Текст книги "Бэстолочь (сборник)"

Мезенцев замолчал.

– Ну и как же вы его… покарали? – повторил я свой вопрос.

Дмитрий Андреевич перевел на меня задумчивый взгляд.

– Мы заставили его убить собственную дочь, – сказал он просто.

– Что?! – Я не поверил своим ушам.

– Да-да, мы сделали так, что он убил свою дочь, – тем же невыразительным тоном повторил Мезенцев.

– Вы… вы шутите, конечно?

– Ничего себе шуточки! – зловеще произнес Дмитрий Андреевич, прижав к груди подбородок, оскалив зубы и глядя на меня исподлобья. – Вы, очевидно, не представляете себе, какой сокрушающей силы было наше воздействие! Да, это было жестоко, даже очень жестоко… Но понимаете, молодой человек! – вдруг вдохновенно воскликнул Мезенцев. – Таких интеллектуалов-алкоголиков ведь никто не в состоянии вылечить, ни один диспансер, ни один профилакторий! Их можно лечить десятилетиями и все равно никогда не вылечишь до конца. А мы вылечили его за пятнадцать минут! В тот же день он сам пошел, побежал со всех ног к наркологам и чуть ли не на коленях умолял их тотчас же положить его на лечение! Ему и лечиться уже было не надо! Он уже был здоров после пятнадцатиминутной терапии, которую мы ему устроили!

– Простите, я не совсем понимаю… – признался я, а Мезенцев продолжал с тем же воодушевлением, торжествующе на меня глядя:

– Когда мы ворвались к нему в квартиру, он бегал за женой с медным пестиком. Мы его, понятно, тут же обезоружили и скрутили. А его жена, увидев нас, – заметьте, совершенно незнакомых ей людей! – вдруг закричала с отчаянием и какой-то надрывной радостью: «Убейте его! Я вас умоляю, убейте эту гадину! Я больше не могу! Убейте его!» Мы выволокли его на лестничную клетку, а она все еще продолжала кричать и требовать, чтобы его убили… Разумеется, мы не последовали ее совету, а поступили с ним в соответствии с заранее разработанным планом: вытащили из подъезда и отвели в один из соседних домов, в заранее подготовленный Томом подвал, где связали и заперли до утра. Рано утром, часов эдак в шесть или в пять, мы вернулись. Том со Стасом сели за стол, а мы с Зелинским развязали нашу жертву, вылили на него ведро воды и подняли на ноги. Он проснулся еще тогда, когда мы его развязывали, а после холодного обливания тут же протрезвел. Он ничего не понимал в происходящем и, кроме того, что напился накануне, ничего не помнил… Тогда мы молча толкнули его к столу, и Том показал ему пестик… Операция была разработана мастерски! Я уже говорил вам, что Том обладал удивительно расчетливой фантазией, к тому же непонятным образом умел обделывать дела. Взять хотя бы подвал, в котором все происходило. Это была какая-то то ли мастерская, то ли кладовая – с голыми стенами, крашенными масляной краской, полуржавыми решетками на окнах. Как он ее откопал, тем более поблизости?! И сумел соответствующим образом декорировать, убрав ненужное барахло во вторую комнату, а в первой оставив лишь стол и несколько стульев. И все это проделал в одиночку! Нам было лишь поручено следить за каждым шагом «преступника», чтобы «взять с поличным»… И так до последней мелочи! Он даже пестик вымазал настоящей кровью. Разрезал ножом руку… А как мастерски провел он кульминацию! До сих пор помню его препарирующий взгляд и глухой голос: «Ну что, допился, подонок?» Мне самому стало жутко, а пьяница отшатнулся от стола, повернулся к нам с Зиленским и прошептал всего одно слово: «Кого?» Я не ожидал от него такой быстрой реакции и даже вопроса не понял, но Том не растерялся и выдержал мизансцену. «Да ладно бы жену! В конце концов она сама виновата, что жила с таким… Но ребенок-то в чем виноват?!» – произнес Том тем же голосом и с тем же взглядом. Пьяница глотнул слюну с таким трудом, что мне показалось – у него разорвется горло. К Тому он не решался повернуться, шарил обезумевшим взглядом по нашим с Зиленским лицам и шептал: «Нет… не может быть… неужели… нет… я не мог… Сильно я ее?» И тут последовала завершающая Томова реплика, последний удар. «Да насмерть, миленький мой! Насмерть! Понимаешь ты?» – вдруг с тоской и отчаянием выкрикнул Том; даже не выкрикнул, а простонал… Понимаете, этот «миленький мой» и эта сострадающая тоска в голосе Тома были в тысячу раз более убедительны, чем все там, я не знаю, решетки на окнах, масляные стены и окровавленные пестики. «Миленький мой» – вот что заставило этого человека убить свою дочь – в своем воображении, разумеется, – заставило тут же поверить, что это случилось и что случившееся непоправимо. Даже я в первый момент поверил и содрогнулся!

Дмитрий Андреевич на секунду прервал свой рассказ, переводя дух, затем продолжал:

– Готовясь к этой чрезвычайно сложной в техническом отношении операции, мы вынуждены были предусмотреть самые различные реакции со стороны нашей жертвы. Он мог, скажем, потребовать от нас, чтобы мы показали ему тело убитой им дочери; мог в припадке отчаяния броситься на нас с кулаками и тем самым снять необходимое для нас психологическое напряжение; мог потерять сознание; мог, наконец, просто рассмеяться нам в лицо. На все это мы заранее приготовили соответствующие контрудары. Но он пошел по самому простому для нас, хотя и не предвиденному нами, пути: вдруг сел на пол, схватился руками за живот и завыл. Завыл, понимаете?.. Выл он очень тихо и почти на одной ноте. Ужас! Я никогда не видел, чтобы человек так мучительно страдал. Поверьте, у меня богатая практика! Я когда-то занимался эмоциональным проявлением боли, в частности, в приемном покое института Склифосовского… Нет, он страдал сильнее.

Ну, как вам финал? – неожиданно спросил меня Мезенцев.

– Почему финал? – растерялся я. – Разве это финал? А как же…

Дмитрий Андреевич испытующе на меня глянул, потом печально усмехнулся:

– Финал, молодой человек. Это была наша последняя операция. После нее «банда справедливости» прекратила свое существование.

– Но почему?! – Вопрос вырвался у меня случайно; честное слово, я не хотел подыгрывать Дмитрию Андреевичу. Но он, понятное дело, тут же воспользовался моей несдержанностью.

– Вот видите, и вы ничего не поняли! – торжествующе воскликнул он. – И вы удивлены! А каково же было нам, участникам этого предприятия! Можете представить себе наше недоумение, когда на следующий день Том не пришел к эстрадке. Не объявился он и на второй день, и на третий, и на четвертый… Нет, ничего мы тогда не поняли! Ведь операция с этим квартирным буяном, рассуждали мы, целиком принадлежала Тому. Он и кандидатуру его предложил, и схему операции разработал. И на традиционном нашем разбирательстве особенно горячился, полемизируя с Зиленским.

– Да какая тут может быть грань! – кричал с эстрадки Том. – Какая тут, я тебя спрашиваю, может быть грань, когда он уже давно, так сказать, перешел через все грани! На твоих глазах, значит, унижают достоинство женщины, саму общественную справедливость, можно сказать, ставят под сомнение…

– Погоди ты со своей общественной справедливостью! – поморщился Зиленский. – Я пытаюсь тебе разъяснить фундаментальные принципы права и закона, а ты лезешь с какими-то чувственными абстракциями!.. Да, мы с вами пытаемся установить собственный закон и собственное право. Но вот что меня смущает, уважаемые господа присяжные. Видите ли, история знает тысячи примеров, когда люди, одержимые прекрасными и чистейшими идеями…

– Вся твоя история, если хочешь знать, строилась на семейных побоях, на унижении женщин и надругательстве над детьми, – перебил его Том. – Неужели недостаточно? Не для того наши деды, так сказать, кровью своей перечеркнули эту историю и стали строить взамен ее новую, чтобы до сих пор, значит, пьяные скоты таскали женщин за волосья и заставляли своих детей дрожать от страха!

– Погоди ты, ей-богу, ваша честь! – повторил Зиленский. – Я вовсе, друзья, не выступаю за то, чтобы позволять пьяным дебоширам безнаказанно издеваться над своими близкими. Нет, я другое хочу сказать… Понимаешь, Том, если в результате нашей операции пострадает невиновный, то вся наша справедливость пойдет прахом. Сами того не желая, мы превратимся из борцов с хамством и несправедливостью в последних хамов и самых настоящих бандюг. Уж лучше пускай десять хамов останутся безнаказанными, чем пострадает один невиновный.

– Бред! – объявил Том.

– Ошибаетесь, сударь. Это не бред, как вы изволили заметить, а, с вашего позволения, один из краеугольных догматов римского права, – улыбнулся Зиленский и ехидно посмотрел на Тома.

– Чего-чего?! – угрожающе протянул тот. – При чем здесь твои догмы про виноватых и невиноватых? Да разве кто-нибудь из нас сомневается, что этот подлец виноват и заслуживает, так сказать, самого сурового наказания!

– Ну ладно, начнем с другого конца, – не сдавался Зиленский. – Видишь ли, Том, пока мы имели дело с уличными хамами, с чинушами и начальничками, я был спокоен. Я знал, что мы поступаем в общем-то справедливо, хотя и тогда у меня, как ты помнишь, имелись некоторые сомнения. Но теперь – иное дело. Понимаешь, как бы тебе это лучше объяснить: личная жизнь человека – вещь чрезвычайно тонкая и часто весьма запутанная. Вмешиваться в эту сферу очень опасно… Послушай, Том, а может быть, она, эта несчастная, которую хлещут по физиономии и треплют за волосы, любит своего мучителя. Ведь если бы не любила – давно могла бы бросить этого алкоголика и забрать ребенка. Ведь не в средние века живем! Сейчас закон настолько на стороне матери, что для того чтобы при разводе ребенка оставили за отцом, матери надо быть последней пьянчугой и потаскухой, на которой пробы ставить негде… Значит, все-таки он нужен ей для чего-то, если не только не развелась с ним, но и милицию ни разу не вызвала. Вот ведь в чем проблема, господа! А если ей так нравится!

– Гадости ты какие-то говоришь, – заметил Стас.

– Да, выражения я не подбираю! А жить с таким человеком не гадостно?! – патетически воскликнул Зиленский. – Но она живет и будет жить с ним, пока он либо не бросит пить, либо прибьет ее как следует, так что уж и закону, хочешь не хочешь, придется вмешаться. И, черт меня подери, она имеет на это полное право!

– Что?! Что ты сказал?! – вдруг заорал на него Том. Лицо его перекосилось от бешенства, а сам он спрыгнул с эстрадки и схватил Зиленского за грудки. – Не имеет она права! Слышишь, ты?! Потому что плевать на нее! Пусть он ее хоть до смерти прибьет! А ребенок? Ты о ребенке подумал?! Она-то выбирала и выбирает, а девочке этой маленькой разве кто-нибудь дал выбор?! Ее убивают у тебя на глазах, а ты твердишь нам о каком-то законе! Да он первый не имеет никакого права, твой закон! Потому что потом поздно будет. Вырастет из нее, может быть, преступница, озлобленная, наглая, уверенная в том, что нет в мире никакого права, кроме права сильного и злого. Вот тогда твой закон возьмется наконец за нее, силой станет объяснять ей, что хорошо и что плохо, перевоспитывать, значит… Но разве можно перевоспитать ту, которую уже убили? Только больше ее, понимаешь, озлобят и еще страшнее искалечат! Слышишь, ты, законник?!

– Ты что, Том, рехнулся? – с досадой, но в то же время довольно испуганно произнес Зиленский и попытался освободиться от Тома, но безуспешно. – Я-то здесь при чем?.. Просто так сложилось, по-моему, что в ходе наших разбирательств я беру на себя, так сказать, роль защитника. Мне, собственно, меньше всего хотелось…

– А я здесь с вами не в игрушки играю! – в еще большем озлоблении выкрикнул Том и с силой оттолкнул Олега. – Мы не для того здесь собрались, понимаешь ли, чтобы играть в суды с прокурорами и адвокатами, со всеми твоими «господами» и «римским правом»! Мы начали все это и продолжаем его, потому что, как я понимаю, у всех у нас душа кровью обливается! И если кто-то собирается, значит, корчить из себя, в позу вставать… Хватит! Наигрались уже! И я вам вот что скажу: никогда мы с вами ничего не добьемся и нового человека, о котором так много кричим, не создадим, пока хоть один этот «новый человек», этот «строитель светлого будущего» сидит, забившись в угол, и дрожит в страхе от того настоящего, которое ей, так сказать, уготовили, и еще больше – от того будущего, которое ее ждет! Вот вам моя, неримская догма!

– Мы тогда были в полном замешательстве, – заметил Дмитрий Андреевич. – К темпераменту Тома, к его склонности к гиперболам и неразборчивости в выражениях мы уже привыкли. Но чтобы так неистовствовать и так сокрушать!.. Ну вы понимаете, что я хочу сказать?

Мезенцев замолчал, придав лицу скорбное выражение.

– Нет, не понимаю… Я не понимаю, почему ваша… «банда» распалась, – сказал я.

Дмитрий Андреевич внимательно на меня посмотрел и вдруг виновато улыбнулся.

– Видите ли, далеко не все наши операции проходили так гладко, как я вам рассказывал, – признался он. – Это естественно. Всего невозможно было предусмотреть. Даже Тому. Так, однажды наша жертва не только умудрилась каким-то образом отвязать себя от дерева, но даже догнала нас и ударила Стаса штакетиной по голове, после чего благополучно скрылась; со Стасом, слава богу, обошлось… Случались и иные накладки. И одна из них возникла в последней нашей операции.

Мезенцев беспомощно развел руками, потом продолжал:

– Понимаете, в самом конце операции, когда наш «пациент» уже претерпел все мучения, необходимые для его исцеления, в запертую дверь подвала вдруг тихо постучали. Мы, понятно, замерли от неожиданности. Стук повторился еще и еще, и всякий раз становился все громче и настойчивее. Том сидел с непроницаемым лицом – нервы у него были железные. Но Стас не выдержал. «В конце концов, нам нечего бояться», – сказал он, встал из-за стола и открыл дверь… На пороге стояла девочка. Я не сразу понял, кто она такая, и даже хотел спросить у нее, что ей нужно, как вдруг за моей спиной раздался сдавленный стон. Я обернулся и увидел, что наш пьяница схватился руками за лицо и повалился на бок… Тут я понял, что эта девочка – его дочь. Том рассказывал, что ей десять лет, но на вид ей было не больше восьми. Да, накладка, – растерянно посмотрел на меня Дмитрий Андреевич. – Но, честное слово, в тот момент я подумал, что Том специально так устроил, чтобы она появилась, в качестве последней точки, что ли… Поэтому я очень удивился, когда девочка вдруг подошла к Стасу и ударила его ножом.

До этого она неподвижно стояла на пороге и молча разглядывала находившихся в помещении, медленно переводя взгляд с одной фигуры на другую. Лицо ее не выражало ничего, кроме какой-то нервной сосредоточенности.

Потом медленно двинулась к отцу, но, поравнявшись со Стасом, вдруг стремительно повернулась к нему и, выхватив из-за спины нож, ударила им Стаса, стараясь попасть как можно выше.

Нож у нее был столовый, гибкий, с закругленным концом, так что, окажись он в руках даже взрослого человека, он бы не причинил Стасу вреда; разве что синяк оставил бы. Но девочка вложила в этот удар все свои силы.

Стас не пошевелился, смотрел на девочку с изумлением и горечью, а та выронила ножик, отскочила назад и, сжав кулаки, зашептала, дергая головой, шмыгая носом и стуча зубами в перерыве между фразами:

– Я сама вас убью!.. Я вам папу не отдам!.. Вы – мерзости… самые вонючие… Вы!..

Слов ей не хватило, и тогда она снова кинулась к Стасу, зубами вцепившись ему в ногу. Стас коротко простонал, закусил губу, зажмурился, но не пошевелился.

Никто из друзей не посмел прийти ему на помощь.

И тут вмешался отец девочки. Он вскочил с пола с проворством, удивительным в его положении, подбежал к дочери и оторвал ее от Стаса. Прижав девочку к себе, он попятился назад, пока не уперся спиной в стену.

– Анечка, милая! Ради бога! Умоляю тебя! Я клянусь! Я с ума сойду! – бессвязно бормотал он, прижимая к себе девочку и в ужасе глядя на Тома.

Девочка обхватила его руками за шею, плакала навзрыд и, когда отец замолкал, выкрикивала с ненавистью и ужасом:

– Я тебя никому не дам убивать! Я сама их убью! Пускай они и меня убьют!

Когда она замолкала, начинал отец, и их голоса как бы переливались один в другой:

– Анечка, ради бога. Я стану другим. Вот увидишь…

– Это она их подговорила! Я слышала, как она просила убить тебя! Я ее ненавижу!..

– Деточка, я никогда больше не буду. Клянусь тебе. Последний раз в жизни клянусь…

– Я тебя целую ночь искала! Я думала, тебя уже убили! Я никому тебя не отдам!

– Анечка, золотце, боже мой…

Они никак не могли остановиться.

Первым не выдержал Зиленский и вышел в открытую дверь.

За ним вышел Стас.

За ним – Дима.

Том вышел последним.

– Теперь я, кажется, все вам рассказал, – усмехнулся Дмитрий Андреевич. – Мы, между прочим, целую неделю его ждали. И каждое утро проводили спортивную разминку, а вечером собирались у эстрадки в полной боевой готовности. Лично я был уверен, что Том рано или поздно объявится.

– Том больше не придет, – сказал Стас, когда они завершили пробежку вокруг прудика и собирались перейти к упражнениям.

– Опять ты за свое! – недовольно поморщился Зиленский. – Не слушай его, Дмитрий. Стас у нас натура нервическая, мнительная.

– Он не вернется. Он больше никогда не вернется, – упрямо повторил Стас.

– Димка, полезай на сцену! Сегодня твоя очередь проводить разминку! – скомандовал Зиленский.

– Я видел его вчера вечером. Он сам пришел ко мне в общежитие… Все! Это – конец! – сказал Стас, присев на край эстрадки, сцепив руки перед грудью и с силой вдавливая их одна в другую, так что все его огромное тело задрожало от напряжения.

– Что за черт? – спросил Зиленский.

– … отвечал на наши вопросы, но головы ни разу не поднял, сидел и вдавливал ладонь в ладонь… Есть такое упражнение в культуризме. Задерживаете дыхание, постепенно напрягая мышцы, пока в глазах не потемнеет, – пояснил Дмитрий Андреевич.

В кухне общежития Стас жарил яичницу, когда вошел один из его сожителей и сообщил:

– Там внизу тебя какой-то «чайник» спрашивает. Я ему говорю: поднимайся наверх, в семнадцатую комнату. А он: спасибо, товарищ, я лучше здесь подожду, а вы его позовите, пожалуйста. Нашел себе чувака бегать по этажам!

У Стаса тут же мелькнула догадка, но он, точно из суеверия, точно предчувствуя разочарование и желая отсрочить его, сначала дожарил яичницу, потом отнес сковороду к себе в комнату и лишь затем не спеша спустился по лестнице на первый этаж.

В первый момент он не узнал Тома. Перед ним стоял какой-то незнакомый юноша в цветастой ковбойке, в светлых спортивных брюках и темных дамских очках в перламутровой оправе.

– Стас нас уверял, что, как только он увидел Тома в ковбойке и в черных очках, он, дескать, сразу же понял, что все кончено, – усмехнулся Мезенцев.

– Давай прогуляемся, – приказал Том.

Они вышли со двора общежития и пошли по улице. Том молчал, а Стас не знал, как начать разговор.

Они прошли молча несколько кварталов, и тут Стас наконец отважился:

– А мы каждое утро проводим разминку, – сообщил он Тому.

Том не ответил, и тогда Стас добавил:

– Олег говорит, что мы должны не поддаваться панике и ждать тебя в хорошей спортивной форме.

Том продолжал молчать, а Стас уже отчаялся на крайность:

– Знаешь, Том, а наш пьяница добровольно лег на лечение. Представляешь, сам пошел к врачам… Олег говорит, что проверил.

Том вдруг остановился и, повернувшись к Стасу, взял его за рукав.

– Прости меня, Стас. Ведь я перед тобой больше всего виноват. Потому что тебе хуже, чем им, – сказал он. Голос его ничего не выражал, а глаз Тома Стас не видел и поэтому не мог определить, шутит Том или говорит серьезно.

– Нам всем без тебя, честно говоря, плохо, – улыбнулся Стас, склонившись в сторону шутки.

Они стояли посреди тротуара. Вид у них был такой, точно Стас хочет уйти, а Том держит его за рукав и не пускает.

– Понимаешь, Стас, – продолжал Том, – я сам вас втравил в это дело. А теперь вижу: что-то я неправильно рассчитал.

– Почему неправильно, Том? – виновато опустил глаза Стас. – Конечно, эта девочка… Но ведь все так удачно кончилось! Лучше не придумаешь!.. Знаешь, Том, будь я на месте этой девочки…

– Да при чем здесь девчонка? – рассердился вдруг Том. Он отпустил Стаса и зачем-то посмотрел на часы. – Нет, Стас, дело здесь не в девочке, – вслед за этим спокойно произнес он. – Говорю тебе, я не рассчитал с самого начала. Мне казалось, что все мы делаем правильно, что другого пути у нас нет… А теперь, значит, вижу: нет, надо кончать, пока не поздно. Пока еще можем заметить. Ведь скоро и замечать не будем. Будем уверены, что мы правы, мы справедливы, а девочки, дескать, в таких делах неизбежны.

– Я тебя не понимаю, Том. Ведь девочке этой только лучше стало.

– Да, девочке стало лучше. И если бы ты был на ее месте… – задумчиво повторил Том, – Видишь, даже ты не понимаешь! Уже сейчас не понимаешь!.. В общем, передай Олегу, что его римское право, к сожалению, пока победило.

– При чем здесь римское право? Бред какой-то! – возмутился Зиленский. – Он просто струсил! Неужели непонятно! Трус он последний, этот Том! А ведь как лихо начал! Каким одержимым борцом за прекрасную идею перед нами выступал! С этой самой эстрадки! А как дошло до мало-мальски серьезных вещей – сразу в кусты. Девочек, видите ли, испугался, слезки их решил щадить, которых, дескать, никакой прогресс не стоит!

Стас разжал руки, опустил их на колени и посмотрел на Зиленского.

– Если ты скажешь еще одно слово про Тома, я… Я тебе шею сверну, – неожиданно заявил он.

Зиленский удивленно покосился на Стаса, обиженно дернул головой и полез в карман за пилочкой.

– Я его тоже не понял, – чуть погодя начал Стас таким тоном, словно оправдывался перед Олегом. – Но нельзя же сразу обвинять человека. Надо постараться понять его… Ведь если мы не поймем, что он хотел сказать…

– Тогда, выходит, что мы зря старались? – спросил Стас у Тома.

– Ну почему же зря, – улыбнулся тот. – Ведь цель, которую мы перед собой ставили, была правильной. И если ее вообще не ставить… Но сейчас надо найти в себе силы остановиться и начать сначала.

– Ну так давай! Давай начнем все сначала, Том! – обрадовался Стас.

Но Том не разделил его радости.

– А ты знаешь, где это начало? – сердито спросил он. – Нет? Ну и я не знаю!

Том снова посмотрел на часы, повернулся и пошел по улице. Стас направился было следом, но Том остановился, обернулся к Стасу и сказал строго:

– А ведь ты не был на месте этой девочки, Стас!

Стас тоже остановился и стоял на месте до тех пор, пока Том не дошел до перекрестка и, завернув за угол, не скрылся из виду.

– Концовка как в дешевом романе. Ему бы после таких слов не за угол сворачивать, а прыгнуть на ходу в трамвай или в автобус. А еще лучше – взять и раствориться в воздухе. А? – язвительно заметил Дмитрий Андреевич. – Но Стас уверял нас, что именно такими были его последние слова и что, дескать, именно за угол завернул… Зиленский, когда уже уходили, вдруг торжественно объявил нам, что, мол, и без Тома будем продолжать начатое нами дело. Тем самым как бы перенял руководство. Но с тех пор, однако, возле эстрадки не показывался… А мы со Стасом еще несколько раз бегали по утрам вокруг прудика, делали упражнения. Но скоро и мы расстались.

Слишком разными мы были людьми, – беспечно пояснил Мезенцев. – Зиленского я иногда встречал в университете, но он делал вид, что не узнает меня, а я ему не навязывался… А через несколько месяцев он вообще пропал из университета. Кажется, его выгнали… Видимо, так нашкодил, что даже его высокопоставленный родитель не сумел ему помочь.

Дмитрий Андреевич вдруг с раздражением посмотрел на часы, испуганно воскликнул:

– Боже мой! Уже почти двенадцать!

Я взял блокнот, приготовясь задать Мезенцеву вопросы Аркаши Семочкина, но Дмитрий Андреевич вскочил со стула, прошелся к двери, повернулся к ней спиной и, пристально на меня глядя, сердито сказал:

– Знаю-знаю, молодой человек, что вы мне сейчас скажете. Что ничего оригинального в моей истории не обнаружили. Что похожие ситуации описаны в литературе… Ведь так, не правда ли?

Ничего подобного я не собирался говорить, но, коль скоро меня в этом заподозрили, спросил:

– Вы конечно же видели…

– Конечно же видел, – тотчас перебил меня Мезенцев. – И, кстати, любимый мой фильм «Берегись автомобиля».

– Да нет, я хотел…

– Я и «Тимура» читал, молодой человек, – вновь опередил меня Дмитрий Андреевич, так что я совсем опешил. – Согласен, идея не нова, – весело рассмеялся Мезенцев. – Но зачем вы меня слушали, да с таким интересом? Ведь более четырех часов сидите здесь и пока не задали ни одного своего вопроса.

Я снова попытался возразить, но Мезенцев прочно завладел инициативой.

– Не стоит оправдываться, молодой человек. Я, между прочим, поставил сегодня некий психологический эксперимент, а вы играли в нем роль субъекта, или подопытного кролика, если так вам будет понятнее… и если вы не обидитесь.

– Ну и как вел себя подопытный кролик? – полюбопытствовал я если и обидевшись, то стараясь показать обратное.

– Кролик вел себя превосходно, – радостно объявил Дмитрий Андреевич и даже подмигнул мне.

– Послушайте, насколько я понимаю, вы хотите сказать…

– Совершенно верно, молодой человек, именно это я и хотел сказать, – не дослушав, улыбнулся Мезенцев. – Да, все так: с одной стороны, все мы, конечно, осуждаем, а с другой – дух захватывает и руки чешутся. Но, увы, друг мой, фантастика и есть фантастика, и с самого начала я вас об этом предупреждал.

– Так, значит, вы все… придумали? Неужели придумали?! – уже совсем обиженно спросил я.

– Не знаю, ей-богу, не знаю, – ответил Дмитрий Андреевич, издевательски на меня глядя. – Может быть, и придумал… Сейчас, например, я вам наверняка скажу, что придумал. Слишком уж нереально… Но несколько часов назад, когда вы стали рассказывать про своего товарища, которого избили хулиганы… Тогда бы я точно вам сказал: нет, не придумал, и все было! Был Том, был Зиленский, был Стас. И я был с ними! Разумеется, я уже не в том возрасте, но, честное слово, войди сейчас Том, расскажи нам про вашего товарища и предложи план карательной операции, и я бы… Хотите верьте, хотите нет, но ради такого удовольствия я бы и в милицию не побоялся попасть накануне загранкомандировки… Уж сколько лет прошло с тех пор… с тех пор, как я придумал эту историю, а я до сегодняшнего дня испытываю чувство какой-то… ностальгии, что ли…

Мезенцев так и не дал мне интервью. Когда я предложил Дмитрию Андреевичу в завершение нашей на редкость содержательной беседы ответить на несколько вопросов, касающихся его нынешней деятельности и его открытий в области психофизиологии – в частности «альтруизма» у крыс линии Вистар, Мезенцев замахал руками и с негодованием воскликнул:

– Да имейте же совесть, товарищ репортер! Сами посудите, какой может быть «альтруизм» у крыс, да еще в первом часу ночи! Это же чушь какая-то!

Видимо, лицо мое приобрело выражение отнюдь не совестливое, так как Дмитрий Андреевич тут же принялся уверять меня, что он, дескать, пошутил.

– Видите ли, я раз и навсегда зарекся давать интервью, – объяснял он, заискивающе заглядывая мне в глаза. – Понадейся на вашего брата – и действительно поразительные открытия сделаешь. Волосы потом будешь на себе рвать, когда обнаружишь, что вместо собственных взглядов высказываешь, оказывается, точку зрения своего научного противника. Да миллионным тиражом! Нет, хватит с меня! Отныне я даю интервью только в письменной форме, то есть, по сути дела, пишу их за журналистов и, простите, требую, чтобы мне в обязательном порядке показывали гранки… Теперь в отношении вопросов. Разумеется, вы можете оставить у меня ваш листочек. Но, как показывает практика, мои вопросы, то есть те, которые я сам себе задаю, значительно интереснее и с журналистской точки зрения выигрышнее, чем вопросы корреспондентов. Сами посудите: кто лучше меня знает, на какие вопросы я могу дать убедительные ответы, какими – припереть себя к стенке, какими – дать себе возможность эффектно вывернуться, заинтриговав читателя… Я уже не говорю про неизбежную неграмотность вопросов, задаваемых непрофессионалами… Дайте-ка мне ваш листочек… Ну вот, так сказать, наугад: «К каким потребностям человека – биологическим, социальным, идеальным – можно отнести волю?»… Глупейший вопрос! Все равно что спросить: к какой разновидности столов можно отнести настольную лампу? Воля, молодой человек, – не потребность, а механизм для преодоления препятствия на пути к удовлетворению потребности… В общем, предоставьте это дело мне. Я недавно приобрел в Японии чудесную печатную машинку и до сих пор с упоением на ней работаю. Я вам все напечатаю, а вам останется лишь исправить орфографические ошибки, расставить недостающие знаки препинания и получить гонорар… Ну как, договорились, уважаемый интервьюер?

Вместо гонорара я получил выговор и был лишен квартальной премии. Дмитрий Андреевич обещал через три дня прислать уже готовый текст интервью, но вместо этого позвонил главному и заявил, что у него нет ни секундочки свободного времени для того, чтобы написать интервью, но что он обязательно его напишет, когда вернется из командировки.

Так и сказал, подлец: «написать интервью».

Не думаю, что он хотел меня оскандалить. Во всяком случае, по рассказам моего завотделом, Мезенцев просил главного, чтобы тот на меня не сердился, ибо, дескать, во всем виноват он, Дмитрий Андреевич. Главный и не сердился и на «ковер» меня не вызывал, а довольно-таки равнодушно влепил мне выговор и лишил премии за «срыв подготовки к печати планового материала и грубое нарушение журналистской этики».

В общем, премного вам обязан, глубокоуважаемый Дмитрий Андреевич, за вашу «банду справедливости»! Дай вам Бог отменного здоровья и высококачественных слайдов Кельнского собора!

Допуская, разумеется, общепризнанную одаренность Мезенцева в избранной им области научного исследования, я тем не менее не желал вспоминать о нем и, как мне кажется, имел на то основания.

Но совсем недавно случай заставил меня вспомнить.

Неподалеку от дома, в котором я сейчас живу, есть подземный переход: длинный, просторный, с несколькими боковыми ответвлениями, в которых, как правило, царит интригующий полумрак, едва ли, однако, предусмотренный проектировщиками и строителями. В одном из этих боковых ответвлений я и вспомнил Дмитрия Андреевича.

Помогли мне в этом трое молодых людей, назвать которых приятными не представляется возможным хотя бы потому, что лицо одного из них напоминало морду бульдога. Он подошел ко мне вплотную и мордой своей едва ли не ткнулся мне в лицо.

– Слышь, ты, додик! А ну-ка дай закурить!

Тут-то я и вспомнил Мезенцева.

Воспоминания явились сами собой и, как часто бывает с подобного рода воспоминаниями, предстали передо мной точно наяву, но во времени и пространстве, увы, отличных от тех, в которых находился я сам. Из глубины моей памяти, точно из темноты коридора, неожиданно возникли: