Текст книги "Клязьма и Укатанагон"

Тишина была очень долгой, оба молчали. Татьяна встала и ушла на кухню, беззвучно там убирала, ожидая, когда он подойдет, опасаясь, не накатит ли на него, как иногда это бывало, вязкая депрессия. В спальне по-прежнему была тишина, и она начала готовить ужин. Он наконец задвигался в спальне, вышел на кухню, сказал, что нужно ехать «в колхозы», от ужина отказался – она не стала возражать и только смотрела за его движениями: он хлопал дверцами, видимо, свою чашку искал, налил воды из чайника, но, слава богу, заметил, что горячая, вылил, налил себе из-под крана, поставил чашку и вышел. Собственно, она сразу понимала, что ранит его, но по сравнению с его изменами и его виной никакая прошлая история не могла вызвать претензии, вообще никакая; в умолчании ведь не было обмана?.. Вероятно, вечер у него будет испорчен… может, недооценила и лучше было промолчать… но он мог узнать со стороны – и это было бы хуже: известность ее растет, и гадость какая-нибудь может прилететь откуда не ждешь. Она присела, закрыла глаза, немного успокоилась и встряхнула свой мультфильм: пузыри закружились, она выплыла из своего, большого, и никак не могла найти тот, в котором сидел он, в одном только был ктото похожий, но, как она ни плавала вокруг, он все время был к ней спиной…

Павел ехал, сосредоточенно глядя вперед, пробовал менять радиостанции, но что музыка, что разговоры звучали фальшиво, а холод упрямо выбирался из грудины и расходился по всему телу. Он позвонил Ивану, который отвечал у него за достройку дома и благоустройство участка, сказал, чтоб ворота открыли заранее, а потом закрыли за ним, и чтоб к нему не лезли и завтра не будили. Иван Данько, крепкий черноволосый мужчина сорока пяти лет, давний его знакомый с Западной Украины, оставил под Львовом семью с двумя маленькими детьми ради заработков в России и жил теперь у него в отдельном домике со старшей дочерью, легко краснеющей веснушчатой девушкой. Это был, с одной стороны, молчаливый и деликатный человек, а с другой – жесткий и циничный наблюдатель за всей окрестной жизнью и окрестными людьми, для местных, наверное, что-то типа шпиона и даже врага.

Машина въехала в открытые ворота, свет в доме был включен, Павел остановился прямо у крыльца, прошел в дом и сел на кухне: стол был накрыт, горячая сковорода стояла посреди плошек с закусками, пахло жареной картошкой. «Не хочу депрессняка, не хочу, – сказал он вслух, мотая головой. – Это не измена, мне тут говорить нечего, я сам в дерьме по уши».

В первый их раз, получается, она изменила прежнему любовнику, по ее словам, только раз, принципиальная, никакого предательства… Ее право было жить как хочет. У самого баб было не две и не три.

Он выпил коньяка, разжевал маленький соленый помидор – девушка без понятия, к коньяку соленые помидоры поставила – и вышел через черный ход из дома на двор. Луны не было, но свет из окон освещал и участок, и груды стройматериалов, и у забора молодой, дрожащий от ветра сад. Среди общей грязи дощатой опалубкой были выгорожены дорожки, набитые крупным серым гравием. Он встал на этот зыбкий гравий и двинулся по дорожкам, разложенным широкими петлями по всему участку. «Нет, это не предательство, это обман… нет, это и не обман, это если б мы договорились рассказать друг другу… или если я рассказал бы про себя, а она нет… Я сам не хотел ничего рассказывать. А что это тогда? Что-то изменилось в ней? Нет. Она же была моей целью, без нее не нужно было семьи… умная и точная, как и раньше… что не так?» Он усмехнулся тому, что не называет очень важное для него: она красивая, как раз того женского типа, который он всегда отмечал… специально никогда не брал таких проституток… Можно ведь было жить с ней и без всякого брака, без семьи и детей. Там еще Картушев освобождался, она, может, и ждала-то Картушева, а тот, видимо, не соизволил, сразу популярность пошла, гастроли и поклонницы, вот она и решила тогда с ним… в их отношениях не получилось бы без брака и семьи, просто так, он боялся ее потерять… А другие, как выяснилось, не боялись, попользовались и до свидания… Он заметил, что стоит около двери, зашел в дом, выпил еще коньяка, поел картошки и снова вышел во двор.

