Текст книги "Спаси меня, вальс"

Часть вторая

I

Кровать была огромной, такой они не могли даже и представить. В ширину больше, чем в длину. К тому же в ней было все, что им обоим не нравилось в традиционных кроватях: блестящие черные шары и белые эмалевые стенки, как в детской колыбели, и особенно злило неаккуратно сползшее на пол с одной стороны покрывало. Дэвид перекатился на свою половину, а Алабама соскользнула на нагретое место рядом с воскресной газетой.

– Ты не мог бы еще немного потесниться?

– Господи Иису… О Господи, – простонал Дэвид.

– Что такое?

– В газете сказано, что мы знаменитые, – глуповато моргнув, проговорил он.

Алабама села в постели.

– Вот здорово… Дай посмотреть…

Дэвид торопливо зашелестел страницами «Бруклин риал эстейт» и «Уолл-стрит квотейшнс».

– Прекрасно! – воскликнул он, чуть не плача. – Прекрасно! Кстати, тут сказано, что мы в санатории из-за своей испорченности. Хотелось бы мне знать, что подумают родители, когда прочитают.

Алабама пробежала пальцами по перманентной завивке.

– Ну, они подумают, – предположила она, – что мы там уже несколько месяцев.

– Но мы же не были там.

– Мы и теперь не там. – Стремительно повернувшись, она обняла Дэвида. – Правда?

– Не знаю. А ты как думаешь?

Они засмеялись.

– Ну, не глупые ли мы? – произнесли они одновременно.

– Ужасно глупые. Разве не смешно?.. Ладно, как бы там ни было, я рада, что мы стали знаменитыми.

Сделав три быстрых шага по кровати, Алабама спрыгнула на пол. За окном серые дороги толкали коннектикутский горизонт спереди и сзади, чтобы сделать из него стратегически важный перекресток. Мир на праздных полях хранил каменный солдат народной милиции[26]26
  Солдат народной милиции эпохи войны за независимость 1775–1783 гг.


[Закрыть]. Из-под перистолистых каштанов выползала автомобильная дорога. Непобедимые сорняки слабели на жаре; выстроившиеся в шеренгу красные астры клонили головки. Гудрон разжижался на дорогах. А дом стоял себе и посмеивался в бороду из золотарника.

Лето в Новой Англии все равно что епископальная служба. Земля скромно радуется своим домотканым зеленым одежкам; лето швыряет нам свои фасоны и разрывается, протестуя против привычной нашей сдержанности, как спинка японского кимоно.

Танцуя по комнате, счастливая Алабама одевалась и, ощущая себя очень красивой, думала о том, как потратить деньги.

– Что еще пишут?

– Пишут, что мы замечательные.

– Вот видишь…

– Нет, не вижу, но полагаю, что все как-нибудь утрясется.

– И я тоже… Дэвид, наверно, это твои фрески.

– Естественно, не мы сами, мегаломанка[27]27
  Мегаломания – мания величия.


[Закрыть].

Резвясь на утреннем солнце, искристом словно хрусталь Лалика[28]28
  Имеется в виду Рене Лалик (1860–1945) – французский дизайнер, один из лучших мастеров парфюмерного хрусталя.


[Закрыть], они были похожи на двух взъерошенных морских котиков.

– Ох, – вздохнула Алабама, перебирая в шкафу вещи. – Дэвид, ты только посмотри на чемодан, что ты подарил мне на Пасху.

Вытащив плоский чемоданчик из серой свиной кожи, она показала на большое водянистое желтое пятно, обезобразившее атласную подкладку. Алабама в отчаянии не сводила глаз с мужа.

– В нашем положении дама не может явиться в город с таким чемоданом.

– Надо позвать доктора… А что с ним случилось?

– Я одолжила его Джоанне в тот день, когда она приехала, чтобы наорать на меня за детские пеленки.

Дэвид издал осторожный смешок.

– Она была очень злая?

– Она заявила, что мы не должны разбазаривать деньги.

– Почему ты не сказала ей, что мы уже все потратили?

– Я сказала. По-моему, она решила, что мы поступили неправильно, ну и пришлось соврать, будто мы вот-вот получим еще немного.

– А она что? – самонадеянно переспросил Дэвид.

– Она не поверила; сказала, что мы не от мира сего.

– Родственники всегда думают, будто можно прожить, ни за что не платя.

– Больше мы ее не позовем… Дэвид, встречаемся в пять в холле «Плаза»… Как бы мне не опоздать на поезд.

– Ладно. До свидания, дорогая.

Дэвид никак не желал выпускать ее из своих объятий.

– Если в поезде кто-нибудь попытается украсть тебя, скажи ему, что ты принадлежишь мне.

– Если ты обещаешь, что не…

– До сви-да-ни-я!

– Мы ведь любим друг друга?

Винсент Юманс[29]29
  Винсент Юманс (1898–1946) – автор популярных мюзиклов 1930 годов и многих песен времен Второй мировой войны.


[Закрыть] писал музыку для сумеречного послевоенного времени. А сумерки были великолепные. Они висели над городом, как постиранное белье цвета индиго, сотворенные из асфальтовой пыли, закопченных теней под карнизами и ленивых дуновений ветра из закрывающихся окон. Они лежали на улицах, как сероватый болотный туман. В унынии весь мир шел пить чай. Девушки в коротеньких летучих пелеринках, в длинных развевающихся юбках и в соломенных шляпках, напоминающих тазики, сидели в такси перед «Плаза Грилл»; девушки в длинных атласных пальто, разноцветных туфельках и в соломенных шляпках, похожих на крышки от люков, плясали под льющуюся, как водопад, музыку на танцплощадках «Лоррейн» и «Сент-Реджис». В сумеречное время между чаем и ужином, когда закрываются роскошные окна, под угрюмыми железными попугаями «Билтмора» ореол вокруг золотых стриженых головок разбивался о черные кружева и бутоньерки; шум от кружения по-современному высоких и тонких силуэтов заглушал звяканье чайных чашек в «Ритце».

Кто-то кого-то ждал, крутили волоски на стволах пальм, превращая их в кончики темных усов, и разрывали на короткие полоски нижние листья. Это были в основном совсем молодые люди: к полуночи Лиллиан Лоррейн напилась вдрызг на верхней точке Нового Амстердама[30]30
  Голландское поселение в южной части острова Манхэттен, ставшее потом городом Нью-Йорком.


[Закрыть], футбольные команды, нарушая режим, тоже напивались, до смерти пугая официантов. Вокруг было полно родителей, присматривавших за своими детьми. Дебютантки переговаривались: «Это Найты?» – или: «Я видела его в зале. Пожалуйста, дорогая, познакомь меня».

– Что толку? Они влюблены друг в друга, – растворялось в монотонных нью-йоркских пересудах.

– Конечно же это Найты, – отвечали хором многие девушки. – Вы видели его картины?

– Предпочитаю смотреть на него самого, – говорили другие девушки.

Серьезные люди воспринимали обоих вполне серьезно; Дэвид говорил о визуальном ритме и воздействии небулярной первичной стадии развития Вселенной на первичные цвета. За окнами в лихорадочной безмятежности мерцал город, увенчанный золотой короной. Вершины Нью-Йорка сверкали, подобно золотому балдахину над троном. Дэвид и Алабама молча смотрели друг на друга – не зная, как подступиться к разговору о ребенке.

– Ну же, что сказал врач? – уже не в первый раз спросил Дэвид.

– Я же говорила… Он сказал: «Привет!»

– Не изображай ослицу… Что еще он сказал? Нам же надо знать, что он сказал.

– У нас будет ребенок, – с видом собственницы объявила Алабама.

Дэвид полез в карманы.

– Извини… Наверно, оставил дома.

Он думал о том, что теперь их будет трое.

– Что оставил?

– Снотворное.

– Я сказала «ребенок».

– А!

– Надо у кого-нибудь спросить.

– У кого?

Их знакомые много чего знали: лучший джин в городе у «Лонгэйкр Фармэсиз»; не хочешь пьянеть, закусывай анчоусами; метиловый спирт можно отличить по запаху. Всем было известно, где искать белый стих у Кэбелла[31]31
  Имеется в виду Джеймс Кэбелл (1879–1958) – американский писатель. В своем творчестве использовал сюжеты и стиль средневековой поэзии.


[Закрыть] и как достать билеты на игру Йельской команды, что мистер Фиш живет в аквариуме и что в полицейском участке Центрального парка, кроме сержанта, есть еще и другие копы, – однако никто не знал, что такое иметь ребенка.

– Пожалуй, тебе надо спросить у своей матери, – сказал Дэвид.

– Ах, Дэвид, только не это! Она подумает, что я понятия ни о чем не имею.

– Что ж, тогда я спрошу у своего агента, – предложил он. – Он человек бывалый.

Город покачивался в приглушенном реве, похожем на рокот аплодисментов в огромном театре, доносящийся к стоящему на сцене актеру. Из Нового Амстердама «Две крошки в голубом» и «Салли» били по барабанным перепонкам и неуклюже ускоряли ритм, словно призывая всех стать неграми и заядлыми саксофонистами, вернуться в Мэриленд и Луизиану, музыка звучала так, будто вокруг были мамушки-негритянки и миллионеры. Продавщицы были похожи на Мэрилин Миллер[32]32
  Мэрилин Миллер (1898–1936) – американская танцовщица и актриса, у которой Мэрилин Монро позаимствовала сценическое имя.


[Закрыть]. Студенты обожали Мэрилин Миллер, как прежде обожали Рози Квинн. Знаменитостями становились актрисы кино. Пол Уайтмен[33]33
  Пол Уайтмен (1890–1967) – в 1919 г. организовал свой оркестр. В 1920–1930-е гг. его называли не иначе как Король Джаза.


[Закрыть] играл на скрипке о том, как важно веселиться. В том году в «Ритц» стояли очереди за бесплатными благотворительными обедами. Знакомые встречались в коридорах отеля, где пахло орхидеями, плюшем и детективными историями, и спрашивали друг у друга, где они успели побывать. На Чарли Чаплине обычно была желтая куртка для игры в поло. Люди устали изображать пролетариев – все упивались славой. Ну а прочих, которые не были отмечены славой, поубивало на войне; собственная домашняя жизнь мало кого интересовала.

– Вон они, Найты, танцуют вместе, – говорили о них. – Как это мило, правда? Вон они.

– Послушай, Алабама, ты не держишь ритм, – упрекал жену Дэвид.

– Ради Бога, Дэвид, не наступай мне на ноги!

– Никогда не умел танцевать вальс.

Теперь решительно все обретало унылый вид, с учетом нынешних обстоятельств.

– Мне придется много работать, – сказал Дэвид. – Разве не забавно – стать центром вселенной для кого-то еще?

– Очень забавно. Хорошо, что мои родители приедут прежде, чем меня начнет тошнить.

– Откуда тебе известно, что будет тошнить?

– Будет.

– То есть так тебе кажется.

– Да.

– Поедем куда-нибудь еще.

Пол Уайтмен играл «Две крошки в голубом» в «Пале Рояль»; номер был большой и дорогой. Девушки с пикантными профилями как две капли воды походили на Глорию Суонсон[34]34
  Глория Суонсон (1897–1983) – популярная актриса кино.


[Закрыть]. В Нью-Йорке было больше копий, чем самого Нью-Йорка – самыми реальными вещами в этом городе были абстракции. Всем хотелось попасть в кабаре.

– У нас кое-кто будет, – говорили все всем, – и нам бы хотелось, чтобы вы тоже были.

– Мы позвоним, – отвечали они.

В Нью-Йорке только и делали что звонили по телефону. Звонили из одного отеля в другой, где тоже была вечеринка, и просили прощения, что не могут прийти – так как уже приглашены. На чай или на поздний ужин.

Дэвид и Алабама позвали друзей в «Плэнтейшн» – кидать апельсины в барабан и себя – в фонтан на Юнион-сквер. Туда они и отправились, напевая «Новый Завет» и «Конституцию нашей страны» и одолевая транспортный прилив, подобно ликующим островитянам на досках для серфинга. Никто не знал слов «Звездно-полосатого флага»[35]35
  Гимн США.


[Закрыть].

В городе старухи с ласковыми и затененными лицами, напоминающими о тихих улочках Центральной Европы, торговали анютиными глазками; шляпы плыли на автобусе прочь с Пятой авеню; облака посылали предупреждение Центральному парку. На улицах Нью-Йорка пахло остро и сладко, как конденсат на машинах, в окутанном ночью металлическом саду. Меняющиеся запахи, люди и атмосфера волнения из главных артерий города проникали рывками в переулки, вторгаясь в их собственный ритм.

Обладая жадным всепоглощающим эго, Найты алчно впитывали жизнь в момент быстрого отлива, а всякую мертвечину выбрасывали в море. Нью-Йорк – отличное место, чтобы быть на подъеме.

Манхэттенский клерк не поверил, что они женаты, но комнату им сдал.

– Что ты? – спросил Дэвид, сидя на кровати под ситцевым балдахином. – Не можешь сама справиться?

– Могу. Когда поезд?

– Уже пора. У меня есть два доллара, чтобы встретить твоих родителей, – сказал он и потянулся за одеждой.

– Я бы хотела купить цветы.

– Алабама, – назидательным тоном проговорил Дэвид, – это нецелесообразно. Это просто дань предписаниям эстетики – своего рода формула украшательства.

– Но ведь на два доллара все равно ничего не сделаешь, – вполне логично возразила Алабама.

– Думаю, нет…

Слабые ароматы из цветочного магазина в отеле, словно серебряные молоточки, стучались в раковину бархатного вакуума.

– Конечно, если придется платить за такси…

– У папы будут с собой деньги.

В стеклянную крышу вокзала бились клубы белого дыма. Похожие в сером свете дня на незрелые апельсины, висели на железных балках фонари. Толпы и толпы людей встречались и расходились на лестнице. Со скрежетом – словно тысяча ключей повернулась в заржавевших замках – остановился поезд.

– Знать бы, что в Атлантик-сити будет так трудно добираться. Мы опоздали на полчаса, просто не верится… В наше отсутствие город не изменился, – говорили пассажиры, энергично разбирая вещи и понимая, что их шляпы не годятся для города.

– Мама! – крикнула Алабама.

– Ну, как вы тут?..

– Разве это не великий город, Судья?

– Я не был здесь с тысяча восемьсот восемьдесят второго года. С тех пор многое изменилось, – сказал Судья.

– Хорошо доехали?

– Алабама, где твоя сестра?

– Она не смогла приехать.

– Она не смогла приехать, – неубедительно подтвердил Дэвид.

– Знаешь, – сказала Алабама в ответ на удивленный взгляд матери, – в последний раз, когда Джоанна была у нас, она взяла лучший чемодан, чтобы увезти мокрые пеленки, и с тех пор… ну, с тех пор мы почти не виделись.

– Почему бы ей не одолжить у тебя чемодан? – строго спросил Судья.

– Это был мой лучший чемодан, – терпеливо объяснила Алабама.

– Ах, бедная малышка, – вздохнула мисс Милли. – Полагаю, мы сможем позвонить им по телефону.

– Ты будешь иначе относиться к таким мелочам, когда у тебя появятся собственные дети, – сказал Судья.

Алабама заподозрила, что ее выдала изменившаяся фигура.

– А я понимаю, что чувствовала Алабама. – Милли великодушно отпустила дочери грехи. – Она и в детстве не любила делиться с кем-то своими вещами.

Такси подкатило к исходящей паром вокзальной стоянке.

Алабама не знала, как попросить отца заплатить таксисту, – она вообще чувствовала себя неуверенно с тех пор, как, выйдя замуж, перестала получать полные негодования приказы отца. Она не знала, что говорить, когда девушки картинно прохаживались перед Дэвидом в надежде увидеть свой портрет на его рубашке, и что делать, когда Дэвид рвал и метал, проклиная прачечную из-за оторванной пуговицы, которая-де загубила его талант.

– Дети, если вы займетесь чемоданами, я заплачу за такси, – сказал Судья.

Зеленые холмы Коннектикута вносили успокоение в душу после качки в скрежещущем поезде. Цивилизованные, укрощенные запахи новоанглийского газона, ароматы невидимых машинных парков вязали воздух в тугие букеты. Деревья с виноватым видом клонились к крыльцу, насекомые наполняли звоном сожженные зноем луга. В окультуренной природе не было места ни для чего неожиданного. Если захочется кого-нибудь повесить, фантазировала Алабама, то придется делать это на собственном дворе. Бабочки то складывали, то закрывали крылья, это было похоже на фотовспышки. «Тебе не стать бабочкой», – будто говорили они. Это были глупые бабочки, они порхали над дорожкой, демонстрируя людям свое превосходство.

– Мы хотели скосить траву, – начала было Алабама, – но…

– Так намного лучше, – вмешался Дэвид. – Живописнее.

– Мне нравятся сорняки, – добродушно отозвался Судья.

– Они так хорошо пахнут, – добавила мисс Милли. – А вам не одиноко тут вечерами?

– Нет, друзья Дэвида иногда заезжают, да и в городе мы бываем.

Алабама не сказала, как часто они отправляются в город скоротать вечер, расплескивая апельсиновый сок в холостяцких убежищах и произнося монологи о лете за закрытыми дверями. Они стремились туда, опережая в своих ожиданиях ту праздничную жизнь, которая наступит в Нью-Йорке через несколько лет, так Армия спасения норовит поспеть к Рождеству, стремились, чтобы расслабиться, окунувшись в воды обоюдной неугомонности.

– Мистер, – поздоровался с приехавшими появившийся на ступеньках Танка. – Мисси.

Дворецкий Танка был японцем. Держать его они могли только в долг, занимая деньги у агента Дэвида. Японец стоил дорого; а все потому, что создавал ботанические сады из огурцов и зелени с маслом, а со счетов на бакалею брал деньги на уроки игры на флейте. Они попытались обойтись без него, но Алабама порезала руку, открывая банку с бобами, а Дэвид, управляясь с газонокосилкой, растянул запястье на своей художнической руке.

Метя пол, восточный человек мерно, как маятник, покачивался, словно отмечая ось земли. Неожиданно он разразился тревожным смехом и повернулся к Алабаме.

– Мисси, не удельте ли мне един минутку – един минутку, пожалуйста.

«Хочет попросить денег», – с беспокойством подумала Алабама, следуя за дворецким на боковое крыльцо.

– Смотрите! – сказал Танка.

Негодующим жестом он показал на гамак, повешенный между колоннами, на котором храпели два молодых человека, положив рядом бутылку джина.

– Знаешь, – неуверенно произнесла Алабама, – ты лучше скажи мистеру – но только, Танка, когда рядом никого не будет.

– Правильна, – кивнул японец, прикладывая палец к губам. – Ш-ш-ш.

– Послушай, мама, почему бы тебе не пойти наверх и не отдохнуть перед обедом? – предложила Алабама. – Ты ведь наверняка устала от долгой дороги.

Когда Алабама вышла из комнаты родителей, Дэвид по ее растерянному лицу сразу понял, что произошло нечто неприятное.

– Ну что?

– Что? В гамаке спят пьяницы. Папа увидит, тогда не миновать бури!

– Выгони их.

– Да они шагу не сделают.

– О Господи! Пусть Танка проследит, чтобы они дали нам спокойно пообедать.

– Думаешь, Судья поймет?

– Боюсь, что…

Алабама огляделась с несчастным видом.

– Ну… Полагаю, рано или поздно наступает момент, когда приходится выбирать между ровесниками и родителями.

– Они совсем плохи?

– Почти безнадежны. Если послать за врачом, то без драмы не обойтись, – бросила пробный шар Алабама.

Дневное муаровое сияние солнца наводило глянец на безликие, по-колониальному затейливые комнаты, а также на желтые цветы, свисавшие с камина, как вышитая тамбуром салфетка. Это было будто священное сияние, высвечивавшее склоны и лощины грустного вальса.

– Непонятно, что можно сделать, – решили оба.

Алабама и Дэвид опасливо ждали в тишине, пока удар ложкой о жестяной поднос не возвестил об обеде.

– Очень рад, – заметил Остин, наклоняясь над розой, вырезанной из свеклы, – что вам удалось немного приручить Алабаму. Кажется, она стала неплохой хозяйкой.

Судью потрясла свекольная роза.

Дэвид подумал о своих оторванных пуговицах.

– Да, – сдержанно произнес он.

– Дэвиду здесь хорошо работается, – испуганно вмешалась Алабама.

Она уже собиралась нарисовать картину домашних радостей, как услыхала громкий стон, донесшийся со стороны гамака. С видимым усилием одолев порог столовой, в дверях показался молодой человек и уставился на собравшихся. Каким он был с перепоя, таким его увидели сидевшие за столом – и не заправленную в брюки рубашку тоже.

– Добрый вечер, – вежливо поздоровался он.

– Полагаю, вашему другу не мешало бы поесть, – проговорил несколько озадаченный Остин.

Друг разразился дурацким смехом.

Мисс Милли смущенно изучала цветочную архитектуру Танки. Конечно же ей хотелось, чтобы у Алабамы были друзья. И она всегда внушала детям, как хорошо иметь друзей, однако при определенных обстоятельствах на нее порою накатывали сомнения.

Еще один неопрятный фантом появился в дверях. Тишину нарушали лишь старательно подавляемые истерические всхлипывания.

– Он так выглядит, потому что после операции, – торопливо произнес Дэвид.

Судья ощетинился.

– Ему удалили глотку, – в страхе сказал Дэвид, ища глаза на оплывшем лице. К счастью, его приятели вроде бы прислушались к тому, что он говорил.

– Совсем немой, – вдохновенно соврала Алабама.

– Очень рад этому, – с непроницаемым видом отозвался Судья.

В его тоне можно было различить враждебную ноту, однако он с очевидным удовольствием воспринял известие о невозможности вести беседу.

– Не могу произнести ни слова, – неожиданно вырвалось у фантома. – Я немой.

«Ну вот, – подумала Алабама, – это конец. Что теперь будет?»

Мисс Милли заговорила о том, что от морского соленого воздуха быстро чернеет столовое серебро. Судья не сводил с дочери сурового взгляда. Необходимость в словах отпала благодаря причудливой, но не требующей никаких объяснений карманьоле вокруг стола. В сущности, это была не пляска, а некие попытки преодолеть растительное состояние, перемежаемое торжествующими пеанами, которые состояли из похлопываний по спине и зычных призывов присоединиться к празднику жизни. Судью и мисс Милли тотчас радушно включили в число приглашаемых.

– Похоже на фриз, сценка на греческом фризе, – ни к кому не обращаясь, сказала мисс Милли.

– Не очень познавательно, – добавил Судья.

В изнеможении молодые люди раскачивались, едва удерживаясь на ногах.

– Нам бы двадцать долларов, – выдохнула эта аморфная масса, – мы бы в придорожную гостиницу. Но если у Дэвида нет, нам придется еще немного побыть тут.

– А, – произнес потрясенный Дэвид.

– Мама, – подала голос Алабама, – ты не могла бы одолжить нам двадцать долларов, а завтра мы возьмем деньги в банке…

– Конечно, дорогая. Кошелек наверху в ящике комода. Как жаль, что вашим друзьям пора уходить; похоже, им тут совсем неплохо, – рассеянно проговорила она.

Напряжение спало. Мирное стрекотание сверчков, словно хруст только что сорванного салата, изгнало из гостиной даже намек на диссонанс. Лягушки хрипло квакали на лугу, где обычно цвел золотарник. Все семейство настроилось на вечернюю колыбельную, долетавшую сквозь дубовую крону.

– Спасены, – вздохнула Алабама, когда они с Дэвидом уютно устроились на своей экзотической кровати.

– Да уж, – отозвался Дэвид, – кажется, обошлось.

По всей Бостон-Пост-роуд катили в автомобилях люди, уверенные, что обойдется, даже если они напьются, и им не грозит врезаться в пожарный кран, грузовик или старые каменные стены. Полицейские тоже предпочитали думать, что обойдется, и никого не арестовывали.

В три часа ночи Найтов разбудил громоподобный шепот – со стороны газона.

Прошел час, с тех пор как Дэвид оделся и спустился вниз. Шум нарастал волнами.

– Ну-ну, я выпью с вами, только постарайтесь поменьше шуметь, – донесся до Алабамы голос Дэвида, пока она аккуратно натягивала на себя одежду.

Что-то непременно случится; к тому же имело смысл выглядеть получше на случай прибытия полиции. Похоже, компания расположилась на кухне. Алабама со злостью просунула голову в дверь.

– Эй, Алабама! – окликнул ее Дэвид. – Я советую тебе не совать нос куда не надо. Ничего лучше не могу придумать… – хриплым шепотом доверительно произнес он, как актер – реплику для зрителей.

Алабама в ярости осмотрела всю в красных пятнах кухню.

– Заткнись! – крикнула она.

– Послушай, Алабама…

– Это ты все время твердишь, что мы должны вести себя достойно, а сам… полюбуйся на себя!

– С ним все нормально. Дэвид в полном порядке, – пробормотал лежавший ничком гость.

– А если сюда заглянет мой отец? Что он скажет о вашем порядке? – Алабама обвела рукой разгромленную кухню. – Это еще что за банки? – гневно продолжала она.

– Томатный сок. Он тебя отрезвит. Я как раз угощал им наших гостей, – пустился в объяснения Дэвид. – Сначала томатный сок, потом джин.

Алабама попыталась отобрать у Дэвида бутылку.

– Дай мне.

Дэвид оттолкнул ее, и она отлетела к двери. Чтобы избежать треска – если дверь сломается, – Алабама сумела на лету перегруппироваться, но сильно ударилась о косяк, да еще получила удар в лицо крутящейся дверью. Платье обагрилось потоками крови из носа, хлынувшей, словно нефть из новой скважины.

– Посмотрю, нет ли бифштекса в морозилке, – деловито произнес Дэвид. – А ты давай под холодную воду. Сколько сможешь не дышать.

К тому времени, когда кухня кое-как была приведена в порядок, коннектикутский рассвет, словно из пожарного шланга, оросил землю. Гости, спотыкаясь, побрели спать в гостиницу. А Алабама и Дэвид с печальным видом разглядывали синяки под глазами Алабамы.

– Они решат, что это я ударил тебя, – сказал Дэвид.

– Естественно – и мои слова ничего не изменят.

– Думаешь, если они увидят нас вместе, то поверят в это?

– Люди всегда верят в самое невероятное.

Судья и мисс Милли спустились вниз к завтраку. В окружении вонючих гор из мокрых окурков они ждали, пока Танка палил бекон в предчувствии беды. Сидеть было практически негде – повсюду липкие высохшие пятна от джина и апельсинового сока.

У Алабамы голова болела так, словно внутри черепа жарили воздушную кукурузу. Синяки она попыталась скрыть под толстым слоем пудры, отчего казалось, что кожа у нее жутко шелушится.

– Доброе утро, – жизнерадостно проговорила Алабама.

Судья от неожиданности мигнул.

– Алабама, – сказал он, – помнишь, мы хотели позвонить Джоанне – мы с мамой решили, что лучше это сделать сегодня. Ей нужно помочь с ребенком.

– Да, сэр.

Алабама предвидела реакцию родителей, однако внутри у нее все перевернулось. Ей было известно, что нельзя вечно навязывать другим людям свое мнение о себе – рано или поздно все равно сталкиваешься с тем, что думают о тебе другие.

«Что ж! – мысленно воскликнула она. – У родителей нет права призывать своих детей к ответу за то, что они старательно внушали им, пока те не могли еще возражать!»

– А поскольку, – продолжал Судья, – ты и твоя сестра, похоже, не в ладах, мы решили, что поедем к ней без тебя, завтра утром.

Алабама сидела молча, разглядывая оставшиеся с ночи горы мусора.

«Надеюсь, Джоанна сполна вознаградит их пристойным поведением и россказнями о том, как трудно теперь жить, – продолжала Алабама свой горький мысленный монолог. – И хорошенько отделает нас, чтобы покрасоваться перед ними. Наверняка изобразит нас этакими черными демонами».

– Пойми, – продолжал Судья, – я тебя не осуждаю. Ты взрослая женщина, так что это твое дело – решать, как тебе жить.

– Я все поняла, – отозвалась Алабама. – Ты просто недоволен, поэтому не хочешь остаться. Если я не стану на твою точку зрения, ты предоставишь меня самой себе. Что ж, полагаю, у меня нет права просить тебя остаться?

– Люди, попирающие права других, – ответил Судья, – не имеют права на свои права.

Поезд, увозивший в город Судью и мисс Милли, громыхал молочными канистрами и милым сердцу перевозным летним имуществом. Прощались они, оставшись каждый при своем мнении. Через несколько дней родителям пора было обратно на юг, так что на еще один визит времени едва ли хватит. Дэвиду надо будет как раз уезжать – к своим фрескам, а Алабаме, пожалуй, тогда лучше побыть дома. Их, мол, очень радуют успех и известность Дэвида.

– Да не переживай ты так, – сказал Дэвид. – Не в последний раз виделись.

– Как прежде больше не будет, – причитала Алабама. – Теперь нам всегда придется думать о том, кем они воображают нас.

– А разве прежде так не было?

– Было. Но, Дэвид, очень трудно, когда в тебе сразу два разных человека. Один сам себе голова, а второй не хочет расставаться со старыми, милыми вещами, хочет быть любимым, защищенным, оберегаемым от всего плохого.

– Думаю, ты не первая сделала это открытие, – отозвался Дэвид. – Полагаю, единственное, что мы можем разделять с другими, это мнение о погоде.

Винсент Юманс сочинил новую песню. Старые песни летели в больничные окна с шарманок, пока рождался ребенок, а новые песни обитали в роскошных холлах и обеденных залах, в пальмовых садах и на крышах.

Мисс Милли прислала Алабаме детские вещи и список процедур, необходимых при купании младенца, настоятельно прося прикрепить его к двери ванной комнаты. Получив телеграмму о рождении Бонни, бабушка телеграфировала Алабаме: «Моя голубоглазая девочка стала взрослой. Мы очень гордимся тобой». В телеграмму вкралась забавная ошибка – «голубеглазая» девочка. В материнских письмах всегда была просьба вести себя как следует, что подразумевало некоторую безответственность Алабамы и Дэвида. Читая их, Алабама словно слышала, как скрипят проржавевшие пружины: именно так звучало кваканье лягушек в родных болотах, под кипарисами.

Нью-йоркские реки покачивали береговыми огнями, словно электрическими гирляндами; болота Лонг-Айленда распространяли сумерки на свою синюю Кампанью[36]36
  Равнина, окружающая Рим.


[Закрыть]. Сверкающие огнями здания расцвечивали небо в разные цвета, делая его похожим на лоскутное одеяло. Обрывки философии, познавательный хлам, клочья видений умирали в сентиментальных сумерках. Болота были черные, плоские, красные и по окоему кишащие преступлениями. Да, Винсент Юманс сочинял музыку. В лабиринте джазовой сентиментальности слушатели ритмично качали головами, кивали друг другу с разных концов города, мысленно мчась навстречу друг другу, став обтекаемыми, будто металлические фигурки на капоте быстроходных машин.

Алабама и Дэвид гордились собой и младенцем, небрежно подчеркивая обыденность траты пятидесяти тысяч долларов за два года – пока они наводили глянец на барочный фасад своей жизни. На самом деле нет больших материалистов, чем художник, который требует от жизни вдвойне за потери и проценты от отданного ростовщику по имени Эмоция.

В те годы люди вкладывали деньги в богов.

– Доброе утро, – в мраморных фойе приветствовали посетителей банковские служащие, – вы настаиваете на Афине Палладе?

Или:

– Вы хотите, чтобы я приписал Диану к счету вашей жены?

Куда дороже обходится, если едешь на крыше такси, а не в салоне; небеса декоратора Джозефа Урбана очень дорогие, если они настоящие. Солнечный свет идет сверху, пронзая городские улицы серебряными иголками, в которые вдеты нитка обаяния, нитка «роллс-ройса», нитка О. Генри. Скучающие луны жаждут больших волн. С вожделением шлепая по своим мечтам в черном озере удовольствий, они купили на пятьдесят тысяч долларов картонную куклу-няню для Бонни, подержанный автомобиль «Мармон», офорт Пикассо, белое атласное платье, чтобы нашлось место попугаю из бисерных бусин, желтое шифоновое платье, чтобы заловить целый луг кукушкиного цвета, и еще одно платье – зеленое, как свежая, только что написанная трава на картине, два совершенно одинаковых белых костюма с бриджами, костюм маклера, английский костюм под цвет опаленных полей августа, да еще два билета в Европу – первым классом.

В паковочный ящик отправилась коллекция плюшевых медведей, шинель Дэвида, подаренное на свадьбу столовое серебро и четыре разбухших альбома с записями обо всех тех вещах, из-за которых им завидовали и которые они не собирались везти с собой.

– До свидания, – говорили они на железной вокзальной лестнице. – Когда-нибудь вы еще попробуете наше домашнее пиво.

Или:

– Этим летом в Баден-Бадене играет тот же самый оркестр. Почему бы нам не встретиться там?

Или:

– Не забудете, что я сказала? Ключ будет в том же месте.

– Ох, – простонал Дэвид из глубины мягких сверкающих белизной подушек. – Я рад, что мы уезжаем.

Алабама, не отрываясь, смотрела на себя в ручное зеркало.

– Еще одна вечеринка, – отозвалась она, – и я увижу руины Виолле-ле-Дюка[37]37
  Имеется в виду Эжен Виолле-ле-Дюк (1814–1879) – французский архитектор, реставрировал готические соборы и замки.


[Закрыть] вместо лица.

Дэвид внимательно поглядел на нее.

– Что стряслось с твоим лицом?

– Ничего, просто мне пришлось так густо его намазать, что я не могу ехать в гости на чай.

– Ага, – ничего не выражающим голосом отозвался Дэвид, – а нас туда позвали как раз из-за твоего лица, ибо людям хочется его видеть.

– Если бы мне было чем заняться, не пришлось бы так его мучить.

– Алабама, мы все равно едем. Как я буду выглядеть, когда меня спросят: «Мистер Найт, а где ваша прелестная жена?» – «Ах, моя жена недовольна сегодня своим лицом». Подумай обо мне.