Текст книги "Почти серьезно"

Я это понимал, когда смотрел, а потом и принимал участие в знаменитой «Сценке в парке». Клоунада «Сценка в парке», или, как мы ее называли, «Венера», – гордость Карандаша. Длилась она минут семь-восемь и всегда имела огромный успех у зрителей.

Содержание «Венеры» простое. Карандаш в парке случайно разбивает стоящую на пьедестале статую Венеры. И, боясь дворника, который до этого несколько раз уже прогонял его из парка, сам влезает на пьедестал и, натянув до пят свою белую рубашку, изображает статую. Прибежавший дворник, увидев необычную фигуру на пьедестале, потрясен, а потом, разоблачая Карандаша, долго гоняется за ним по парку.

Работа над этой клоунадой многому научила меня. Михаил Николаевич показывал, как выгодно выбрать мизансцену, учил выжидать реакцию зала, «проскакивать» пустые места. Когда я не понимал что-то, Михаил Николаевич нервничал, кипятился и покрикивал:

– Вся клоунада построена на проверенных тысячу раз трюках. Никулин, поймите это. Нужно только правильно, четко и вовремя все делать.

В зале гас свет. Играла музыка. Манеж в темноте. (В это время униформисты ставили реквизит.) Из амфитеатра по лестнице спускался Карандаш, освещенный лучом прожектора. В руках он нес шайку и веник. Человек шел из бани. Когда Карандаш перелезал через барьер, зажигался свет, и все видели уголок парка. Для этой сценки Михаил Николаевич просил одного из музыкантов свистеть в свисток, имитирующий соловья. На зеленом газоне стоит статуя Венеры. Рядом садовая скамейка, которую я, дворник, крашу. Потом дворник метет дорожку.

С подметанием у меня поначалу ничего не получалось.

– Вы же не метете, – возмущался Михаил Николаевич на репетициях, – а просто без толку машете метлой. Мусор-то нужно собирать в кучку. Поймите это.

На одной из репетиций он взял в руки метлу и стал показывать, как надо мести. У него все получалось естественно, легко и красиво.

После показа я взял метлу, но у меня опять выходило не то. Тогда Михаил Николаевич попросил ассистента принести старую газету. Порвав ее на мелкие кусочки и разбросав их по манежу, Михаил Николаевич скомандовал:

– А теперь подметайте! Только как следует.

И я подмел настоящий мусор.

– Вот видите, теперь у вас все правильно. Давайте попробуем без мусора. Вы запомнили, как делали?

Или другой эпизод «Венеры», когда Карандаш присаживается на только что покрашенную скамейку и решает покурить. Дворник, заметив его, начинает гнать из парка.

– Ну, ну… толкайте же меня, толкайте. Толкайте по-настоящему, – нервничая и злясь, кричал Михаил Николаевич.

Не мог я сильно толкнуть Карандаша. Для меня он оставался учителем, уважаемым человеком, и мне было неловко выталкивать его по-настоящему.

На одной из репетиций, после того как я продолжал вежливо подталкивать Карандаша, он вышел из себя. Мимо манежа в этот момент проходил рослый акробат. Михаил Николаевич подозвал его и попросил:

– Ну-ка толкните меня посильнее.

Флегматичный акробат ухмыльнулся, посмотрел спокойно на Михаила Николаевича и так толкнул его, что тот упал. Я ахнул от удивления и думал, что Карандаш обидится. А он спокойно поднялся, отряхнул брюки и сказал ему:

– Спасибо, идите. – А потом обратился ко мне: – Вот видите, Никулин, он не боится. Конечно, так сильно толкать не стоит, но все-таки давайте смелей.

Когда Карандаш окончательно разваливал статую, я, стоя в боковом проходе, выжидал, пока он влезет на пьедестал, опустит до пят белую рубашку, подсунет под рубашку руки, изображая груди у Венеры, и только тогда вбегал в парк. Вбегал, видел обломки статуи и странную Венеру, стоящую на пьедестале. Эта часть клоунады мне тоже никак не удавалась.