…Он хотел того же, что и она, другую бы не взял. Угу, придумывай: не взял он! Это она взяла, она раздумывала, он-то сразу был готовенький, а все прочее было неважно, он даже не задумывался, Картушев был у нее – и все. Как звездочка, сияла издали: красота и чистота, ум и чистота. Самостоятельность, шуточки ее, вредность такая специальная женская, наряды, планы подробные, постель – везде, казалось, чистота. Девки, красивые и с мозгами, попадались, но без чистоты не щемило, наоборот, красивая шлюха противней, чем некрасивая. А с ней он даже не задумался, решил сразу, издалека еще… а издалека можно ошибиться…

На следующий день встал поздно, и пока привел себя в порядок, в хозяйства ехать уже не было смысла. Данько предложил двинуться к бывшим председателям колхозов, нынешним директорам, прямо сейчас, в контору или даже домой – и все станет понятнее, застали врасплох, полчаса поговорили – и к следующему, а начать с Кузьмича, он в контрах с остальными и все выложит про них, а звонить им не станет. Павел никогда бы так в дом не поехал, вроде как получается нагло, без приглашения, хозяева будут стесняться бедности, начинающейся прямо от забора и далее везде: крыльцо, мебель, одежда и запах в доме, хозяйка будет мучиться, куда посадить и чем накормить, а посуда будет плохо промыта. Но сейчас ему было все равно, сейчас это пустяки.

– Давай, звони, – сказал, – хоть за час предупреди, и не в контору, а пусть будут дома.

Действительно, все так и было: во всех трех домах хозяева преодолевали стеснение поддельной открытостью, водкой и демонстрировали озабоченность мелкими деревенскими делами. Они с Данько слушали и, совершенно понимая друг друга, задавали какие-то, вроде как наивные, вопросы. Объехали всех трех и вернулись поздно, сытые и пьяные. Павел спросил в дороге у Данько о впечатлении, тот сказал «сейчас, сформулирую», но продолжал молчать, а когда встали около дома, сказал:

– Павел Николаевич, а у вас-то какое впечатление?

– Ты прямо дипломат, Иваныч. Я вижу, что переживают люди.

– Ну да… врут только. Боятся вас. Потому что одни убытки, дохода не приносят. Потому и говорят о всякой ерунде.

– А могут доход приносить?

– Не могут.

– Думаешь? Ну, пьют, ну, воруют по мелочи…

– Никогда не смогут, вот в чем дело. Ни-ко-гда. Завтра и послезавтра предлагаю поездить по самим хозяйствам, поговорить уже с бригадирами и заведующими… потом все сразу и обсудим…

Павел вошел в дом, там снова стоял чудесный домашний запах и стол был накрыт. «Каждый вечер сказка про скатерть-самобранку», – подумал он: сверкали чашки с блюдцами, на деревянной подставочке стоял горячий заварочный чайник, розетки с бледным медом и темным вареньем, блюдо с пирожками, а на плите на маленьком огне – большой синий чайник… Молодец у него эта рыжая Лиза. Когда вышел во двор, там тоже все уже подготовились: порядка стало больше, а луна и деревья ждали его. Водки выпили прилично, у троих-то хозяев, и хмель от Лизиного чая с пирожком, конечно, не прошел… Он огляделся: дорожки на левой стороне были уже залиты раствором и накрыты пленкой, нужно теперь ходить по центральному кругу и вправо от него. Встал на дорожку и сказал всем присутствующим: «Ребята, ботинки испортишь тут от вашего гравия», – и пошел, немного неуверенно, по центральному кругу… Он хорошо знал, как тогда складывались и на чем держались такие связи: молодых девок у некоторых его дружков могло быть по две, а то и по три. В разных местах. Их водили в ресторан, в кино и в баню, бывало и общей компанией, давали денег, пока не надоели, – и это были не проститутки, а обычные девушки, которым некуда было деваться. А ее он и не думал подозревать, или разузнавать, а ведь легко мог бы познакомиться с этими ее начальниками, которые драли ее как обыкновенную шлюху, как еще это назвать? Любая девка, бедная и одинокая, беззащитна в Москве, что ж ее не трахать? И что ей сопротивляться?.. Все вокруг проститутки, все это последнее пионерское поколение, и она… Достоевский в мармеладе… Хотел не такую, как все… такой вот он хитрец, сам такой, как все, а хотел не такую, как все… и получил ровно такую, как все… и эта их история в Сокольниках, кадреж про Сокольники, типа их секрет, вот он идиот… Он шел и невольно наваливался на гравий…

