Текст книги "Пьесы (сборник)"

Прислонившись к косяку кухонной двери, Клер, видимая только зрителям, давно слушает сестру.

Теперь мы, мадемуазель Соланж Лемерсье, та самая Лемерсье. Знаменитая преступница. (Устало.) Клер, мы погибли.

КЛЕР (скорбно, голосом Мадам). Закройте окно и задерните шторы. Так.

СОЛАНЖ. Поздно. Уже все легли. Закончим.

КЛЕР (призывает жестом к молчанию). Клер, налейте мне отвар.

СОЛАНЖ. Но…

КЛЕР. Я сказала, мой отвар.

СОЛАНЖ. Мы умираем от усталости. Время кончать. (Садится в кресло.)

КЛЕР. А вы, милочка, надеетесь выпутаться! Очень легко вступать в заговор с ветром и брать в сообщницы ночь.

СОЛАНЖ. Но…

КЛЕР. Не спорьте. Я сама распоряжусь последними минутами. Соланж, ты сохранишь меня в себе.

СОЛАНЖ. Нет! Нет! Ты с ума сошла. Мы убежим! Скорей, Клер. Не надо здесь оставаться. Квартира отравлена.

КЛЕР. Останься.

СОЛАНЖ. Клер, ты не видишь, как я слаба? Как я бледна?

КЛЕР. Ты трусишь. Слушайся меня. Мы у последний черты, Соланж. Мы пойдем до конца. Теперь тебе одной придется жить за нас двоих. Тебе придется быть сильной. Там, на каторге, никто не узнает, что я тайно сопровождаю тебя. И особенно когда тебя уже приговорят, не забывай, что ты несешь меня в себе. Как драгоценность. Мы будем прекрасны, свободны и веселы. Соланж, нам нельзя терять ни минуты. Повторяй за мной.

СОЛАНЖ. Говори, но тихо.

КЛЕР (механически). Мадам должна выпить липовый отвар.

СОЛАНЖ (твердо). Нет, не хочу.

КЛЕР (берет ее за руки). Мерзавка, повторяй. Мадам выпьет липовый отвар.

СОЛАНЖ. Мадам выпьет липовый отвар.

КЛЕР. Ей нужно уснуть…

СОЛАНЖ. Ей нужно уснуть…

КЛЕР. А я побуду с ней.

СОЛАНЖ. А я побуду с ней.

КЛЕР (ложится на кровать Мадам). Я повторяю. Не прерывай меня, слышишь? Ты мне повинуешься?

Соланж кивает.

Я повторяю. Мой липовый отвар!

СОЛАНЖ (колеблется). Но…

КЛЕР. Я сказала, мое питье.

СОЛАНЖ. Но, Мадам…

КЛЕР. Хорошо. Продолжай.

СОЛАНЖ. Но оно остыло, Мадам.

КЛЕР. Я все-таки выпью. Давай.

Соланж приносит поднос.

Ты налила его в чашку из самого дорогого сервиза…

(Берет чашку и пьет.)

Соланж стоит неподвижно лицом к зрителям, скрестив руки, как в наручниках.

Занавес

Балкон

Как играть «Балкон»

В Лондоне в «Артс Тиэтр» «Балкон» был сыгран плохо – я видел его.

Мне говорили, что он был плохо поставлен и в Нью-Йорке, и в Берлине, в Париже. Лондонскому режиссеру захотелось поглумиться над британской монархией, особенно над королевой, а в сцене Генерала и Лошади он сатирически изобразил войну: декорации – колючая проволока.

Колючая проволока в первоклассном борделе!

В Нью-Йорке режиссер убрал все, что касалось революции.

В Берлине режиссер повел себя как прусский капрал, превратив аппарат Мадам Ирмы для подглядывания и подслушивания происходящего в салонах в нечто наподобие цветного телевизора. Там зрители видели все, что описывает Мадам Ирма. И, как истинному тевтонцу, ему в голову пришла еще одна идея, совершенно тевтонская: одеть всех в костюмы 1900 года.

Париж: Генерал-Адмирал или член Института[1]1
  Имеется в виду Институт Франции – главное научное учреждение страны, объединяющее пять Академий. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Мадам Ирма, то есть актриса, исполняющая эту роль, отказывается появиться с поднятием занавеса и требует, чтобы в первых сценах говорила Кармен. Актрисы заменяют слова, режиссер перекраивает текст.

А уж что касается Вены и Базеля, тут и говорить не о чем…

В Париже была вращающаяся сцена. Это глупость. Я хочу, чтобы картины следовали одна за другой, чтобы декорации сменялись слева направо и как бы вкладывались одна в другую на глазах у зрителей. По-моему, моя мысль очень проста.

В четырех первых сценах почти все играется в пафосном тоне. Однако местами тон должен становиться более естественным – тем явственней будет ощущаться напыщенность общего тона. Т. е. речь идет о противопоставлении тонов, а не о двусмысленности речи.

Начиная со сцены Мадам Ирмы и Кармен и до конца, напротив, необходимо добиться двусмысленности тона – все время на грани.

Притворны или истинны чувства главных героев, вдохновляемых ситуацией? Притворен или истинен гнев Шефа полиции в отношении Трех Фигур в конце пьесы? Действительно ли существуют мятежники в борделе или вне его?

Двусмысленная ситуация сохраняется до самого конца.

Автор пьесы попросил бы (особенно это касается последней сцены) не сокращать ни одно объяснение под тем предлогом, что надо ускорить действие, что надо быть яснее, что все уже и так сказано выше, что публика уже все поняла и скучает.

Актрисы не должны заменять слова «бардак», «член» другими, принятыми в хорошем обществе. Пусть лучше откажутся играть в моей пьесе, и их заменят мужчины. А нет – пусть придерживаются моего текста. Я согласен, если они будут произносить эти слова наоборот «кадраб» и т. п.

Надо постараться сделать так, чтобы соперничество между Ирмой и Кармен было очевидным. Кто же из них все-таки правит домом и пьесой? Кармен или Ирма?

Мне пришло в голову, что Три Основные Фигуры должны подняться на котурны. Как актерам научиться ходить на них, чтобы не разбить морду и не запутаться в юбках? Пусть научатся.

Само собой разумеется, костюм Ирмы в начале спектакля – строгий. Может, даже траурный. Она переоденется в сцене с Кармен. На ней будет длинное платье. В сцене Балкона оно за счет украшений станет платьем Королевы.

В противоположность тому, что было сделано в Париже, Три Основные Фигуры (Епископ, Судья, Генерал) должны быть одеты в форму, принятую в стране, где играется пьеса. Во Франции, например, нужно было изобразить судью из нашего суда присяжных, а не судью в парике, Генерала – в кепи со звездами и дубовыми листьями, а не похожего на Лорда Адмирала. Пусть костюмы будут утрированными, но узнаваемыми.

Не будем останавливаться только на плохом: так, в Лондоне режиссеру пришла удачная мысль: актриса, изображающая Лошадь, во время одной из тирад, любовно пририсовывала угольком усы Генералу.

Одежда и манеры фотографов в последней картине должны напоминать развязных молодых людей той страны и эпохи, где и когда играется пьеса. Во Франции 1966 года их надо было одеть в черные кожаные куртки и джинсы.

Нужно изобрести типичного революционера и вылепить его маску, потому что даже среди лионских протестантов я не вижу достаточно длинного печального и дикого лица, подходящего для этой роли. Неподвижные маски уместны в этой сцене. Но в ней ничего нельзя сокращать.

Короткие моменты интимных бесед Ирмы и Шефа полиции должны напоминать о связывающей их старинной нежности. Не знаю уж почему.

Все, что я написал, не относится, естественно, к умному режиссеру. Он знает, что делать. А вот другие?

Еще одно: эту пьесу нельзя играть как сатиру на что бы то ни было. Она – прославление образа и Отражения и должна играться именно так. Ее значение, сатирическое или нет, проявится только в этом случае.

Вступление

Фиктивное представление на сцене некоего деяния, некоего опыта избавляет нас, в большинстве случаев, от желания осуществить их в реальном ми ре и в нас самих.

Если на подмостках проблема беспорядка или зла оказывается разрешенной, это значит, что она уничтожена и на самом деле, поскольку в наше время драматическая условность, театральное представление – есть лишь отображение факта. Перейдем же теперь к другим вещам, и пусть наше сердце исполнится гордости оттого, что мы на стороне героя, который совершил попытку и решил проблему.

Именно это примирительно подсказывает зрителям сознание. Но ни одна представленная проблема не может быть решена в воображении, тем более что сценическое решение всегда тяготеет к устоявшемуся общественному порядку. Пусть же зло на сцене взорвется, покажет нас голыми, оставит в растерянности и, по возможности, заставит нас обратиться к самим себе.

