Текст книги "Грибной царь"

Во второй раз многие помочь уже отказались, сославшись на финансовые затруднения и слышанные по телевизору утверждения одного рок-музыканта, что можно быть православным, даже не посещая храм, а просто читая перед сном Библию. Но кое-кто снова дал. На третий же раз ни одна секретарша не соединила отца Вениамина ни с одним другом атеистической молодости. А бывший инструктор агитпропа, возглавивший фирму «Ворлдсексшоптур» (бесприходный пастырь подстерег его у дверей офиса), выругался, объявил, что РПЦ торгует водкой, поэтому «бабла» у нее навалом, и назвал поведение бывшего сподвижника «клерикальным рэкетом»…

После освящения «Мира пылесосов» Свирельников повез Трубу к себе домой, они долго сидели, говорили о житье-бытье, о том, что иногда Господь посылает людям жестокие испытания в виде тяжких недугов и крушения целой страны, но верить-то все равно надо. Отец Вениамин жаловался, что обошел уже по нескольку раз всех знакомых, а денег хватило только на стены.

– Даже Докукин дал, Царствие ему Небесное!

– М-да-а… «Говорю это как коммунист коммунисту!» – печально улыбнулся Михаил Дмитриевич, повторяя любимое присловье директора НПО «Старт», приватизировавшего это заведение и взорванного впоследствии крышевавшими его чеченцами прямо в «мерседесе».

– Был бы жив – помог бы!.. – значительно вздохнул батюшка. – А Трудыча помнишь?

– Ну как же! – кивнул директор «Сантех-уюта».

– Тоже чуть не пропал – с балкона сорвался…

– Да ты что?

– В последний момент жена с любовницей вытащили…

– С какой любовницей – с Ниной Андреевной?

– Нет, с молоденькой. Хорошая девушка. Елизавета. Отец у нее почти олигархом был. Тоже мне помог. – Труба кротко глянул на Свирельникова. – Теперь сидит, давно уже сидит… А всё – гордыня жестоковыйная! Власти захотел…

– Трудыч-то как?

– Переменился после балкона. Я его потом венчал и младенчика крестил…

– Все-таки развелся?

– Нет, с женой венчал. В грехе жили, по-советски.

– А младенчик? – удивился Михаил Дмитриевич, припоминая не ребяческий возраст обвенчавшейся пары.

– Младенчик от Елизаветы. Да-а, сложно живут люди! И чем больше у них денег, тем сложнее…

Кончилось тем, что Михаил Дмитриевич за свой счет подвел к храму новые трубы (старые-то в труху превратились) и пообещал, когда начнутся отделочные работы, бесплатно установить полный комплект сантехники. Потом он еще не раз помогал строящемуся пастырю, в том числе заказал на «Фрезере» приснопамятные болтики, да все забывал забрать их и перебросить на объект…

Свирельников достал «золотой» мобильник и набрал домашний номер батюшки.

– Отца Вениамина, пожалуйста!

– Нет отца Вениамина, – ответила женщина, скорее всего матушка. (Михаилу Дмитриевичу показалось, будто слово «отца» она произнесла с некой благосклонной иронией.)

– А где он?

– В храме. Кто его спрашивает?

– Свирельников.

– Ой, Господи! Он вас так ждет, так ждет! Все утро про болтики беспокоился.

– А он там долго сегодня будет?

– Как обычно, – вздохнула матушка.

– Привезу я болтики. К вечеру.

– Вот уж спасибо! Храни вас Бог!

19

На подъезде к Матвеевскому у Михаила Дмитриевича замозжило под лопаткой. Вспомнив про рецепты, выписанные доктором Сергеем Ивановичем, он велел водителю остановиться возле ближайшей аптеки.

