Текст книги "Образ революции в идеологических течениях предреволюционной России"

В любом случае политическому единению буржуазия по-прежнему предпочитала единение «классовое», т. е. объединение по групповым интересам во всевозможных экономических биржевых комитетах, в отраслевых союзах и других организациях капитала. Она объединялась в том, что касалось политики, непосредственно связанной с ее финансовыми и торгово-промышленными интересами. Буржуазию гораздо больше тревожили вопросы о каком-нибудь металлургическом тресте, чем об изменении бюджетных прав Думы. А ведь именно этого пыталось добиться думское либерально-кадетское большинство.

Невнимание к «чистой» политике привело к ситуации, при которой буржуазия не считала «своими» партии октябристов (правое крыло либерализма!) и кадетов, появившиеся в ходе революции 1905–1907 годов. К кадетам она относилась скверно, считая их партией лишенных почвы интеллигентов-болтунов, далеких от реальной жизни. Они виделись представителям буржуазии людьми, которые опасно заигрывают с народными массами. В последнее десятилетие существования царизма за кадетской партией реально не стояла ни одна группировка буржуазии. Это была в первую очередь партия интеллигентов, весьма немногочисленная и замкнутая в себе.

Что касается западноевропейского либерализма, то он к этому времени находился в состоянии непримиримой вражды по отношению к социалистическому и рабочему движению. Но русский либерализм, отставая в политическом развитии от рабочего класса, который уже имел свою партию, вынужден был разыгрывать дружбу и изображать из себя поборника «настоящих», т. е. чисто экономических интересов рабочего класса. Этим он к тому же пытался отвадить рабочих от «утопических» (социалистических) увлечений, которыми их соблазняют молодые и политически незрелые российские социал-демократы, жаждущие революционных перемен. Возможно, объясняли либералы, со временем социал-демократы поумнеют, поймут, что «копейка на рубль» важнее революций, и станут такой же политически мощной силой, как социал-демократия в Германии. Чтобы добиться лидерства ликвидаторства (оппортунистического направления в РСДРП, отрицающего роль революции), кадеты активно старались «примирить» во имя фиктивного «единства» ликвидаторскую и большевистскую части фракции в IV Думе. Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что это будет «единство» мнимое. На самом деле оно лишь обеспечит победу самих кадетов в пролетарском движении.

Ленин, отмечая разницу в отношении старых, европейских и новых, российских либералов к социал-демократии писал: «Бессильные помешать возникновению и росту социал-демократии, наши либеральные буржуа всю заботу направили на то, чтобы она росла по-либеральному. Отсюда – многолетние и систематические стремления наших кадетов поддержать оппортунизм (и особенно ликвидаторство) в рядах социал-демократии; в такой поддержке либералы правильно видят единственное средство отстоять либеральное влияние на пролетариат, провести зависимость рабочего класса»[33]. Поскольку речь зашла о кадетах (конституционных демократах), необходимо напомнить, что они представляли собой правомонархическое крыло либерализма. Главной их идейной линией было недвусмысленное и решительное отвержение революции. Кадеты противопоставляли ей путь «конституционного», бескровного развития России. Они призывали «овладеть революционной стихией», поместить ее в рамки «закономерной социальной реформы», которую должна осуществить либеральная буржуазия.

Кадеты-интеллигенты были привержены, конечно, не отдельным капиталистам, а буржуазно-рыночному строю; они не ждали вознаграждения, ибо верили в проповедуемые ими антиреволюционные идеи. Их «образ революции» был порожден страхом перед предполагаемыми грядущими разрушениями общества и культуры. Этот страх обусловливался их доктриной, сложившимися убеждениями. Кадеты считали, что революция отразится на интересах страны самым отрицательным образом, и чем будет мощнее, «народнее» она будет, тем результат ее будет плачевнее. Опыт Запада, писали они, демонстрирует, что после своей победы революция не становится тихим и беззлобным преобразованием социума, а делается еще страшнее, сея жестокость. Очень тяжелы последствия разрушения государства, гражданские войны, страсти и столкновения, существенное понижение уровня культуры населения. Революция грозит большим уроном, который будет нанесен интеллектуальной элите страны. А главное то, что революция, в случае своей победы, обязательно сменится реакцией, движением вспять. Примеры тому – Кромвель, Термидор, Наполеон I, Наполеон III… Есть иной путь преобразований – реформы: издержки минимальные, а конечный итог куда более благоприятный.

