Текст книги "Как блудный муж по грибы ходил"

– Это чье? – спросил тот, что понасупленнее, вытаскивая на свет первую коробку.

– А что это такое? – изумился Башмаков, от растерянности решивший ни в чем не сознаваться.

– Прибор ночного видения… Их здесь много. Это ваше?

– В первый раз вижу! – отмел подозрения Олег Трудович.

Остальные негоцианты столь же решительно отказались от обнаруженных залежей редкостной оптики.

– Враги подбросили! – просипел рецидивист.

– Мистификация какая-то! – пожал плечами философ.

– А можно посмотреть в стеклышко? – детским голоском попросила актриса.

В окно было видно, как таможенники, весело переговариваясь, катят тележку, нагруженную конфискованными коробками. Актриса рыдала, размазывая по лицу тщательный свой макияж, и ругала Башмакова чудовищным рыночным матом, порываясь при этом выцарапать ему глаза. Рецидивист скрипел железными зубами и твердил:

– Опарафинили, как быдленка! Готовь, отмороженный, капусту!

И только Юрий Арсеньевич философски вздохнул и молвил:

– Не переживайте, Олег Трудович, утраты закаляют сердце. Зато хоть теперь Варшаву посмотрим… Вавель! Старо Място… Музей Шопена! А то ведь я из-за этого товара со стадиона никуда никогда и не ходил…

– Я тоже, – кивнул Башмаков.

Он пребывал в таком состоянии, словно очнулся от наркоза и увидел вдруг, что нога у него ампутирована под самый пах. Увидеть-то увидел, но пока еще не осознал окончательную и бесповоротную утрату конечности.

– А где находится музей Шопена? – спросил он. – Я бы тоже…

Но договорить ему не дали: рецидивист и актриса буквально в один голос высказали решительное намерение немедленно вступить с великим польским композитором в разнузданно-противоестественные сексуальные отношения. Башмаков вздрогнул от неожиданности и осознал чудовищность потери… Особенно его угнетала мысль, что, случись при этой катастрофе Джедай, он бы обязательно что-нибудь придумал. Ну, отвлек бы таможенников автографом барда Окоемова на «общаковой» гитаре, рассказал бы им какую-нибудь смешную историю, дал бы денег, в конце концов. Олег Трудович не знал наверняка, как именно поступил бы Каракозин, но в одном он был уверен: катастрофы бы не произошло!

Катя, узнав о случившемся, ничего не сказала, а только посмотрела на мужа так, как смотрят на мальчика, которого родители объявили уже совсем взрослым и даже переодели в брючки вместо коротких штанишек, а он вдруг на глазах у гостей эти брючки взял да и обмочил. Еще бы! По сравнению с великим и могучим Вадимом Семеновичем Башмаков выглядел жалко и ничтожно.

А через несколько дней рецидивист, неведомо откуда узнавший адрес Башмакова, отловил его вечером в подъезде, приставил к горлу нож-выкидушку и просипел:

– Ты что, дешевло, не понял? Половину, так и быть, с меня – за то, что, как ибанашка, на зрячую пошел. А половина с тебя за хреновую натырку! Въехал или уговорить?

– Въехал, – еле вымолвил Башмаков.

– Актриске все отдашь. Понял?

– Понял. Я с ней сам…

– Не-е, это я с ней… сам! – осклабился рецидивист и значительно цыкнул зубом.

Немного денег удалось занять у Труда Валентиновича, но в основном выручили Каракозин и, как ни странно, теща… Оставшись без Петра Никифоровича, Зинаида Ивановна задумала разбогатеть и поменяла свою трехкомнатную квартиру с доплатой на однокомнатную в том же подъезде. А вырученные деньги под 300 процентов годовых вложила в банк «Аллегро», организованный каким-то администратором Москонцерта. Сделать это посоветовал ей по старой дружбе композитор Тарикуэллов, утверждавший, будто даже Алла Пугачева держит сбережения в этом банке. Теща после долгих уговоров Кати и унизительных просьб Башмакова сняла все-таки деньги со счета, погубив проценты, но при этом она взяла с зятя слово никогда больше не заниматься коммерцией. Катя обидно кивнула и пообещала не подпускать мужа к бизнесу на пушечный выстрел.