Свирельникова всегда поражало бессчетное изобилие снадобий, изобретенных для того, чтобы облегчить и обезболить неостановимое движение человека к небытию. В детстве, замученный самыми первыми невыносимыми мыслями о неминуемой смерти, доводившими его до тихих ночных припадков, он однажды радостно придумал, что существует, возможно, такое неведомое пока сочетание всем известных лекарств, которое сделает его вечным. Оставаясь в комнате один, он вынимал из шкафа обувную коробку, где хранилась семейная аптечка, высыпал на скатерть маленькие плоские упаковочки с выдвижными, как у спичечного коробка, сердцевинками, начиненными разнокалиберными таблетками (тогда еще не было запечатанных фольгой пластинок). Читая загадочные названия «Анальгин», «Сульгин», «Но-шпа», «Пурген», «Кальцекс», «Фталазол», «Димедрол», Миша брал из каждой коробочки по таблетке, выкладывал рядком и разглядывал, воображая, что именно эти пилюльки, выпитые единовременно, могут сделать человека вечным. А значит, его, Мишино, постаревшее, одетое в просторный черный костюм тело никогда не положат в оборчатый красный гроб и не зароют в червивую землю.

О том, как он распорядится своим бессмертием, малолетний Свирельников не задумывался, если не считать некоторого беспокойства в связи с тем, что, по мнению ученых (так сказали по радио), солнце через несколько миллиардов лет должно погаснуть, и как в таком случае быть ему, вечному ребенку? Впрочем, почему бы не установить в небе огромную электрическую лампочку, которая заменит светило? Намечтавшись до сладкого стеснения в горле, он раскладывал пилюли назад по коробочкам, путая иногда похожие таблетки. А потом мать, выпив от мигрени «анальгинку», удивлялась, что голова никак не проходит, но зато бурлит в животе…

Купив лекарства, Михаил Дмитриевич ссыпал сдачу в сморщенную ладошку дежурившей возле окошечка пенсионерки, одетой в старенький шерстяной костюмчик. Почти такой же носила когда-то Гестаповна. Он отошел к окну, выдавил из фольги две таблетки, положил в рот и, поднакопив слюны, проглотил. Тем временем другая пенсионерка, взявшая следом за ним пузырек «Корвалола», громко, так, чтобы все услышали, принялась корить околоприлавочную побирушку:

– Что ж ты тут попрошайничаешь? Стыдоба ведь… Возьми, как я, на Киевском укроп! Там дешево – снопами отдают. И торгуй у метро пучками по пять рубликов!

– Это не ваше дело! – высокомерно ответила старушка в учительском костюмчике, угрюмо потупилась и стала вдруг похожа на настырную школьницу, которую отчитывают у доски за невыученный урок.

Небольшая очередь с интересом следила за этим негаданным конфликтом, сочувствуя, кажется, побирушке, а совсем даже не укропной предпринимательнице. Свирельников достал из портмоне две сторублевые бумажки, подошел и вручил обеим старушкам. Та, что советовала торговать, взяла с радостью. «Учительница» – нехотя. Последнее, что он заметил, выходя на улицу, был ненавидящий взгляд пожилой аптекарши…

Напротив, через дорогу, расположился маленький огороженный рынок. В первом ряду торговали недорогим мясом с Украины и дешевыми молочными продуктами из Белоруссии. На прилавках лежали расчлененные братья наши меньшие, а совсем уж крошечных братиков, противно жужжавших и лепившихся к убоине, продавцы равнодушно отгоняли зелеными ветками.

«Пусть сами жрут эту свою чернобыльскую заразу!» – подумал Свирельников, бравший продукты исключительно в дорогих супермаркетах, и пошел туда, где продавались овощи с подмосковных участков. Купив малосольных огурцов, свежих помидоров и зелени для салата, он направился к выходу, но у ворот задержался: на перевернутой картонной коробке из-под бананов были разложены грибы, десяток крепких, напоминающих разнокалиберные чугунные гири, боровиков. Рядом на раскладном стульчике сидел бородатый очкарик в бейсболке и читал книгу.

Такие же грибы с шоколадными, глянцевыми шляпками и толстыми ножками Свирельников собирал в Ельдугине. С родителями была договоренность: июнь он проводил в пионерском лагере, а на июль и август его отправляли в деревню, к деду Благушину. Проведывали они сына раза три-четыре, притаскивали сумку сластей и тяжеленный рюкзак, бугрившийся банками тушенки: в сельпо из консервов имелся только частик в томате, а хлеб завозили раз в два дня на катере из Белого Городка. За ужином мать расспрашивала деда о том, как ведет себя Ишка. Так его одно время называли в семье, потому что в позднем младенчестве он не выговаривал «м». Блатушин отвечал: «Хорошо ведет…» – но при этом смотрел на мальчишку с тайным намеком: мол, не выдаю тебя, поганца, а ведь мог бы! Ох и выпорол бы тебя отец!

