Текст книги "Пушки привезли"

«Это же нам самим нужно прежде всего», – сказал Том… Не знаю, как другим, но мне это было крайне необходимо. Я стал другим человеком. Я почувствовал за своей спиной силу, которая если и не сможет в критический момент прийти мне на помощь, то отомстит за меня, карающей своей дланью восстановит справедливость… Впрочем, здесь я, как выяснилось, ошибался. Когда однажды, явно переоценив свои возможности, я бросился защищать от трех наглецов какую-то незнакомую мне девушку, был ими прилично разукрашен, а на следующий день предложил ребятам провести операцию против моих обидчиков, Том самым решительным образом отверг мое предложение. Он заявил, что мы не имеем права мстить за себя и за нанесенные нам обиды, ибо тем самым уподобимся обыкновенной шайке хулиганов, сводящей счеты с конкурентами. «Объективность – вот наша сила, и добиться ее можно, лишь наступив на горло собственной субъективности», – заявил он. Весенский, помнится, пришел в восторг от этого изречения и долго над ним иронизировал на разные лады, но тем не менее предложение мое было единодушно отвергнуто… Это обстоятельство, однако, ничуть не пошатнуло мою веру в себя. По-прежнему в критических ситуациях я не чувствовал себя одиноким…

Но я злоупотребил описанием собственных ощущений, – улыбнулся Дмитрий Андреевич.

Он встал со стула и, сообщив: «Сейчас распоряжусь, чтобы нам приготовили кофе», вышел из комнаты. Через полминуты он вернулся и увлеченно продолжил:

– За две недели мы провели с десяток карательных операций. Чуть ли не ежедневно после занятий собирались мы в парке с эстрадкой, и Том предлагал кандидатуры. Этих кандидатур у него оказался целый список, видимо заранее составленный, и все они обладали тем общим свойством, что стоило Тому в двух словах обрисовать их, как у нас сразу же начинали чесаться кулаки, и мы с энтузиазмом отправлялись на операцию… Весенский в том числе. Хоть часто на его губах появлялась презрительная усмешка, хоть он постоянно иронизировал над Томом и над нами, однако с точностью выполнял все Томовы предписания, блестяще, как профессиональный актер, произносил тексты, когда они ему поручались, великолепно импровизировал и с каждым разом все больше входил во вкус. Перед началом операции, например, вытягивался в струночку, походку делал нарочито беспечной, с легким покачиванием бедер, а зонтик, который с некоторых пор всегда носил с собой, либо просовывал под мышку и держал его, как американский полицейский держит дубинку, либо нес его на согнутой руке острием вверх… В общем, выпендривался и резвился больше всех, а потом корчил из себя эдакого высокомерного аристократа. Например, однажды, когда я имел неосторожность поделиться с Весенским своими ощущениями о том, дескать, что для меня как бы началась новая жизнь, что я встретился с «другим собой», Олег с жалостью посмотрел на меня и брезгливо заметил: «Послушай, старичок, меня лично мутит от вашего восторженного захлеба. А связался я с вашей компанией с одной вульгарной целью – всласть побить морду скотам и хамам. Нет высшего наслаждения для русского интеллигента…» Впрочем, учтите, молодой человек, что до откровенного мордобития в наших операциях никогда не доходило. Все наши жертвы, как правило, карались без кровопролития: некоторых из них мы, подобно Васе, оставляли до утра на видных местах в связанном виде и с соответствующими сопроводительными надписями; других – просто пугали хорошенько и «строго предупреждали»; третьих, наиболее злостных на наш взгляд, – «казнили». Скажем, одного зверского матерщинника, на которого особое вдохновение находило в общественных местах и в присутствии женщин и детей, на некоторый срок, так сказать, лишили слова: то есть разжали ему рот и каким-то клейким и вонючим веществом, происхождение которого было известно лишь Тому, смазали язык.