– Зачем куда-то ездить? – удивлялась теща. – Положил деньги в банк – и полеживай себе на диване!

Башмаков возместил потери профессору. Отдал деньги рецидивисту и больше никогда его не встречал. А вот актрису он совсем недавно увидал. В отечественном сериале «Тайны высшего света», где она играла сумасбродную графиню, ушедшую из-за несчастной любви в монастырь. Олег Трудович, смотревший по вечерам эту тягомотину, обратил внимание на то, что графиня-монахиня в каждой серии обязательно норовила поцеловать кого-нибудь в лоб…

Банк «Аллегро» лопнул через полгода, администратор Москонцерта ушел в бега, а вкладчики хоть и разгромили центральный офис, но не получили назад ни копейки. Потрясенная случившимся, теща сдала свою однокомнатную квартиру азербайджанцу и, окончательно поселившись вместе с Маугли на даче, завела козу и кур. А композитор Тарикуэллов – так тот просто от огорчения умер, не успев, как сообщили по телевизору, дописать рок-оперу «Живое кольцо», посвященную третьей годовщине обороны Белого дома от гэкачепистов.

Башмаков отдал долг Зинаиде Ивановне лишь недавно, продав после смерти бабушки Дуни егорьевскую избушку-развалюшку. По этому поводу Катя заметила, что ее мать совершила в жизни лишь два умных поступка: вышла замуж за Петра Никифоровича и одолжила деньги зятю.

А вот Каракозину Олег Трудович долг так и не отдал. Не успел… Бедный Джедай!

Принцесса нашла в «Московском комсомольце» объявление: «Руководителю страховой фирмы требуется личная секретарша. Рабочий день и вознаграждение ненормированные». Позвонила – и ей назначили день собеседования. Собиралась она долго и тщательно, перемерила все свои наряды и остановилась на строгом английском костюме, газовой блузке, а прическу соорудила такую скромную, точно шла поступать в московский филиал Армии спасения. И не ошиблась. На собеседование собралось десятка два женщин, начиная со школьниц в маминых туфлях и заканчивая курортными львицами пятидесятых годов, которые каким-то чудом сумели растянуть свой женский рассвет до самого заката. (Принцесса все это потом со смехом рассказывала Джедаю.) Припорхали и очевидные жрицы любви, даже не смывшие с лиц рабочую раскраску и не снявшие полупрозрачную униформу. Забрели в поисках работы и несколько профессиональных секретарш. Но их даже не допустили до начальства.

Принцесса продуманно опоздала и появилась в тот момент, когда шеф уже обалдел от бывалых дам, старавшихся сесть так, чтобы предъявить высокое качество нижнего белья, и озверел от малолеток, обещавших ему взглядами весь набор позднеримских удовольствий. В своем строгом костюме Принцесса выглядела как весталка на торжище продажной любви. Шеф страховой компании – молодой, коротко стриженный парень с боксерским приплюснутым носом – был одет в красный кашемировый пиджак и, как положено, носил вокруг шеи золотую якорную цепь. Он посмотрел на Лею с удивлением, облизнулся и принял ее на работу.

– Ну как начальник? – после первого рабочего дня поинтересовался Джедай.

– Никак. Чистит ногти скрепками…

– Если начнет приставать – скажи! Я с ним поговорю.

– Обязательно.

Вскоре Принцесса начала постоянно задерживаться в офисе, а когда Каракозин в своей «божьей коровке» пытался караулить ее у входа, вышла ссора. Потом Лея стала сопровождать шефа в загранкомандировки, откуда возвращалась веселая и загорелая. Одевалась она теперь только у Карло Пазолини, а сына устроила в дорогой интернат, где все преподаватели были американцы. Джедай несколько раз звонил ей ночью из Варшавы и натыкался на автоответчик. Кончилось тем, что он ворвался в кабинет к шефу, устроил скандал и был вышвырнут вон «шкафандрами», которые оказались куда круче тех, что у Верстаковича.

После этого скандала Принцесса ушла из дому. Каракозин кричал, что никогда не даст ей развод, что отсудит у нее ребенка, а через неделю получил по почте свеженькое свидетельство о разводе. Сына же она попросту перевела в другой интернат – в Шотландию. Джедай бросился в милицию, в суд. В милиции его обещали посадить за дебош в общественном месте. А судья, дама с благородными чертами собирающейся на пенсию Фемиды, пряча глаза, посоветовала ему не связываться и оставить все как есть. Джедай был настолько поражен этим новым, неведомым прежде всесилием денег, что сник, отказался от борьбы и, как водится у русских, конечно, запил.