– Никулин, надо выдерживать паузы, – сердился Михаил Николаевич. – Публика должна смаковать момент, когда вы беретесь за рубашку. Дайте зрителю отсмеяться, не торопитесь.

Порой казалось, что из меня делают механического робота.

– Никулин, вы не выдерживаете нужных пауз, – без конца повторял Михаил Николаевич, – весь ритм ломаете. Поймите же, это все очень просто. Смотрите, – Карандаш начинал показывать, – вы подбежали к обломкам. Теперь посмотрите на них и сосчитайте про себя: раз, два, три. Потом поднимайте глаза на меня: раз, два, три, четыре, пять. После этого идите, наклоняясь чуть в сторону: влево два шага медленно и вправо четыре шага – побыстрее. Потом подходите ко мне, щупайте край рубашки и про себя считайте: раз, два, три. Сосчитайте и стаскивайте меня. Вот и все. Это же просто. Выучите это, отрепетируйте. Поняли?

В душе я протестовал, но на спектакле послушно старался делать так, как просил мастер.

В финале клоунады Карандаш, убегая, лез под скамейку, а я, хватая его за ноги, должен был крепко держать края брюк, для того чтобы Карандаш мог из них легко вылезти. Каждый раз руки у меня в этот момент дрожали. Я никак не мог ухватить брюки за края. Первое время Карандаш долго бился под скамейкой, дожидаясь, пока я своими «деревянными» руками не стащу с него брюки. Потом за кулисами он долго ругал меня:

– Никулин, поймите, это же финал клоунады! Мне нужно быстро убежать! Раз! Два! Раз, раз, раз, – при этом он бил кулаком по своей ладони, – и без штанов убегаю. Из-за плохого, по вашей вине, финала вся клоунада идет насмарку.

Месяца через два, усвоив ритм клоунады и делая почти все автоматически – ощущая себя заводной игрушкой, – я вдруг на одном из представлений почувствовал, что у меня появилось внутреннее оправдание всех пауз и движений, и стало сразу намного легче работать. У моего «деревянного» дворника движения стали естественными.

Раньше Михаил Николаевич часто ставил мне в пример одного акробата, который до этого великолепно делал с ним эту сцену. Теперь же Михаил Николаевич все реже вспоминал о нем.

К нашей с Мишей Шуйдиным работе Карандаш относился ревниво. Когда кто-нибудь из артистов пытался дать нам совет, то Михаил Николаевич выражал свое неудовольствие и непременно напоминал, что слушать мы должны только его и советоваться должны только с ним.

В одной из программ, когда мы работали в Москве, выступали с клоунадой Любимов и Гурский. Кроме клоунады они в прологе исполняли сатирические куплеты «Фонарики». Неожиданно Любимова и Гурского отозвали из Москвы на открытие одного из периферийных цирков. Некому стало петь «Фонарики». Байкалов попросил инспектора манежа Буше срочно организовать репетицию для нас с Мишей.

– Пусть карандашевские хлопцы попробуют, – сказал Байкалов. – Если у них получится прилично, выпустим в прологе.

Карандашу об этом ничего не сказали. Утром репетируем в артистическом фойе, поем, заглядывая в бумажки:

 
Фонарики, сударики,
Горят себе, горят…
 

При этом бойко подпрыгиваем. И вдруг видим входящего с собаками Карандаша. Он посмотрел на пианиста, на нас и спросил:

– А это что такое?

Мы прервали репетицию и смущенно ответили:

– Да вот, Михаил Николаевич, репетируем, нас попросили выступить в прологе.

– А меня спросили об этом? – вскипел Карандаш и скомандовал: – А ну-ка марш в гардеробную!

Мы покорно положили листки с текстом в карманы и ушли.

Через час в цирке разразился скандал. Карандаш, оказывается, нашу репетицию воспринял как личное оскорбление, возмутившись тем, что без ведома мастера заняли его учеников-партнеров. Он доказывал Байкалову, что нам рано еще выходить на манеж с исполнением куплетов, что это нас может испортить. У него, Карандаша, свой подход, и он сам знает, что нам можно, а что нельзя…

Так «Фонарики» никто в прологе и не пел.

