Текст книги "Клязьма и Укатанагон"

5

Осень, не та, которая больше похожа на лето и может долго морочить тебе голову желто-красным фейерверком, а настоящая, бурая и унылая, пролетает лихорадочно быстро, потому что ей отмерено какие-то три недели, из-за которых с самого начала просвечивает ледяная ухмылка зимы. Как выигрыш у уличного каталы, выпадет соблазном солнечный денек – ахнешь и невольно поверишь в такой же следующий, но уже к вечеру заморосит, закапает – и снова серая неделя, склеив дни и ночи, проплывает в забытьи. Вслед за ветром приподымется с асфальта тяжелый темно-красный лист, упадет – и проскочил ноябрь, а вслед за ним, прижавшись вплотную, как ловкач на халяву через турникет, вбегает декабрь… А и ладно! А все равно весело! Потому что с ноября уже освещает горним светом жизнь твою главный праздник безбожников всего мира – Новый год! И, что бы ни выделывала гоношистая русская зима, с высокой елки улыбается и протягивает к тебе свои сияющие тонкие ручонки волшебная звезда: иди ко мне, человечек, иди скорее, жду тебя! И так это здорово, что никто, никто не может это отменить: она зовет тебя, а ты идешь к ней и ничто не может разорвать вашу связь!.. пока она сама не закончится… как все связи, как все лучи, как все протянутые ручки. Финал этот похмельный был бы прямо-таки отчаянным, если бы не открывался именно в этот самый смертный момент чистый календарный простор Нового года! Десять дней! Десять белых чистых дней! Ах ты ж господи-и-ии!.. Побегут они, побегут, или это мы по ним побежим, оставляя странные ленивые следы на первой странице Года. Что за следы? Лыжные, конечно, лыжные! Ведь есть еще в жизни лыжи! – и невольно добродушно рассмеешься: в августе, в самом конце лета укололся о лыжную палку, убирая на антресоли надувной матрас, и обругал тогда немилосердно эти бедные лыжи и весь белый свет, ближний и дальний, за идиотскую привычку лежать годами на антресолях, как старый хлам. Ох, неправ тогда был, батюшко, ох, неправ неправотою неправедною! Среагировал, честно скажем, некультурным своим слоем – и сигнал со скоростью сто метров в секунду, а это триста шестьдесят километров в час, тут же побежал по периферическому нерву и – дзынь-дзынь-дзынь, Москва – Воронеж! – не догонишь его всей своей мировой культурой: рука сама отдергивается, и срабатывает речевой центр, куда взбалмошная эволюция, не так давно, кстати, решила отправлять добрую часть этого нервного некультурного импульса. Отсюда и мощность звука, и бессмысленный поток словес! А ведь какая полезная вещь – лыжи! В любой момент можно побежать куда-нибудь в леса, в какие-нибудь бескрайние поля или вдоль оврага. Вот всех бы нас, толстяков городских, туда, в лес, на лыжи! На коньки нас, на санки! А то выродимся уже скоро и рассядемся какими-нибудь коалами на столбах освещения…

В ожидании конца года Татьяне нужно было заранее, перед чередой праздников и каникул, собрать в единый семейный узел планы и поездки мужа, школьные заботы Маши и свои, вылезающие из каждой щели, деловые и общественные мероприятия. Павел категорически отказывался ехать на горный курорт, где можно было бы научиться кататься на горных лыжах и потом в приятной компании выезжать уже каждую зиму, да и не только зиму, в Швейцарию или Италию. И на каникулы, и в отпуск. Следуя своему правилу, что на привычной дороге нужно быть более осмотрительной, чем на новой, она решила, что в Поречье в этот раз может быть не очень приятно. Поэтому сам Новый год решила отпраздновать в Москве, потом отправить Машу к свекрови и поехать ненадолго, буквально на день-два, навестить мать и отметить праздник со Светланой и Сергеем.