Башмаков в эти трудные времена к нему часто заезжал. Обычно Каракозин сидел один в неприбранной квартире и бренчал на знаменитой гитаре. Поначалу при нем крутились какие-то женщины, всякий день новые. Каждая своей суетливой заботливостью давала понять, что именно она – теперь и навсегда – нежная подруга и хранительница очага, но затем бесследно исчезала. Олег Трудович с Каракозиным одиноко выпивали и вели те восхитительные хмельные беседы, когда все проклятые тайны бытия становятся почти понятны и для полной ясности нужно выпить еще чуть-чуть, рюмочку. Но именно до этой последней, все-раз-и-навсегда-озаряющей рюмочки добраться почему-то никак не удавалось…

Однажды Башмаков, в сотый раз выслушивая историю Принцессиной измены, спросил вдруг:

– Можно нескромный вопрос?

– Давай!

– Не обидишься?

– Нет.

– Какая у нее была грудь?

– Что-о? А тебе-то зачем?

– Нужно, раз спрашиваю!

Рыцарь задумался, и на его лице возникло выражение нежной мечтательности.

– Во-от така-ая! – Он сделал движение пальцами, точно оглаживал невидимые полусферы.

– Нарисуй! – потребовал Башмаков, подвигая бумажку и давая ручку.

Каракозин еще немного поразмышлял и неуверенно изобразил.

– М-да… «Фужер для шампанского». Скрытная, опасная, холодная женщина. Я так и думал. Забудь о ней. Ты был обречен с самого начала!

– Холодная? – Джедай захохотал. – Холодная!!! – Он разорвал в клочья рисунок и заплакал целительными пьяными слезами.

– Забудь о ней! – успокаивал как мог Башмаков.

– Не могу!

– Значит, если она к тебе завтра вернется, ты ее простишь?

– Прощу…

– Я бы Катьку никогда не простил! – убежденно сказал Башмаков.

– Убью! – угрюмо сообщил Каракозин.

– Кого?

– Этого подонка! Задушу его же цепью! А мертвый он ей не нужен.

– Мертвые вообще мало кому нужны, – рассудительно заметил Башмаков. – Но ты его не убьешь…

– Почему это?

– При такой охране ты к нему близко подойти не сможешь! Проще революцию сделать. У него тогда все отберут – и она сама к тебе вернется! – с пьяным сарказмом пророчествовал Башмаков.

– А что? – задумался Джедай. – А что?! – повеселел Каракозин. – А что!!! – Он вскочил, схватил гитару, рванул струны и запел:

 
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…
 

Потом Рыцарь отбросил гитару, обнял Башмакова и зашептал вдохновенно:

– Олег Трисмигистович, вот что я тебе скажу…

И тут раздался телефонный звонок. Это была Катя.

– Нет, вообще не пьем – разговариваем! – неуверенно ответил, теряя отдельные звуки и даже целые слова, Каракозин и протянул трубку Башмакову: – Тебя…

– Тунеядыч, срочно домой! Борис Исаакович при смерти…

18

И тут на самом деле раздался телефонный звонок. Эскейпер снял трубку, приладил ее к уху, но «алло» на всякий случай говорить не стал.

– Это я, – сообщила Вета тихо и таинственно.

– Я думал, ты уже не позвонишь, – по возможности холодно произнес Олег Трудович.

– Я не могла, – еще тише и еще таинственнее сказала она. – Потом все объясню. Ты собрался?

– Да, но… Что случилось? Что с анализом?

– Я еще не была у врача…

– А где ты была? – спросил Башмаков голосом внутрисемейного следователя.

– Потом. Билеты уже у меня. Сомиков взял?

– Да.

– И того, с грустными глазами?

– Конечно, – устало соврал Башмаков.

– Молодец! Я соскучилась! Знаешь, чего мне сейчас хочется больше всего?

– Догадываюсь.

– А знаешь, какое самое удивительное открытие в моей жизни?

– Какое же?

