумно, если бы ваши отделы переименовать, да не только по названию, а по существу. Не «отдел кадров», а «отдел быта кадров». Или «отдел кадров и быта». Чтобы вам не только в папочки заглядывать – насчет родственников, а чтобы вы еще занимались тем, как наши медики живут. Что, хлопотно?

И, помахав ей рукой, он ушел, здоровенный, в черной флотской шинели, в фуражке моряка, с палкой инвалида.

– Вам что? – спросила Инна Матвеевна, возвращаясь к себе и увидев у своих дверей тщательно плачущую Катеньку. – Вы к кому?

Она терпеть не могла всякие там слезы, навидалась этого, но Закадычная почти силой втиснулась в бывший кабинет Нечитайло и, крепко закрыв за собой дверь, с ходу поведала печальную повесть своей жизни, не скрывая горестных подробностей ни со сгущенным молоком, ни с тюрьмой, ни с последующим «прозябанием» на одной ставке и с преданием Закадычной «остракизму».

– Что же мне, в Умчу головой? – воскликнула она.

Товарищ Горбанюк молчала.

Закадычная, уже искренне, от этого холодного молчания разрыдалась и «заявила официально», что больше в «атмосфере» подозрений жить не может, Дело, разумеется, не в ставке, а в том, что ее просто могут взять да и уволить совсем, просто-таки на улицу. А она девушка начитанная, культурная и знает, «что в нашей стране никому никакие пути не заказаны», даже вот, пожалуйста, ей известно, что на Беломорканале до войны чекисты тысячами «перековывали» трудовыми процессами отпетых уголовников и что родимые пятна капитализма, хоть и въедливые, но постепенно удаляются из наших светлых дней. Ей же не верят и верить не собираются, это ужасно, ее предоставили самой себе, чтобы она катилась по наклонной плоскости, она отделена от коллектива своим, конечно, дурным, но все-таки только одним проступком – с этим проклятым молоком, и теперь она просто ждет от Инны Матвеевны совета, как ей доживать среди старых антисоветчиков, которыми полна вся больница водников…

– Среди кого доживать? – спросила рассеянно Горбанюк.

– А что? – воскликнула Катенька. – Разве не антисоветчики? Все им голод, все – как они картошку садить станут – какие участки плохие дали, все им карточки неправильно отоваривают, а доктор Лорье как начнет про Германию свои напевы петь: и дороги там – автострады, и торфяную машину он видел в работе очень удобную…

– Лорье? – осведомилась Инна Матвеевна. – Но он же еврей, а нацисты, как известно, евреев уничтожали поголовно.

– Еврей-еврей, а вот торфяную машину хвалил, – упрямо сказала Катенька. – И при свидетелях. Вообще порассказать, так не поверите…

– А еще что он хвалил?

– Товарища Степанова Евгения Родионовича ругал, – помолчав, вспомнила Закадычная. – Тот еще в дверях, а он про него – «балаболка»!

Про Степанова Инна Матвеевна пропустила мимо ушей.

– А про союзников Лорье ничего не говорит? – спросила она. – Про англо-американцев? Он ведь с ними, кажется, встречался…

– Про главного из больничного городка говорил, – сказала Катюша. – Уж никак не припомню, в связи с чем. В связи с какими-то своими воспоминаниями. Что у этого нового главного дома якобы на стенке висит портрет, фото, конечно, какого-то английского графа.

– Английского графа? – удивилась Горбанюк. – Прямо так и висит?

– Он – летчик.

– Кто летчик, ничего не пойму, – даже заволновалась вдова. – Вспомните-ка получше…

Но Катюша больше ничего вспомнить не смогла, как ни старалась. А старалась она изо всех сил, потому что Инна Матвеевна разговаривала с ней, как со своей, как с товарищем по работе. И горячее чувство бурной преданности вдруг так преисполнило все ее существо, что она сказала громко, таким голосом, каким клянутся:

– Я теперь все буду знать, товарищ Горбанюк. Я их всех на учет возьму – и графов этих, и австрийских профессоров, неизвестно с какой целью сюда приехавших… Всех на карандаш насажу…

Инна Матвеевна слегка порозовела – она не любила никакой аффектации. И что это за карандаш?

– Ну-ну, – сказала она, – зачем уж так всех… Просто вы должны быть в курсе жизни больницы, держать руку на пульсе. Мы живем в острое время, враги засылают нам свою агентуру самыми коварными способами. В общем, товарищ Закадычная, вы не волнуйтесь, работайте, я постараюсь вас поддержать, несмотря на некоторые печальные факты вашей биографии, от которых, к сожалению, никуда не уйдешь.

Катя горько кивнула головой.

– Тем лучше, что вы и сами это понимаете.

После Катиной первой провалившейся попытки поступить под начало сурового Устименки товарищ Горбанюк все-таки не сдалась. Сделав выговор рыдающей Закадычной и отправив ее домой, Инна Матвеевна позвонила упрямому главврачу и заговорила с ним в новой, кокетливой даже манере:

– Вот что, мой враг, – сказала она, – помогите мне. Тут я вас просто прошу по-человечески.

– Это новости, – ответил Устименко. – Если по-человечески, давайте.

– У вас рентгенолога ведь так и нет?

– Как вам известно, нет.

– А если нет, то вы должны все-таки взять несчастную Закадычную. Не имеем мы права толкать к гибели людей.

– Но я-то не… – начал было Устименко, но Горбанюк не дала ему договорить:

– Вы «не», другой «не», а советский человек, пусть оступившийся, погибнет. Кто в ответе?

Владимир Афанасьевич молчал.

– При первом же проступке вы ее выгоните, – сказала Инна Матвеевна, – но сейчас, прошу вас убедительно, не отказывайте мне. Дело идет о судьбе человека…

На этот раз Устименко сдался. Такое словосочетание, как «судьба человека», хоть кого повергнет в смятение. И Владимир Афанасьевич пробурчал, чтобы приходила, а там видно будет…

Катенька пришла и работала так, чтобы оказаться совершенно незаменимой, тем более что рентгеновского кабинета еще не существовало. И Закадычная делала все, даже то, что надобно делать няням и санитарам.

Так ее научила Инна Матвеевна.

А ремонт будущей конторы Горбанюк меж тем подходил к концу.

Дверь – вход в отдел – обили по всем надлежащим правилам толстыми железными листами, но Горбанюк велела железо покрасить еще «под ясень». Сделали «под ясень», отчего и не сделать? Потом в толстой, капитальной стене долго ковыряли окно из коридора к помощнице Горбанюк старухе Ветчинкиной – для почты. Потом, опять же из коридора, провели вовнутрь «кадров» электрический звонок, а внутри уже мастерили деревянный барьер «под ясень», стеллажи, ящики для картотеки – все согласно соответствующей инструкции, но немножко, как выразилась Инна Матвеевна, «модерн» – ведь это делу не повредит?

Потом все вымыли, вычистили, протерли стекла, повесили репсовые занавески, проверили железные ставни, сейф, привинтили белую дощечку «Вход воспрещен», и вдова с Ветчинкиной справили новоселье – выпили чай с конфетками, оглядывая свое «заведование», новые столы, стулья, поясной портрет генералиссимуса, исполненный масляными красками, в золотой раме.

Ветчинкина закурила.

– Курить здесь, товарищ Ветчинкина, вам не придется, – сказала Инна Матвеевна. – Не обижайтесь, но таково правило хранения документов.

Старуха спрятала недокуренную самокрутку и вздохнула. Она знала – спорить бесполезно.

С этого чаепития начались рабочие будни.