Татьянин большой, цвета морской волны, джип появился в Поречье пятого января, с утра. Сергей пришел с улицы и, обмахивая ботинки веником, прокричал, что Никитины приехали. К вечеру Татьяна подъехала к их воротам и погудела. Все сразу выскочили, Сергей открыл ворота, и Татьяна, маша всем рукой из-за закрытого стекла, задним ходом аккуратно подъехала к крыльцу. Вышла и была встречена общей радостью, все расцеловались и стали заглядывать в машину, потому что из-за тонированных стекол не было видно, кто там еще внутри. Думали, Маша и Павел не выходят специально, балуются, но Татьяна сказала: «Не ищите, сегодня будете наслаждаться исключительно моим обществом, Маша уехала на каникулы к Анне Михайловне, которая полгода не могла дозваться эту паршивку в гости, и на Новый год уже просто потребовала. Хотели, чтобы Маша побыла в деревне и даже позанималась французским с Женей, да, видно, не судьба. А Никитин с сыном приедут завтра: поехали в поместье свое и на какое-то собрание». Говоря все это, Татьяна открыла багажник и сделала пригласительное движение рукой.

– Какое собрание, Тань, я не понимаю. До десятого все в дым и в хлам, кого там они собирают?

– Ну, значит, бывают такие собрания, – улыбалась Татьяна.

– Ох, дело нечисто, куда-то они там поехали праздновать без тебя, приедут ха-ро-ошие, я бы, Тань, на твоем месте сильно задумался, – засмеялся Сергей.

– Ладно, я задумаюсь, – улыбаясь, согласилась Татьяна.

– Ты бы на своем месте задумался, Сереж, – как бы между делом, осматривая багажник, добавила Светлана.

– Ну, все мы сейчас на своих местах начнем сильно задумываться и весь год проведем в раздумьях, да, Жень? – засмеялась Татьяна.

– Давно я этим не занималась, – в тон ей ответила Женя.

Все четверо глядели, улыбаясь, друг на друга.

– Ну ладно, пошутили – и за работу, грузила я одна, а уж разгружать помогайте, – сказала Татьяна, – кстати, нельзя ли у вас джипчик оставить, а то у мамы место есть только перед забором, не очень-то хочется оставлять машину на улице.

– Нет проблем, говори, что разгружать, что оставлять?

– Все, что здесь есть, – все выгружай.

– Ты что, Татьяна Ивановна, куда столько, у нас же свое хозяйство.

– Вот именно, картошку с капустой не брала, давайте без церемоний, тащите все в дом, – заявила Татьяна, – я сейчас только чайку с вами попью, а завтра подъедут Никитины – и сразу же отметим, потому что восьмого по телевизору будете уже меня смотреть.

Все занесли в дом: какие-то холодные влажные пакеты и красивые коробки, бутылки шампанского, вино и водку, украшения на елку, огромную замороженную рыбину, сыры, зеленые кочанчики и всяческие банки с консервами, и еще два торта, фрукты и соки – все это распаковали, распихали по полкам, забили холодильник и отнесли в кладовку. На полу Татьяна оставила большую коробку и, когда уже заканчивали пить чай, сказала: «Как приятно все же, когда с тобой за столом сидят деликатные люди. Никто не спросит: Тань, что там, в оставшейся коробке? Люди мои дорогие! Там, между прочим, подарок».

– Кому же это счастье привалило? – спросила Светлана.

– Всем, всем, всем – это общий подарок.

– Ладно, – засмеялась Светлана, – распилим.

– Нет уж, распиливать его не надо, – сразу поняла свою ошибку Татьяна. – «Распилим», Свет, – это такой специальный термин, чреватый уголовным преследованием, так что не надо ничего распиливать. Это подарок дому, дом этот выдающийся заслужил, чтобы в нем стояла выдающаяся хлебопечка! Которая, между прочим, не только печет хлеб, но и выпекает различные печенья, коржики и все что душе угодно! Ага, класс? Вот! Пожалуйста! Там вон, на столе, в бумаге – это тесто для первого раза, а этот первый раз будет уже завтра, сама приду и буду тут командовать, готовьтесь! Я фанат этого дела: если с орешками, семечками и зеленью, а потом горяченький, хрустящий, намазать его маслом, да с сырком его, аль с паштетом, да к утреннему кофейку – на душе образуется тихий праздник, даже если это в семь утра и зимой. Хотя перед школой некоторые прыщавые особы упрямо мажут сухари иностранной шоколадной пастой.