– А вот какое… Когда тебя целуют всю-всю-всю, это намного лучше, чем когда тебя целуют всю-всю…

– Интересно. А почему ты так долго не звонила?

– Ну хорошо, сейчас объясню. Только ты не сердись! В общем, понимаешь… Ой, больше не могу говорить – возвращается… Я тебе перезвоню! Обязательно дождись моего звонка! Не сердись, эскейперчик…

В трубке послышались короткие гудки.

«Кто возвращается? – удивился Башмаков. – Этого еще не хватало!»

Будет смешно, если Вета окажется в конце концов женщиной-елкой и бросит его. Ну, бросит и бросит… Не станет же он из-за этого, как Рыцарь Джедай, вступать в партию Революционной Справедливости! Нет, не станет…

Олег Трудович вдруг поймал себя на том, что с самого утра, с самого начала сборов чувствует в теле какое-то знобкое недоумение, похожее на то, что он испытывал много лет назад, когда темным знобящим утром собирал вещевой мешок, чтобы идти на призывной пункт. «А вот брошу все и никуда не пойду!» – храбрился он, но прекрасно понимал: ничего не бросит, а пойдет как миленький, потому что в кармане лежит неотменимая, ознаменованная строгими печатями повестка…

Собственно, жизнь превращается в судьбу благодаря таким вот Повесткам – и печати совсем необязательны. Та дурацкая банка с икрой была Повесткой. И гибель «Альдебарана» – тоже Повестка. Но чаще всего повестки приходили к нему почему-то в виде женщин – Оксана, Катя, Нина Андреевна, а теперь вот Вета. Юная Повесточка с нежной кожей, требовательным лоном и преданными глазами… Но преданность ненадежна и скоротечна. Ему будет шестьдесят, а ей всего тридцать семь. Она отберет у Башмакова переходящий алый колпак и отдаст другому… эскейперчику…

А не хотелось бы остаться в старости, как Борис Исаакович, беспомощным и одиноким. Слабинзон уехал в Штаты в 90-м. Он долго стоял в очереди к американскому посольству, отмечался в списках, как за дефицитом. Наконец его вызвали на собеседование, и чиновник с лицом утонченного вырожденца подробнейшим образом расспрашивал Борьку о житье-бытье, родителях, работе, политических взглядах. Неизвестно, что там Слабинзон наплел, но ему дали разрешение выехать в Америку чуть ли не в качестве беженца. Теперь оставалось главное – пробиться сквозь ОВИР. И он пробился!

Оставшееся до отъезда время счастливый отъезжант бегал по разным инстанциям, вплоть до районной библиотеки, собирая подписи и печати, удостоверявшие, что он, Борис Леонидович Лобензон, ничего больше не должен этой стране и с чистой совестью может отправляться на новое место жительства. Кроме того, Слабинзон доставал через знакомых отца текинские ковры и переправлял их дальним родственникам своей бывшей жены Инессы, имевшим магазинчик на Брайтон-Бич. Олег помогал ему возить ковры в Шереметьево и очень удивлялся, зачем тащить в изобильную Америку отечественные изделия, например вот этот старый, затрепанный коврище с огромными, прямо-таки чернобыльскими синими розами. Таможенники, брезгливо осматривая ковер, даже спросили ехидно:

– А собачий коврик тоже в Америку пошлете?

Борька в ответ лишь вздохнул, как духовидец на лекции по научному атеизму.

Башмаков интересовался:

– На черта ты все это тащишь?

– Ну как ты не понимаешь, Тугодумыч! Что в первую очередь делает человек, уехавший из этого проклятого Совка?

– Что?

– Он создает в отдельно взятом районе Нью-Йорка, а точнее на Брайтон-Бич, свой маленький, миленький Совочек. А какой же Совочек без ковров?! Понял?

– Приблизительно.

Проводы были скромные. Борис Исаакович приготовил прощальный ужин, благо как раз получил ветеранский продзаказ. Прилавки гастрономов к тому времени настолько опустели, что даже мухи исчезли. Правда, иногда по телевидению сообщали о том, как селяне пошли за грибами и наткнулись в лесу на гору сваленной на полянке любительской, реже – сырокопченой. Колбаска была еще совсем свеженькая – и деревня, поменяв излишки на водку, гуляла целую неделю.