– А ее обиду совсем не чувствую, – снова сказал вслух, – вот не чувствую ни хера, в чем там у нее… свое всегда больнее, такое сучье человеческое устройство…

Он вернулся в дом, снова пил горячий чай и ел пирожки с яблоками и корицей, маленькие и замечательно вкусные, прямо таяли во рту. Лиза-то, оказывается, мастерица. И чистоту поддерживает, хоть и стройка вокруг. Устройство у нас с ними разное, им сложнее, это несправедливо, может даже и очень, но что тут поделать. Вроде вы равноправные, но только нет… она должна оплодотвориться и выносить, принять и впитать от мужчины. И сами они прекрасно понимают разницу… но типа не важно, кто к кому куда вошел и что там оставил, такой темы просто нет… они ведь не говорят о чистоте. Никогда. Женщины никогда не говорят о чистоте. Никогда. Вроде как ее нет, не существует, только физическая: душ, подмыться, крем, волосы, одежда. А вот кобели думают о чистоте и невинности. Грубо, матерно… но думают…

Прошло три дня, он продолжал ложиться поздно и вставать поздно. До вечера были в хозяйствах, потом Данько шел считать и записывать, а Павел утаптывать гравий. Подумал про ее первый брак, который почему-то не вызывал у него протеста, хотя там и близостей, и всякого прочего… «Это что, – сказал он сам себе, – потому что по закону?» Тогда его измены на первом месте… а ее прошлый секс – это так, самостоятельного значения не имеет… И тут он вспомнил про Наталью, заведующую фермой, которая восхищала его тем, как жестко и очень спокойно руководила своими пьющими, постоянно орущими и матерящимися доярками. Особенно когда те демонстрировали такую близость к природе, которая смущала даже ветеринаров. Наталья эта была единственным человеком из трех его деревень, который честно говорил с ним обо всем, и дружеские отношения у них сложились еще до того, как он начал скупать здесь землю. Это была женщина лет сорока и небольшого роста, плотная, с большой грудью и постоянно в белом, туго подпоясанном халате. Красивыми у нее были только густые волосы и зеленые глаза, смотрящие как-то по-кошачьи прямо. Наталья сама тронула его рукой – и тут же все у них случилось, в маленьком ее кабинете с щелястыми стенами, который был просто отсек в здоровенном гулком коровнике; она сразу стала подвывать низким мужским голосом на радость умолкшей вдруг бригаде доярок, а он испугался этой, в самом прямом смысле, огласки, но доярки и сама Наталья в дальнейшем держались так, будто ничего не произошло. Он совершенно забыл про этот единственный случай действительной его измены, дурацкой и случайной. Он забыл, почти сразу забыл это, как какую-то ерунду… Насчет спермы – это, конечно, грязновато, но, блин, это же так, это так, это реальное положение дел, мужчина ополоснулся – и пошел, а у нее все осталось внутри. И не получается мораль на первом месте, не получается. «Я что, псих? И что нам, самцам, со всем этим делать, застрелиться?..»

Когда осмотрели все, что имело значение в хозяйстве, Данько предложил посидеть у них с Лизой и обсудить дела. Они сидели за столом и беседовали, а Лиза готовила, стараясь не шуметь. Потом накладывала еду, меняла тарелки и все никак не присаживалась с ними за стол. Ему стало понятно, что Наталья, которая пошутила как-то насчет отношений Данько с якобы дочерью, была права: не было молодой дочерней независимости и легкости, пусть и смущенной из-за гостя; ни разу не назвала Данько папой; часто поглядывала на Ивана быстрым потаенным взглядом, и ее «ты» было обращением к близкому мужчине, а не к отцу. Они смотрели на расчеты и подводили итоги.

– При такой цене на молоко и нищенской государственной поддержке стадо держать невозможно, каждая корова – это прямой убыток, просто кладите по триста с лишним долларов в год убытка на корову, – говорил Данько. – Тысяча коров – считайте, триста пятьдесят тысяч долларов убытка. Вложения в переработку молока и сбыт могут быть оправданы, только если утроить стадо и реорганизовать собственную кормовую базу, а где люди? Механизаторов, доярок, не говоря про руководителей, попросту нет, есть спившиеся, вороватые и нездоровые люди, которые при первой возможности уезжают в город на халявную, как они считают, работу пожарниками, охранниками и строителями. Доярки, которые связаны детьми, домом и стариками, тоже практически все пьющие и работают плохо, часто даже подменить друг друга не хотят, молоко иногда пропадает цистернами; а скотники – это просто беда: навоз не убирается, антисанитария, молоко теряет категорию. У соседей, кстати, такая же история.

– Что делать советуешь?

– За ноябрь сократить стадо и часть людей.

– Власти взбесятся, конец года, у них отчетность перед областью по объемам.

– Ничего, договоритесь. Пусть нарисуют как надо, растянут на бумаге эту историю на пару лет, чтоб было постепенно, и денег за это им много не давайте – не за что, обычное дело для них.

– Хорошо, это на следующий год, а на перспективу?

– Павел Николаевич, здесь нет перспективы.

– Так не может быть. С землей так быть не может, Иван, должен быть какой-то ход. Товар какой-то правильный, иной принцип организации, хранение или переработка. Черноземы не во всех странах, а сельское хозяйство во всех.

– Я про всех не знаю, а на болоте можно только ягоду собирать… пока не засосет.

– Смешно сказал, молодец. Здесь не болото. Что у других успешного?

– Объездил всю область, надежного ничего нет. В основном держатся на уровне нищеты. Есть свиньи и кролики у мента, майора, но у него нет проблем с рабочей силой: мигранты на него пашут, а он им к тому же почти не платит, рабы. Еще тут недалеко, можем съездить, тепличное хозяйство: с советских времен стекла побиты, фанера, отапливают дровами, а урожай убирать не успевают, только если власти пригонят студентов, – здесь перспективу просчитать не могу, сбыт нужно выстраивать в расчете на Москву, поблизости не продашь, затраты для меня непонятны. Еще в одном месте евреи устроили ферму стойлового содержания, как в Израиле, коров вообще не выпускают, сто голов, а все делают три человека. Удои хорошие, но говорят, что дорого получается, неизвестно, окупится ли. Еще депутат тут областной строит на кредит Россельхоза, по голландскому проекту: все у них голландское, от коров и стройматериалов до кормов. Корова с местом обошлась как мерседес – расчет, думаю, на то, чтоб на дороговизне успеть украсть вместе с банкирами процентов тридцать – и банкротство.

– Это ты загнул. Это у вас там, на Львовщине, тридцать. Здесь шестьдесят, двадцать только банкирам отдай, а еще министерские и местные…

Они сидели, пили чай. Тонким голоском вступила Лиза:

– Ты говорил, что можно корма попробовать…

– Лизочка, пожалуйста, помолчи, – сказал Иван, допил чай и продолжил. – Сеять только травы, поскольку зерна собираем столько, сколько крепостные собирали у Пушкина, техника ломается, комбайнеры влежку. Траву можно попробовать посеять с запасом, чтоб излишек продать, площадей хватает и работа более легкая, для техники, имею в виду, может, и наметится какая перспектива на будущее. Дальше. Лечебные травы могут быть – нужен ход на сбыт, это вам к фармацевтам. Лук, капуста, салат – это корейцы и китайцы, для них нужно жилье и лицензия мигрантская, то есть к тому самому менту, или если у вас есть связи. Говорят, выгодно. По молоку, если все же хочется стадо сохранять, нужен партнер на сбыт и переработку, с выходом на торговые сети. А здесь – директор опытный. И крутой, чтоб боялись. Вы же знаете: машины, четкий график, бензин, водители, доярки, молоко портится, молокозаводы платят раз в три месяца и так далее. Надо делать продукт: кефир, творог, сладкие сырки. То есть оборудование: холодильники, лаборатория, обученный персонал и прочее – серьезные деньги.

– Ладно, эти варианты мы за зиму просчитаем. Распиши мне все это подробно, с деталями, с адресами, именами и телефонами.

Вернувшись к себе, Павел выдохнул с облегчением, почему-то трудно было рядом с такой парой, напряжение какое-то, потом обозвал себя фарисеем и запретил себе осуждать Данько и эту пугающе детскую Лизу. Надо было ехать в Москву, но было тошно. Может быть, к ночи, чтоб приехать – и сразу спать. Вчера, когда взял и позвонил Татьяне и Маше, наговорил что-то бодрым искусственным тоном – и отключился, несмотря на молчавшую и явно ждущую объяснений Татьяну. Процесс разрушения, который настиг его когда-то после свидания в Сокольническом парке и Татьяниного отказа, оказывается, был не таким страшным: сейчас была разгромлена гораздо более просторная, многолетняя местность. Эти ее предыдущие связи меняли всю картину. Его долгое ухаживание и то, как он ее искал перед этим, его волнения и переживания, все, что бы он ни вспомнил из их прошлой жизни, оказывалось каким-то его слюнявым самообманом, бесконечно далеким от четкой и холодной реальности: неправильно говорил, неправильно думал, не того хотел и не так поступал. Грунт захлюпал, и на него повалились расписные декорации, полотнища и фонари, когда-то освещавшие счастливую сцену и светлый задник. А ведь как симпатично по нему летел самолет, отображались разные цветущие просторы и синяя морская волна… Будущего тут вообще не просматривалось. И как живут другие мужчины, умные и острые, зоркие и циничные? Необъяснимо. Ведь так у всех, он и раньше это видел, думал, что у него не так, что он исключение, а оказалось, что он не исключение, у него именно так, как у всех. И мир ведь не рухнул еще ни разу от того, что чья-то жена приняла в себя сперму другого мужчины. Люди как-то не очень этим заморачиваются. Нет, конечно, кто-то самоубивался, ктото душил эту бабу, но это раньше, а теперь всем стало пофиг, это он остался в старом обезьяньем мире… Мама у него учитель литературы, вот что, он и поселился в литературе. Ему повезло, выпала удача, которое cчастье, но на минутку, счастье, ошибшееся дверью. И тут же выскочившее. А ему хватило, он заработал денег – и вернулся назад в мамин мир. Думал, что жена живет с ним в его мире, и до него жила, но оказалось, что нет, не в его… Он снова ходил по левой стороне: теперь правая и круг были залиты раствором, а левая под пленкой уже стала достаточно крепкой. Кто-то ежедневно, днем, пока их с Данько не было, заливал часть садовой дорожки. Он понимал, что запутался. Первое: он все знал. Она не была девочкой, девственницей или какой-то женщиной не от мира сего, чище неба и снега, у нее были муж и общение в наркоманском кругу, да еще в те веселые годы, когда оно не могло не познакомить ее с хер знает чем. Она была сформировавшейся женщиной – и он тогда почему-то не думал о чьихто грязных лапах, которые ее щупали. Его это взволновало только сейчас… может, дело в охладевших чувствах, она надоела его какому-то тайному подсознанию, желанию, которое хочет чего-то юного и весеннего, как эта рыжая бледная Лиза? «Хочу я такую молоденькую Лизу?.. Нет, все же нет, точно нет. Что с этим делать?..» Хорошо, сам виноват. Она не виновата. И времени сколько прошло. Логично. Но почему так трудно принять?.. Ужасно то, что она может это вспоминать? Или может повторять – вот оно, теперь никакой уверенности. Хотелось бы влезть к ней в голову и понять. А никакая там не чистота. Они на земле, им рожать, у них с детства месячные, врачи-гинекологи, все болезненно и на виду… вся эта половая механика, роды со слизью и кровью, да с раздирающим твою плоть младенцем – вот что важно для их жизни и смерти, они не могут витать в облаках… вот это им свято и это им чисто… Остальное мало чего для них стоит в смысле белизны. Идем в дом, выпьем коньячку, закусим соленой Лизиной помидорой. Все, теперь под коньяк будем требовать помидорки, оказалось правильное сочетание. «Стоп, а куда я пошел-то, какой коньяк, я же собрался ехать сегодня». Здесь все недорого – вот что нужно понять. И переоценить. Цены на этот товар сильно упали. Сексуальные отношения недорогие. Что с проститутками, что с остальными. Не святыня это ни хера. Они простые, естественные и недорогие. Весь животный мир занимается этим непрерывно, это основное его задание на всю жизнь, а не то чтобы жить душа в душу и умереть в один день. Хочешь с кем-нибудь умереть в один день – договаривайся, плати задаток и перед смертью проконтролируй исполнение. А трахайся с кем хочешь, это другое, это устроилось уже очень гуманно, и выбор у тебя просто офигенный. А соединили эти два совершенно разных дела в одно именно женщины: им нужно обеспечивать будущее, свое и детей, что непросто при отягченной физиологии. Их интерес победил, мужик знает: вот моя единственная, это моя половинка! Ура и слава тебе, яйца, я ее нашел и обрел! Теперь мне будет гораздо лучше. Нашел вторую половинку – теперь найду и первую, самого себя, ха-ха. И что, в принципе, может этому противопоставить мужчина при такой его сперматоидной зависимости? Отрезать себе член, как раньше делали? Ведь не просто так, не по пьяни, убеждались, что это правильно. Обманывали природу в ответ на ее подлость. Сбегали с плантации. Хотели увидеть реальность не одурманенной башкой, как наркоманы видят…

Он возвращался домой, не гнал, ехал раздумчиво. Твердо решил ничего не обсуждать, вообще не поднимать больше никогда эту тему, потому что объяснить все это невозможно. Нужно принять существующее и реальное в отношениях с женой, не тратить на это нервы и силы, прохладнее, прохладнее, близость – это приятность, это ласка, это обещание, в которое никто не верит, и ладно, обмана нет, потому что все – обман. Лгут все, потому что хотят лучшего. Приходится приукрашивать и себя, и реальность. Реальность эта такова, что ее хочется приукрасить, а то смотреть на нее тошно. Притворяемся, да, мы же люди, шкурка мягкая и уязвимая. Мы поэтому и обогнали других обезьян: на боли, на уязвимости, то есть на страхе выросли и развились. Мозги большие получились, на все хватает, и на любовь, и на обман, и на ощущение каждой чувствительной точечки на большом голом теле, и на страдания, и на мечты, и на кобелизм свой, и на ревность к чужому. Вот поэтому и стали человеки, с большой буквы Че, и этот Че пробил. По нашей же, Че ее возьми, голове. Как его три председателя изображали заботливость, деловитость и смекалку, а? Легко, без усилий. А потом то же делали заведующие. А потом Данько со своей розовой Лизочкой-помолчи. А что им делать, куда деваться? Все уязвимы! Просят все, воруют все, нищие все. А когда он весной предложил каждому, любому, хоть алкашу последнему, взять у него кусок земли и технику в бесплатную аренду и зарабатывать своим трудом – так никто, никто!..

Татьяна видела, что он упрямо скрывает рану, которую сам себе нанес, а потом, видимо, растравил до предела и теперь оплакивает. Она по-своему понимала, о чем стоит вопрос, и даже немного сочувствовала этой болезненной печали. Глупой и очень мужской, как ей казалось: этот ревнитель чистоты изменял ей с грязными придорожными девками – и она, которая была верна ему все эти годы, жалея его, даже не спросила как, за что и почему, хотя это жестоко ранило ее. Он заработал огромные деньги благодаря, может быть, и уродскому, но реальному устройству этой жизни, и теперь существовал барином среди голытьбы. Радуйся и люби, помогай и путешествуй, так нет, он расковыривает свою гордыню. Она думала, вмешиваться ли в этот больной процесс или нет, разговаривать, вытаскивать из него все это наружу? Ведь это было еще и очень несправедливо по отношению к ней… к тому же и пузырьки вроде бы не советовали ей лезть первой…

Павел продолжал ездить на Судогду. Теперь заезжал во Владимир и забирал с собой сына Дениса, которому уже исполнилось двадцать два. Маша с удивлением смотрела на новую жизнь родителей, боялась их развода и втайне ревновала отца ко взрослому, уверенному и чужому для нее Денису.

Внешне почти все оставалось по-прежнему, хотя Татьяна понимала, что если это отчуждение не сломается, то семья обречена. Она не жалела, что сказала Павлу: каким-то образом правда про то, что у нее было «до», на вечно несправедливых, не в пользу женщин, весах, но все же уравнивала его измены «после», и это было, как ей казалось, справедливо. Думая о перспективах, она решила, что ей надо быть готовой к любому, вплоть до разрыва, повороту в семейной жизни.