– Вкусно рассказываешь, Тань, аж слюнки текут. Роскошный подарочек! Спасибо тебе от всего нашего дома, который будет теперь вдыхать по утрам запах свежего печеного хлеба.

– Это кто ж, Сергей Батькович, его должен печь-то тебе в шесть утра, чтобы к утреннему кофе ты его с маслом и сыром? – спросила Света.

– А там, в чем и прелесть, Свет, есть таймер, и никому не надо вставать: завел его на шесть утра – и ящик сам все приготовит.

– А достать, намазать, заварить кофе, убрать потом и помыть?

– Это Паша у тебя, что ли, проявляет героизм?

– Нет, Сережа, Паша не готов проявлять хоть что-нибудь на этом фронте, это дело приходится оплачивать. Тебе, кстати, отдельное спасибо за елочку для мамы, очень ее радует.

– В смысле, «оплачивать»? Машке денег, что ли, платите за домашнюю работу?

– Нет, не Маше. Это у нас есть теперь такая Лидия Георгиевна, три раза в неделю.

– И во сколько же это обходится главе семейства?

– Не главе, Сережа, а шее. Ну и расценки соответствуют квалифицированному труду.

– А если, например, кто-то не три раза в неделю, а каждый день, включая выходные? – спросила Светлана.

– Хороший вопрос, – сказала Татьяна, доедая корзиночку с черникой, – скажу как поборница и защитница прав женщин: это услуга не рыночная, и цена ей не денежная, да, Сергей Дмитриевич?

– Естественно, Татьяна Ивановна, какой тут рынок, тут попробуй поторгуйся.

– Формально ответил.

– Ну, поскольку чай выпит, заседание клуба феминисток заканчивается, мнение женской общественности не останется незамеченным: будем расплачиваться кровью, – сказал Сергей, – и, если ты не против, пойдем я тебя провожу, а то у меня накопилась к тебе пара деловых вопросов про одинокого частника с мотором.

Татьяна распрощалась до завтра. Крыльцо и двор были освещены, но за калиткой уже была полная темнота. Они постояли, пока глаза не привыкли.

– Слышала, наверное, что Картушев под следствием?

– Слышала краем уха.

– Каким краем, по телевизору говорили.

– Ну да; там целая история.

– В смысле?

– Там несколько человек известных. Не могу рассказывать, чужая тайна.

– Налоги не платили?

– Типа.

– И что, всех посадят?

– Откуда я знаю, следствие работает.

– Татьян, не хитри.

Они шли вдоль деревни, мимо темных мрачных домов; только кое-где желтели маленькие квадратики окон.

– Про всех не знаю, Костю не посадят.

– Ну и слава богу. Сама, значит, занималась?

– Ты русский язык понимаешь?

– Ладно, не спрашиваю. Понимаю. Павел-то в курсе?

– Насчет всего, Сережа, что нужно, Павел в курсе. Давай к твоим вопросам.

– Хорошо, к моим. Не знаю, с чего начать. Ты же сама видишь, какая ситуация.

– Нет, не вижу. А какая?

– Ну не надо, Татьян. Все ж понятно.

– Ничего не понятно. Вот вижу, что в этом году дорога почищена, вот это я вижу. Вот это я понимаю. А у вас там ни черта не почищено, ни черта не видно и ни черта не понятно.

– Ладно, пускай… У меня к тебе просьба. Как ты смотришь на то, чтобы Степанида Михайловна приняла на временное проживание, до лета, или на три месяца хотя бы, молодую маму с ребенком? У вас тут единственный подходящий дом, ты же понимаешь.

Татьяна ответила не сразу, зато он сразу почувствовал, как напряглась и как будто стала легче ее рука, плотно и свободно до этого лежавшая на его локте.

– Как я на это смотрю? Как я на это смотрю… Не знаю даже, с какой стороны на это и смотреть. Ну хорошо, сейчас скажу, как я на это смотрю. Хорошо… Ладно, так я смотрю или эдак, сама просьба-то в чем?

– Тань! В этом и просьба. В том, чтобы ты на это дело посмотрела положительно и договорилась со Степанидой Михайловной. Уход, тишину и порядочность, как говорят в таких случаях, гарантирую.