– Вредительство! – замечал по этому поводу Борис Исаакович.

– В тридцать седьмом за такие вещи расстреливали! – добавлял Борька.

– И правильно делали! – кивал генерал.

– Дед, а нельзя как-нибудь так, чтобы не расстреливать и чтобы колбаса была?

– Очевидно, нельзя…

Прощальный ужин проходил печально. Ели фаршированную курицу, приготовленную по рецепту покойной Аси Исидоровны. Борька в очередной раз разлил в стопки купленную по талонам водку и сказал:

– На посошок!

– Не жалко уезжать? – спросил Башмаков.

– Из старой квартиры всегда жалко уезжать, даже если переезжаешь из коммуналки в отдельную. Так ведь, дед?

Борис Исаакович, ставший на время сборов внука еще молчаливее, чем обычно, посмотрел на Борьку печальными глазами. И Башмаков вдруг изумился: как же он с такими печальными глазами красноармейцев в бой водил?

– По-моему, ты совершаешь очень серьезную ошибку, – тихо молвил генерал.

– Человек имеет право жить там, где хочет! Я свободная личность!

– Ты? – удивился Башмаков.

– Я!

– Это ты, Слабинзон, в очереди к посольству заразился.

– Да пошел ты, комса недобитая!

– Заткнись, морда эмигрантская!

Спор, перераставший из шутливого во всамделишный, остановил Борис Исаакович, пресек молча, одним лишь взглядом – и Башмаков вдруг понял, как он поднимал залегшую роту.

– Не надо путать свободу перемещения со свободой души. Можно и в колодках быть свободным, – сказал Борис Исаакович.

– Осточертели вы мне с вашей романтикой глистов, сидящих в любимой заднице! Нет, Моисей правильно водил наш маленький, но гордый народ по пустыне, пока последний холуй египетский не сдох!

– Ты где это прочитал?

– Какая разница? В Библии! – гордо ответил Борька.

– Ага, в Библии! В «Огоньке» он прочитал, – наябедничал Башмаков, – в статье публициста Короедова «Капля рабства в бочке свободы». Там еще про то, что раба из себя нужно выдавливать, как прыщ.

– Моя воля, я бы этих публицистов порол прилюдно. Начитались предисловий! – посуровел генерал. – Моисей водил народ свой по пустыне, чтобы умерли те, кто помнил, как сытно жили в Египте. «О, если бы мы умерли от руки Господней в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта! Хорошо нам было в Египте!» Водил, потому что в Земле обетованной их ждали кровопролитные сражения за каждую пядь, голод и лишения… А раба, друзья мои, если слишком торопиться, можно выдавить из себя вместе с совестью. К этому, кажется, все и идет…

Провожали они Слабинзона вдвоем с Борисом Исааковичем. Шереметьево напоминало вокзал времен эвакуации. Народ, лежа на тюках, дожидался очереди к таможенникам, которые свирепствовали так, словно искали в багаже трупик ритуально замученного христианского младенчика. Но, оказалось, у Борьки все схвачено: сразу несколько человек из начала очереди зазывно помахали ему руками. С собой он нес всего-навсего небольшую спортивную сумку.

– Ну, дед, прощай! Надумаешь к нам в Америку, позвони – эвакуируем! Я, между прочим, думал о том, что ты вчера говорил. Так вот: лучше быть рабом свободы, чем свободомыслящим рабом! Понял?

– Я-то понял. А вот ты пока ничего и не понял. Не забывай – звони!

И Башмаков впервые увидел в глазах Бориса Исааковича слезы. Старый генерал обнял внука и прижал к себе. Засмущавшийся таких нежностей Борька резко высвободился и повернулся к другу:

– Смотри, Трудыч, на тебя державу оставляю! Вы уж тут без меня Перестройку не профукайте! А теперь пожелайте мне удачи – сейчас будет самый ответственный момент в моей жизни!

Он глубоко вздохнул и по-йоговски, мелкими толчками выдохнул.

– Кто там следующий? – противно крикнул таможенник – ухоженный юноша с фригидным лицом.

– Я там следующий!

Башмаков и Борис Исаакович остались у железных перил, чтобы увидеть, как Слабинзон пройдет все преграды и скроется за будочками паспортного контроля.