Бывало, Михаил Николаевич придирался по пустякам, из-за мелочей долго и нудно читал нотации. Иногда же он удивлял тем, что спокойно реагировал на значительные промахи в работе.

Так, в дни школьных каникул, когда мы давали по четыре представления ежедневно, Шуйдин в антракте прилег на диван отдохнуть и заснул. Его никто не разбудил, и во втором отделении, в репризе, в конце которой должен появиться Миша, он, естественно, не вышел. Карандаш, не закончив репризы, вне себя от ярости ушел с манежа (публика так и не поняла репризы), потом ходил злой за кулисами и на всех кричал. В гневе Карандаш даже разбил реквизитную тарелку об пол.

Именно в этот момент Миша проснулся и сломя голову кинулся вниз, к манежу, ожидая бури.

– Где вы были? – набросился на него Карандаш.

– Я заснул, – честно признался Шуйдин.

– Ну что же вы, крошка, – неожиданно миролюбиво сказал Михаил Николаевич. – Не надо так больше.

Буше сказал «спасибо»

Клоун Сергей Курепов рассказал мне, что сразу после войны по маленьким городам разъезжала «левая» цирковая бригада, состоящая из трех человек и одного медведя. Так как клетки для медведя не было, а переезжали они часто, то перед посадкой в поезд медведя поили водкой. После этого он засыпал, его засовывали в мешок и клали в вагоне под нижнюю полку. Так без лишних затрат перевозили медведя из города в город. Руководитель этой бригады сказал Курепову:

– Жаль медведя, спивается вместе с нами.

Из тетрадки в клеточку. Июнь 1949 года

Александр Борисович Буше – человек в цирке легендарный. Ни на одном из шпрехшталмейстеров – инспекторов манежа, – которых я когда-нибудь видел, не сидел фрак так, как на Буше. Фрак для Александра Борисовича отглаживали и чистили ежедневно. Буше выглядел импозантно, элегантно, а главное – торжественно. Он выходил на манеж, и все чувствовали: сейчас начнется торжество.

За многие годы работы Александр Борисович стал как бы неотъемлемой принадлежностью Московского цирка. У людей моего поколения и тех, кто постарше, столичный цирк ассоциировался всегда с фамилией Буше.

Александр Борисович был не просто шпрехшталмейстером, объявляющим номера (кстати, объявлял он чуть хрипловатым голосом и не очень четко, но в его манере была какая-то магия значительности), он блестяще вел диалоги с клоунами, свободно держался на манеже и пользовался авторитетом среди артистов. Униформисты у него работали как звери. Стоило Буше хлопнуть в ладоши – знак, что ритм работы на манеже замедлился, – как люди начинали двигаться в два раза быстрее. Униформисты стояли всегда в ярко начищенных ботинках, с идеальными прическами, в пригнанных костюмах, готовые по любому, едва заметному знаку Буше четко выполнить его указание. Один вид униформистов, стоящих по струнке в проходе перед форгангом, вызывал у зрителей восхищение.

Помню, когда я еще учился в студии, Буше, расстегнув рубашку, показывал нам, студийцам, свои ключицы, с двумя переломами каждая. Александр Борисович рассказывал об истории переломов, после которых у него на месте сращения костей образовались бугорки. (Буше во время падения одной артистки принял столь сильный удар, что ему сломало ключицы в двух местах, но артистку он спас.) Мы подходили по очереди к Александру Борисовичу и с благоговением ощупывали эти бугорки. Потом Буше рассказывал об искусстве пассировщика, требующем особой тренировки, мгновенной реакции.

Хотя мы работали с Михаилом лучше, чем два-три месяца назад, все-таки еще с завистью смотрели на артистов, которые, покидая манеж после выступления и проходя мимо Александра Борисовича, слышали от него слова благодарности. Даже не слова – просто Буше каждый раз, когда артисты под аплодисменты уходили с манежа, говорил им, слегка склонив голову и чуть приседая:

– Спасибо.

Помню, как, готовясь к обычному вечернему представлению, мы спокойно разговаривали и вдруг к нам в гардеробную ворвался Буше.

– Мальчики, – взволнованно начал он, – заболел Карандаш. Выручайте. Придется вам сегодня заполнять паузы.