Татьяна вынула свою руку, посмотрела на часы, поправила шарф и сунула руки в карманы куртки.

– Извини, Сереж, у меня возникает несколько вопросов личного характера. Можно, я тебе их задам?

– Ну, что делать, давай задавай.

– Нет, могу не задавать.

– Извини, извини, задавай.

– Это ведь просто разрушит наши отношения со Светой, да? Как ты считаешь? Только не говори, что она будет рада ухаживать за всей вашей компанией вместе с младенцем, да?

– Думаю, нет. В смысле – не разрушит. Могу у нее спросить, если хочешь.

– А я думаю – да, и спрашивать не надо, и к бабке, как говорится, ходить тоже не надо. И есть у меня еще один простой вопрос: а что вы, Сережа, здесь вот все вместе делаете, а? Извини, что лезу в дела вашей большой дружной семьи, но мне это совершенно непонятно, а ты первый начал спрашивать.

– Ответ, Таня, тоже простой: мы здесь живем.

– Отличный ответ. Тогда в чем проблема? Вы живете все вместе, хозяйство большое, хлопот много, ты в разъездах, одному человеку не справиться, понятно. Тогда зачем разъезжаться?.. Молчишь?.. Или ты стал крутым новым русским и тебе по статусу полагается две бабы? Да, есть еще вариант с мусульманством. Скажи что-нибудь, чтобы я поняла.

– Получилось так, получилось, может, это была ошибка. Казалось, что так возможно прожить. И проще всего. Именно зимой.

– Понятно теперь. Так показалось… – Сергей, выбравшийся из пузыря, был активен и опасен, слова его теперь не имели никакого значения, нужно отплывать подальше. – …А теперь ты хочешь, чтобы у каждой твоей дамы было свое отдельное жилье, да?

– Да.

– А почему ты спрашиваешь о жилье только для Жени с ребенком? Ты предполагаешь, что они будут жить у мамы, а ты у Светланы? Ну извини, вопросы из личных перешли в интимные, но как мне тебе ответить? Это же все важно, все детали. Может, скажешь мне, как другу, а я, может, посоветую что-нибудь не самое глупое. Ты веришь, что я тебе друг?

Сергей молча шел впереди, а когда подошли к дому Степаниды Михайловны, повернулся и сказал:

– С кем я буду жить, ведь не может иметь для тебя большого значения, да?

– Да нет, дорогой мой, ошибаешь, как говорила Маша, это для меня имеет очень большое значение.

– В смысле жилья для Жени?

– В смысле жилья для Жени.

– А я должен спросить у тебя разрешения, где и с кем мне жить?

– При таком твоем ответе я не могу предоставить ей жилье.

– …Ну ладно, понятно, Тань… с этим понятно.

– Ну и хорошо.

– А еще скажу, что не считаю, что должен был срочно все решать.

– Может, ты так и не считаешь, однако ты этим занимаешься, ты не заметил?

– Может быть. Но прошу помощи сейчас. На три месяца.

Татьяна не отвечала, стояла и смотрела вдоль улицы. Под гоголевской луной, мертвенно бледной и неровной, родное Поречье выглядело страшновато. Зима была снежная, дома и дворы были накрыты пухлыми сказочными шапками, но поле за рекой было неживым и зыбким, а черный лес стоял как преграда жизни и миру. Вдоль темной деревни редкие и далекие друг от друга квадратики светящихся окошек были как будто наклеены из тусклой желтой бумаги и вот-вот могли отклеиться. И Татьяна не собиралась этого дожидаться.

– Извини, Сережа, не получается.

Постояли немного.

– Спасибо за помощь, Татьяна Ивановна. Спокойной ночи, – он повернулся и пошел.

– Иди уже, наконец, – крикнула в форточку давно, видимо, стоящая у окна на хлипкой скамеечке Степанида Михайловна. Татьяна облегченно вздохнула и быстро пошла домой. Дома пахло чудесно: на вязаной скатерти стояла большая тарелка с пряженцами и кружка с домашней ряженкой. Мать пошла спать, а она сидела, ела свой любимый детский ужин и вспоминала свою первую любовь, кусала губы и беззвучно плакала.