Кадеты отстаивали тезис, что в условиях России с ее малокультурным угнетенным народом, накопившим за столетия угнетения слепую неудержимую ненависть, со многими ее народами, далекими окраинами, центробежными тенденциями, при малочисленности и слабости ее культурного слоя (той интеллигенции, которую народ отождествляет с барином и чиновником), революция может дать только печальный результат – разрушение российского государства, созидание и упрочение которого стоило стольких жертв русскому народу. Опыт последующей истории, которую, конечно, бессмысленно судить и осуждать, показал, что в чем-то «правые либералы» были провидцами, хотя, несомненно, не во всем.

Следует отметить, что кадетская партия со своими лозунгами не добилась в предреволюционный период влияния на рабочее движение. В конечном счете, слово «кадет» стало для рабочих, приверженных социал-демократии, почти ругательством… Это был удивительный итог, какого не ведает ни одна буржуазная партия в развитом рыночном обществе.

Описанные нами взгляды консервативных русских либералов начала XX века вполне могут быть охвачены термином «антиреволюция», ибо лик революции виделся им «пугачевщиной», русским бунтом, «бессмысленным и беспощадным». Выводы:

1. Либерализм это одно из ведущих направлений политической и экономической философии и идеологии, системно и последовательно представившее базовые идеи социального обустройства в Новое Время. Либерализм изначально возник и существовал как воплощение модерна, отрицающего в целостной форме онтологию традиционного общества. Сюда относят: представление о человеческой личности как мере всех вещей; убежденность в святости и непогрешимости частной собственности; утверждение равенства возможностей как ведущего закона общества; уверенность в «договорном» фундаменте всех социально-политических институтов, в том числе государства; разделение властей и создание социальных структур контроля над любыми властными организациями; созидание на месте традиционного государства «гражданского общества», лишенного сословий, наций и религий; уверенность в том, что путь Европы – это, универсальная модель развития и прогресса во всем мире, и она должна быть в обязательном порядке взята на вооружение всеми странами и народами.

2. Либерализм, адекватный своей сущности, в России мог появиться лишь в начале XX века. В то же время для российской теоретической мысли и политической философии характерно распространение либеральных идей задолго до возникновения общественной потребности в таком феномене. Наивысшего развития русский либерализм достигает в 60-80-х годах XIX и в начале века XX. Российский либерализм изначально с неприятием относился к «образу революции», распространяемому социал-демократами. По духу они были или «консервативными либералами», или «либеральными консерваторами», не предполагающими никаких силовых акций по свержению власти. Сущность консервативного либерализма – соединение в целостность главных идей западного либерализма (свободы и права личности, путь безреволюционных изменений) и любого типа консерватизма (сильная власть, стабильность, религиозные и нравственные традиции, преемственность, порядок). Русские либералы желали соединить самоценность индивидуальной свободы с ценностями общегосударственного и общенационального порядка. Они подошли к идее необходимости качественного изменения образа жизни социума; по существу, это признание необходимости революционных изменений, и в то же время хотели сильной власти, порядка.

3. Русские социально-философские мыслители того времени, были, выразителями интересов все еще не консолидированной к тому времени русской буржуазии. Их «образ революции» был порожден страхом перед предполагаемыми грядущими разрушениями общества и культуры. Они считали, что революция отразится на интересах страны самым отрицательным образом, и чем мощнее, «народнее» она будет, тем результат ее будет плачевнее. Очень тяжелы последствия разрушения государства: гражданские войны, страсти и столкновения, существенное понижение уровня культуры и жизни населения. Революция грозит большим уроном, который будет нанесен интеллектуальной элите страны. А главное то, что революция, в случае своей победы обязательно сменится реакцией, движением вспять. Российские либералы предложили реформистский путь преобразований. – реформы: издержки минимальные, а конечный итог куда более благоприятный.

Глава 3. Революция в идеологии российского консерватизма начала XX века

Негативные результаты многих либеральных реформ в постперестроечном российском обществе после 1991 г. пробудили общественный интерес к идеям и историческим судьбам консерватизма, возник спрос на ценностные ориентации консервативного мировоззрения, в которых выражены особенности исторической памяти и отечественных социокультурных традиций. В условиях, когда некоторые из постулатов консервативной философии и идеологии находят отклик в обществе, возникает практический интерес к интерпретации революции в рамках данного течения теоретической мысли на рубеже XIX–XX веков.

Вновь начнем с определения словарного типа, чтобы понять, о чем идет речь. Слово «консерватизм» происходит от французского «сохранять» (мы уже встречались с этим на предыдущих страницах). Консерваторы привержены традиционным ценностям и порядку, давно сложившимся социальным устоям и религии. В политике консерваторы ратуют за государственный и общественный порядок, они не принимают радикальных реформ и экстремистских форм переустройства общества. Главная цель консерваторов – сохранение и упрочение традиций, институтов общества, его верований и даже предрассудков. Развитие социума видится им как эволюционное. Консерватизм не отвергает неравенства, полагая его естественным свойством общества. Важнейшая черта консерватизма – неприятие революционных изменений. Исторически консерватизм возник в качестве реакции на террор Французской революции (труды Эдмунда Бёрка). Он противопоставляет себя либерализму, требующему разнообразных свобод для индивидов, а также социализму, отстаивающему идею социального равенства. В России XIX века одним из выдающихся идейных сторонников консерватизма был Константин Леонтьев, его выразителем был и Ф. М. Достоевский. К сожалению, очень малое количество работ посвящено взглядам крупных монархических идеологов начала XX века. Среди них особое место принадлежит Л. А. Тихомирову, создателю в своём роде единственной теории монархической государственности. Ярким примером монархической позиции на переломе веков выступают сочинения Н. И. Черняева «О русском самодержавии» (1894) и «Необходимость самодержавия для России» (1901). На первый взгляд и согласно заявлениям самих консерваторов, они радикально отличаются от либералов, так же как либералы противопоставляют себя им. И иной раз это различие действительно бросается в глаза. В соответствии со своими взглядами, консерваторы по-другому, нежели либералы, оценивали роль царя-самодержца: «В монархе российском соединяются все власти: наше правление есть отеческое, патриархальное. Отец семейства судит и наказывает без протокола – так и монарх в иных случаях должен необходимо действовать по единой совести»[34]. Предложение замены самодержавия на конституционно-монархическую или конституционно-парламентскую форму правления расценивалось ими как злостное покушение на глубинные основы русской государственности. Однако так думали далеко не все, кто называл себя консерваторами. В России крайности консерватизма и либерализма часто сходятся. Здесь, как мы могли убедиться выше, все весьма запутано, что было в свое время выражено знаменитой формулой «пойдешь налево – попадешь направо». Общей платформой либерализма и консерватизма в России являлась их антиреволюционная направленность, тот образ свирепой и разрушительной революции, который они создавали.

П. Сорокин, давая характеристику антиреволюционным движениям России конца XIX – начала XX века, определял их как несомненно полезные для философии и общественной практики, поддерживая глубину взглядов людей консервативных, имеющих право на собственную позицию и внимание современников. В условиях революционного брожения в России они выступали со смелой идеей реставрации идеализма и, в частности, такой его разновидности, как христианская философия, наиболее близкая русскому менталитету. Она достаточно ярко была представлена школой русских идеалистов, которые сформировали российскую либерально-буржуазную концепцию антиреволюции в ряде трудов, особенно, в идеологии сборника «Вех»[35].

В основу идеологи «веховцев» была положена целая энциклопедия либерализма, содержащая отказ представителей русской либеральной буржуазии от основных традиций отечественного революционного движения. Многие концептуальные подходы и идеи, выдвинутые в этом направлении, оказали заметное влияние на формирование не только русской, но и европейской либеральной философии. «Веховцы» поставили своей целью представить буржуазно-либеральную модель русского освободительного движения и сформулировать программу действий русской интеллигенции в ходе революции посредством создания не только концепции, но и образа антиреволюции. В ней они выразили принципы антиреволюционного переустройства общества, которые сводились к призыву реставрации общественного организма, изрядно разбалансированного в России двумя веками бунтов и революций. Основная посылка заключалась в том, что революционный принцип, присущий определенной эпохе, по своей сути не является необходимым порядком, неотъемлемым элементом общественной структуры. Революция – это непредсказуемый порыв, неуправляемая сила, пассионарный процесс, который может быть, но может и не быть, так как и без него развитие истории продолжается по своим канонам.

Более актуальным являлся вопрос о том, какую форму примет этот революционный порыв, какие цели выдвинет для достижения. Без этого духовного порыва революционный принцип может превратиться в обычное общественное действо, т. е. займет свое место в ряду различных трансформаций и реформ, встроится в наличное общество и никогда не будет стремиться к революционным новациям. В непредсказуемом социуме следует концентрировать внимание не на мимолетных событиях, как революция, а на том, что составляет её устои: на структуре господствующей системы, внутри которой может зарождаться революция; на силах, которые заряжаются новой энергией от своего противоположного полюса, каким обычно бывают классы – антагонисты; на направлении, присущем этим силам в их революционных устремлениях. Со всей очевидностью можно утверждать, что именно в анналах русского консерватизма начала XX века зарождалось понятие антиреволюции, которое в настоящее время трансформировалось в одну из своих разновидностей – «революцию справа». «Только философский идеализм, – писал Н. А. Бердяев, – утверждает и обосновывает ту жажду правды и справедливости, которой наполнена жизнь практических идеалистов, он представляет абсолютную ценность нравственного блага и естественного права человека»[36]. С точки зрения Н. Бердяева, С. Булгакова, Н. Лосского, В. Зеньковского, С. Франка, Л. Шестова и других философов-идеалистов, наиболее совершенным видом опыта является не революционный, а религиозный опыт. Поэтому они утверждали, что любая современная философская система, которая стремится к познанию действительности, должна руководствоваться идеализмом.

В подтверждение этого П. А. Флоренский даже выдвинул идею о наличии в мире так называемых «внутренних онтологических связей», не имеющих границ ни во времени, ни в пространстве. Эти связи носят императивный характер и лежат в основе философской революции как отражение начал более глубоких, чем привходящие условия, меняющиеся под воздействием революции. Это стало дальнейшим развитием идеи А. С. Хомякова о «всеобщей соборности», согласно которой людей, независимо от их воли, объемлет общая любовь к Истине, а через неё – и к абсолютным ценностям мира. Болезнь современной цивилизации, считали они, обусловлена потерей идеи абсолютной ценности личности, идеи общественного состояния, основанной на справедливости, потерей идеала свободного духовного творчества. Эти пороки вызваны, в первую очередь, тем, что широкие слои народа отказываются от духовного совершенствования и становятся на путь революционных требований того, чего следует достигать посредством духовного творчества.

Если признать, что счастье – это довольство жизнью, то его можно достичь не посредством революционной логики, а через совершенствование духовной жизни нации. Фактически в рамках идеологии «верховства» развивалась своеобразная метафизика, берущая начало от теологии, и в этом ее коренное отличие от течений социалистического, экономического, психологического и других разновидностей революционизма. Это было обусловлено тем, что господствующие элиты России в то время оказались перед лицом не гипотетической, а реальной революции, которая не оставляла и тени сомнений в своем стремлении уничтожить существующие порядки вместе с их носителями и адептами. Лозунг «кто-кого» носил в этом случае абсолютный характер в отличие от прошлых буржуазных революций, в которых всегда был возможен компромисс, церкви и государства; дворянства и буржуазии; бюргерства и крестьянства и т. д. Новейшие революции XIX и XX веков устранили почву для компромиссов, так как были направлены на овладение одним и тем же предметом: властью и собственностью. Эту дилемму четко выразила примыкавшая к революционной оппозиции З. Гиппиус, считавшая, что свободу и хлеб земной никогда и никому не удастся поделить поровну. Те, кто попытается сделать это, – передерутся и перегрызут горло друг другу.

Исходя из этого, представители консервативного либерализма полагали, что в России нет необходимости в революции, так как возникающие проблемы и конфликты социального устройства в ней решаются российским самобытным способом. В качестве одного из примеров указывалось на освобождение крестьян как неоспоримый образец торжества христианских принципов, направленных на установление всемирного братства. То, что это происходит постепенно, является достоинством эволюционного пути развития, так как революционное переустройство быстро в своих действиях, но слабо в социальных основах; после провозглашения победы революции власти оказываются перед лицом тех же проблем и наедине с тем же народом, который они хотели изменить.

Основной тон либеральной идеологии, формируемой русскими консерваторами, заключался в обвинении демократии в том, что, выступая против современной им российской государственности, она не имела верного представления о науке управления государством и обществом. Этот свой социально-философский изъян революционная интеллигенция дополняла другим бесплодным принципом – максимализмом. В совокупности это вело демократическую интеллигенцию к отказу от поиска философской истины в пользу фетишизации пролетариата и гипертрофии любви к народу, что было вызвано слепой верой в его освободительную миссию. Это в определенной степени соответствовало объективной истине, так как пролетариат действительно явился ключевой фигурой в процессе перехода к новому индустриальному обществу, но он не имел мессианских функций, приписываемых ему революционными демократами. Кроме того, борьба с самодержавием, с точки зрения русских либеральных демократов, свидетельствует о потере любви к истине, так как вопреки ей подрывает власть, по выражению Д. С. Мережковского, «которая одна своими штыками ограждает нас от ярости народной», тогда как поиски истины должны согласовываться с гражданским долгом, а не с проповедью правового нигилизма, подрывающего основы традиционной культуры и государственности.

Консервативная русская интеллигенция действовала радикально, предлагая провести ревизию идейных основ всего революционного мировоззрения. Вместо него предлагалась решительная борьба с метафизикой и материализмом, что явилось новационным подходом в процессе соперничества демократического и консервативного образов революции. Обвинение материализма в догматизме и метафизике не казалось беспочвенным, так как в XX веке в революционной идеологии наметились определенные тенденции механицизма, которые сводились к простой тактике революционного захвата власти, включающей в себя паралич ее основных центров: государственных учреждений, общественных структур и иного национального достояния. Даже в оценке своих философских противников консервативная интеллигенция лишала их права называться философами, допуская в лучшем случае их признания в качестве публицистов.

Демократическим и революционно-материалистическим учениям были противопоставлены философские позиции известных русских философов: П. Я. Чаадаева, В. С. Соловьева, А. С. Хомякова, С. Л. Франка, Н. А. Бердяева и других, которые в своих философских взглядах склонялись к религиозно-иррационалистическому пониманию мира, тем самым пытаясь заполнить вакуум, образованный «экономическим материализмом». Этот материализм не интересовался духовными проблемами российской действительности, что дало основания для утверждений, будто идеология революционных демократов носила сектантский характер и оказывала мало влияния на состояние российского менталитета. Однако она обладала при этом цепкостью и фанатичностью сектантства, которое, как известно, на время может стать идейно влиятельной силой. Подобные представления сыграли большую роль в формировании образа революции. В целом была предпринята героическая, но безуспешная попытка повернуть вправо русскую революционную интеллигенцию, пропитанную духом непокорства, нигилизма и бунтарства, в силу чего она была более восприимчива сознанием русского народа, вступающего в новые буржуазные отношения.

Оценивая неординарность этого философского противопоставления революции и антиреволюции, следует признать, что примитивизм, экономизм, биологизм, материализм в целом настолько овладели умами русской интеллигенции, что привели в эпоху социализма к изгнанию из России мировоззренческих оппонентов. Не всегда выдающиеся философские идеи одерживают победу, и этот пример как раз свидетельствует, что позитивные установки на философский плюрализм были отсрочены в своей реализации на целое столетие и нашли признание лишь в менталитете современной России.

Представители антиреволюционного крыла пытались провести свою революцию в головах людей, достичь консенсуса между крайними установками, не признающими никаких компромиссов и принимающими лишь непримиримые лозунги типа «кто не с нами, тот против нас», «в революции нет нейтралитета», «литература должна стать партийной», «классовая борьба ведет к диктатуре пролетариата» и т. д. Поскольку у оппонентов были противоположные установки, то всякий диалог между сторонами оказался исключен, и это закончилось революционным взрывом и гражданской войной. О социальной цене этих революционных лозунгов думать было не принято, так как считалось, что революция (или контрреволюция) оправдает все путем очищения общества от разногласий и противостояний. Революционеры выражали эту надежду в лозунге «мы наш, мы новый мир построим», «кто был ничем, тот станет всем», тогда как контрреволюция считала, что церковь и есть наш российский социализм, фактически видоизменив лозунг государственников «самодержавие, православие, народ».

Из этих лозунгов мирные перспективы имел лишь лозунг христианского социализма и теоретически он вполне мог бы стать средством эволюционного преобразования России, так как многие буржуазные революции на Западе имели также религиозную окраску. Впоследствии религиозные программы революции постепенно сменились принципом свободы совести, что явилось своеобразной политтехнологией перехода от монотеистических к политеистическим моделям гражданского общества. Поэтому С. Л. Франк, исходя из тождества социального и идеального, в статье «Из размышлений о русской революции» трактует Октябрьскую революцию как явление духовной жизни, как торжество идеи «нигилизма», накопленного в российском менталитете всем ходом русской истории. В статье «Собственность и социализм» он утверждал: «Социалистический эксперимент, произведенный над Россией, жизненно – опытно доказал несостоятельность социализма и, следовательно, элементарно очевидно необходимость строя, основанного на частной собственности. Эта жизненная очевидность отныне превыше всякой теории и всяких доказательств»[37].

Противоположной точки зрения придерживался П. Б. Струве в статье «Познание революции и возрождение духа». Бывший легальный марксист, не избавившийся от революционной романтики, видел в революции только политический насильственный переворот. Он считал, что революция является просто бунтом, а удачная революция – «бунт, ставший правом», тем самым приравнивая победоносную революцию к движениям Разина и Пугачева, закончившимся расправой государства над бунтовщиками. «Революции никогда не происходят, – считал П. Б. Струве, – они всегда делаются. Всегда происходят и никогда не делаются только изменения, являющиеся естественным ходом вещей». Пессимизм П. Б. Струве вызван убеждением, что не может быть социальной революции как следствия никоей промышленной революции. «Мысль о регрессивном существе русской революции можно выразить еще проще так: если вообще русская революция есть чье-либо дело, то она не только злое и дьявольское, но еще и глупое дело»[38]. Взгляды Струве не противоречат в целом антиреволюционному движению в России, являясь, лишь их крайним выражением, тем не менее вписывающимися в концепцию духовной революции, так как лозунг рассматривается в качестве философского тезиса, а не призыва к революционному перевороту. Впоследствии П. Б. Струве несколько смягчил свою оценку русской революции, признав правоту позиции, отстаиваемой С. Франком, тяготеющую более к компромиссу, чем конфронтации.

Характерной чертой русской антиреволюции явилось ее ориентация не на политические силы общества, а на религиозную идеологию, которая рассматривалась как историзм и инструментализм, которые означали в понятийном смысле заново осмысленную социальную функцию церкви и, более того, ее тысячелетнее влияние на менталитет российского народа. Действительно, все эти «измы» были непонятны основной массе участников протестных движений, тогда как народолюбивые черты православного учения позволяли представить его в качестве антиреволюционного образа общественных реформ, отражающего общезначимые и даже общечеловеческие нормы морали. В христианском учении есть немало афоризмов, которые не имеют философского характера и обладают качеством правды для всех времен и народов. Как пословицы и поговорки, крылатые слова и выражения, они могут употребляться для характеристики самых разнородных явлений, заключая здравый смысл и народную мудрость через иносказания. Толкование евангельских притч в субъективистском ключе позволяло российским консерваторам представить религию как объединяющую силу, противостоящую борьбе всех против всех в гражданском обществе.

Объясняя эти качества в понятиях «этического социализма», В. В. Розанов писал: «В этике практический и теоретический разум не противопоставлены друг другу – они становятся лишь разными видами трансцендентального, т. е. логического бытия. Индивид подчинен категории долженствования. Значит, история существует для него в виде социального идеала. Осуществление свободы – это и есть логика процесса движения. Общественные движения – не полные проявления этого принципа – стремление к социальному идеалу»[39]. Очевидно, что образу революции здесь противопоставляется революционная фантазия как разновидность духовного творчества, но не любого, а религиозного и даже мистического, в любом случае идеалистического. В этом образе каждый может найти созвучные его мировоззрению идеалы, в том числе и замену насильственных действий на революционный реформизм. Последний означает смелость в выдвижении на первый план идей, отвергнутых или забытых в истории, или обогнавших свое время, что совсем не служит препятствием для повторных попыток их реализации в общественной практике. Видимо, этот подход обусловлен религиозной практикой, которая, несмотря на временные неудачи, тем не менее продолжает пропагандировать их.

При всем том, что люди так и не стали любить друг друга, продолжали нарушать основные заповеди, не усваивали самоочевидных ценностей, представителей религиозной идеологии все это не обескураживало, так как свои надежды на благое завершение истории они связывали с эволюцией общественного сознания, которая неизбежно приведет к освоению этих ценностей в соответствии с христианскими заповедями. «Посмотрим, – писал В. В. Розанов, – нет ли в истории каких-либо указаний на то, какое положение занимает христианство в ряду всех других явлений прошедшей жизни человечества, и постараемся извлечь из этих указаний то главное знание, в котором мы все нуждаемся, – знание цели нашей собственной деятельности». Любопытно было бы узнать эти цели, но вывод делается тривиальный: «не только с религиозной, но и с научной точки зрения самым правильным будет признать, что в нас живет дыхание Творца нашей природы и этим дыханием живем мы, что оно есть источник всего лучшего… что мы знаем в истории и находим в жизни»[40]. Нетрудно заметить, что в результате всех умозаключений В. В. Розанов пришел к выводу, который сформулировал еще Блаженный Августин, считавший, что Бог создал человека для себя и успокоит его в себе.

Для образа антиреволюции такой ход мысли оказался продуктивным, так как главная задача заключалась не в том, чтобы частично признавать, или оправдывать революцию, а в том, чтобы всецело дискредитировать ее образ посредством апеллирования к тысячелетней истории православия. То, что тогда воспринималось как антиреволюционность, как крайняя степень реакции, в настоящее время воспринимается не так однозначно и даже дает повод к переосмыслению образа революции с учетом вклада российской консервативной интеллигенции в философию революции.