Я тупо посмотрел на Буше и подумал, что, наверное, это шутка, розыгрыш (Буше любил разыгрывать артистов) и сейчас Александр Борисович засмеется и скажет: «Ага! Испугались? Я пошутил. Давайте покурим».

Но Буше не засмеялся. Карандаш действительно в тот вечер заболел. Миша после секундной паузы вскочил со стула и, нервно заходив по нашей маленькой гардеробной, сказал:

– Александр Борисович, что-нибудь придумаем.

Когда мы остались в гардеробной одни, партнер накинулся на меня:

– Ну что ты сидишь? Давай думать, что делать.

Легко сказать – что делать. До начала представления оставалось полчаса. Мы лихорадочно вспоминали, в каких паузах выходил Карандаш, что исполнял. Перебрав порядок номеров в двух отделениях (в третьем работал аттракцион), мы подсчитали, что Карандаш появлялся на манеже одиннадцать раз. Такого количества реприз и клоунад мы, конечно, осилить не могли. Стали прикидывать, где можно дать номера друг за другом, без реприз. Число неизбежных пауз уменьшилось до шести. Шесть раз нам нужно выходить на манеж и что-то делать, чтобы публика смеялась. А в это время униформисты должны успеть сменить реквизит.

Выступая вместе с Карандашом, мы ощущали себя как за каменной стеной, ибо все наши просчеты и промахи Михаил Николаевич всегда брал на себя, и зрители не замечали, что мы где-то недотянули, что-то не так сделали. А тут вся нагрузка будет на нас.

Первый выход Карандаш делал после номера канатоходцев. Пока он исполнял маленькую репризку с собакой Кляксой, пока ловил упавшую шляпу, униформисты убирали две громадные стойки с натянутым между ними канатом. У Михаила Николаевича в этой паузе был ударный момент: когда уносили остатки реквизита, неожиданно для зрителей гасили свет в зале. И в темноте Карандаш звонким голосом выкрикивал: «Ой, кто-то плитку включил!» (Дело в том, что сразу после войны для экономии электроэнергии в Москве во всех квартирах рядом со счетчиком устанавливалось специальное приспособление, которое в случае малейшей перегрузки лимитированного потребления электричества на две-три минуты автоматически отключало в квартире свет. Все пришедшие в цирк это часто испытывали на себе, а потому и принимали фразу Карандаша аплодисментами и смехом.)

Мы решили сделать так. Первым выйду я и спрошу Буше:

– А вы не видели Мишу?

После этого Миша появится в центральном проходе с зонтиком и, как бы зазевавшись, упадет через барьер. Далее мы будем пытаться залезть на мостик канатоходцев. Я постараюсь встать на плечи Михаила. Долго буду карабкаться, пока мостик не уберут. Нам казалось это смешным: вот, мол, лез-лез человек на мостик, а мостик уже убрали. Тут погасят свет, и я скажу: «Ой, кто-то плитку включил», после чего все засмеются и мы быстро убежим.

В следующей паузе решили пустить старинную репризу «Живой и мертвый», которую мы в свое время репетировали. Договорились исполнить и детскую клоунаду «Дедушкин сад». Ее мы делали с Карандашом во время поездки по Сибири. Клоунада рассчитана на трех клоунов, и мы уговорили принять участие в ней одного из акробатов-эксцентриков. Небольшого роста паренек, готовясь к клоунаде, лихорадочно дрожащими руками наклеивая нос из гуммоза, все время говорил нам:

– Вы только слова мне, ребята, подсказывайте.

Две паузы Миша брал на себя. В одной он решил показать фокус Карандаша с ботинками, а в другой собирался после неудачной попытки балансировать стулом, держа его на голове, бросить стул в подсадку (в подсадку попросили сесть того же акробата-эксцентрика), отчего зритель-подсадка упадет от страха на пол, – трюк проверенный, и за него мы не волновались.

Последнюю, шестую паузу для второго отделения решили обговорить в антракте, так как времени на придумывание уже не оставалось.