Артист или поэт не должны искать практического решения проблем зла. Пусть они согласятся быть проклятыми. Они потеряют душу, если она у них есть, но это не страшно. Тогда их творчество станет взрывом, актом, на который отреагирует публика, как захочет, как сможет. Если в произведении искусства и должно появиться «добро», то только благодаря воспеванию. Его сила сумеет возвеличить представленное «зло».

Некоторые поэты нашего времени занимаются очень любопытным делом: они воспевают Народ, Свободу, Революцию и т. п. Те же, будучи воспетыми, устремляются к абстрактному небосводу, пригвождаются к нему и там, поникшие и потерянные, они образуют бесформенные созвездия. Бесплотные, они становятся неприкасаемыми. Как приблизиться к ним, как любить их, как жить с ними, если их отправили так бесконечно далеко? Воспетые, зачастую в очень возвышенном стиле, они становятся составными знаками поэмы, но наши поэты убивают то, что хотели оживить, ибо поэзия ностальгична, а воспевание разрушает сам предмет воспевания.

Может быть, я выражаюсь неясно?

Действующие лица

Епископ.

Судья.

Палач: Артур.

Генерал.

Шеф полиции.

Старик.

Роже.

Мужчина.

Один из мятежников.

Посланник.

Первый фотограф.

Второй фотограф.

Третий фотограф.

Нищий: Раб.

Ирма: Королева.

Женщина.

Воровка.

Девушка-лошадь.

Кармен.

Шанталь.

Картина первая

На потолке – люстра, которая будет висеть на протяжении всего действия пьесы.

Декорации представляют собой церковную ризницу, образованную тремя атласными кроваво-красными ширмами. В ширме, расположенной в глубине, – дверь. Наверху изображено огромное испанское распятие. На правой стене – зеркало, обрамленное фигурной золоченой рамой. В нем отражается неубранная кровать, которая при нормальном расположении комнаты должна была бы находиться в первом ряду партера.

На столе – кувшин.

На кресле – черные брюки, рубашка, пиджак. В кресле – Епископ в митре и золоченой мантии.

Он выглядит крупнее, чем есть на самом деле. Исполнитель этой роли должен подняться на котурны высотой около 0,5 м. Его плечи, на которых лежит мантия, заметно увеличены. Когда поднимается занавес, Епископ предстает огромным, несущимся, словно пугало.

Его лицо загримировано.

Рядом с ним – молодая, ярко накрашенная Женщина, в кружевном пеньюаре. Она вытирает руки салфеткой (я не сказал, что она вытирается).

Тут же стоит женщина лет сорока, брюнетка, с суровым выражением лица, в строгом черном костюме[2]2
  Нет. Я предпочитаю, чтобы на ней было длинное траурное платье и креповая шляпа без вуали. (Здесь и далее прим. автора.)


[Закрыть]. Это Ирма. На ней шляпа, которая завязана ремешком под подбородком.

ЕПИСКОП (сидя в кресле, посреди сцены, говорит глухим голосом, но с воодушевлением). И в самом деле, для истинного прелата главное не мягкость и вкрадчивость, а строгость ума. Сердечность губит нас. Мы полагаем, что сами управляем своей добротой: мы рабы этой безмятежной расслабленности. Речь идет даже не столько об уме… (Колеблется.) Скорее о жестокости. И, с другой стороны, – через жестокость – о смелом и мощном прорыве к Отсутствию. К Смерти. Бог? (Улыбаясь.) Я вижу ваше приближенье! (Обращаясь к своей митре.) Ты, митра в форме епископского колпака, знай, когда мои глаза закроются в последний раз, сквозь прикрытые веки я увижу тебя, моя золоченая шапка… И вас, прекрасные церковные облачения, мантии, кружева…

ИРМА (грубо). Что сказано, то сказано. Когда ставки сделаны…

В течение всей сцены она почти неподвижна. Она стоит около двери.

ЕПИСКОП (вкрадчиво, отстраняя Ирму). И когда жребий брошен.

ИРМА. Нет. Две тысячи так две тысячи, и без глупостей. Иначе я рассержусь. А это не в моих привычках… А теперь, если у вас затруднения…

ЕПИСКОП (сухо, бросая митру). Спасибо.

ИРМА. Ничего не ломайте. Это еще послужит. (Обращаясь к Женщине.) Убери это[3]3
  Но «сожри это» мне тоже нравится. Тогда нужна пряничная митра, чтобы женщина отщипывала от нее по кусочку.


[Закрыть].

Женщина кладет митру на стол рядом с кувшином.