– Это все? – с раздраженным удивлением спросил таможенник, оглядывая спортивную сумку.

– Все, что нажито непосильным трудом! – погрустнел Борька.

– А это что еще такое? – Таможенник ткнул в экран дисплея.

– Где?

– Вот!

– Бюстик.

– Какой еще бюстик? Откройте сумку!

Слабинзон расстегнул «молнию». И на свет божий был извлечен бюстик Ленина из серебристого сплава – такие тогда рядами стояли в любом магазине сувениров.

– Зачем вам это? – спросил таможенник, с нехорошим интересом осматривая и ощупывая бюстик.

– Исключительно по идейным соображениям!

– Ах так… Открутите! – приказал таможенник.

– Что? – изумился Слабинзон.

– Голову.

– Ленину?!

– Бюсту.

– Одну минуточку. – Борька споро отвинтил голову Ильичу.

Очередь, наблюдавшая все это, затаила дыхание. Пополз шепоток, будто один, очень умный, устроил тайник в бюстике Ленина и попался.

– Боже, что он делает, шалопай! – Борис Исаакович полез за валидолом.

– Что там? – радостно спросил таможенник, заглядывая в голову вождя, которая, как и следовало ожидать, оказалась полой.

– Где? – уточнил Борька.

– А вот где! – Таможенник (его лицо уже утратило фригидность и приобрело даже некоторую страстность) ловко извлек из недр ленинской головы небольшой тугой полиэтиленовый сверточек. – Что это такое?

– Это… понимаете… как бы вам объяснить…

– Да уж постарайтесь! – ехидно попросил таможенник и нажал потайную кнопочку.

– Видите ли, это горсть земли.

– Какой еще земли?

– Русской земли, – отозвался Слабинзон дрогнувшим голосом и смахнул слезу.

– А зачем вам русская земля? – спросил таможенник, удовлетворенно заметив, как к ним торопливыми шагами направляются два офицера.

– Мне?

– Вам.

– А вы полагаете, если я еврей, так меня русская земля уже и не интересует? Вы случайно не антисемит?

– Прекратите провокационные разговоры! – испугался таможенник.

Его можно было понять: в России оказаться антисемитом еще опаснее, чем евреем.

– Разверните!

Борька бережно развернул пакет. Башмаков привстал на цыпочки вместе со всей очередью: похоже, в полиэтилене действительно была земля. Таможенник и подбежавшая охрана оторопело склонились над горстью российской супеси. Очевидно, снова была нажата потайная кнопка, потому что в боковой стене открылась дверь, и оттуда выкатился майор.

– Земля, – подтвердил он, понюхав. – А почему в… в бюсте?

– А разве нельзя?

– Нежелательно.

– В следующий раз учту.

Майор смерил Борьку расстрельным взглядом и махнул рукой. Таможенник маленькой печатью величиной с большой перстень проштамповал декларацию. И только тут Слабинзон, наконец глянув в сторону деда и Башмакова, хитро-прехитро подмигнул. Для чего был устроен этот спектакль и что на самом деле провез с собой Борька, Башмаков так никогда и не узнал.

Через полгода Борис Исаакович позвонил и сообщил, что от Борьки пришло письмо, точнее, фотография с надписью. Башмаков не поленился – съездил посмотреть. Борька запечатлелся на фоне иномарки в обнимку с мулаткой. Машина была длинная, колымажистая, а темнокожая девушка, одетая в чисто символическое бикини, ростом и статью подозрительно напоминала приснопамятную Валькирию – Борька едва доставал ей до плеча. На нем были длинные шорты и майка, разрисованные пальмами. На обратной стороне фотографии имелась короткая надпись: «Привет из солнечной Калифорнии!»

С тех пор Башмаков не виделся со старым генералом. И если бы не врач «Скорой помощи», так бы, наверное, и не увиделся. Доктор позвонил, объяснил, что Борису Исааковичу было плохо, и поинтересовался:

– А вы ему кто?

– В общем-то, никто, – растерялась Катя.

– Странно… Ваш телефон тут на стенке!

Дело в том, что Борька всегда самые важные номера записывал на обоях прямо над телефоном. Башмаков как самый близкий друг, к тому же начинавшийся на вторую букву алфавита, стоял первым.

– А что все-таки случилось с Борисом Исааковичем? – спросила Катя.

– Ничего страшного – гипертонический криз. Старичок он у вас еще крепкий, просто разволновался. Но недельку придется полежать. Как я понял, он одинокий. Лучше, конечно, чтобы кто-нибудь присмотрел. Ему нужны покой и уход.

– Обязательно присмотрим.

Катя быстро вычислила, где мог задержаться муж, позвонила Каракозину и была особенно сурова, потому что не одобряла этих встреч, заканчивавшихся тяжкими утренними пробуждениями и напоминавших давние райкомовские времена. Однако если в те времена на дурно пахнущего, опухшего супруга Катя смотрела с болью и отвращением, но все же как на часть собственного тела, пораженную отвратительным недугом, то теперь это было отчужденное отвращение с легким оттенком соседского сострадания…

– Борис Исаакович при смерти! – сказала Катя, специально сгущая краски.

Получив по телефону взбучку, друзья подхватились и, трезвея на ходу, помчались к Борису Исааковичу. Но, судя по тому, что дверь открыл сам генерал, ничего особенно опасного не произошло.

– Реаниматоров вызывали? – нетрезво пошутил Каракозин.

Борис Исаакович ответил грустной беспомощной улыбкой и, шаркая ногами, вернулся на диван. На генерале были зеленая офицерская рубашка с тесемками для погон и старенькие синие тренировочные брюки. Он тяжело сел. На клетчатом пледе лежали заложенные очками мемуары де Коленкура. На стуле – таблетки, пузырек и стакан, резко пахший валокордином.

– Я нашел у Коленкура любопытную мысль. – Генерал раскрыл книгу и надел очки. – Вот, послушайте: «Гений императора всегда творил такие чудеса, что каждый возлагал на него все заботы об успехе. Казалось, прибыть на место ко дню битвы – это все…»

– Понятно, – кивнул Джедай. – Чем гениальнее правитель, тем раздолбаестей народ.

– Примерно. Чем гениальнее политик, тем требовательнее и суровее он должен быть к окружающим.

– А людей вам совсем не жалко?

– От глупой доброты правителя, молодой человек, народу гибнет гораздо больше, чем от умной жестокости, – ответил Борис Исаакович, взяв в руки пузырек с каплями.

Башмаков укоризненно глянул на Джедая, схватил стакан и помчался на кухню за водой.

…А приступ вышел вот из-за чего. В течение многих лет Борис Исаакович о деньгах почти не думал: пенсия у него была хорошая, путевки в санаторий бесплатные, кое-что и прикопилось – за статьи в военных журналах, за лекции ему прямо на сберкнижку перечисляли. Да и много ли пенсионеру нужно? Тратился он в основном на книги и журналы – тогда много печаталось нового, необыкновенного, рассекреченного. Из дому он выбирался редко – в Ленинскую библиотеку или в Подольский архив. Дело в том, что обнаружились считавшиеся утерянными протоколы допросов генерала Павлова, и монографию пришлось переписывать практически заново, нарушая все сроки. В «Воениздате», конечно, возмутились, ведь книга была уже в темплане. Борис Исаакович гордо вернул аванс. Мог себе позволить!

И вдруг, буквально за несколько месяцев, все изменилось. Сбережения превратились в пыль: на восемь тысяч, лежавших на книжке, не то что машину – трехколесный велосипед не купишь. Пенсии едва хватало на хлеб. А подзаработать негде. Журналы или позакрывались, или влачили такое жалкое существование, что о гонорарах и речь не заходила. Лекции читать тоже не приглашали. Какие там лекции, если вся страна проснулась нищей и надо было соображать, как жить и что жевать! Правда, однажды Международный исторический фонд имени Иосифа Флавия пригласил генерала выступить на научной конференции «СССР как главный инициатор Второй мировой войны» и даже пообещал приличное вознаграждение в долларах. Борис Исаакович в своем коротком сообщении блестяще, ссылаясь на документы, объяснил, кто на самом деле был главным инициатором войны.

– Но позвольте! – оппонировал ему взвинченный историк-возвращенец с неопрятной диссидентской бородой. – Сталин готовил танки на шинном ходу, чтобы двигаться по европейским автострадам!

– Ну и что? Танки на шинном ходу… Если у вас борода, это еще не значит, что вы монах.

Зал засмеялся и зааплодировал. Но гонорар генералу почему-то не заплатили. Более того, к нему как бы приклеили некий предупредительный ярлычок, и уже больше никогда никакой фонд не приглашал его ни на одну конференцию, хотя таких специалистов, как Борис Исаакович, было раз-два и обчелся. Времена настали тяжелые: даже книги он не мог теперь покупать, а до обнищавших библиотек новые издания вообще не доходили. Свежие монографии по военной истории Борис Исаакович изучал прямо у магазинного прилавка, даже выписки ухитрялся делать. Но однажды молодая нервная продавщица в историческом отделе «Дома книги» наорала на старика:

– Вы же, дедушка, конфеты до того, как чек пробьете, не жрете! А страницы грязными пальцами хватаете!

Бориса Исааковича, маниакального чистюлю, постоянно гонявшего Борьку за грязные ногти, последнее замечание просто убило. Сразу из магазина, держась за грудь, наполнившуюся вдруг какой-то болезненной ватой, он поехал в свою поликлинику. Сняли кардиограмму и нашли довольно сильную аритмию.

– Нервничаете? – спросила врач.

– А кто теперь не нервничает? – вздохнул генерал.

– Это правда. Я иногда просыпаюсь – и не верю, что все это с нами произошло.

Борис Исаакович знал эту кардиологиню еще юной выпускницей мединститута, трепетавшей перед своими чиновными пациентами. Он всегда приносил ей коробку конфет или какой-нибудь сувенир. И впервые за много лет пришел с пустыми руками.

Вернувшись домой, генерал долго размышлял, прикидывал и решил продать квартиру, а купить другую, поменьше, и желательно в новом, зеленом районе. На разницу – а это огромные деньги – можно было спокойно жить, покупать книги, дарить врачихам конфеты и писать труд о командарме Павлове. Но по Москве ходили вполне достоверные слухи, что у заслуженных стариков выманивают их большие квартиры в сталинских домах, а когда приходит время расплачиваться, попросту убивают. Рассказывали даже леденящую историю бывшего замнаркома из соседнего подъезда, исчезнувшего через два дня после продажи квартиры, а потом найденного расчлененным в помойных баках микрорайона.

Борис Исаакович смерти не боялся, но быть зарезанным каким-нибудь уголовником, тем более когда еще не дописана книга о командарме Павлове! Нет уж, увольте! Тогда он решил поискать постояльцев, дал объявление в газете «Из рук в руки», но откликались в основном блудницы, башибузуки в кожаных куртках или молоденькие бизнесмены, которые, войдя в квартиру и оглядевшись, заявляли:

– Эту стену надо снести… А здесь (кивок в сторону Асиной комнаты) будет гостевой туалет…

Естественно, Борис Исаакович квартиру так никому и не сдал. Написать сыну гордость не позволяла, ведь звали же, упрашивали: «Поедем! Поедем!» И потом еще знакомых подсылали: «Надо, надо уезжать! Слышали, Щукочихин вчера по телевизору погромы обещал!» Не поехал… Да и какая от сына помощь? Сам в письмах постоянно жалуется, как трудно приживаться на новом месте – за все плати. А Борька прислал фотографию из Калифорнии и пропал – ни письма, ни звонка…

И вот как-то раз Борис Исаакович отправился в магазин «Военная книга» на Старом Арбате – тамошние продавщицы его давно знали и снисходительно смотрели на то, как он читает у прилавка. Прогуливаясь по Старому Арбату, превратившемуся к тому времени уже в сувенирный базар, Борис Исаакович увидел на лотке среди обыкновенных солдатских шапок, ремней и гимнастерок настоящий парадный генеральский мундир, висящий на плечиках и обернутый от дождя прозрачной пленкой. Точно такой же хранился у него в шкафу. Генерал остановился как завороженный. Так и стоял, покуда продавец, верткий молодой парень, виртуозно всобачивал доверчивому иностранцу кроликовую ушанку с кокардой, на ломаном английском уверяя, будто такие шапки носят бойцы спецдиверсионного отряда «Айсберг», который предназначен для захвата Гренландии… Успешно нахлобучив шапку на радостного интуриста, парень повернулся к Борису Исааковичу: