Текст книги "Экософия духовной жизни будущего"

В японской лирике предмет сливается с Природой:

 
Долгий вешний день!
Лодка с берегом неспешно
Разговор ведет
 

(цит. по: 523, с. 197)

Тот же автор, передавая эти особенности японской лирики, замечает в одной из своих работ, что основным свойством собственно экообщения выступает его непосредственность, неопосредованность предметным миром человеческой культуры: предметный мир не противопоставляется человеком ни себе, ни Природе [476, c. 216]. Кавабата Ясунари [176, c. 318], в частности, очень метафорично выражает свое представление о единстве мироздания, указывая на то, что действительно лежит в его основе, в основе присущих его составляющим – макрокосму и микрокосму – отношений:

 
Если у вселенной одно сердце,
Значит, каждое сердце – вселенная.
 

И как справедливо и точно подчеркивает Шилин в одной из своих ранних работ: «это сердце не может делить свою любовь к Природе по частям», вместе с тем «любовь к Природе всегда взаимна!» [476, c. 216].

Гармоничность экообщения вытекает из поэтично-любовного восприятия Природы: «Ведь человек, будучи частью Природы, испытывает на себе любовное ее отношение к своим творениям. Но и он сам наделен тем же отношением к жизни, что и вся Природа» [476, c. 216]. Такая эко-гармония во всем ее многообразии пронизывает всю японскую поэзию. Ее выявление и есть реальное развертывание основной аксиомы японской культуры.

Как многообразна Природа, так многообразна и гармония с нею. Ярчайшим примером этого является любовь между мужчиной и женщиной, которая, по словам Томиэ Охара, всегда неповторима и складывается по-разному («на десять тысяч ладов»). Но этот же принцип понимания разнообразия форм любви-гармонии свойственен и сфере экообщения [476, c. 216].

В этой связи, достаточно очевидно и то, что превалирование женского начала в мужчине (прежде всего восточного типа психо-социокосма, особенно репрезентанта синоцентричного мира) не ведет к экокатастрофе, но вместе с тем все-таки препятствует его общему творческому развитию. Поэтому-то столь важна локализация, или некоторое снижение уровня претензий женского начала в общем творческом потенциале Японии, – что позволит более полно и системно развивать и специфику самой женской творческой индивидуальности, ныне как бы «размытой» по всему спектру личностного потенциального многообразия, или творчески-личностной «палитры» японской культуры.

В частности, излишняя «феминизация» детства (и детского начала в творчестве) наиболее ярко видна в следующей танке:

 
«Ах, если б этот мир похож был на цветок,
И каждую весну рождалось бы былое!
Но нет, увы…
Мир бренный не таков:
Что раз прошло не возвратится боле»
 

Неизвестный автор [505, с. 85].

Здесь видна особая фетишизация – приписывание Природе своего отношения к ней. Повтор вызывает радость лишь в тех культурах, которые ориентированы на прошлое, но – досаду, даже скуку и прочие негативные чувства у творческих индивидуальностей, ориентирующих себя на постоянную смену настроений, на непрерывный поиск нового в былом. Обусловлено это различие тем, что лишь женщина биологически ориентирована на постоянство, стабильность в развитии. Мужчина и ребенок ориентированы на перемены, поиск нового, развитие – обновление… Именно эти свойства-отношения должны быть позитивно эмоционально, нравственно, эстетически окрашены.

О переносе «женского подхода» на сферу, где более подходящей является мужская логика, говорит следующая установка японской лирики: «Горесть жизни ощущается благодаря тому, что всякая радость, да и все в мире, преходяще; об этом говорит образ струй реки сино: сейчас они текут здесь, перед глазами; один миг – и они скрылись в далеких горах.

 
Будешь дальше течь,
И отсюда далеко
Спрячешься в горах…
Только ты одна, река
сино? Иль в мире все?»
 

(цит. по: [505, с. 165])

Здесь «горесть жизни» менее уместна, чем радость по случаю перемен, т. е. того, что «все в мире преходяще». Творческому умонастроению ближе перемены (мужская логика), а не минор:

 
«Мой приют стоит
На восток от города.
Здесь один живу.
«Скорби холм» зовут его.
Что же? Скорбь – удел людей!»
 

Кисэн [505, с. 35]

Нет! «Скорбь» не обязательно есть «удел людей» – всех людей, и даже не обязательно – удел женщин. Хотя, по-видимому, без скорби не обойтись. Но ведь вовсе не обязательно делать ее всеобщим умонастроением всего мировоззрения будущих поколений.

А вот еще одно (само)ограничение женской логики отношения к миру:

 
«Мелкая гора!»
Отраженье ясно вижу
В мелкой речке…
«Мелкой» что ль была
К нему любовь моя?»
 

(цит. по: [505, с. 147])

И действительно, миниатюрность – общая характеристика всей японской культуры. Конечно, это имеет огромный позитивный смысл при построении микромодулей, в производстве часов, при создании миниатюр всех типов, в искусстве бонсай и т. п. Но ведь кроме этих качеств, творчество и вообще созидание, формирование человека (особенно мальчика) творческой индивидуальностью нуждается еще и в других качествах: творческом дерзании, склонности к новизне, риску, масштабности, решительности, смелости и мн. др. (что в гипертрофированном виде присуще Западу). Миниатюрность=«мелкость» мешает этому.

Вне всякого сомнения, установление, выявление этих самоограничений (во имя их последующего снятия) ни в коей мере не затрагивает высочайшей нравственно-эстетической утонченности, изысканности, поэтому – и всемирного значения высокого эстетизма японской культуры, построенного на удивительном развитии женского творческого потенциала. И именно в этом – величайший вклад Японии в сокровищницу мировой культуры. Сколь очаровательны следующие танка:

 
«На ветках хаги том, на яшмы блеск похожи
Дрожат росинки чудной красотой,
И тают вмиг от рук…
Гуляющий прохожий!
Любуйся так, не трогай их рукой!..»
 

Неизвестный автор

 
«В осеннем поле выпала роса,
И словно в белой яшме вся равнина.
Куда ни взглянешь – блеск…
И вот, как жемчуга,
Блестит росинками повсюду паутина»
 

Бунъя Асаясу [505, с. 94]

Этот принцип: «Не трогай их рукой» – должен стать всеобщим этико-логическим принципом всей мировой культуры будущего, и более того: общим принципом Творчества Жизни Человеком. Любование Природой – без вторжения внутрь нее – принцип воспитания, творения талантов и гениев. Япония к этому весьма предрасположена.

Но из этого все-таки не следует, что это отношение, которое столь характерно для буддизма – Японии – женщины, должно стать универсальным для культуры мира будущего:

 
«О, этот мир, печальный мир и бренный!
И все, что видишь в нем и слышишь, – суета.
Что эта жизнь?
Дымок в небесной бездне,
Готовый каждый миг исчезнуть навсегда!»
 

Фудзивара Кискэ [505, с. 71]

Конечно, мир – «бренный» и «суета» – дымок и пр. Но ведь этому можно и радоваться! А не только скорбеть по этому поводу.

Но вот какая самоотверженность звучит в следующей танка:

 
«Я не о том грущу, что ты забыл так скоро,
Не о своей судьбе в тревоге я.
Но жизнью мы клялись,
Богам клялись мы оба,
И я боюсь: что ждет теперь тебя?»
 

Укон [505, с. 64]

Это нечто близкое пушкинскому: «Я Вас любил так искренне, так нежно, как, дай Вам Бог, любимой быть другим». Оба стихотворения – шедевры мировой классики.

Итак, отождествление «Лета» (в структурировании японской лирики) с женской творческой индивидуальностью позволяет наметить следующие основные линии в развитии женского творческого потенциала Японии – мира:

1) дальнейшее развитие чувств, качеств, отношений любви, гармонии, красоты, а также самоотверженности, самоотдачи, самоотречения как необходимых атрибутов женского варианта творчества и творчества Жизни вообще (всяким) человеком;

2) в то же время необходимо некоторое ограничение комплекса данных, в принципе позитивных качеств творчества, дающих ему устойчивость, стабильность, определенность, неизменность в меняющемся мире, по преимуществу женским психосоциокосмом, или женским творческим потенциалом. Это предполагает снятие понимания этого комплекса свойств как всеобщего принципа, не характерного для остальных групп населения.

3) можно подумать и об ограничении минорного настроя в общем самоощущении женщины в мире; тем более этот принцип менее уместен для не-женщин. Особенно в сфере творчества.

Женский тип творческой личности.

Женски-материнский, или сердечно-человечный тип личности – творческой индивидуальности является очень близким к изначальному. И все-таки в своей наиболее высокоразвитой фазе, отождествляемой нами с общемировой культурой буддизма, этот тип человеческой личности имеет иной комплекс творческих способностей. При этом следует иметь в виду, что буддизм, как весьма специфичная, глубоко экологичная духовность творчества жизни женщиной, – скорее потенция, чем реальность, но потенция реальная, имеющая весьма фундаментальные основания, ибо он изначально, по своей истории и своей (живой) логике исходит из самой Жизни с многообразием ее форм, но также ориентирован на утвер-ждение=творчество Жизни.

Исторически буддизм был непосредственным продолжением-развитием брахманизма, даосизма, синтоизма, тэнгрианства, шаманизма, язычества. Это оказалось возможным в силу того, что он выражает-утверждает психосоциокосм Женщины=Матери, всепоглощенной страданиями своих детей, что тождественно страданиям и ее самой, и всей живой Природы в целом. Здесь мы видим тройное тождество форм Жизни: сама Жизнь=Дитя=Женщина. Но это их экогармонично логическое тождество вовсе не исключает их различия внутри их взаимосвязи – как форм эко-гармонии. В отличие от всепоглощенности Детства (изначально-детским типом творческой индивидуальности) живою Природою=Абсолютом, Дао, синто, Небом…, Женщина=Будда (женский, сердечно-человечный тип творческой индивидуальности) несколько свободнее в своей устремленности все к тем же абсолютам. Она не пассивна в своем гармоничном самоотождествлении с шуньей, Буддой, нирваной…, но творит и свою собственную жизнь, а вместе с нею – и жизнь тех, кто свободно приемлет ее устремления.

Общее ведущее начало буддизм сохраняет за Природой. Но степень творческой активности существенно возрастает: человек активно добровольно «отдается» процессу сотворчества с Природой следующих поколений живых существ. Он погружается в это сотворчество, его «Я» переходит в иное, саморастворяется в нем. Это свободное, волевое самоотождествление буддизмом=женщиной себя с природным универсумом дает необычайную экологическую устойчивость всей системе экообщения – культуре Востока, а также ориентацию на творческое самосовершенствование, – продолжающее саморазвитие Жизни, ее многообразия и уже по-своему содействующее, творящее это многообразие (хотя преимущественно в личностном плане). И в этом видится высший смысл и высшая цель саморастворения творческой индивидуальности в своем творении.

Осмысление характерных черт, особенностей женски-буддийского уровня развития творческой индивидуальности необходимо для того, чтобы отличить присущий ему комплекс человеческих творческих способностей от всех иных.

В этой связи, подчеркнем, что, конечно, мать – творец=своему творению – «растворяется» в своем ребенке, живет его жизнью, и в этом смысле равна ему, есть он. И, тем не менее, она и утверждает себя в своем творении, начинает жить, творить двойной, а затем, возможно, и многомерной, многосторонней Жизнью=Творчеством. В этом смысле самоотрицание своего «Я» буддизмом есть отказ от своего эго=рацио-самоутверждения за счет иного, но есть в то же время утверждение своего высшего – творческого «Я» – через другое, этой личностью порожденное живое существо. Это – отрицание прежнего уровня своего творческого саморазвития во имя следующего, в который и на который она перешла, «переливаясь», повышая свой творческий уровень, продолжая тем самым свое самосозидание, саморазвитие своих творческих потенций.

Творчество=психосоциокосм женщины представляет достаточно серьезное основание для снятия насилия, выраженного в виде всей совр. системы социальных отношений, посредством экогармонизации знания. В этом смысле «Я-женщина» есть соединение мужчины и женщины (хотя и ребенка и старших поколений также), точнее тот уровень женской творческой индивидуальности будущего, когда человек творит (на основе женски-творческого психосоциокосма) особый, женский вариант экогармоничного синтеза творческих индивидуальностей всех типов, продвигая тем самым женский творческий потенциал на качественно новый уровень. И тогда можно зафиксировать не только тождество творца со своим творением, матери=ребенка, но и их качественное различие: ребенок – творение берет извне в свое саморазвитие, мать отдает себя и именно этим и творит себя как отдающее – творящее существо, – в отличие от предметно-мужского, техногенно-цивилизационного творчества, которое тоже выносит итог своего творения вовне, но не столько в живое существо, сколько в неживой предмет.

К особому творчеству – творчеству жизни человеком, когда достигается раскрепощение-развитие всех, в т. ч. и долгое время нереализованных, скрытых творческих потенций Человека, обретающего состояние творческой индивидуальности высшего типа, скорее предрасположена женщина, нежели мужчина, или тот тип Человека-Творца, который объединяет в своем личностном «Я – жизнь», «Я – ребенок», «Я – женщина» и мужское «Я» тоже. Это и есть тот качественно новый уровень личностного «Я», который позитивно утверждает, развивает все имеющиеся «Я» в нашем гармоничном их единстве. Это «Я» в то же время не претендует на то, чтобы определять все остальные «Я» прежними, субъект-объектными способами-средствами, ибо это новое «Я» несет в себе повышение общего творчески-личностного начала всех остальных творчески-личностных потенций, новый тип эко-межличностных отношений – отношения гармоничного взаимоутверждения-творчества. Оно создает новый контекст для всех остальных форм творчества и творческого общения [459, с. 4, 5].

Женское творчество: отличительные черты в контексте экоосмысления традици-онной японской лирики.

Ж.т. – это творчество жизни женщиной как самоотдача творению. Говорят, что творчество есть самоутверждение. Но это – лишь часть истины. Фундаментальнее иное понимание творчества – как самоотверженной самоотдачи, как бы самоотречения, даже самоотрицания – во имя жизни других людей и живых существ вообще. И это – тоже всеобщая характеристика Творчества Жизни Человека, в максимальной мере развиваемая женщиной-матерью, которая всю себя отдает детям и тем утверждающая себя и в своем биосуществовании, и в личностно-творческом смысле.

Уникальность женского творчества. Оно – уже и в этом качественном отличии от общепринятого понимания творчества – самоутверждения. Наличие и жесткая необходимость такой самоориентации на самоотречение в творчестве имеет огромный нравственно-критериальный – фильтрационный смысл: эгоист (=злодей) гением быть не может, или, словами А. С. Пушкина: «Гений и злодейство несовместны». К тому же гений, естественно, уникален, а вот злодей – еще и однообразно скучно противен. И не только в нравственном, но еще и в эстетическом отношении, а также еще и не мудр, и просто не умен. Изначальное тождество: «красота=доброта=мудрость» существенно усложняется глубокой мудростью.

Творчество женщиной Жизни как феномен Добра=Красоты=Мудрости=живой логики. Жизнь как Мать становится еще и Дочерью – творением Человека-Женщины – Созидательницы. Новизна здесь в отождествлении Жизни=Логики, т. е. в обнаружении жесткой необходимости для японской интеллигенции освоить логику буддизма, логику женского творчества, столь характерного и системосозидающего начала японской культуры. Кроме всего прочего женская живая логика позволит осуществить повышение женской творческой активности.

Женская творческая активность. Вообще говоря, активное творчество женщины исходит из иного основания, чем творчество мужчин (жизнь → предмет), имеет иной смысл: продолжение-утверждение жизни, а не самоутверждение себя (в предмете), а потому – и иной итог: Жизнь, а не экокатастрофа – мегасмерть. И в этом смысле можно сказать: мужчины – творцы предметного богатства, а вместе с ним – и мегасмерти, а женщина – созидательница Жизни, а потому – и ее спасительница. А значит, необходимо, как минимум, их равенство (почему гармония и равенство, а не матриархат? – об этом ниже).

Но есть и еще один очень важный аспект: творческая активность женщины естественным образом переходит в творческую активность детей, следующей жизни. А творчество мужчины есть количественное самоутверждение себя не только во внешних предметах, но еще и – в количестве детей (культуры стран ислама), что ведет все человечество к демографической катастрофе. И здесь тоже – серьезная проблема, еще ждущая своего решения.

В целом это дает основание для, казалось бы, парадоксального вывода: повышение творческой активности женщины должно будет отныне заключаться в сдерживании неуемной запредельной внешне-предметной активности мужчин Запада, в движении ко всеобщей стабилизации-гармонизации, к динамическому равновесию (=гомеорезису) и т. п. Но это – в глобальных масштабах. В самой же Японии – как бы наоборот: проблема состоит (как отмечалось выше) в выделении мужского начала из женского, играющего поныне в Японии (в Индии и отчасти в Китае) роль всеобщего принципа, нивелирующего специфику всех остальных творческих потенциалов по отношению к женскому.

Многомерность женской логики творчества. Она обусловлена тем, что женщина-мать живет=творит не своей жизнью, а жизнью своего ребенка – творения, но ведь живет=творит и свою жизнь также (да еще и в рамках всеобщей Жизни, в самосозидании которой женщина участвует тоже). И в этом тоже сказывается национальный характер японской интеллигенции.

Постоянство непостоянства-изменчивости женщины, как и жизни в целом. Эта формула напрямую относится и к самой Японии. Но эти три мира постоянно-изменчивой жизни: творимой Женщиной, творящей ее и ее собственной – ныне разрушаются четвертым миром постоянно меняющейся техники, навязывающей свою, предметизирующую, дисгармонирующую, мертвящую логику американского вестерна (вестерна в широком смысле). И японцы со всей страстью творческих натур включились в эту гонку, не замечая подмены Жизни ее качественно иным, полным, не восточным отрицанием. При всей своей закрытости японцы оказались уж слишком открыто-доверчивы к тому образу жизни=нежизни, который несет в своем конечном итоге полную, тотальную гибель всей жизни на Земле. И нам: Востоку и Евразии, – но лишь при нашем объединении – под силу остановить и сгармонизировать этот процесс, наполнить его предметное творчество иным, качественно новым смыслом – Творчества Жизни Человеком.

Возникает фундаментальная проблема: Эзотерика – экзотерика: жизнь или смерть?

Ныне эзотеричным на Востоке считается то, что стоит за внешними формами бытия живых существ. Отсюда очень спокойное отношение к смерти, ибо она воспринимается как некая иллюзия по сравнению с подлинной жизнью, которая и предшествует земной жизни и следует за нею. Именно такая смерть измеряется жизнью, а не наоборот:

 
Я не постиг еще жизни,
Как же мне постичь смерть.
 

Кавабаты Ясунари [176, c. 317]

Человек, его жизнь – есть изначально и по сути своей «выражение жизни и утверждение жизни» Природы. Вот почему японской лирике свойственно воспевание жизни даже перед лицом смерти:

 
Туман весенний, для чего ты скрыл
Те вишни, что окончили цветенье
На склонах гор?
Не блеск нам только мил, –
И увяданья миг достоин восхищенья!
 

(цит. по: [523, с. 71])

Кстати, в одной из своих работ один из нас очень точно подмечает этот потаенный смысловой аспект японской поэтики, культуры: «Японскую культуру иногда называют «культурой смерти»… Японцы действительно уделяют много внимания смерти. Они поэтизируют, эстетизируют ее, вероятно, от того, что смерть они понимают лишь как момент всеобщей Жизни, как смену ее форм. Их преклонение перед Жизнью столь огромно и всепоглощающе, что смерть для них – включение в круговорот Жизни. Тем более что жизнь ушедшего человека включается в жизнь других людей, родных и близких:

 
Как сквозь туман вишневые цветы
На горных склонах раннею весною
Белеют вдалеке, –
Так промелькнула ты,
Но сердце все полно тобою!
 

(цит. по: [523, с. 74])

Человек – одна из форм вечно обновляющейся Природы, отнюдь не лучшая, не «венец Природы» и не, тем более, ее «царь». «Хорошо, если он возродится прекрасной сосной»:

 
Все в лунном серебре…
О, если б вновь родиться
Сосною на горе!
 

(цит. по: [523, с. 160])

Человеческое воплощение – лишь звено в вечном круговороте Жизни:

 
Верно, в прежней жизни
Ты сестрою мне была,
Грустная кукушка?
 

(цит. по: [523, с. 171])

А раз так, то и смерть – это (как ни странно) сохранение родственных связей с живой Природой:

 
«Перед казнью»:
Я сейчас дослушаю
В мире мертвых до конца
Песнь твою, кукушка.
 

(цит. по: [523, с. 187])

Кукушка – олицетворение перехода от Жизни через смерть вновь к Жизни. Природа живет этим вечным растворением-возрождением в ней всех ее творений:

 
Прибрежною ивою моя любовь
Склонилась к набегающим волнам,
И чтоб зазеленеть весною вновь,
Пьет жизнь струей в твоей руке она.
 

(цит. по: [523, с. 205])

Смерть как грань между разными формами Жизни столь условна и зыбка, что она сливается со столь же условной гранью между разными формами собственно Жизни. Поэтому не различить, где моя любовь, где ива, где моя рука. В Природе все сливается в едином потоке вечно обновляющейся Жизни. Смерть – это и встреча с любимой, и избавление от мук, страданий бренной и суетной жизни:

 
О, если б на лугу взойти травой,
Чтоб на меня ступила ты на миг,
Я б с радостью склонился пред тобой,
Я б счастлив был коснуться ног твоих
 

* * *

 
О смерти думаю всегда как о лекарстве,
Которое от мук освободит…
Ведь сердце так болит…
 

(цит. по: [523, с. 206])

Любовь к Живой Природе «так реальна, что избавляет человека от страха перед смертью: каждая индивидуальная жизнь – это то, что человек может отдать Природе, вернувшись в нее» [476, с. 218].

Но эта великая Любовь к Природе – вместе с самой Природой и любящим ее человеком – может попросту исчезнуть с лица Земли, нарушив тем самым нормальное соотношение между двумя мирами: видимым и невидимым, предметным (иллюзорным) и подлинным. Это – качественно отличает эко-мегасмерть от обычной смерти. Если последняя есть процесс просто перехода от одной жизни к другой, то эко-самоубийство Жизни делает вообще невозможной всю и всякую жизнь, – хотя и поскольку она творится неразумными «руками» и неверно: предметно-односторонне-ориентированными «мозгами» человека=рацио-личности.

Необычайно грустно здесь то, что такая, губительная политика навязана Западом всему Востоку, а он слишком доверчиво принимает ее за норму и даже высшее достижение цивилизации (которая разрушает не только всю и всякую жизнь, но и японскую, как и китайскую… лирику, воспевающую жизнь и ориентирующую человека на гармонию с нею).

Соответственно: гармония – должна стать рукотворной тоже, должна осознанно, осмысленно, целенаправленно пронизывать все творчество человека и, прежде всего, Японии. В этом – глобально-исторический смысл японской, чрезвычайно гармоничной и гармонизирующей лирики. Но гармония – свойство скорее Женщины – Востока, чем Мужчины – Запада.

Гармоничность творчества женщины. Японская лирика создала такой образ женской творческой индивидуальности, который с максимальной простотой и изысканным изяществом сможет стать нормативным прогнозом вообще развития женского творческого потенциала. Для Женщины такого уровня творческого развития Жизнь=Творчество самым естественным образом перерастает в Твор-чество=Жизнь. Конечно, такой образ создавался не только женщинами, но и мужчинами; это – общее и огромнейшее, еще недостаточно оцененное достижение всей культуры Японии, всей ее творческой интеллигенции. Одно из основных качеств творимой Женщиной гармонии – уникальность каждой из ее форм.

Каждая Женщина, как и Природа, должна быть уникальной, а потому многообразие форм женской уникальной гармонии – это «ключ» к тому многообразию форм Жизни, которое отныне должно твориться сообща. Естественная гармония тем самым начинает еще и твориться Женщиной – Созидательницей. В японской лирике как многообразна Природа, так многообразна и гармония с нею. Это… можно наглядно видеть из сопоставления стихов Догэна и Рекана (1758–1831 гг.):

…В отличие от Догэна Рекан уже отделяет себя от Природы, однако лишь для того, чтобы осознанно слить себя с нею [476, с. 217].

Этому миру естественной гармонии противостоит дисгармония, которая получается в итоге «раздувания», преувеличения, универсализации частного момента гармонии Жизни=Женщины – потребления, – при полуосознанном игнорировании более фундаментального процесса воспроизводства Жизни.

Но тогда проблему можно-нужно повернуть уже по-иному: каковы те основные ограничения японской традиционной культуры, в силу которых Япония (как и весь Восток) не смогла выдержать бурного натиска западной цивилизации, а ныне еще и вынуждена вестернизироваться, – что и привело весь мир к экокатастрофе. Восток участвует в этом экосамоубийстве скорее пассивно, чем активно. Основной субъект этого процесса – США и Запад в целом. Восток и Евразия вовлечены в это экофобное дело в силу излишней доверчивости, а также в силу еще чего-то, в чем Запад оказался сильнее.

На наш взгляд, это преимущество Запада перед Востоком, включая даже Японию, нельзя свести к чему-то одномерно-простому. Но оно и не запредельно сложно, его вполне можно и должно осознать и выразить на понятийном уровне. Если мы сумеем опереться на опыт Японии, Востока в целом и Евразии, особенно. Продолжая наше осмысливание японской лирики, можно выделить еще несколько ее свойств, определяемых спецификой женского творческого начала, которые в системе отношений Японии с западной цивилизацией не помогают японцам и даже препятствуют в жесткой их борьбе с жестоким миром «варваров южных морей», которые и не думают об аккультурации.

«Индивидность» экообщения Женщины, т. е. замкнутость ее интересов, в т. ч. и творческих, рамками семьи, не общества; сводимость эко-общения к общению на индивидуально-семейном уровне. Ближе к реалиям японской традиции, по-своему об этом говорит Басе:

 
На голой ветке
Ворон сидит одиноко…
Осенний вечер!
 

Это знаменитое трехстишие великого поэта «символизирует не одиночество слабого человека перед враждебными силами Природы, а интимное, сугубо личностное, индивидуа-льное общение, неповторимое у каждого отдельного человека. Здесь Бас сливает воедино процесс порождения индивида Природой с процессом поэтического творчества, которое тоже глубоко индивидуально» [476, с. 216].

В целом такой, индивидуальный тип экообщения хорош для творчества, но плох в социальных конфликтах. Запад сумел по-своему преодолеть эти ограничения Востока, резко динамизировав всю социальную жизнь, создав качественно новый тип социальных отношений, – уже не органичного, а предметно-деятельностного типа.

Непосредственность, личностность творчества женщины как экообщения ее с Природой. Между ними нет и не должно быть никаких опосредствующих звеньев. Просто=естественно этот аспект высветил в одной из своих ранних работ один из нас, указывая, что способность, склонность, стремление к экообщению и есть собственно экологичность, экофильность, утверждаемая японской лирикой. Лирика для японской культуры в целом выступает одновременно в качестве «реликта» классического периода и живого начала будущего:

В японской лирике все – в т. ч. и дело рук самого человека, а тем более женщины, – одухотворено Природой. Предмет, особенно предмет искусства, рожден самой Природой, не есть нечто ей противоположное… Думается, что поэтично-экологичное сознание (уровня японской лирики. – ред.) четко противостоит сознанию фетишистскому, наделяющему предмет… фундаментально-базисной социальной ролью, подчиняющей себе и систему экообщения. Лирика сдерживает наступление прагматичного фетишизма вещей…, становится реальной его альтернативой… Японские лирические поэты изначально поддерживают гармонию человека с Матерью-Природой. Различны формы этой гармонии, но неизменны любовь и уважение человека к Природе: в прошлом – как к Матери и Другу, ныне – как к своему Ребенку…, развитие которого и само существование отныне и навсегда зависит от Человека, от того, сможет ли он стать творческой индивидуальностью, созидающей и свой социум, и свою Природу… Вот почему рассмотрение японской лирики с позиций необходимой эко-гармонии позволяет сделать следующий фундаментальный вывод: японская лирика как бы «шагнула» от первоначальной экогармонии с Матерью-Природой прямо к Будущей эко-гармонии, когда уже Человек (став творческой индивидуальностью) берет на себя ответственность и за себя, и за всю Природу. Японская лирика дает одну из возможных картин экогармоничного Будущего для всей глобальной культуры, которую еще предстоит освоить остальному человечеству, – если оно, конечно, захочет и сможет найти в себе силы для этого. И это освоение возможно на сугубо индивидуальном уровне.

Ощущение Востоком своей творимости Природою (=Космосом, Небом, Богом), вторичности, частичности, – это его целостное мироощущение. В принципе оно имеет огромный смысл: сначала нужно творчески осмыслить основные позитивные итоги всей эволюции Жизни, чтобы затем, т. е. отныне начать ее творить. Но чтобы перейти этот рубеж, осуществить смену парадигмы творчества, нужно осознать, осмыслить, ощутить, что отношения творимости, вторичности, частичности накладывают на человека Востока сильные ограничения, которые приводят к внутреннему неяв-ному, но действенному запрету на переход к системе активного (=мужского) творчества, а значит, к почти полному недоразвитию мужского потенциала и к общему недоразвитию творческого потенциала Востока, в т. ч. и Японии.

Япония, – как и «тигры» Дальнего Востока, – вырвалась вперед в экономическом отношении за счет ускоренного развития своего творческого мужского потенциала (но не за счет развития своих национальных и общевосточных традиций) путем прямого, доверчивого, некритичного заимствования западных, рацио-экофобных схем развития (что существенно ускоряет и общее, глобальное движение человечества к экокатастрофе). Тем самым, Восток в принципе добровольно уступает прерогативы полноты, целостности, первичности Западу, чем последний активно и пользуется, не без успеха навязывая свою стратегию всему человечеству.

Однако именно экофильные достоинства японской лирики являются в перспективе основанием для «прорыва» и Японии (и России, и мира в целом, – в меру их органично-творческого освоения этих достоинств) в экогармоничное будущее, но при совершенно определенном условии снятия тех ограничений, которые обнаруживаются при излишней универсализации этого, «женского» типа творчества и развития творческого потенциала, при перенесении его свойств на мужской и «пророчески»=соборно-ноосферный типы творчества Жизни.