Текст книги "Курортное убийство"

– Да, но мысль была, она была всегда, понимаете? И каждый думал: кто знает, кто знает?

Лицо Делона стало вдруг очень печальным.

– Как вы думаете, кто-то из них мог решиться на убийство?

В глазах Делона снова мелькнуло удивление.

– Думаю, что на это мог решиться каждый из них.

Делон произнес это совершенно бесстрастным тоном.

– Вы считаете любого из них способным на убийство?

– Сколько миллионов стоит эта картина?

– Сорок миллионов или больше.

Дюпен смотрел на собеседника, ожидая ответа. Делон взял бутылку и до краев наполнил оба стакана.

– Я знаю немногих людей, которые не пошли бы на убийство ради таких денег.

В тоне Делона не было ни цинизма, ни смирения, он высказался об этом как об общеизвестном факте – спокойно и сухо.

В принципе Дюпен был с ним согласен.

– Они все ждали, когда он наконец умрет. Они думали об этом дне, все время думали. В этом я уверен на сто процентов.

Наступила тишина. Оба занялись едой.

– Да, все хотели картину, но никто не должен был ее получить. Вы знали о намерении Пьера-Луи передать картину в дар музею Орсэ?

Впервые за весь разговор Делон помедлил с ответом.

– Нет, я этого не знал. Он действительно собирался ее подарить? Это хорошая идея.

Дюпен не стал говорить, что, вероятно, именно эта хорошая идея стала причиной событий, приведших к его убийству. Как только Пеннек узнал о своей смертельной болезни, он тотчас обратился в музей Орсэ, и об этом, несомненно, узнал человек, решивший этому воспрепятствовать. Действовать надо было быстро, пока дарение не состоялось.

Дюпен, однако, промолчал. Делон был прав. Сама по себе это была действительно хорошая идея.

Делон серьезно посмотрел в глаза Дюпену.

– Он должен был сделать это раньше. Я имею в виду, он должен был раньше подарить картину. В этом нет никаких сомнений. Я всегда боялся, что об этой картине узнает множество самых разных людей. Вы же понимаете, что знают двое, то знают все.

– Вы правы.

– Пеннек, однако, ничего не боялся. Это было даже странно. Он никогда и ничего не боялся.

– Вы не видите ни у кого мотив преступления, я имею в виду, действительно очень сильный мотив?

– Такое количество денег – это уже достаточно сильный мотив для любого человека.

Под всем, что сказал сегодня Делон, сам Дюпен мог бы подписаться обеими руками.

– Как вы можете оценить отношения отца и сына?

– Эти отношения были трагедией Пьера-Луи.

Делон снова разлил вино по стаканам.

– Это была тяжелая трагедия. Для них обоих. Вся эта печальная история, а теперь еще и смерть. Жизнь Луака Пеннека была безрадостной.

– Что вы хотите…

Пронзительно заверещал мобильный телефон Дюпена, больно ударив его по ушам. Номер Риваля. Комиссар нехотя взял трубку.

– Господин комиссар?

– Да.

– Вы должны срочно приехать в отель и сами все увидеть.

Голос Риваля дрожал от возбуждения.

– Что случилось?

– Мы вынули картину из рамы – мадам Кассель и я. Она привезла с собой специальную аппаратуру. Мы нашли на копии подпись.

– Да? И кто же это?

– Фредерик Бовуа.

– Бовуа?

– Точно так.

– Так это он? Он написал копию?

– Да. Мы нашли подпись на дереве, она очень хитроумно замаскирована в ветвях, но читается однозначно. Мы сравнили почерк с почерком на расчетах, которые Бовуа представлял Пьеру-Луи Пеннеку. Нет никаких сомнений, что это его подпись.

– Значит, он действительно художник?

– Это очевидно. Мадам Кассель говорит, что это отличная работа.

– Я понял.

– Мне все это очень не нравится – меня гложет нехорошее чувство.

– Вы уверены?

– В чем, в моих ощущениях?

– Нет, в том, что это Бовуа.

– Ах, насчет подписи? Да. Мадам Кассель абсолютно в этом уверена. Копию написал Фредерик Бовуа.

– Я еду. Встречаемся в отеле.

Дюпен на мгновение задумался.

– Нет, мы тотчас идем к Бовуа. Я сейчас выхожу. Увидимся у него.

– Хорошо.

Все время, пока Дюпен говорил с Ривалем, Делон продолжал невозмутимо есть. Разговор не произвел на него ни малейшего впечатления.

– Я должен идти, господин Делон.

– Я так и подумал.

Дюпен встал.

– Сидите, сидите, не беспокойтесь.

– Нет, нет, я вас провожу.

Делон тоже встал и вместе с комиссаром прошел несколько метров до входной двери.

– Благодарю вас за вкусную еду, то есть, естественно, за содержательный разговор.

– Вы очень мало ели.

– Я наверстаю упущенное в следующий раз.

– До свидания.

Дюпен попытался сориентироваться. Идти было, конечно, недалеко, но для этого надо было хорошо разбираться в хитросплетениях извилистых улочек и переулков. Дюпен решил выйти на главную улицу. Это заняло пять минут. Приблизившись к дому Бовуа, Дюпен увидел стоявшего у калитки Риваля. Калитка была заперта.

– Давайте позвоним.

На звонок никто не откликнулся. Риваль позвонил еще раз, потом еще.

– Идемте в музей.

– Вы уверены, что он там?

– Давайте попытаем счастья. Где мадам Кассель?

– В отеле. Я попросил ее подождать нас там.

Дюпен улыбнулся, и Риваль удивленно посмотрел на шефа.

– Что-то не так, господин комиссар?

– Нет, нет, все нормально.

Быстрым шагом они отправились к музею мимо «Сентраля» и площади Гогена. От отеля до музея было не более ста метров. Вход находился в современной части здания – в чудовищном строении из стекла и бетона, воздвигнутом на месте прежнего отеля «Жюли».

Дверь музея оказалась запертой. Риваль решительно постучал. Никто не отозвался. Он постучал еще раз, на этот раз более настойчиво. Звонка на двери не было. На стук никто не реагировал. Риваль отошел от двери на пару шагов. Слева от музея располагалась художественная галерея – анфилада из десяти – пятнадцати переходящих одна в другую комнат, занимавших всю короткую улочку. Справа, в двух шагах от входа, виднелась бетонная ниша с тяжелой стальной дверью, ведущей, судя по всему, в хранилище музея.

– Попробую здесь.

У этой двери был звонок. Он располагался очень низко, был утоплен в стене и поэтому малозаметен. Риваль трижды нажал на кнопку. Через несколько секунд изнутри послышался звук захлопнувшейся двери.

– Вы меня слышите? Это полиция! Прошу вас немедленно открыть дверь! – рявкнул Риваль.

Дюпен невольно улыбнулся.

– Немедленно откройте дверь!

Дюпен хотел было остудить пыл младшего коллеги, когда дверь сначала приоткрылась, а затем резко распахнулась настежь. В проеме стоял Фредерик Бовуа и приветливо улыбался:

– Ах, инспектор и комиссар. Здравствуйте, господа. Добро пожаловать в музей Понт-Авена.

Подчеркнутое дружелюбие Бовуа окончательно сбило с толка Риваля, и Дюпен заговорил вместо него:

– Добрый вечер, господин Бовуа. Нам бы хотелось с вами поговорить.

– Вам обоим?

– Да.

– Должно быть, это очень важный разговор, коли я удостоился визита двух таких полицейских знаменитостей. Мы пойдем ко мне или в отель?

– Мы останемся здесь, в музее. У вас есть помещение, где мы могли бы без помех поговорить?

Дюпену показалось, что по лицу Бовуа пробежала тень раздражения, но он тотчас взял себя в руки.

– Конечно, конечно, у нас есть хранилище, где мы можем уединиться. Это большое счастье, что есть такое помещение, мы проводим там совещания и встречи нашего объединения. Идите за мной, сюда, вверх по лестнице.

Риваль и Дюпен последовали за Бовуа. Риваль продолжал молчать.

Лестница привела их на второй этаж. Поднявшись, они по длинному тесному коридору подошли к узкой двери. Бовуа энергично открыл дверь, и они вслед за ним вошли в обширное помещение. Оно располагалось в новой части музея и было обставлено с подчеркнутой функциональной целесообразностью. Помещение удивляло своими размерами – в длину не меньше десяти метров. Вытянутой буквой U вдоль комнаты стояли старые письменные столы.

Все трое сели за самый дальний от двери стол в углу.

– Чем могу быть вам полезен, господа? – Бовуа непринужденно откинулся на спинку стула.

Дюпен непроизвольно поморщился. Всю дорогу его мучил внезапно пришедший ему в голову вопрос. Зачем Бовуа подписал картину и тем самым поставил себя в опасное положение, которое могло отягчить его вину? Зачем он это сделал? Бовуа был умным человеком, а такое действие не имело никакого разумного смысла. Уже одно это соображение говорило против причастности Бовуа к преступлению, пусть даже на копии была обнаружена его подпись.

– У нас есть ордер на обыск, господин Бовуа, – ледяным тоном произнес Дюпен. Риваль, не веря своим ушам, удивленно посмотрел на комиссара. Разумеется, никакого ордера у них не было. Бовуа, правда, был настолько занят своими мыслями, что не стал требовать его предъявления. Он нервно провел рукой по волосам, покачал головой и поджал губы. Казалось, он напряженно о чем-то раздумывал. Прошло не меньше минуты, после чего Бовуа заговорил – непринужденным и дружелюбным тоном:

– Идемте, господа, идемте за мной.

Он встал, подождал, пока Риваль и Дюпен, помедлив, не последовали его примеру, и вышел обратно в коридор, откуда все трое снова спустились на первый этаж к входной двери. Напротив нее, слева от лестницы, находилась еще одна дверь. Бовуа открыл ее, и они спустились в подвал. Бовуа зажег свет и решительно направился вперед.

– Это наше хранилище, господа, и наша мастерская.

Они вошли в огромное помещение.

– Некоторые члены нашего общества – страстные художники, и должен сказать, что многие из них обладают незаурядным талантом. Здесь находятся их замечательные работы. Но идемте, однако, дальше.

В противоположном конце зала стояли несколько узких длинных столов. Риваль и Дюпен с трудом поспевали за стремительно шагавшим Бовуа. Он наконец остановился возле одного из этих столов, а Риваль с Дюпеном встали рядом с Бовуа – по обе стороны.

Бовуа протянул руку к свисавшему из-под потолка на шнуре выключателю и нажал кнопку. Вспыхнул яркий свет, и им потребовалось несколько секунд, чтобы к нему привыкнуть.

Первое, что они увидели, когда к ним вернулось зрение, был ослепительно яркий оранжевый цвет. Потом они увидели всю картину целиком. Она лежала прямо перед ними. Ее можно было потрогать. Она была целой и невредимой – и ошеломляющей.

Прошло несколько секунд, прежде чем Риваль и Дюпен осознали, что они видят. Риваль чуть слышно пробормотал:

– Так я и знал… Сорок миллионов евро.

Однако прежде чем оба сумели еще что-нибудь сказать, Бовуа стремительно схватил нож, лежавший в груде толстых карандашей, кистей, скребков и прочих художественных принадлежностей, – и вонзил его в полотно. Дюпен попытался в последний момент перехватить руку Бовуа, но было поздно. Все произошло с немыслимой быстротой.

Бовуа искусно вырезал из картины маленький четырехугольник, поднял кусочек холста и посмотрел его на свет.

– Жильбер Зоннхейм. Копия. Видите? Незначительный художник из той колонии. Родом из Лилля. Был не слишком одаренным художником, но прекрасным копиистом. Во всяком случае, это отличная работа.

Бовуа дрожал от волнения.

Мысли Дюпена заметались, от растерянности у него закружилась голова. Бовуа, сверкая глазами, прижимал к стене кусочек холста.

Дюпен первым обрел дар речи:

– Вы заменили копию копией. Я хочу сказать, что вы решили украсть картину и заменить ее вашей копией, чтобы никто ничего не заметил. Но она уже была украдена – и заменена другой копией. Значит, есть две копии.

Удивление Риваля от слов Дюпена, казалось, стало только сильнее, но затем лицо его разгладилось.

Бовуа вложил кусочек холста на прежнее место.

– Да, я это сделал и горжусь этим.

В голосе Бовуа прозвучал неуместный, смехотворный в данной ситуации пафос.

– Пьер-Луи Пенек был бы доволен моим поступком, он был бы ему очень рад. Он бы перевернулся в гробу, когда его сын унаследовал бы картину и продал ее при первой возможности. Его сын только и ждал этого момента. Он всю жизнь ждал смерти собственного отца! Пьер-Луи Пеннек отдал душу музею. Он был для него очень важен. Для него все здесь было важно – Понт-Авен, его история, колония художников. Вот так!

– Так это вы в ночь после убийства проникли в отель и подменили картину, повесив на ее место копию? – Риваль помолчал, затем продолжил: – Вы повесили свою копию и забрали копию, которая находилась в ресторане. Это та самая картина, которая лежит здесь и которую вы только что порезали ножом…

– Совершенно верно, инспектор. Я был введен в заблуждение. Это я, Фредерик Бовуа! Но было темно, очень темно в ресторане, а у меня был с собой лишь маленький карманный фонарик, а копия просто замечательная. Конечно, она не так хороша, как моя, – могу утверждать это без ложной скромности. В ветвях дерева мазки не совпадают с мазками оригинала.

– Когда вы изготовили свою копию?

Дюпен говорил совершенно спокойно, лицо его выражало высшую степень сосредоточенности.

– О, это было много лет назад. Прошло почти три десятилетия. После того, как Пеннек проникся ко мне доверием. Я стал его экспертом, его советником. Видите ли, Пеннек был хозяином гостиницы, а не искусствоведом или историком искусства. Однако на его долю выпала забота о ценнейшем культурно-историческом наследии – об отеле и картине исключительной ценности. Эта картина – подлинное чудо. Это самая смелая картина Гогена, можете мне поверить. В своей дерзости она превосходит все его остальные творения. Я говорю это не потому…

– Но зачем вы делали свою копию?

– Мне хотелось изучить оригинал, прочувствовать его. Я сделал это из-за восхищения, преклонения… я был просто очарован картиной. Не знаю, понимаете ли вы меня: живопись всегда была моей страстью. Я знаю свои границы, но известными дарованиями я обладаю. Я…

– Свою подпись вы оставили на картине из гордости?

– Юношеский вздор. Мелкое тщеславие.

Это правдоподобно, подумал Дюпен. Все было правдоподобно, каким бы абсурдом ни казалось, да и не только казалось…

– Пьер-Луи Пеннек знал об этой копии?

– Нет.

– Но кто-нибудь о ней знал?

– Нет, я хранил ее у себя все эти годы. Только один я время от времени смотрел на нее, чтобы видеть Гогена, чтобы еще и еще раз прочувствовать фантастическую силу этой картины, приобщиться к ее великому духу. Этой картиной он взорвал все каноны.

– Вы знали, что существует еще одна копия?

– Нет, никогда.

– Пьер-Луи Пеннек никогда не рассказывал вам об этой копии?

– Нет.

– Но как она могла сюда попасть?

– На эту тему можно лишь спекулировать, господин комиссар. Отъезд Гогена из Понт-Авена и окончательное переселение на острова Южных морей отнюдь не означали конец «Школы Понт-Авена». Здесь остались многие художники, и среди них Зоннхейм. Естественно, со временем здесь стали преобладать вовсе незначительные художники. Возможно, что сама Мари-Жанна поручила Зоннхейму сделать копию с оригинала Гогена. В этом не было ничего необычного. В ресторане висели картины многих художников, в большинстве оригиналы, но постепенно Мари-Жанна заменила их копиями, как это делала мадемуазель Жюли в своем отеле. Вероятно, Мари-Жанна хотела сохранить оригинал в более надежном месте. Но все это, должен еще раз подчеркнуть, не более чем спекуляции.

– Выходит, что этой копии, как и самой картине, больше ста лет?

– В этом нет никакого сомнения.

– И где же все это время она находилась?

– Этого я тоже не могу сказать. Пьер-Луи Пеннек унаследовал ее вместе с оригиналом. Рядом с его комнатой в отеле расположена небольшая каморка с фотоархивом. Там же Пьер-Луи хранил некоторые копии, которым не нашлось места в ресторане. Несколько раз мы говорили с ним об этих копиях, и он подумывал о том, чтобы завещать их музею. Он говорил о дюжине таких копий. Я ни разу их не видел, но, возможно, Пьер-Луи хранил у себя и эту копию. Но кто знает, возможно, ее вообще не было в отеле и она хранилась у кого-то еще.

Бовуа помолчал.

– Возможно, что и сам Пьер-Луи не ведал об этой копии. Кто знает?

– Да, действительно, кто может это знать? Но ведь она была у кого-то, или этот кто-то знал, где она находится и смог ее добыть.

Дюпен говорил теперь напористо и решительно.

– Убийца мог подменить картину копией в ночь преступления, – вслух подумал Бовуа.

Дюпен был почти уверен, что Бовуа прав. Это было вполне возможно, и, вероятно, так и случилось. За день до убийства Соре видел картину висевшей в ресторане, на том месте, где она провисела больше ста лет. После убийства Пьера-Луи на том месте была уже копия.

– Что вы собирались делать с картиной, господин Бовуа?

В голосе Бовуа вновь появились патетические нотки:

– Она могла принести великую пользу музею и нашему объединению, я совершенно в этом уверен.

Он секунду помедлил.

– Думаю, будет лишним говорить, что я не преследовал никаких своекорыстных целей. С такими деньгами можно было начать что-то по-настоящему великое – расширить музей, создать новый центр современной живописи. Очень многое можно было сделать! Пьер-Луи Пеннек не хотел, чтобы картина досталась его сыну или снохе. Вообще он собирался передать ее в дар музею Орсэ.

Последнюю фразу Бовуа приберегал как козырь.

– Это нам известно, господин Бовуа.

– Естественно. Он думал об этом уже давно, хотя и не предпринимал никаких конкретных действий. За неделю до смерти он спросил меня, что надо для этого сделать – для передачи картины, спросил совершенно неожиданно. Настроен Пьер-Луи был очень решительно. Хотел поскорее покончить с этим делом. Я рекомендовал ему обратиться к господину Соре, блестящему специалисту, смотрителю коллекции музея Орсэ.

– Вы направили господина Пеннека к Шарлю Соре?

– Да, так как сам господин Пеннек не имел ни малейшего представления о том, что надо предпринять. В таких делах он полностью полагался на меня.

– Вы тоже беседовали с господином Соре?

– Нет, я только дал Пеннеку его имя и номер телефона. Но говорить с Соре Пьер-Луи хотел сам.

– Вы знали о том, что они с Соре виделись, что Соре был в отеле и видел картину?

Бовуа искренне удивился.

– Нет, а когда господин Соре был здесь, в Понт-Авене?

– В среду.

– Гм.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего, ровным счетом ничего.

– Где вы были вечером в прошедший четверг, господин Бовуа? И где вы были вчера вечером?

– Я?

– Да, вы.

Бовуа резко выпрямился, тон его голоса внезапно утратил свою приветливость. Он заговорил резко, но в то же время самодовольно:

– Это нелепость, месье. Вы что, действительно меня подозреваете? Уверяю вас, я ни в чем не провинился.

Дюпен вспомнил о коротком телефонном разговоре, который он невольно подслушал во время своего визита к Бовуа, вспомнил, как неожиданно холодно и резко он тогда говорил.

– Это я, господин Бовуа, определяю, кого нам считать подозреваемым.

Дюпен с горечью ощутил свое бессилие. Все выставляли себя единственными истинными защитниками и хранителями последней воли Пьера-Луи Пеннека. Все наперегонки спешили проявить благородство характера. Так можно будет аргументировать даже его убийство. Мало того, с самого начала все эти люди беспардонно ему лгали, скрывая от него важную правду. Все они знали о картине. Знали о ней и другие. И теперь все они пытались убедить его, что это несущественно.

– Чем вы можете обосновать это смехотворное подозрение? – срываясь на крик, язвительно поинтересовался Бовуа.

Этот вопрос развеселил Дюпена.

– Кто знает, может быть, вы – владелец обеих копий и задумали ловкую махинацию. Вы украли картину, а потом сочинили историю о копии, которую вы подменили другой копией.

Впервые за время разговора Бовуа растерялся и даже начал заикаться.

– Но… это же абсурд. Ничего более абсурдного я не слышал ни разу в жизни.

Теперь заговорил Риваль:

– Если даже мы отвлечемся от других подозрений, то останется взлом и проникновение в отель – а это отнюдь не пустяк, господин Бовуа. Вы разбили окно ресторана, весьма профессионально в него проникли и собирались похитить картину стоимостью сорок миллионов евро.

Дюпен был несказанно рад этому дополнению Риваля. Бовуа не думал о взломе, озаботившись в первую очередь моральным аспектом дела.

– Это же смехотворно, инспектор. Что я, собственно говоря, сделал? У меня здесь ничего нет, кроме этой дешевой, ничего не стоящей копии. В чем здесь преступление? Попытка хищения в особо крупном размере?

– Но все же, господин Бовуа, где вы были прошлой ночью и где вы были в ночь с четверга на пятницу?

– Я не желаю отвечать на эти вопросы.

– Это, разумеется, ваше право, господин Бовуа. Вы можете пригласить адвоката.

– Я непременно это сделаю. Это совершенно гнусное, подлое обвинение. Я, конечно, знал и раньше, что полиции порой недостает тонкости чутья, но не думал, что до такой степени…

– Инспектор Риваль проводит вас в Кемпер, в префектуру. Я хочу дать делу законный ход, – мрачно произнес Дюпен.

– Вы это серьезно, господин комиссар?

– Вполне серьезно, господин Бовуа. Странно, что вы в этом сомневаетесь.

Дюпен резко отвернулся от Бовуа. Ему захотелось немедленно уйти отсюда.

– Риваль, вызывайте машину.

Он не оборачиваясь вышел на лестницу.

– Господин комиссар, это отягчающее…

– Я прошу вас как можно скорее вызвать машину, Риваль. Это не должно тянуться до бесконечности.

Дюпен все еще слышал приглушенные ругательства Бовуа, когда поднялся по лестнице наверх, открыл тяжелую дверь и вышел на улицу.

Солнце уже скрылось за холмами, окрасив небо в темно-розовый цвет. За день Дюпен страшно устал. Но, самое главное, он пока не знал, чего хочет добиться от Бовуа. Во всяком случае, сейчас, после всех этих невероятных событий. Какой же отвратительный, тошнотворный тип! Впрочем, это было не важно. Узнал ли он наконец всю правду? Или Бовуа попытался всучить ему грубо сработанную фальшивую историю, чтобы замаскировать ею другую – настоящую историю? Бовуа выполнял священную миссию и ради этого был готов ловчить и изворачиваться. В этом деле все было не так, как казалось на первый взгляд. Это было правилом. Самое ужасное – это всеобщее упорство. Самое главное сейчас – это понять, что дело может принять любой, самый неожиданный поворот, поэтому мыслить надо было широко, без шор. У убийцы была копия, копия, сделанная через несколько лет после создания оригинала, копия, о которой никто не сказал Дюпену. Но с другой стороны, он же никого о ней и не спрашивал. Самостоятельно же никто ему о ней не рассказал. Никто.

Дюпену снова не давало покоя то же темное, невнятное и неуловимое ощущение, и возникло оно после сегодняшних разговоров. Что-то здесь не сходилось и не клеилось. Дюпен, как ни пытался, не мог понять, что же так его беспокоит. Может быть, все дело в калейдоскопе неожиданных событий, может быть, он просто обессилел? Дюпен по-прежнему ощущал сильный голод – он действительно не успел как следует поесть у Делона.

Дюпен не пошел к «Сентралю» прямой дорогой, а, пройдя мимо галереи, свернул направо, поднялся по лестнице и пошел к отелю по узким дорожкам, петлявшим по склонам холмов. По дороге он листал блокнот, отчего пару раз едва не упал, споткнувшись о камни. Но и в блокноте он не нашел ничего, что хотя бы отчасти прояснило запутанную ситуацию. Он позвонил Кадегу и рассказал, что произошло (впрочем, на Кадега все это не произвело особого впечатления). К Ривалю отправили полицейскую машину из Понт-Авена. За рулем был Боннек. Так что сейчас Бовуа едет в Кемпер. Там он скорее всего заговорит.

Кадег коротко рассказал о последних событиях. Мадам Лажу опознала в Шарле Соре человека, которого она видела разговаривавшим с Пеннеком у входа в отель. Андре Пеннек, несмотря на все усилия Кадега – а Кадег умел проявлять бульдожье упорство, – так и не смог назвать точное время, когда он вернется из Ренна в Понт-Авен. Его задерживали неотложные «служебные дела». Кадег сказал Пеннеку, что полицейские будут ждать его возвращения в отеле, полагая, что до полуночи он все-таки приедет. Выслушав инспектора, Дюпен поручил ему к завтрашнему дню выяснить с точностью до минуты, что делал Андре Пеннек во время своего пребывания в Ренне. Потом Кадег сообщил, что Дюпена ждет мадам Кассель, но не смог сказать, о чем она хочет поговорить.

Дюпену было необходимо хотя бы немного побыть одному, и он несколько минут постоял на берегу тихой гавани, глядя на покачивающиеся на воде лодки, смутные очертания которых едва виднелись в сумерках. Постояв на берегу, Дюпен отправился в отель. Там он коротко поговорил с Кадегом и поднялся по лестнице на второй этаж. Мадам Кассель сидела в кафе для завтраков, на том же стуле, что и утром. Дюпену показалось, что она находится здесь уже не первый день.

– Добрый вечер, мадам Кассель. Мы очень благодарны вам за помощь. Нам удалось решительно продвинуться в расследовании именно благодаря вашим указаниям. Нам удалось выяснить обстоятельства взлома и проникновения в ресторан.

– В самом деле? Это меня радует. И что же произошло?

Дюпен помедлил с ответом.

– О, простите мне мое любопытство. Я забыла, что существует тайна следствия.

– Я…

– Нет, нет, я действительно все понимаю и очень рада, что смогла вам помочь.

Вид у мадам Кассель был утомленный. Ей пришлось поработать в круглосуточном режиме.

– Э, понимаете ли, я… ну, вы должны понять… что вы…

Дюпен чувствовал себя обязанным хоть что-то сказать. Мари Морган Кассель, явно развеселившись, смотрела на комиссара.

– Вы, случайно, не голодны, господин Дюпен? Я, например, хочу есть как волк.

– Не голоден ли я? Если честно, то да. Что-то мне сегодня с самого утра не дают поесть. Понимаете, я должен дождаться здесь одного человека. Он должен приехать к полуночи… – Комиссар посмотрел на часы. – О, осталось еще полтора часа.

– Мне надо кое-что сказать вам о картине и о Шарле Соре.

– Тем лучше, мы сможем совместить приятное с полезным – деловой разговор и вкусный ужин.

– Отлично, и вы наверняка знаете, где мы сможем поесть.

Дюпен задумался.

– Слушайте, вы знаете Кердрук? Это в двух или трех километрах отсюда, у реки. На машине это пять минут. Там очень симпатичная пристань и чудесный, очень простой ресторан, но с верандой прямо на берегу реки.

Мадам Кассель была явно удивлена энтузиазмом Дюпена. У него же не было ни малейшего желания идти в какой-нибудь туристический ресторан или в «Мельницу» Бовуа. Хотелось на свежий воздух.

– С удовольствием приму ваше предложение. К сожалению, у меня мало времени – завтра мне надо с утра читать лекцию – в девять часов. Но поесть мне действительно надо. Как хорошо звучит это название – Кердрук.

– Мы поедем на моей машине.

Мари Морган Кассель с комиссаром вышли на лестницу. Внизу, у стойки, они столкнулись с Кадегом.

– Вы опять уходите?

– Нам нужно кое-что обсудить – мадам Кассель и мне. Позвоните, как только приедет Андре Пеннек.

Кадег недовольно поморщился.

– Андре Пеннек может приехать и раньше, господин комиссар.

– Вот и позвоните, как только он появится.

Ландшафт становился все более таинственным, поистине колдовским. Узкие улочки Понт-Авена петляли среди густого леса, обрамленные замшелыми, искривленными, обвитыми омелой и плющом деревьями. В некоторых местах верхушки деревьев сплетались над дорогой, и тогда возникало впечатление, что едешь в тесном зеленом туннеле. Слева, сквозь просветы между древесными стволами, местами серебристо поблескивал Авен. Угасающий вечерний свет навевал сказочное настроение. Дюпен уже хорошо знал эти пейзажи и это настроение (Нольвенн называла его «бретонской аурой»). Если человек в таком настроении вдруг повстречает на полянке гнома, эльфа или какое-то еще сказочное существо, то ничуть не удивится такой встрече.

Кердрук был расположен в очень живописной местности. Пологие холмы мягко спускались здесь к Авену; дорога, извиваясь, стремилась к реке. Среди пышной растительности виднелись старинные каменные дома и несколько роскошных вилл. Пальмы, карликовые пальмы, лиственницы, пинии, лимонные деревья, рододендроны, буки, гортензии, высокие живые буковые изгороди, бамбук, кактусы, лавры, кустистые заросли лаванды сплетались между собой, образуя самый типичный бретонский пейзаж. Так же как в ближайшем порту Манеш, близ устья Авена, здесь возникало впечатление, что находишься в ботаническом саду. Авен широко и величественно разливался по долине на пути к открытому морю.

Дорога упиралась в мол. Десяток местных рыбаков держали здесь свои традиционные, пестро раскрашенные лодки. Было здесь и несколько моторных лодок местных жителей, и пара туристических парусных яхт. Прилив прибывал, вода стояла уже высоко, лениво накатываясь на берег пологими волнами.

Дюпен припарковал машину на молу, на небольшой стоянке, вмещавшей не больше десяти машин. Столы и стулья ресторана стояли на берегу гавани, некоторые – непосредственно у воды. Короткую набережную обрамляла дюжина старых платанов. В ресторане было тихо и безлюдно.

Мадам Кассель и Дюпен сели за стол у воды. Сразу же подошел официант – жилистый, небольшого роста и проворный. Дюпену нравились такие официанты. Кухня уже закрывалась, и заказ они сделали быстро, без долгого обсуждения – белонские устрицы (которых ловили в паре сотен метров отсюда, в Белоне), жаренный на гриле морской черт с солью, перцем и лимоном. К этому они заказали молодое вино из долины Роны.

– Как же здесь красиво, просто умопомрачительно красиво. – Мари Морган Кассель изумленно любовалась пейзажем.

Было что-то нереальное в том, что они находились здесь, в этом месте, романтичнее и поэтичнее которого было трудно сыскать, именно теперь, в конце тяжелого дня, имея на руках два трупа, арест и совершенно запутанную ситуацию. Но мадам Кассель была и в самом деле права: здесь было умопомрачительно красиво. Мари Кассель вывела Дюпена из задумчивости:

– Сегодня вечером мне позвонила моя давняя подруга, журналистка из Парижа. Шарль Соре обратился к одному ее коллеге, которого она хорошо знает. Соре рассказал ему о Гогене. Дал, так сказать, эксклюзивное интервью для «Фигаро».

– Что?

– Да, вы не ослышались. Завтра это интервью может быть уже опубликовано в утреннем номере. Статья и интервью.

– Это будет, естественно, подано как великое событие?

– Вероятно, да. Я же вам говорила, эта история наделает большой шум в мире. Об этом напишут во всех газетах. Вы можете этому помешать?

– Сможем ли мы помешать газете публиковать это интервью под предлогом сохранения тайны следствия?

– Да.

– Нет.

Дюпен опустил голову, положив на ладонь подбородок. Только этого ему еще и не хватало. Как же глубоко увяз он в странный мир этого странного дела. Но в принципе здесь все было ясно. Как только в прессу просочатся сведения о существовании этой картины и о ее невероятной истории, новость об этом тотчас станет сенсацией, тем более что обнаружение картины связано с убийством – если не с двумя. Пусть даже ничего пока не ясно – возбуждение публики от этого будет только сильнее.

– Что он вообще собирается рассказать?

– Не имею ни малейшего представления. Моя подруга рассказала мне только о самом факте.

Дюпен недолго помолчал.

– Зачем, зачем Соре это делает? Только сегодня, во второй половине дня, он долго толковал о сдержанности, такте и скромности. Говорил, что не обратился в полицию, когда узнал об убийстве, чтобы не нарушить конфиденциальность.