В жутком состоянии работали мы в тот вечер. У меня дрожали руки, ноги не слушались, мысли в голове путались. Примерно такое же чувство я испытывал на фронте во время бомбежки или артобстрела.

Сердце окончательно упало, когда в начале представления Буше объявил зрителям, что Карандаш заболел и выступать не будет, и мы услышали, как в зале раздалось протяжно-разочарованное «у-ууу-у…».

Появившись в первой паузе, мы сразу почувствовали холод публики, которая встретила нас настороженно, как бы говоря: «Ну, посмотрим, кого нам еще подсунули вместо любимого клоуна».

Некоторое оживление в зале вызвал выход Миши и его падение через барьер. Затем мы сняли клоунские пиджаки, и я начал забираться на плечи Миши, чтобы потом перебраться на мостик канатоходцев. Только собрался сделать это, как униформа, работавшая в тот вечер молниеносно (сказалась накачка Буше), унесла мостик, стойки и канат. Так и не понял никто из публики, зачем я лез на Мишу.

Увидев, что манеж пустой, Миша махнул рукой электрикам, подавая условный знак: мол, погасите свет в зале. Свет погас, а я, не выдержав нужной паузы, вместо того чтобы выкрикнуть, почему-то сказал упавшим голосом: «Кто-то плитку включил».

Услышал эту фразу только Миша. Публика молчала. Зажгли свет, и мы тихо покинули манеж. Уходя, я увидел в центральном проходе Байкалова, вытирающего платком лоб.

За кулисами к нам подошел Буше и сказал:

– Ничего, мальчики, ничего, не волнуйтесь, посмелее. Все получится.

Появился за кулисами и Байкалов, который категорически заявил:

– Делайте что хотите, но чтобы публика сегодня смеялась.

То ли от доброго слова Буше, но, конечно, уж не от накачки директора (доброта вообще лучше действует на артиста, чем окрик и приказ), то ли от безысходности положения, но дальше дело пошло лучше. Зрители смеялись на клоунаде «Дедушкин сад», смеялись и при исполнении репризы «Живой и мертвый», когда я, вспомнив традиционный трюк коверных, снял пиджак, положив его на барьер, остановился, внимательно посмотрел на сидящих в первом ряду зрителей, как бы проверяя их порядочность, потом все-таки забрал пиджак и, сложив аккуратно, сунул под ковер.

Дорабатывали мы как в тумане. После заключительной репризы – мы все-таки придумали ее в антракте, – уйдя с манежа, я сел в изнеможении на приступочку маленькой реквизиторской, что около выхода на манеж. Не было сил да и желания идти разгримировываться. Я ощущал себя пассажиром, который три часа, преодолевая всякие препятствия, бежал на вокзал, а когда все-таки прибежал, то обнаружил, что поезд ушел.

Позже, разобрав по косточкам наш первый выход в качестве коверных, мы с Мишей пришли к единодушному выводу, что провала как такового не было. Но и радости удачи мы не испытали. И я понял, что у меня нет настоящего профессионализма, и сказал себе: «Работать коверным никогда не буду!»

К счастью, на другой день Карандаш вышел на работу (странно, что о нашем дебюте он ничего не спросил), и все пошло своим чередом.

А спустя два месяца на одном из представлений мы с Мишей после «Автокомбината», к великому своему удивлению, вдруг услышали, как Александр Борисович Буше сказал нам:

– Спасибо, мальчики!

Он нас с Мишей всегда называл мальчиками. Карандаш за кулисами, подойдя к нам, заметил:

– Сегодня вы делали все правильно. Вот видите, и Буше сказал вам «спасибо».

Четыре билета на память

Старый униформист дядя Леша рассказывал, что когда коверные клоуны Антонов и Бертенев приезжали на гастроли в какой-нибудь город, то на премьере всех ошеломляли первой репризой. На манеж клоуны с криком вывозили тачку с большим ящиком. В ящике было спрятано около пятидесяти кошек. (Накануне премьеры местные мальчишки притаскивали кошек клоунам в обмен на контрамарки в цирк.) Когда ящик открывали, то бедные кошки, просидевшие несколько часов без еды в темноте, при виде яркого света впадали в неистовство. С безумными воплями они кидались во все стороны, очумело прыгали по головам зрителей. Эффект был потрясающий.