– Послушайте, – не удержался я, прерывая Дмитрия Андреевича, – но ведь это же… Не кажется ли вам…

– А ругаться при маленьких детях самым похабным образом, со смакованием таких деталей и таких, простите за выражение, процессов, от которых мужику станет противно – не ужасно, молодой человек?! Да будь моя воля, я бы у этих подонков вообще язык вырвал! Калеными щипцами, как в старину, слышите?! – вдруг яростно напустился на меня Мезенцев; взгляд его помутнел, губы выпятились, а на лбу выступили капельки пота.

– Неужели вам не было… противно? – все же спросил я.

– Ничуть! Напротив, мы получали удовольствие. Я во всяком случае… И потом, мы ведь рисковали, так как зачастую имели дело с сильным и взрослым противником. Не забывайте, что нам было тогда по восемнадцати лет, а нашими жертвами оказывались и сорокалетние мужики. Из нас четверых драться умел один Том, а Стас, хоть и имел устрашающий вид, к серьезной драке не был приспособлен. Он мог обездвижить жертву, удерживать ее, но я не помню, чтобы он кого-нибудь ударил… Иными словами, успех карательных операций во многом зависел от слаженности наших действий, от неожиданности нападения, от психологической рассчитанности поединка.

– И все это сходило вам с рук? – продолжал недоумевать я. – Неужели они, ваши жертвы… Ведь они могли потом отомстить вам.

– То есть как это?! – искренне удивился моему вопросу Мезенцев. – Ведь они даже не знали, как мы выглядим. Чулки-то ведь мы натягивали на головы не столько из мальчишеского озорства, сколько для того, чтобы не быть узнанными. К тому же география наших «карательных походов» была разнообразной – в одном и том же месте двух операций мы никогда не проводили. Это – во-первых. А во-вторых… Вы когда-нибудь видели человека, у которого на голову надет капроновый чулок? В кино, разумеется? А теперь представьте себе – в жизни, поздним вечером, в темном переулке и не одного, а четверых, неожиданно возникших на вашем пути, медленно надвигающихся на вас из темноты, молча, слаженно, неотвратимо… Неужели у вас потом возникло бы желание снова с ними встретиться? Даже призвав на подмогу друзей?

Впрочем, – ободряюще улыбнулся мне Дмитрий Андреевич, – пьяницы и хулиганы были лишь одним из этапов в деятельности «банды справедливости», как с некоторого времени принялся именовать нашу компанию Том. Недели две мы провозились с ними, а затем, по словам Тома, «перешли на качественно иной и более сложный уровень борьбы».

На встречу к эстрадке Том явился с опозданием на пятнадцать минут.

– Что с вами, сэр? – встретил его ехидной ухмылочкой Весенский. – Чем обязаны такой непунктуальности?

Том не ответил, взгромоздился на эстрадку, сердито мотнул головой, а рукой с силой рванул узел на галстуке, освобождая шею.

– Решено, товарищи! – торжественно объявил он. – С сегодняшнего дня мы с вами, так сказать, переходим на качественно иной, хотя и более сложный уровень борьбы!

– Это еще что такое? – тихо спросил Дима у Весенского, но тот лишь пожал плечами.

– Наивно, товарищи, думать, что мы можем победить хамство, борясь лишь с пьяницами и хулиганами. Это, между прочим, самое простое дело. И я так думаю, товарищи, что мы из него выросли.

– Ничего не понимаю! – громко произнес Весенский.

– В конце концов, – продолжал Том, не отвечая Олегу, – с хулиганами и пьяницами ведет борьбу милиция. Мы же с вами теперь должны заняться теми хамами, которые остаются совершенно безнаказанными. Я хочу, значит, обратить ваше внимание на хамство, которое хотя и не связано с насилием, но причиняет не меньше вреда, а иногда и больше. Наказывать за него будет сложнее. Но до каких пор, товарищи, мы будем, так сказать, проходить мимо! Разве мы можем оставаться равнодушными, когда перед носом пожилой женщины захлопываются двери автобуса? Когда люди целый день ждут пьянчугу водопроводчика, отпрашиваются на работе, бросают все дела, а он, вместо того чтобы выполнить прямую обязанность, пьянствует, понимаете ли, с дружками! Да таких примеров можно привести десятками, сотнями можно привести! Достаточно, так сказать, просто выйти на улицу, и кулаки у вас тут же сожмутся в справедливом гневе.

– Ты что, Том, предлагаешь поступать с этими людьми так же, как мы поступали с хулиганами? – в полном недоумении спросил Стас.

– Я так понимаю, господа, что Том призывает нас бросить вонючих алкоголиков и всерьез заняться смазливыми хамочка-ми из сферы обслуживания, – съязвил Весенский, хотя идея Тома, коль скоро он ее вычленил из Томова косноязычия, заинтересовала Олега, и видно было, что весьма заинтересовала.

– У меня нет готовых схем операций, – признался с эстрадки Том. – Теперь вместе будем выявлять хамов и сообща разрабатывать против них операции. Значит, даю вам пять дней для подбора кандидатур… Только еще таких два момента: женщин, давайте договоримся, пока не будем трогать. Здесь Олег прав, и я, как говорится, полностью разделяю… И второе: завтра утром встречаемся здесь в восемь часов утра. Будем ежедневно проводить спортивную разминку. Я сам дам упражнения. Форма одежды, понятно, спортивная.

– Это еще что такое?! – испуганно воскликнул Весенский.

– А то, что мы должны держать себя в боевой форме. Иначе нельзя, товарищи! – сердито ответил Том.

– Что за маразм! – возмутился Олег.

– А в моем тренировочном костюме можно? – спросил Стас.

– Можно, – разрешил Том.

– Что за маразм! – повторил Весенский.

– Предупреждаю: того, кто станет уклоняться от спортивной разминки, будем отстранять от операций! У меня все, товарищи! – объявил Том, затянул на шее галстучный узел, мотнул головой, морщась от неудобства, и спрыгнул с эстрадки.

– Ми-итя-я! Чайник вскипел! – донесся из кухни тот же скрипучий женский голос, но Мезенцев не обратил на него внимания – чуть разве поморщился – и увлеченно продолжал:

– Весенский на следующее утро явился в шикарном тренировочном костюме, в которых тогда ходили лишь спортсмены из сборной Союза. А Том бегал вокруг прудика в пиджаке и галстуке… Чудовищное, наверно, было зрелище со стороны! И упражнения, которые заставлял нас делать Том, тоже были чудовищными! Какая-то странная смесь обычной зарядки, йоговских поз и экзерсисов классического балета. Представляете себе?.. Нет, это невозможно себе представить! Такое впечатление, что Том придумал эти упражнения, дабы всласть над нами поиздеваться, вывернуть суставы, растянуть сухожилия… Но никто не осмелился отказаться от разминки. Даже Весенский…

Стас, кстати сказать, тоже был весьма любопытной личностью, – вдруг перескочил Дмитрий Андреевич, ни с того ни с сего и без всякой смысловой связи. – Он был единственным в нашей «банде», которого участие в расправе над хамами не только не воодушевляло, но даже угнетало. Он всячески старался сдерживать нас, Весенского особенно… До сих пор не понимаю, что привело Стаса в нашу компанию… Впрочем, есть у меня одно объяснение. Понимаете, Стас был круглым сиротой. Мало того – у него и друзей не было. Абсолютное одиночество! Понимаете?.. Едва ли это можно понять, молодой человек, не испытав, что называется, на собственной шкуре… В своем одиночестве он не был виноват. Его сделали одиноким в детдоме, в котором он воспитывался… Нет, опять вы ничего не поняли! Видите ли, насколько мне удалось выяснить из общения со Стасом и редких его откровений, он не был типичным детдомовцем. Уверен, что далеко не в каждой семье ребенок получает столько тепла и понимания, сколько получал Стас от своих воспитателей. В этом его счастье, и в этом же его трагедия, если угодно. Он был воспитан как бы в тепличной атмосфере доброты, оптимизма и безграничного доверия к людям, которые ему прививались в явно нежизненных пропорциях.

– Ми-и-итя-я! Чайник вскипел! – повторил из-за двери навязчивый голос.

Мезенцев прервал рассказ, на мгновение придал своему лицу крайне зверское выражение, после чего продолжал мягко и рассудительно:

– Понимаете, и доброта – прекрасное качество, и оптимизм – хорошая вещь! Но воспитатели Стаса – люди, безусловно, прекрасные – забыли привить ему еще одно, в равной мере необходимое свойство – жизнестойкость, или то, что я называю продуктивным цинизмом. Образно говоря, они подготовили отличного по моральным и физическим характеристикам космонавта, но, выпустив его в открытый космос жизни, забыли снабдить скафандром, элементарно защитить его от враждебной среды. Он едва не задохнулся, выйдя из своего солнечного парника… Стас мне как-то признался, что Том чуть ли не спас его от самоубийства. «Я был на грани, – сказал он, – и вдруг увидел, что навстречу мне идет человек, который может меня спасти…» Как бы то ни было, Стас был удивительно предан Тому, ловил каждое слово его, каждый взгляд и, по-моему, даже ревновал его к нам.

Но довольно о Стасе, – остановил себя Дмитрий Андреевич. – Так значит – «качественно иной и более сложный уровень борьбы».

– Митя! Чайник уже давно остыл! – снова раздалось из коридора.

– Одну минуточку, молодой человек, ради бога! – извинился Дмитрий Андреевич и вышел из комнаты.

– Ну что ты орешь! Вскипел – так сделай кофе! Я же просил! – донесся до меня голос Мезенцева, настолько, однако, отчетливый, словно Дмитрий Андреевич стоял под дверью и нарочно говорил так, чтобы я не пропустил ни единого слова.

– Делать мне больше нечего! – ответили ему.

– Ну и свинья же ты!

– А ты хам!

Едва завершился этот диалог, Мезенцев стремительно вошел в комнату и с порога вдохновенно продолжал:

– Кстати говоря, к этому времени у нас в «банде» образовалось нечто вроде суда. «Судьей» был Стас, в роли обвинителя, как правило, выступал Том, а Весенский брал на себя обязанности защитника… Зря вы удивляетесь, – заметил мне Дмитрий Андреевич, хотя я ничем не выразил своего удивления и не удивился вовсе. – У него довольно неплохо получалось, хоть и циник был порядочный и демагог опять-таки… Впрочем, насколько я теперь могу судить, Весенский циником был не столько по убеждению, сколько для показухи – дабы выделиться из общей тенденции.

Странное дело, – улыбнулся Мезенцев, – он с особой настойчивостью защищал именно тех хамов, которых сам, так сказать, представил на рассмотрение.

Заложив руки за спину, Том прогуливался взад и вперед вдоль эстрадки, Стас с Димой сидели на скамейках, а Весенский стоял лицом к ним и спиной к Тому.

– Есть у меня одна кандидатура, но, я считаю, она не годится.

– Давай, Олег, ты рассказывай, а мы решим, – сказал Дима.

Весенский глянул на него искоса, усмехнулся, потом достал из кармана пилочку для ногтей и, теребя ее в руках, продолжал, как бы размышляя вслух:

– Зрелище, конечно, дикое… Напротив моего дома – стройка. Сооружают какое-то жилое здание. Есть там один то ли прораб, то ли начальник стройки; одним словом – главный он там… Нет, для цивилизованного глаза зрелище, конечно, дикое. Словно по пословице: что для русского потеха, то для немца смерть. Вернее, наоборот, что для немца…

– Нельзя ли ближе к делу, – сердито скомандовал Том, в этот момент пробегавший за спиной у Весенского.

– Извольте, синьоры. Представьте себе: подъезжает к стройке машина с кирпичом. Выходит водитель и говорит прорабу, или кто он там: давайте разгружать. А прораб ему в ответ: у меня все люди заняты, разгружать некому. Так что открывай, парень, кузов и высыпай на землю, благо у тебя самосвал… Но водитель молоденький попался, недавно, видно, на стройке. Удивился и говорит: да ты что, мастер, ведь побьется кирпич, не песок ведь. А мастер улыбнулся его простоте, пожал плечами: ну раз ты такой сознательный, разгружай сам, а мне тебе помочь нечем. Водитель помялся-помялся, подождал, а потом махнул рукой, поднял кузов и высыпал кирпич на бетонные плиты… Осколками этого кирпича девчонки на следующий день чертили «классики». А через неделю прораб велел бульдозеристу убрать кирпичную кучу с глаз долой, в яму… На Западе, между прочим, как мне отец рассказывал, кирпич в целлофанах привозят и разгружают специальными авторазгрузчиками… Ну ладно, кирпич в целлофанах – это уже буржуазное извращение. Но все-таки обидно как-то, когда целую машину хорошего кирпича вот таким хамским способом…

– Подумаешь! – разочарованно произнес Дима. – Таких кирпичей и таких прорабов…

– А что еще тебе удалось выявить про этого типа? – насторожился Том и прекратил беготню вдоль эстрадки.

– Я же с самого начала предупреждал, что едва ли эта кандидатура окажется для нас приемлемой, – обиженно возразил Диме Весенский, а Тому ответил: – Да такие люди, Том, сами себя выявляют. Недавно, например, он велел рабочим выкопать канаву. Перерыли улицу, разворотили всю округу. Полтора месяца простояла канава в разверзнутом виде, пока ее снова не зарыли, ничего не уложив: ни труб, ни кабеля. Зато местность вокруг нашего дома стала похожа на лунный пейзаж. А один автомобилист сломал у меня под окнами задний мост у своего «Москвича». Бедняга понятия не имел о существовании прораба, разогнался и не успел затормозить… Это я вам только два маленьких эпизодика рассказал, – грустно усмехнулся Весенский. – А на самом деле житие моего прораба и его великие дела могли бы воплотиться в многосерийную киноэпопею. А уж по затратам, по выброшенным на ветер государственным денежкам этот спектакль не имел бы себе равных!

– Ну и что ты предлагаешь? Я не понимаю! – нетерпеливо выкрикнул Дима.

– Да ничего я не предлагаю, – с раздражением ответил ему Весенский и с раздражением же продолжал: – Но вы бы видели, синьоры, какая у этого стервеца дачка за городом. Пальчики оближешь! Дорожки посыпаны желтым песочком и выложены с боков березовыми колышками. Два парничка, летняя кухонька.

– Откуда ты знаешь? – спросил Дима.

– Сам видел, – вновь усмехнулся Весенский. – В прошлую пятницу выследил своего прораба, поехал за ним на вокзал…

Весенский не успел договорить, как Том уже взгромоздился на эстрадку, возвысился над «бандой», заложив руки за спину и раскачиваясь на каблуках.

– Ну, какие будут мнения? – вопросил он громко и властно.

– Какие тут могут быть мнения. Я первый против этой кандидатуры, – грустно ответил Весенский, стоя спиной к Тому.

– Почему? – строго спросил тот с эстрадки.

– Да потому, что в данном случае мы имеем дело не с хамством, а с традицией, если угодно. За последние годы эта традиция так сильно развилась, так безнаказанно укоренилась, что стала просто бедствием.

– Бред! – Том рванул на шее галстук и боднул головой. – Ты думаешь, что говоришь?! Даже если, как ты считаешь, это стало традицией, то тем более надо ее каленым железом… А то извели уже тонны бумаги, на лекциях и собраниях уши прожужжали, а хамы плодятся, как клопы!

– Фу, зачем же так грубо, – поморщился Весенский. – Никакой он не хам, а, напротив, весьма интеллигентный человек. На рабочих матом не ругается, в магазин за водкой в служебное время не бегает. И одет всегда прилично. Этот мой прораб…

– Этот твой прораб – самый страшный хам, – злобно прервал его Том. – Он хамит не одному, не двум, а десяткам, сотням людей одновременно. И за хамство не только не боится, а получает за него зарплату, премии! Дачку свою, значит, на хамстве этом строит! И наказать мы его должны со всей строгостью!

– Да брось ты, Том! Ей-богу, чем он хуже таких же сотен или тысяч, прости за выражение, строителей. И не виноват он в своем хамстве. Его сделали хамом, приучили к хамству и в нем укрепили. За что его наказывать, спрашивается?! За то, что ему так и не привезли труб, для которых он выкопал канаву? Или за то, что при проектировке дома какой-то неуч взял и прочертил линию для канализации не в том месте, где ей положено быть, а ошибку заметили лишь тогда, когда уже разворотили улицу? Ну чем он виноват, скажи на милость?

– А чем виновата бедная женщина, которая с тремя детьми вселится, понимаешь ли, в тот дом, который он, этот мерзавец, построил? За что она будет не жить, а мучиться в нем? Ванная у нее будет загажена затвердевшим бетонным раствором, штукатурка с потолка будет шлепаться на пол, в дыре под карнизом будет завывать ветер.

– Какая женщина? Откуда ты ее выкопал? – сердито бросил через плечо Весенский и принялся пилочкой обрабатывать ногти.

– Да будет она! Не может она не быть, пока ее дом строят такие… Пока колют кирпич, пока свинячат и гадят, портят народное добро. Пока на дачке у себя, не знаю, трясутся над каждой дощечкой. А на работе, когда не для себя, тогда, значит, целыми машинами, тоннами, без зазрения совести!.. – Слов у Тома не хватило, и он проткнул кулаком воздух, поражая невидимую мишень. – На каждого хама сотни таких женщин приходятся! И каждый шаг этой скотины отдается, так сказать, чужой болью, напрягается чужими нервами, страдает чужим неудобством. Мерзнут, понимаешь, в ледяных квартирах, уродуют новые машины, падают с велосипедов, у которых выскакивает на ходу руль и отлетает педаль…

– И врешь ты все! – заключил вдруг Том. – Не жизнь сделала их хамами, а они делают нашу жизнь хамской. И нас самих в хамов превращают… Твое слово, Стас.

Все посмотрели на Стаса. Тот зачем-то встал со скамейки, сутулый великан, смущенно улыбнулся и тихо произнес:

– Виновен. Я так считаю, что, конечно, виновен.

– Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, – просипел Дима.

– Тогда во всех кинотеатрах шла «Оптимистическая трагедия», – пояснил мне Дмитрий Андреевич.

В половине одиннадцатого вечера в саду раздался треск. Владелец дачного участка выскочил на крыльцо и увидел, что через пролом в заборе лезет какой-то человек. Дачевладелец тут же вернулся на террасу, взял топор и выбежал в сад.

Едва ли он собирался топором этим ударить наглеца, а, скорее, прихватил его с собой для острастки. Как бы то ни было, едва он добежал до забора, в лицо ему с трех сторон ударил свет фонарей, ослепив его и фактически обезоружив.

– Вот до чего доводит собственность! На людей с топором бросается! – произнес насмешливый голос. – Мы, можно сказать, охраняем его жизнь, заботимся о его безопасности, а он…

– Мы из пожарной охраны, – нетерпеливо прервал его другой голос. – Давай, хозяин, показывай свое поместье!

– Из какой еще, к чертовой матери, пожарной охраны? – спросил дачевладелец, щуря глаза и не расставаясь с топором.

– Пошли, Дима, сами управимся, – скомандовал голос, – а то этот куркуль еще полчаса будет выяснять у нас, кто мы такие. А ты, Олег, посвети на него, чтобы он с испугу никого не задел.

– Какого черта вам надо! – крикнул дачевладелец, но пришельцы ему не ответили и, судя по движению двух фонарей, направились к сараю.

Дачевладелец резко подался вбок, но третий луч не упустил его, с лица не соскользнул и продолжал слепить.

– Куда вы поперли, сукины дети?! Вы мне всю клубнику подавите! А ты опусти фонарь, а то сейчас как… – Дачевладелец угрожающе поднял топор.

В ту же секунду топор у него отобрали. Кто-то четвертый перехватил сзади его руку, сжал запястье с такой силой, что топор тут же вывалился. Руку дачевладельцу отпустили, а голос из темноты сказал:

– Да не волнуйся ты, чудак-человек. Тебе же объяснили – мы из пожарной команды. Вот проверим у тебя электропроводку и уйдем.

– Кто же это на ночь глядя, разломав забор… – по-прежнему сердито, но теперь, лишившись топора, уже не так грозно произнес дачевладелец и поспешил к сараю. – Осторожно! У меня тут слева парник. Стекло не разбейте! – предупредил он следовавших за ним.

– Не в стеклах счастье, папаша, – возразил ему сзади насмешливый голос. – Ты лучше вспомни дом, который сейчас строишь. На пяти этажах у тебя ни одного целого стекла не осталось.

Сарай, в котором они оказались, лишь официально именовался сараем, в действительности же представлял собой довольно уютный жилой домик из двух комнат, с кафельной печкой и паркетными полами.

– Э-э, брат, так мы не договоримся! В пожарной схеме твоя печка не предусмотрена… Ну что, сам ее разберешь или помочь тебе? – произнес тот же насмешливый голос над ухом дачевладельца, и кто-то шлепнул его по руке, когда он потянулся было к электровыключателю, а два фонаря тут же уперлись ему в лицо, точно желая предостеречь от неосмотрительного поступка.

Но дачевладелец проявил благоразумие и ответил на наглость спокойно и рассудительно:

– Ей-богу, зря стараетесь, ребята. Не знаю, кто там и что там на меня наговорил, но, честное слово, все здесь на трудовые доходы. Могу вам показать документы на все материалы.

Воцарилось молчание, в котором опытное ухо наверняка уловило бы некоторую растерянность, возникшую среди невидимых посетителей. Дачевладелец же, обнадежившись, принялся развивать тему:

– Почему-то все считают, что раз ты работаешь на стройке, то обязательно тащишь с нее. Не на того напали.

– Обознался, папаша. Говорят тебе – мы из пожарной охраны, – отозвался из-за фонарей сердитый голос.

– Знаю я вашу пожарную охрану! – не менее сердито возразил дачевладелец. – Так же не делают, в конце концов! Вот возьму и подам на вас жалобу прокурору. Думаете, раз вы работаете в такой организации, то для вас и закона не существует? Вот пожалуюсь в прокуратуру, такой вам пожар устроят – несколько лет потом тушить будете.

– Ну зачем же так, товарищ, – примирительно произнес другой голос. – Мы же наоборот. Мы тебе даже благодарны. Вон какой у тебя чудный паркет. Спасибо, хоть его сохранил. Ведь весь тот паркет, который ты оставил гнить под дождем на стройке, теперь уже ни на что не годится. Даже на растопку…

– Послушайте! Вы!.. – угрожающе начал дачевладелец, но в этот момент из сада раздался возбужденный крик:

– Ребята! Скорее сюда!

Дачевладельца бесцеремонно выпроводили из домика и подвели к навесу, под которым хранился кирпич.

Он был сложен в аккуратные башенки; башенки были поставлены на деревянный настил, а сверху прикрыты полупрозрачной синтетической тканью.

– Ну прямо как на Западе! – восхищенно произнес один из голосов. – Помните, я вам рассказывал…

– Ах ты гад! – гневно прервал его другой голос. – Целлофанчиком накрыл, сволочь!

В ту же секунду две темные фигуры, вооружившись одна – ломом, а другая – лопатой, кинулись под навес и принялись крушить башенки; лупили по кирпичу, кололи и разбрасывали.

Дачевладелец завопил и попытался вмешаться, но вновь кто-то могучий скрутил его сзади, а насмешливый голос зашептал ему на ухо:

– Да брось, папаша. Ты его потом бульдозером. Выроешь ямку и затолкаешь туда, чтобы никто не заметил. Привычное дело!

Впрочем, едва ли дачевладелец слышал его слова.

– Все он прекрасно слышал, – возразил Дмитрий Андреевич. – А на следующий день устроил своим работягам разнос. Весенский, который жил рядом со стройкой, рассказывал нам, что целую неделю рабочие разбирали завалы на стройплощадке, спасали те материалы, которые еще можно было спасти: сортировали и укладывали кирпич, сооружали навес над мешками с цементом, собирали кафельные плитки, выковыривая их из машинной колеи. В общем, задал он им работы, а сам ходил злой, с багровым лицом, все время озирался по сторонам и кричал: «Никому не позволю так обращаться с государственным добром!»

– Простите, конечно, Дмитрий Андреевич, – опять не удержался я, – но ваши методы воздействия… Вы же явно нарушали закон! Вас запросто могли посадить за хулиганство и порчу личного имущества.

– Запросто! – радостно согласился со мной Мезенцев. – Весенский, между прочим, указывал на это Тому. Тот по своему обыкновению несколько раз пропустил его замечание мимо ушей, а один раз вдруг взорвался, залез на эстрадку да как заорет на нас:

– А я вам, значит, никогда не говорил, что у нас – благотворительное общество, пикетик для девочек-десятиклассниц с красными повязочками и белыми бантами на головках! Да, мы самая настоящая банда! Не можем мы с вами действовать, так сказать, в рамках закона хотя бы потому, что против наших врагов закон бессилен. Нужно установить новый закон, который раз и навсегда запретит хамам и бездельникам издеваться над людьми, над их трудом, над их, понимаете ли, совестью честных тружеников! Рано или поздно такой закон будет установлен, обязательно, но пока его нет, мы сами будем устанавливать его. Закон нашего гневного возмущения!

– Он был безумен, этот Том, – вдруг с ласковой улыбкой заключил Дмитрий Андреевич. – Представляете себе, он занялся нашим культурным воспитанием!.. Ежедневных спортивных разминок ему показалось мало, и он объявил, что раз в неделю мы будем повышать культурный уровень, то есть в соответствии с разработанным им графиком станем посещать картинную галерею, филармонию, театры и тому подобное. Без этого, по его мнению, нельзя бороться с хамством.

Разумеется, – продолжал Мезенцев, – его идея поначалу показалась нам с Весенским смешной. Во-первых, согласитесь, странное сочетание: утром за ручку шествовать в музей повышать культурный уровень, а вечером, натянув на голову капроновый чулок… А во-вторых, ей-богу, кому угодно, но не Тому было повышать нашу культуру! Он, к примеру, уверял нас, что Эрмитаж – это бывшая летняя резиденция царя под Петербургом. Весенский, понятно, не удержался и тут же заявил бедняге: «Для того чтобы повышать чужой культурный уровень, надо иметь хотя бы некоторое подобие своего собственного. Это вам, сударь, не алкоголиков к столбам привязывать!» Но Том на него не обиделся и на идее своей настоял; он был из тех людей, которые, вознамерившись что-либо совершить, никогда от намерения своего не отступятся и осуществят его во что бы то ни стало… Начали мы с городской картинной галереи. Мы с Весенским, воспитанные родителями на Эрмитаже и Третьяковке, ни разу там не были, весьма скептически относясь к нашей местной художественной достопримечательности. А в итоге получили большое удовольствие, обнаружили неизвестные нам полотна Репина, Левитана, Маковского, Шишкина, к тому же прослушали любопытную лекцию о русских живописцах, прочитанную нам Весенским. Около трех часов водил он нас от картины к картине, рассказывая об их авторах массу увлекательных вещей, о которых я, считавший себя тогда ценителем живописи, никогда не слышал и нигде не читал… В дальнейшем Том распределил между нами обязанности: отныне Весенский отвечал за изобразительное искусство, Стасу, учитывая его музыкальное образование, была доверена музыка, а мне достались театры и кинопрокат. Культурный потенциал нашего города был, увы, слабоват для Томова размаха, но к нам в то время часто экспортировали культуру из других городов: приезжали на гастроли знаменитые театры, регулярно наведывались столичные оркестры и исполнители, организовывались выставки привозных шедевров… Тогда еще можно было при желании попасть на любую знаменитость, на любую интересную гастроль.

Только, ради бога, не надо мне ничего доказывать! Я все без вас знаю! – предостерегающе поднял руку Мезенцев. От чего он хотел меня предостеречь, я так и не понял, а Дмитрий Андреевич вдруг с раздражением на меня набросился: – Да поймите вы, тогда считалось высшим шиком без билета прорваться в театр или в филармонию и усесться в партере на глазах у билетерш! Тогда этим похвалялись друг перед другом!