Конечно, дед мог рассказать о том, как Ишка подтягивался на яблоневой ветке и сломал ее. Благушин обмотал белый, словно живая кость, слом тряпицей, а потом, к удивлению внука, несколько раз подходил к дереву и просил прощения, называя яблоню «матушкой». Водились за малолетним Свирельниковым и другие нарушения деревенской дисциплины, включая тайное курение надрывного дедова «Памира»… Но Благушин не выдавал.

Рано утром мать целовала сонного Ишку, обдав крепкими, щекочущими ноздри духами «Ландыш», отец приказывал слушаться деда, и родители мчались к катеру, курсировавшему между Кашином и Кимрами. Когда в конце августа он возвращался в Москву, набитую пыльной уставшей зеленью, их комната в коммуналке пахла по-новому, а у матери с отцом проскальзывали в разговоре какие-то только им понятные словечки, вызывавшие улыбки и переглядывания. Федьки тогда еще не было. Он, кстати, и родился в марте, как плод летней родительской свободы…

Но до возвращения было почти два месяца деревенского раздолья. Мать так и говорила: «Ишке в Ельдугине раздолье!» Это была полная свобода! Абсолютная воля! Даже кушать никто не заставлял. В углу стоял рюкзак с банками тушенки, на печке – чугунок с отварной картошкой в мундире, на огороде лук и огурцы, а в саду черная смородина. Мишка со своим деревенским дружком Витькой до синевы сидел в Волге, дожидаясь больших белых теплоходов, чтобы покататься на желтых волнах, косо накатывавших на серый песок, оставляя на нем извилистую муаровую линию. Самые большие волны, добивавшие до красно-коричневой глины обрыва, были от четырехпалубного «Советского Союза», но он проходил мимо Ельдугина всего два раза в месяц – в Астрахань и обратно.

А еще замечательно – гонять вдоль деревни по щиколотку в пыли. Да, по щиколотку! В июльскую жару дорога, разрезавшая деревню надвое, превращалась в реку пыли, словно кто-то насыпал в русло теплой ржаной муки. И они с Витькой бродили по проселку, специально волоча ноги, чтобы чувствовать, как кожу шелковит нагретая солнцем пыль, нащупывая в мягкой глубине затвердевшими от босой беготни подошвами случайные железки – потерянные подковы и гвозди. Однажды Витька нашел в пыли екатерининский медный пятак величиной с большое плоское грузило.

Иногда дед Благушин, брат погибшего на фронте дедушки Николая, брал Ишку с собой в лес. А точнее сказать, тащил: будил затемно, плескал в лицо ледяной водой из стоявшего в сенях ведерка и говорил:

– Вставай! Эвона, солнышко тоже встает. Пошли Грибного царя искать! Найдем – желание загадаешь!

– Какое?

– Какое хошь!

Когда-то в молодости, перед войной, дед Благушин нашел огромный белый гриб с такой шляпкой, что в колодезное ведро не влезала. И ни единой червоточинки! Ни единой. На сломе как молоко! Когда он все это рассказывал, стариковское морщинистое лицо озарялось таким ребяческим восторгом, что становилось ясно: для него, чуть не умершего с голоду в двадцатые, потерявшего почти всех сверстников в войну, а потом пережившего двух жен, та давняя грибная находка стала, очевидно, самым важным событием всей долгой жизни. Конечно, эти рассказы про Грибного царя можно было счесть байками, вроде рыбачьих сказок о щуках, целиком заглатывающих гусей, но в Ельдугине тогда еще жили старухи, помнившие, как всей деревней сбежались смотреть на лесное чудо…

Недавно, сидя в очереди к дантисту, Михаил Дмитриевич листал журнал «Мир отдыха» и в разделе «По родным проселкам» обнаружил занятную рекламу новой турбазы с необычным названием «Боевой привал». Реклама заверяла, что всегда имеются свободные места, и обещала массу отдохновенных чудес: рыбалку, грибы, ягоды, купанье в Волге, русскую баню, а также экзотику в стиле «милитари». Но удивило его не название и не набор услуг, а адрес: Тверская область, Кимрский район, деревня Ельдугино! Это же его детские места!

«Надо все бросить и съездить!» – решил тогда директор «Сантехуюта». Вот и сейчас, вспоминая деда Благушина, он снова подумал: «Надо все бросить и съездить!»

– Вас что-то интересует? – спросил продавец в бейсболке, оторвавшись от чтения и с еле заметным раздражением рассматривая хорошо одетого покупателя.

– Почем белые? – поинтересовался Свирельников.

– Если все возьмете – за четыреста отдам, – ответил тот, закрывая книгу и глядя на покупателя снизу вверх.

«А если не возьму?» – хотел пошутить Михаил Дмитриевич, но передумал – на обложке значилось: Рене Генон «Царство количества и знамения времени».

– Возьму. Пакет есть?

– Найдем.

– Где собираете, если не секрет? – поинтересовался он, отсчитывая деньги.

– За Михневом.

– А точнее?

– Точнее не могу. Коммерческая тайна! – улыбнулся бородатый и сверкнул очками.

– Коммерческая?! – удивился Свирельников. – И что, хватает?

– Вполне.

– А зимой?

– Зимой сушеными торгую. – Продавец аккуратно сложил боровики в пакет.

– А какой самый большой белый находили?

– Самый? – Он задумался. – Ну, шляпка сантиметров тридцать… пять в диаметре…

– Маловато. У Грибного царя сантиметров пятьдесят пять…

– Да, не меньше пятидесяти, – нахмурившись, подтвердил бородатый.

– А вы знаете про Грибного царя? – опешил Михаил Дмитриевич.

На мгновенье Свирельникову показалось, будто продавец непонятным образом проник в его детские воспоминания и теперь потешается. Однако тот был деловит и совершенно серьезен:

– Конечно, знаю. Кто нашим делом занимается – все знают про Грибного царя.

– А находил кто-нибудь?

– Не слышал. А вы, если не секрет, откуда узнали? В источниках об этом вроде пока не писали.

– Мой дед перед войной нашел…

– Где? – встрепенулся бородатый.

– Под Кимрами.

– Там хорошие леса! Ну и что он с ним сделал?

– Съел, наверное.

– Нет, в другом смысле. Что он попросил? Вы разве не знаете, что Грибной царь исполняет желания.

– Да, дед рассказывал… Я думал, шутит… Любые желания?

– Нет, у Грибного царя нельзя просить бессмертия и смерти. Ни себе, ни другим. Все остальное можно. Интересно, что попросил ваш дед?

– Не знаю. Но с войны он вернулся. И прожил долго. Недавно умер. А что будет, если попросить бессмертье?

– Ну, а сами-то вы как думаете?

– Честно говоря, никак…

– Странное дело, как только люди начинают заниматься бизнесом, сразу перестают логически мыслить. Это же просто. Старение, смерть и распад – процесс глобальный, энтропийный, следовательно, чтобы его остановить, нужна энергия. А представляете, сколько потребуется энергии, чтобы остановить то, на чем держится мироздание?

– Много.

– Правильно: энергия всего мироздания. Следовательно, вся вселенная, как в черную дыру, втянется в этого бессмертного счастливчика. И конец!

– Вы меня разыгрываете?

– Понятно, разыгрываю! За пакет еще десять рублей! – серьезно, даже сердито ответил бородатый и, всем видом дав понять, что разговор окончен, полез в большую, укрытую папоротником корзину за новыми боровиками.

Возвращаясь к машине, Михаил Дмитриевич злился на себя, что позволил умничающему грибному люмпену посмеяться над ним, Свирельниковым, не последним, между прочим, в этом мире человеком. Утешаясь, он с удовлетворением отметил, что бородатый хоть и читает заумные книжки, а кормится, между прочим, точно неандерталец, собирательством.

И вообще, как говорил замполит Агариков: «Если ты такой умный, где твои лампасы?»

– Грибки купили? – спросил Леша, почувствовав запах.

– Да.

– Какие?

– Какие надо. Вперед! Я опаздываю…

Когда немного отъехали, директор «Сантехуюта» снова огляделся, но серых «жигулей» вроде бы не заметил, зато увидал, как бородач, смеясь, показывает кому-то на удаляющийся свирельниковский джип.

Михаил Дмитриевич достал мобильник и набрал Алипанова.

– Аллёу!

– Это я.

– Ну, и как ты?

– Вроде отстали… Странные фээсбэшники пошли! Посветились – и исчезли.

– Они гораздо страннее, чем ты думаешь. Они вообще за тобой не следили. В разработке тебя нет.

– Это точно?

– За такие деньги достоверность гарантируется.

– Дорого берут?

– Потом скажу.

– Значит, Толкачик тут ни при чем?

– Выходит – так. Теперь с «Сексофоном» буду разбираться.

– Да вряд ли!

– Не-ет, как раз кое-что сходится. Он когда от тебя отстал?

– Возле офиса.

– Вот! Проследил сначала до дома, а потом до конторы. Ты девчонкам в пароксизме страсти, случайно, не рассказывал, какой ты крутой и богатый? А то у вашего брата просто болезнь: очень любят по пьяни перед проститутками крутизной трясти. Помнишь, прокурора с девками засветили?

– Помню.

– Хвастался, как хулиган перед пэтэушницами!

– Ты думаешь – они?

– Не знаю пока. Но девчата наводчицами иногда подрабатывают. Сбрасывают информацию бандюкам, а те потом разбираются…

– А я им еще за вредность досыпал!

– Погоди, может, они и порядочные. Выясним. Ты сейчас где?

– В Матвеевском.

– Ладно, если что, я тебя найду…

Свирельников дал отбой» а потом выдавил Светкин номер, дождался ее «алло-о-о» и нажал красную кнопку. Значит, дома! «Алло» она всегда произносила с загадочной истомой в голосе, подслушанной, наверное, в каком-нибудь сериале, А еще его юная подружка любила, оставшись одна в квартире, ходить совершенно голой. «Я так дышу», – объясняла она. Конечно, если Михаил Дмитриевич заранее сообщал о своем визите, то заставал ее одетой, причесанной и накрашенной. Но однажды у него села в «мобиле» батарейка, поэтому он приехал внезапно, да еще в задумчивой механичности, как дома, не позвонив, открыл дверь своим ключом. Светка, ослепительно обнаженная, стояла у подоконника и смотрела вниз. Длинные каштановые с рыжинкой волосы почти закрывали юную наливную попку. На голове у девушки были большие стереонаушники, и она умопомрачительно подергивала бедрами в такт неслышной музыке. Свирельников справился с дыханием, подкрался на цыпочках и осторожно поцеловал ее в то место, где заканчивались распущенные волосы и начиналась смуглая, убивающе нежная кожа. Она ахнула, испуганно обернулась и картинно схватилась за сердце:

– Это ты? Так же умереть можно!

– А кто еще?

– Ну, мало ли…

– Испугалась?

– Конечно!

Михаил Дмитриевич почувствовал тогда такой прилив могучего мужского торжества, что Светка даже пискнуть не успела, как очутилась в постели, погребенная под тяжело содрогающимся свирельниковским телом.

– Боже, как мне было хорошо! – сказала потом она. – А тебе?

– Мне с тобой всегда хорошо! – отозвался он, ощущая себя неподъемной плитой на могиле сладострастья.

20

– Тебе было хорошо? – задыхаясь, спросил он после любовной схватки, до обидного лаконичной.

Свирельников отпустил Светку и теперь целовал ее прохладные плечики.

– Мне с тобой всегда хорошо, – утешительно ответила она.

«А вообще чудно!» – думал он, лежа рядом с юной, словно ангел, подругой, к которой даже слово «любовница» не подходило.

На самые дурацкие вопросы есть сотни ответов. Ну, например, на вопрос: «Как спалось?» – можно ответить: «хорошо», «плохо», «спокойно», «тревожно», «сладко» или, как говорил дед Благушин, «неприютно». А вот этот содрогательный полет под золотым куполом счастья втискивается в одно-единственное, никакое, по сути, слово «хорошо». И если начнешь объяснять, уточнять, конкретизировать, непременно совершишь гнусную, подлую, шибающую физиологией измену этому золотому полету…

– Ты так тяжело дышишь… – забеспокоилась Светка.

– Сейчас пройдет. А почему ты сегодня не испугалась?

– Я видела в окно, как ты подъехал.

– Могла бы и притвориться!

– В следующий раз обязательно. Есть хочешь?

– Хочу.

– У меня «сникерс» в сумке.

– Эх ты, «сникерс»! Я грибы купил. В пакете.

Светка вскочила с постели, принесла из прихожей грибы, села на кровать и вывалила их себе прямо на голые колени.

– Осторожно, на них земля! – предупредил Михаил Дмитриевич.

– Это белые?

– Белее не бывает.

– А что с ними надо делать?

– Кушать.

– Я, конечно, наивная чукотская девушка, но об этом и сама догадалась. Готовить-то их как?

– Ты что, никогда грибы не готовила?

– Не-а!

– Ну, а хоть ела?

– Конечно. Шампиньоны. И еще такие – с длинными ножками.

– Опята?

– Ага!

– Нет, Светлана, ты не наивная чукотская девушка, ты невежественная городская курица.

– Понятно, начались скандалы и необоснованные подозрения.

– А ты грибы хоть раз собирала?

– Конечно! У нас в детском саду возле забора росли такие здоровые, с оборочкой на ножке, как на панталончиках у Алисы в Стране Чудес. Мы их рвали, а воспитательница ругалась, говорила: поганки.

– Сама она поганка.

– Это точно!

– Зонтики – грибы съедобные. В юном возрасте…

– Как женщины! – вздохнула Светка.

– Не понял?

– Я сегодня нашла у себя седой волос…

– Где?

– Дурак! Это у меня наследственное. Папа в тридцать лет был почти совсем седой.

– Как я?

– Ну, разве ты седой? Ты с проседью. Знаешь, как это возбуждает?

– Знаю…

Грибы полетели на пол. Если бы они были родом из-под Рязани и имели, как в поговорке, глаза, то, наверное, в изумлении таращились бы на то, что происходит на большой кровати.

– Нет, Микки, ты торопишься, тебе надо немного отдохнуть! – вздохнула Светка и отстранилась с нежным огорчением.

Свирельников остался лежать в постели, слушая грохот сердца и горюя о том, что плоть не всегда поспевает за желаниями. В этом смысле женщины, даже такие соплюшки, всегда ощущают свое превосходство, но скрывают это, чтобы не обижать мужчин.

Светка тем временем голышом ползала по ковру и собирала рассыпанные грибы. Михаил Дмитриевич следил за ней с умилением, невольно сравнивая свежее девичье тельце, невинное даже в этой собирательной позе, с утренними бэушными потаскухами. Ему вдруг стало стыдно своей подлой замаранности, своего омерзительного плотского опыта, своего бессовестного многолетнего скитания по склизким расселинам похоти в поисках вот этого единственного, трогательного существа, способного украсить убывающую жизнь милой неискушенностью. Он как-то даже подзабыл про то, что Светка пришла в его жизнь далеко не невинной…

Вдруг он подумал: а ведь Вовико, узнав про Светку, мог специально устроить примирение с «каруселью», чтобы втравить Свирельникова в грязь и таким коварным образом измызгать чистое нарождающееся счастье бывшего компаньона. Зачем? Кто ж поймет! Так устроена жизнь: если ты поднял человека из грязи, ничего, кроме грязи, от него и не жди! А Веселкин всегда завидовал однокашнику, считал его везунчиком, женившимся на девушке не только с характером, но и со связями. Он и не догадывался о том, что настоящая жизнь у Свирельникова началась именно тогда, когда закончились связи: жизненная катастрофа обернулась удачей…

После Германии стараниями Валентина Петровича его перевели в подмосковное Голицыно, в ЦУП. О лучшем и мечтать не приходилось! Там он встретил Перестройку. Получил капитана. Но тут, как на грех, грянула антиалкогольная кампания под лозунгом «Не выпить, а попить!», с трезвыми свадьбами и юбилеями, с вырубкой виноградников, с партвыговорами и увольнениями за малейший питейный проступок. Сейчас даже странно вспоминать, но свобода в СССР началась с почти теперь уже забытой противо-водочной инквизиции, и, вероятно, именно этот первородный грех навсегда исказил физиогномию российской демократии.

Однажды Свирельников в состоянии неустойчивого равновесия возвращался домой на электричке. Причина была уважительная: после трудового дня в подпольной обстановке, запершись в кабинете, он в сговоре с сослуживцами обмыл медаль товарища по оружию, полученную им за командировку в Афган. При этом следует заметить, что все участники тайной сходки, учитывая морально-политическую обстановку в стране, проявили не меньший героизм и готовность к самопожертвованию, чем их награжденный сослуживец, рисковавший жизнью в душманских горах. Но все обошлось: они тихонько, по одному, как заговорщики, рассредоточились с места преступления, унося с собой малейшие свидетельства запретного злоупотребления. И если бы мимо Свирельникова по длинному проходу электрички не проковыляла бабушка Марина, возможно, вся дальнейшая жизнь Михаила Дмитриевича сложилась бы по-другому: готовился бы он сейчас, гордый и бедный, к нищей полковничьей пенсии, а не дарил бы людям радость сантехнического уюта.

Но мирно ехавшего домой капитана попутал, как говорится, Бес Незавершенности. Бабушка Марина, тучная пенсионерка с ярко накрашенными губами, была хорошо известна пьющим пассажирам электричек Белорусского направления тем, что делала мужикам, едущим домой, такое предложение, от которого они не могли отказаться. В более спокойные времена она просто носила с собой большую хозяйственную сумку со всем необходимым: початой бутылкой водки, граненым стаканчиком и пупырчатыми огурчиками домашней засолки. Для исполнения желаний достаточно было проследовать за бабушкой Мариной в тамбур, заплатить рубль и обрадоваться. Когда пришла пора алкогольных гонений, она, огорченная несколькими приводами в милицию, не бросила своих постоянных клиентов, но, проявив вполне рыночную сметливость, предложила им на удивление продвинутую схему употребления. Теперь, приняв от вышедшего следом за ней в тамбур страждущего два рубля, креативная пенсионерка давала ему бумажку, ваучер, на котором значились заветные цифры: шифр и номер ячейки в автоматической камере хранения вокзала. Сойдя с электрички, обладатель ценного клочка бумаги целеустремлялся к серым рядам автоматических боксов, отыскивал свой, заветный, набирал шифр, отмыкал дверцу и обнаруживал там, в железном хранилище, наполненный до краев граненый стаканчик, накрытый ломтиком хлеба и огуречной долькой.

Так вот, попутанный Бесом Незавершенности, Свирельников купил в тот вечер у бабушки Марины не один (это полбеды), а два ваучера. В результате он уснул в метро, смутно запомнил скандал с милицейским нарядом и по-настоящему очнулся только в камере гарнизонной офицерской гауптвахты. Даже для обычных в питейном смысле времен попадание туда считалось очень серьезной и непредсказуемой неприятностью, так как информация о недостойном задержании мгновенно поступала в часть. А в год горбачевского удара по святым традициям это выливалось в настоящую катастрофу, можно сказать, винно-водочный холокост.

Выйдя на волю, Свирельников первым делом помчался к Валентину Петровичу и застал его за любимым делом: тот гладил и перебирал обожаемых зайчиков. На нем был спортивный костюм олимпийской сборной СССР, безобразно обтягивавший его складчатую тучность. Выслушав покаянный рассказ родственника, «святой человек» только покачал головой:

– Миш, сейчас ничего не могу. Ничего! Даже попросить некого. Все затаились. Новая метла. Один неправильный звонок… В общем, не могу!

– Что же делать? – опешил клиент бабушки Марины.

– Не знаю. Но если Горбачев такая глупая сволочь, как я думаю, нас всех, Миша, ждут тяжелые времена!

– Значит, не зря они там бегают…

– Кто?

– Да так…

Месяца за два до судьболомного злоупотребления Свирельникова послали по служебной надобности в Министерство обороны. Он шел по длинному, как переход в метро, коридору, высматривая искомый кабинет. По сторонам в две шеренги выстроились могучие полированные двери с кожаными табличками, на которых золотом, будто в колумбарии, были оттиснуты бесчисленные фамилии неведомых военачальников. Давно замечено, министерские помещения отличаются злокозненными бермудскими аномалиями, и кабинет никак не отыскивался, пропал, точно сквозь землю провалился. В результате Михаил Дмитриевич забрел в какой-то пустынный коридорный аппендикс, остановился перевести дух и вдруг с изумлением увидел, как по красному вощеному паркету катится, волоча хвостик, пушистая серая мышь. А следом, по-адъютантски, семенит вторая – помельче. Игнорируя офицера, грызуны спокойно достигли стены и скрылись под плинтусом. «Мыши в самом сердце обороноспособности страны!» – эта мысль поразила и долго не давала покоя капитану Свирельникову, наполняя душу предчувствием надвигающейся опасности.

Так и случилось. Из армии его выгнали без жалости и даже с какой-то радостной торопливостью: то ли демонстрируя начальству преданность антиалкогольному делу, то ли мстя товарищу по оружию за связи в верхах, с которыми наконец-то можно было не считаться. В день получения паспорта, снова став гражданской личностью, он напился с горя и безумствовал две недели. Даже узнал, что такое запойные черти, похожие на шевелящиеся по углам чернильные кляксы, излучающие ужас! Когда наконец Михаил Дмитриевич очнулся, то увидел смотревшую на него с гадливой жалостью жену.

– Эх ты, слабак! – сказала Тоня. – Без Валентина Петровича ничего не можешь!

– Я не слабак! – еле выговорил он.

– Слабак! – убежденно повторила она и уничтожающе махнула рукой.

Собственно, это презрительное «слабак» и этот уничтожающий взмах руки сделали Свирельникова тем, чем он стал. Загладить вину перед Тоней можно было только одним – внеочередным ремонтом квартиры. Редкая супруга способна долго злиться на мужа, который, вырядившись в старье и надвинув на брови сложенную из газеты шапочку, решительно срывает со стен старые обои, словно одежду со страстно желаемой жены, упорно уклоняющейся в перевоспитательных целях от постельных обязанностей. Михаил Дмитриевич так и поступил, благо на работу еще не устроился, свободного времени у него было навалом, а сбережения кое-какие на книжке имелись. Правда, более-менее приличные импортные обои, линолеум, не говоря уже о сантехнике, достать в ту пору было практически невозможно. Снова пришлось обратиться за помощью к «святому человеку», и тот свел родственника с Петром Никифоровичем, начальником одной хитрой ремстройконторы. Тот подсобил с дефицитом, а потом, проникнувшись сочувствием, устроил Свирельникова через своего зятя Олега Башмакова с чудным отчеством Трудович в охрану НПО «Старт».

Искупая грех виноблудия, капитан запаса самоотверженно вершил многодневный ремонтный подвиг, и особенно ему удалась ванная. Он выдолбил в стене нишу, в которую вмонтировал большое зеркало. Пол и стены Михаил Дмитриевич изобретательно выложил разноцветной югославской плиткой, а потолок отделал тонкой, покрытой лаком «вагонкой», сюда же добавилась розовая чешская «тройка», уступленная с небольшой доплатой Петром Никифоровичем. После типового советского санузла все это казалось художественным произведением. Тоня наконец простила мужа, причем прямо в новой ванной, и запотевшее зеркало смутно отразило прощение во всем его разнообразии, довольно редком для супругов с таким стажем.

Но самым неожиданным итогом искупительного ремонта стало даже не примирение с женой, а то, что Свирельников обрел новую, мирную профессию. Вскоре к ним зашел сосед с верхнего этажа, ювелир-надомник, и попросил Михаила Дмитриевича за очень приличное по тем временам вознаграждение сделать ему такую же замечательную ванную. Оказывается, Тоня не удержалась и похвасталась результатами ремонта. Честно говоря, в первую минуту Свирельников был даже не удивлен, а скорее оскорблен этим предложением. В конце концов, он хоть и уволенный в запас, но капитан Советской армии! Однако сбережения кончились, а приближалось время отпусков. И он с внутренним недоумением согласился. Дальше пошло-поехало…