Из тетрадки в клеточку. Июль 1949 года

Заканчивая выступления в Москве, мы готовились к поездке на Дальний Восток. Карандаш решил лететь самолетом. Главное управление цирков запротестовало, считая это слишком дорогим удовольствием. В то время артисты редко летали. Но Михаил Николаевич, педантично все подсчитав, доказал, что всю нашу группу вместе с животными и реквизитом выгоднее посылать во Владивосток самолетом, чем поездом. На дорогу поездом уйдет больше десяти дней, а вылетая самолетом, мы смогли бы начать гастроли через три дня, и сборы от первого дня работы окупят все расходы.

Ранним июльским утром 1949 года Карандаш, Тамара Семеновна, жонглер Абдуллаев, рабочий по уходу за животными и мы с Мишей, пристроившись на железных откидных сиденьях транспортного самолета, в центре которого стояли груды ящиков с реквизитом, а в хвосте был привязан двумя веревками осел Мишка, поднялись с Внуковского аэродрома. Только самолет оторвался от взлетной полосы, как ослик от испуга подогнул ноги, присел и в таком положении на полусогнутых ногах, загораживая проход в туалет, провел всю дорогу. Никакие силы не могли сдвинуть осла с места – ни морковка, ни угрозы, ни пинки, ни ласка.

Летчики в дороге рассказывали нам, что с этого самолета в годы войны по ночам сбрасывали наших десантников в тыл к немцам. Я сидел на железной холодной скамейке и представлял себе, как ночью в освещенном тусклой лампочкой самолете вот так же летели парашютисты и в ожидании сигнала прыгать молча курили.

Перелет с двумя остановками занял сутки. Во Владивостоке мы быстро распаковались, провели черновую репетицию и, как и планировалось, через два дня выступали.

Цирк шапито стоял в оживленном месте, в Приморском парке. Город чистый, весь в зелени. На улицах много моряков. Когда выдавались свободные часы, мы с Мишей часто ходили к морю. Гуляли, смешавшись с толпой, по залитой солнцем набережной. На рейде стояли военные корабли.

Запомнилось мне название гостиницы «Золотой Рог». Мы-то жили на частной квартире, но в дни зарплаты ходили обедать в ресторан при этой гостинице. Приятное название – «Золотой Рог». Я вспоминал Грина и город Зурбаган. Там ведь тоже могла быть гостиница «Золотой Рог».

Успех Карандаша во Владивостоке превзошел все ожидания. С утра у касс цирка выстраивалась длиннющая очередь. План перевыполнялся в два раза. Дирекция ликовала. Сотрудникам цирка обеспечена премия. Трудно достать билеты на представление, и все просят об этом одолжении дирекцию. Делом своей чести Карандаш считал проходить во всех городах с аншлагами. Он и мысли не допускал, что может возникнуть спад в сборах.

В один из последних дней гастролей во Владивостоке разыгралась непогода. На море шторм, хлещет дождь, и Карандаш заволновался: не скажется ли это на сборах?

Вечером, перед представлением, директор цирка, как всегда, подошел к Михаилу Николаевичу и спросил:

– Ну как, начинаем? Почти аншлаг.

– Как почти?! – встрепенулся Карандаш.

– Да не волнуйтесь. Осталось только четыре билета, и те от брони. Дождь публику отпугнул.

Михаил Николаевич резко встал, подошел к вешалке, достал из висевшего пиджака деньги и, протянув их мне, распорядился:

– Никулин, быстро в кассу и купите эти четыре билета.

Когда я принес билеты, он сказал:

– Возьмите их себе на память. – И добавил весело: – Вот теперь аншлаг. Можно начинать.

Так и хранятся у меня четыре билета Владивостокского цирка с неоторванным контролем.

Во время представления я посмотрел, пустуют ли эти четыре места в первом ряду. Нет, их кто-то занял. (В цирке всегда несколько человек разными способами проходят бесплатно.)

Во Владивостоке Карандаша буквально засыпали цветами. В воскресные дни мы не знали, куда девать цветы. Они стояли в банках, кувшинах, тазах, ведрах и даже в пожарных бочках. Иногда цветы преподносили и нам с Мишей. Преимущественно цветы дарили молоденькие девушки. Было приятно.

Михаил Николаевич для своих гастролей подбирал специальную программу. Он брал номера с минимальным реквизитом, ритмичные, легкие. И на этом фоне Карандаш всегда выигрывал.

Вместе с нами выступала артистка М. Шадрина с номером «Человек – счетная машина». Артистка за секунды складывала, вычитала, перемножала, делила любые десятизначные числа. Карандаш после нее показывал пародию. Он выносил на манеж подставку с двумя рядами полочек, на которых стояли три бутылки и три тарелки. Из публики вызывали человека и просили его расставить в любом порядке эти бутылки и тарелки. Карандаш же стоял к полочке спиной и, не глядя, говорил, в каком порядке стоят бутылки и тарелки. Когда же инспектор манежа спрашивал: «Карандаш, как же ты отгадываешь?» – он меланхолично отвечал: «Десять лет репетировал», а сам показывал на будку, где сидели электрики и откуда Миша попеременно показывал то тарелку, то бутылку, подсказывая Карандашу, какой предмет нужно называть.

Зрители отлично принимали эту пародию.

На одном из представлений Михаил Николаевич по какому-то незначительному поводу поругался с инспектором манежа, разнервничался и отказался заполнять очередную паузу.

Миша и я стояли в этот момент за кулисами. Миша – в клоунском костюме, а я собирался идти гримироваться на следующую клоунаду.

– Идите что-нибудь сделайте, пока уберут реквизит, – сказал нам Карандаш.

Реприз у нас своих нет. Мы вспомнили старую репризу со стулом.

– Беги скорей и садись в подсадку в первый ряд, – сказал Миша, и я, схватив чье-то пальто, нахлобучив чужую кепку, сел на откидное место в первом ряду.

В паузе Миша вышел на манеж со стулом. Он поставил спинку стула на лоб и начал им балансировать. По ходу репризы стул упал и сильно ударил Мишу. Публика засмеялась, а якобы рассерженный Миша схватил стул и сделал вид, что бросает его от злости в публику. В последнюю секунду Миша задержал стул в руках, а я «от испуга» брякнулся на пол. Хохот поднялся страшный. Реприза проверенная. Она и в Москве отлично прошла, когда мы заменяли заболевшего Карандаша.

За кулисами к нам подошел Михаил Николаевич.

– Что это вы там делали?

– Да вот старую репризу со стулом.

– Не надо ее делать, – сказал он обиженным тоном. – Это старая, грубая реприза.

В следующей паузе он уже вышел сам. И с тех пор никогда больше не предлагал нам заменять его.

У каждого коверного я всегда отмечал лучшую, на мой взгляд, репризу. У Карандаша вершиной его актерского мастерства была реприза, которую он показывал, участвуя в номере канатоходцев.

В середине номера он влезал по веревочной лестнице под купол цирка на мостик. Один из канатоходцев предлагал Карандашу пройтись по канату. Карандаш, держась руками за спину артиста, осторожно шел. Пройдя половину каната, он на секунду отвлекался, чесал ногу, отпускал руки. Артист с шестом-балансом продолжал идти вперед, и Карандаш, оставшись один, тут же садился верхом на канат.

Маленький человечек, брошенный на произвол судьбы, скорчившись, держась крепко за канат руками и ногами, испуганно озирался, смотрел вниз и начинал истошно кричать. Это вызывало хохот. Хохот и жалость одновременно. Публика смеялась потому, что верила: Карандаш, их любимый артист, будет спасен. Он как-нибудь, но выпутается из этого положения. Карандаш постепенно успокаивался. Смотрел вниз на сетку. Расстояние от каната до сетки метров десять. Как бы прикидывая, Карандаш сначала бросал вниз шляпу, потом вынимал рулетку, измерял расстояние и наконец, хитро посмотрев на публику, вытаскивал из кармана свернутый моток веревки. По логике один конец веревки полагалось бы привязать к канату и только тогда спускаться, но наивный Карандаш просто перекидывал веревку через канат. Два конца веревки спускались вниз. Один почти доходил до сетки, а другой – короткий – болтался. Ликующий Карандаш, обхватив руками оба конца веревки, медленно начинал спускаться. А публика с замиранием сердца ждала, что же будет, когда закончится короткий кусок веревки и артист упадет вниз. Кусок кончался – веревка в долю секунды соскальзывала с каната, и Карандаш с большой высоты летел… в сетку. В этот момент в зале раздавалось нервное «ах».