– Везет тебе, Костя, – сказала тихо вслух, – видно, судьба у меня такая – помогать тебе.

…Обоих тогда, с дружком, Саней Пряхиным, которого Татьяна хорошо знала, задержали в их съемном домике, откуда она за день до того уехала в деревню. Пряхин, рослый и добродушный парень, прикидывавшийся иногда «для пользы дела» крутым бандитом, держал дверь, пока Константин спускал товар в унитаз. Менты выломали дверь, Сане выбили глаз прикладом и сломали нос. Товар целиком уничтожить не успели, и поэтому им реально грозило «до восьми лет».

В колонии Константин, как перспективный участник самодеятельности, был записан в СДП – секцию дисциплины и порядка, то есть помощников лагерной администрации, козлов, как называли их блатные. Это оставляло несмываемую печать на биографии, но сделать ничего нельзя было: он пытался бастовать, требовал перевода, но шансов не было и били безжалостно. Наркотики на эту зону не попадали, ни за деньги, ни при содействии «своих» – начальник был там такой особенный, следил за этим сам и даже в свой фонд, для поощрения ссученных, не дозволял. Что и спасло его, поняла Татьяна, когда пролистывала его дело с записями о судорогах и побоях за беспрерывные ночные хождения по камере, о катанье по полу и слезных моленьях. Но даже и этот ужас, она знала, не был для зэка концом зависимости, этот вопрос всегда был отложен до выхода. Благодаря особой «заботе с воли» они с Саней получили по три года. Отсидев год плюс полгода в СИЗО, Костя освободился по УДО. Вышедшего на свободу по-прежнему звали Константин Картушев, хотя прежнего человека уже не существовало. Вряд ли его избивали больше других, тех, кто любил потом рассказать под легким кайфом веселенькие тюремные байки, вряд ли его насиловали, все же за ним стояли влиятельные люди на воле, но у каждого свой резерв, и она легко представляла то, что разглядела в бумагах: если бы ему пришлось посидеть еще год, вряд ли бы он дожил. Их прежние отношения, их любовь, наверное, были единственным, что выше уровня грязи. А она, даже если бы и осталась ради него во Владимире, не смогла бы ничего дать ему от своей пустоты. Только еще пустоты, этого было у нее тогда навалом. Ему надо было найти там какую-то зацепу и держаться за нее изо всех сил, а для него-то в этой секции дисциплины и порядка как раз такая зацепа была: концерты «к датам». Репетиции, видимо, держали его, но вдруг вот такая была там бумага: разговаривал с лагерным священником – и попытался повеситься.

Освободили его в ноябре 1994 года. По следующему, довольно пухлому досье она вполне смогла представить дальнейшее. Все нужно было отрабатывать: затраты на адвоката, на тюрьму, на помощь родителям. «Давай, – сказали пацаны, – завязал – это хорошо, это ты молодца, пару дней помотайся по своим делам – и перетрем о деле. Хотя последняя партия, братан, – это класс, можем угостить. Нет? в завязке? ну хорошо, дело твое, никто ведь тебя на иглу не сажал, да? и сейчас никто не навязывает. Что? Какие пару недель, Костя? Это юмор? Несерьезно, братан. Пара дней. В Сочи летом поедешь, а сейчас давай включайся». Когда он через пару дней не пришел, Канитель сам позвонил ему вечером и сказал (запись прослушки): «Ты что творишь? Пацаны к тебе со всяческим добром, помогали тебе два года, может, есть претензии? Нет? Закрыли вопрос с сучьей зоной и твоими красными дружками, да? Тоже есть претензии? Тоже нет? Может, назвал кто тебя обидно, типа, там на пастбище все козлы, мы исключений не делаем, а? Тоже нет? Значит, вроде как свой ты для нас, братан, а?.. а то тут вопрос встал: девку твою, что ли, прежнюю отыскать в Москве, и пусть тогда она, что ль, отрабатывает… а то денег ей дали, а она кинула… надо это тебе? Нет? Ну, не знаю, ребята хотели… Тебе подарок, из уважения: ладно, гуляй две недели, добавили тебе отпуска… и за что тебя любим, а? вот-вот, за спасибо… не дергайся только никуда, понял? нормально отдохнешь здесь, во Владимире… понимаешь, как все серьезно?.. ну, давай, ждем…»

Что у него там переключилось, что на него подействовало? Неужели из-за нее? За эти две недели он сколотил группу, нашел приличных ударника, гитару, контрабас и сакс, которые за несколько репетиций схватили основное. Показал сначала замдиректора, в полупустом дневном зале ресторана «Суздаль», на расстроенном фортепиано. Коронное попурри на пятнадцать минут, от которого ноги сами дрыгались. Солидные клиенты, поглощавшие в это время обед, прямо тут зааплодировали, и он договорился с этим рестораном о ежевечерних выступлениях. Придя через две недели «на поговорить», сразу объявил, что в знак благодарности и уважения накрывает для корефанов своих поляну в «Суздале» и просит разговоры перенести на потом. Парни поржали над пафосным советским местом, но обещали надеть лепехи с гаврилками. Пришли и были поражены. Собственного музыкального гения, владимирского Синатру, гнобить теперь было глупо, очевидно, что кореш их будет при деньгах, да и столик в «Суздале» с «Костяном за фортепьяном» тоже коечего стоит. Его отпустили на длинный поводок после того, как прояснили финансовую сторону: Канитель с пацанами посидели несколько вечеров за столиком рядом со сценой и подсчитали купюры. Половину дохода приходилось отдавать, музыканты ворчали, но так, сквозь зубы, чтоб как раз их-то и не лишиться. Защита от гордых кавказских и вольных славянских народов была обеспечена, как и начало творческого пути известного в дальнейшем композитора-песенника Константина Картушева, на тот момент лидера группы «Золотые ворота»…

На следующий день Павел с Денисом въехали в деревню и сразу повернули к Корецким. Татьяна была там с четырех вечера и созванивалась с ними, прослеживая маршрут. Уже снаружи, с дороги, слышен был аромат печеного и копченого, а внутри дома все пылало и сверкало, и как только под радостный крик вошли Павел с сыном – сразу началось веселье: тут же, с дороги, прозвенев бокалами, выпили за старый год, включили какие-то телевизионные музыкальные хохотушки, стали обсуждать одновременно десять тем, двигать мебель, смешивать и заправлять салаты, раскладывать еду и носить ее из кухни на праздничный стол. Рядом с темно-зеленой елью на белоснежной скатерти встали укрытые фольгой и готовые к взлету футуристические тарелки, спрятавшие холодное, квашеное и соленое, а вокруг сиял стеклянной архитектурой бокалов, золотыми вершинами шампанского и центральной фруктовой башней торжественный город будущего. Светлана сказала: «Решайте, кто где сядет». Все стояли вокруг, и в секундную заминку Сергей сказал с улыбкой: «Красота обречена, когда приходит очередь содержанию». «Я запишу мудрость», – сказала Татьяна. «Это только когда ее хотят съесть», – не удержалась Светлана.

Расселись непривычно вольно: на каждого из шести присутствующих приходилось чуть не по метру праздничной поверхности, так что к соседу нужно было протягивать руку. С удовольствием оглядывая стол, елку и друг друга, приступили наконец к еде. Снова выпили, провожая старый, чтоб забрал уже с собой все обидное, плохое и несправедливое, накопившееся за год, а вскоре, с боем курантов, еще, до дна, за Новый, едва народившийся, целенький и радостный год, который сучит под елкой толстыми ножками и пускает пузыри надежд, искрящиеся, как золотое шампанское! И еще один за здоровье и успехи каждого присутствующего – и притормозили, откинувшись на высокие спинки… Кто-то ввернул «господа и дамы», к этому тут же прицепились и стали, передавая, наливая и подкладывая, употреблять смешные важные обращения. Маленькая забава, требующая небольшой выдумки, всем понравилась. Веселое дураченье, окрасив и тосты, и танцы, и разговоры, снимало напряженность: маска говорит с маской свободнее, чем человек с человеком…

Когда с салатами и горячим было покончено, Денис предложил сыграть в «Шляпу», Женя поддержала, и они с горящими глазами стали объяснять правила и детали новой для остальных игры, по которой, оказывается, проводят даже чемпионаты. Но интеллектуальная и молодая «Шляпа» не пошла – решили сыграть в добрые старые фанты, чередуя задания с танцами. Сергей, которому выпало первому высказать желание, сказал: «Господа, пусть вот этот молодой дворянин и будущий помещик расскажет нам, как они с почтенным папашей-негоциантом застряли на каком-то таинственном дворянском собрании в России пятого января!» Денис вышел из-за стола и сказал с дурацким поклоном, который должен был обозначить принадлежность к высшему обществу: «Отец, позвольте мне открыть эту тайну?»

Павел обвел улыбающееся общество глазами и сказал: «Говорите, сын мой».

– О, высокородное собрание! Расскажу про заседание Владимирского отделения Евразийского союза молодых соколов. Отец представлял тайный Орден, от которого образован союз. Мы сформулировали Символ Веры, выработали Канон, дали Обет и приняли Зарок. А говоря на языке простонародья, подвели итоги прошлого года, провели выборы, и прочая романтика.

– Смешного тут маловато, – отметила Татьяна.

– Нет, ничего, звучит необычно, – сказала Светлана.

Павел вдруг пошел вокруг стола, маршируя и размахивая руками, как на параде: «Комсомольцы-добровольцы, / Мы сильны нашей верною дружбой, / Сквозь огонь мы пойдем, если нужно, / Открывать молодые пути…» Сначала Сергей присоединился к маршу, встав в строй за Никитиным, а потом и Светлана с Татьяной, и все они, строем, распевая во всю глотку, обошли два раза вокруг стола и елки: «Комсомольцы-добровольцы, / Надо верить, любить беззаветно, / Видеть солнце порой предрассветной, / Только так можно счастье найти…» «Музыка, товарищи, Марка Фрадкина, слова, товарищи, Евгения Долматовского, – завопил под конец Павел Николаевич, – ура-а-а! Ура-аа!!»

Женя и Денис с удивлением смотрели на революционное выступление аристократии, поскольку не слыхали ни этих слов, ни этой песни и не знали этого, сквозь насмешку, но все равно непобедимого восторженного чувства, впечатанного когда-то с песнями в пионерские головы.

– Песню дружбы запевает молодежь!

– Да здравствует трехпрограммный громкоговоритель!

– Да здравствует советская песня – вершина мировой культуры!

– Пусть всегда будет солнце!

– Ура, товарищи! Ура!

Женя, смеясь, легко взглянула на Дениса, увидела, как он внимательно смотрит на нее, и сказала: «Здорово ведь, да?..»

Случается иногда такой счастливый день, когда почему-то, примирившись и пируя на священном Олимпе, немилосердные греческие боги снисходительно разбрасывают оттуда небрежные благословения, а холодный вечерний ветер быстро разносит эти розовые облака над земной поверхностью на тысячи километров, разрывая их на узенькие полоски, на кусочки и мельчайшие клочки, которые станут росой в пустыне или упадут капелью в океанские волны. Но бывает и так, что капель эта окропит не зубастую тварь в морской пучине, а вдруг человечий дом в деревне, расположившейся вдоль узкой мелеющей реки, и тогда это счастливое благословение легким пожаром коснется всех в этом доме, песни и смех начинают рождаться сами, музыка заряжает тело и вдохновляет душу, чувства расцветают примирением, надежды кажутся реальными, а люди – добрыми и утешительными. Этот удивительный человеческий концерт, поддержанный с Олимпа, невозможно потом пересказать, а тем более повторить, но вспоминается он потом всю жизнь: как же тогда было ясно, вдохновенно, весело и счастливо! Так и нужно было продолжать, так и нужно было жить каждый следующий, буквально каждый, каждый божий день!.. Но это потом. Сразу ведь невозможно понять, заподозрить или опознать небесную капель, осенившую твою макушку.

Денис, который до этого не знал ни Светлану, ни Сергея, ни Женю, сначала немного смущался, приглядываясь и прислушиваясь ко всем этим, старше него, людям, потом освоился и вдруг остро почувствовал, как ему интересна эта девушка, которая, как это ни ужасно, но очень похоже, что беременна. «Неужели…» – сказал он себе и не договорил. От этого «неужели», занозой засевшего в него, рождался тихий восторг, энергия и быстрота, и готовность подхватить чужую мысль, любое движение и усилие… И окружающие не могли не заметить, какой это услужливый и независимый, смешливый, ясный и забавный парень. Чем дальше в ночь двигался этот вечер, тем ему становилось очевиднее, что напротив него какая-то необычная, не редкая даже, а редчайшая девушка. Он сглатывал свой восторг, запихивал его в живот, чтоб он не вылезал из него, и тот сидел в нем, кувыркался внутри, вырываясь смехом, беготней и танцами. Есть, значит, а он уже не верил, но вот они, оказывается, есть на свете, волшебные девушки. И не такая уж взрослая, понял он, ну год разницы, чепуха, пусть два, дело не в этом. Дело в том, что до нее примерно миллион лет со скоростью света. И еще этот живот, а в нем, может быть, крошечный ребенок. Голова его то и дело сама поворачивалась в ее сторону, и он переставал есть, когда эта девушка говорила. Он пригласил ее танцевать очередной медляк, предварительно, для маскировки, потанцевав с другими дамами. Держался далеко и спросил, а нравится ли ей вообще праздник Новый год, ну то есть максимально возможную глупость, легко поглядывал вокруг и подпевал музыке, что потом посчитал глупостью второго уровня. Он был немного пьян и счастлив, вытягивал всех по очереди на танцы, включая мужчин, и предлагал тосты, то есть крутился, как крутится на одной ножке мальчик семи лет перед понравившейся девочкой. Ее улыбающееся только губами, строгое и прекрасное лицо, огромные внимательные глаза, какието особенно тонкие руки и пальцы, и шея, и длинноногость, и даже этот животик – все было тайной и волшебством, и он был абсолютно уверен, что встретил наконец такую, которая могла бы быть… – он нашел внутри это слово и сказал себе: «Ого, до такого я еще не доходил… это девушка, которая могла бы быть мечтой, хотя порядок странный: сначала девушка, а потом из нее получается мечта, а вроде должно было бы быть наоборот – мечта, а потом девушка, но здесь вот так, это же новогодняя ночь, и вообще неважно».

Он нашел визитку и пошел в туалет. С лицевой стороны было: ООО «Владимирский Металл», Никитин Денис Павлович, менеджер, и его телефон, и он на обратной, пустой стороне написал: «Если Вам потребуется помощь, любая, защита любая, поддержка любая или что-нибудь еще, тоже любое, то у Вас на этой карточке (не выбрасывайте ее, пожалуйста, даже если она сейчас Вам совсем-совсем не нужна) есть телефон человека, который ВСЕГДА и С РАДОСТЬЮ сделает это для Вас. А может быть, Вы просто когда-нибудь позвоните мне». Повторяющееся слово «любая», казалось ему, явно свидетельствует обо всем, о чем на самом деле идет речь. «Я что, пьян, возбужден и сексуально озабочен?» – спросил он себя и ответил: «Да, я пьян, возбужден и сексуально озабочен, но дело не в этом». Он положил карточку в карман, чтобы в конце праздника отдать ее Жене.

А вечер искрился, забежал уже далеко за полночь и не хотел остановиться: Татьяна, исполняя Светино желание, с трудом приволокла от Славиных полведра соли и с полным основанием требовала теперь от Сергея «показать всяких ужасов».

Сергей вышел из-за стола, постоял минутку перед раскрасневшейся публикой и начал сказочным голосом:

– А вот послушайте-ка, детки, поучительную историю о том, как две феи перевоспитали тридцать деток в детском интернате номер шестьсот шестьдесят шесть.

– Били! – громко прокомментировал Павел.

– Грубо, – строго сказал Сергей, – очень грубо! Детей бить нельзя. Забыли, аристократы, а? Особенно если до смерти. Когда в интернате гас свет, неисправимого негодяя приходилось тащить по темным коридорам. А он цеплялся за все что можно, хватался грязными противными ручонками за спинку кровати, потом за дверную ручку, за стулья в коридоре, и все это падало, падало, грохотало, и прочие маленькие неслухи обоих полов трепетали в своих маленьких драненьких кроватках, а кое-кто потом ночью писался, за что его потом днем звали зассыхой…