Карандаш к моменту «прихода» в сетку ловко срывал с головы свой темный парик, незаметно прятал его в карман, и публика видела клоуна с поседевшими от страха волосами (под темный парик Карандаш надевал второй – седой), испуганно бегавшего по сетке. Он соскакивал с криком с сетки на ковер и убегал за кулисы. Эта чисто карандашевская реприза заканчивалась, что называется, под стон зрителей.

Во Владивостоке мы давали в неделю по четырнадцать-пятнадцать представлений. В одну из суббот выступали пять раз. Первое выступление – для пленных японцев – начиналось в девять утра. Пора начинать, а в зале стоит непривычная тишина. Посмотрели мы из-за занавеса и все поняли: японцы молились. Наконец началось представление.

Первый выход Карандаша. Он бодрой походкой появился на манеже, сказал первую реплику, и… тут встал пожилой японец, сидевший в первом ряду, и, повернувшись спиной к манежу, на весь зал стал переводить реплику. Карандаш сказал еще одну фразу, японец и ее перевел. Никто в зале не засмеялся. Михаил Николаевич побежал за кулисы и набросился на инспектора манежа:

– Если он еще раз скажет хотя бы одно слово, я уйду с манежа совсем.

Угроза Карандаша подействовала. Переводчик замолчал.

Мы же старались на манеже обходиться без текста. Японцы реагировали на все сдержанно, но больше всех смеялся переводчик. После представления японцы покидали цирк организованно. Шли строем и, что нас всех изумило, пели на японском языке нашу песню «Если завтра война…».

Именно во Владивостоке мы впервые увидели свои фамилии на афише и в программке. В перечне номеров писалось: «Никулины – клоунада “Автокомбинат”», а несколько ниже: «Шуйдины – клоунада “Веселый ужин”».

Что-то тихо за кулисами

Старый униформист дядя Леша рассказал, какая замечательная лошадь была у него, когда он работал берейтором у одного известного дрессировщика.

– Послушная, как собака, – говорил дядя Леша. – Однажды прихожу ночью в цирк проверить, все ли там хорошо, и слышу непонятные звуки на манеже. Иду на манеж и вижу: моя любимая лошадь сама репетирует стойку на голове. Ничего у нее не получается, а она переживает и плачет горючими слезами.

Я спросил, а как же лошадь-то ушла из стойла, ведь лошадей привязывают.

– Вот такая умная была – сама отвязывалась. Этому я не поверил.

Из тетрадки в клеточку. Август 1949 года

Из Владивостока мы переехали в тихий, спокойный городок Ворошилов, где проработали три недели. Именно в этом городе в местной газете я впервые в жизни прочел похвальный отзыв с упоминанием своей фамилии. Заметку я вырезал.

«Номер “Комбинат бытового обслуживания” Карандаш с успехом исполняет с артистами Никулиными». Так написал местный журналист, непонятно почему озаглавив свою корреспонденцию о цирке «На экране Карандаш».

Мне, делающему первые шаги в цирке, было приятно увидеть свою фамилию, хотя и во множественном числе. Раз меня упомянули, значит, я что-то значу. Для молодого артиста впервые прочитать о себе – большое событие.

Самым близким для меня человеком оставался Миша. Поэтому и вне цирка мы всегда держались вместе. Вдвоем ходили в кино, жили в одном номере гостиницы или на квартире. Обедали обычно в столовых, завтракали и ужинали дома – в гостиничном номере или на кухне хозяев квартиры, которую нам снимал цирк. Внешне Миша выглядел хмурым и мог показаться замкнутым человеком, но я знал, что он человек разговорчивый, с юмором.