ЕПИСКОП (тяжело вздохнув). Мне сказали, что этот дом будет осажден? Повстанцы уже переправились через реку.

ИРМА (озабоченно). Повсюду кровь… Вы проберетесь вдоль стены Епископства. Пойдете по улице Пуассонри.

Вдруг слышится пронзительный крик. Кричит, явно от боли, Женщина, которую мы не видим.

ИРМА (продолжает, с досадой). Я ведь им говорила, чтоб было тихо. Хорошо, что я догадалась завесить окна наглухо плотными занавесками. (Вдруг становясь любезной и игривой.) А что мы совершили сегодня вечером? Благословение? Молитву? Мессу? Вечное поклонение?

ЕПИСКОП (строго). Не надо об этом. Кончено. Я думаю только о возвращении… Вы говорите, город в крови…

ЖЕНЩИНА (прерывает его). Было благословение, Мадам. Затем моя исповедь…

ИРМА. А потом?

ЕПИСКОП. Хватит!

ЖЕНЩИНА. И все. Закончили отпущением грехов.

ИРМА. Значит, никто не может при этом присутствовать? Хоть разок?

ЕПИСКОП (испуганно). Нет, нет. Такие вещи должны оставаться и останутся тайными. Кощунственно даже говорить об этом, пока меня переодевают. И чтобы все двери были закрыты. О! Наглухо закрыты, забиты, застегнуты, зашнурованы, зашпилены, зашиты…

ИРМА. Я вас об этом просила…

ЕПИСКОП. Зашиты, Мадам Ирма.

ИРМА (с досадой). По крайней мере вы позволите мне поинтересоваться… так сказать, с профессиональной точки зрения? Я сказала, две тысячи.

ЕПИСКОП (голос его вдруг становится звонче, четче, словно он проснулся. Он выказывает некоторое раздражение). Не очень-то и утомляли себя. Всего шесть грехов, и вовсе не самые мои любимые.

ЖЕНЩИНА. Шесть, но смертных! И мне трудно было подыскать их!

ЕПИСКОП (обеспокоенно). Как, значит, они были ненастоящие?

ЖЕНЩИНА. Самые настоящие! Я имела в виду, что с трудом совершала их! Если бы вы знали, что нужно преодолеть, через что пройти, чтобы прийти к неповиновению.

ЕПИСКОП. Я догадываюсь, детка. Заведенный порядок вещей так безобиден, что позволено все или почти все. Но если твои грехи фальшивые, признайся сейчас.

ИРМА. Ну нет! Я уже слышу ваши претензии, когда вы придете в следующий раз. Нет, они были настоящие. (Женщине.) Развяжи ему шнурки. Разуй его. Смотри, чтоб он не простудился, пока его будут одевать. (Епископу.) Выпьете грога, что-нибудь горячее?

ЕПИСКОП. Спасибо. У меня нет времени. Мне надо идти. (Мечтательно.) Да, шесть, но смертных!

ИРМА. Идите сюда, вас разденут!

ЕПИСКОП (умоляя, почти на коленях). Нет, нет, не сейчас.

ИРМА. Пора. Давайте! Быстро! Быстрее!

За разговорами его раздевают. Вернее, откалывают булавки, развязывают тесемки, поддерживающие мантию, епитрахиль, стихарь.

ЕПИСКОП (обращаясь к Женщине). Так ты действительно согрешила?

ЖЕНЩИНА. Да.

ЕПИСКОП. Ты совершала эти поступки? Все эти поступки?

ЖЕНЩИНА. Да.

ЕПИСКОП. И когда ты приближалась, обратив ко мне свое лицо, его освещали отблески пламени?

ЖЕНЩИНА. Да.

ЕПИСКОП. И когда моя рука с перстнем лежала на твоем лбу, в знак прощения…

ЖЕНЩИНА. Да.

ЕПИСКОП. И когда мой взгляд погружался в твои прекрасные глаза?

ЖЕНЩИНА. Да.

ИРМА. А в этих прекрасных глазах, Монсеньор, хоть промелькнуло раскаянье?

ЕПИСКОП (вставая). Галопом. Но не раскаянья я там искал. Я видел там сладостное желание греха. Ее огромным глазам открылась пропасть – смертельная бледность оживляла – да, Мадам Ирма, оживляла ее лицо. Но наша святость потому и существует, что мы прощаем ваши грехи. А были ли они притворными?

ЖЕНЩИНА (вдруг кокетливо). А если мои грехи были настоящие?

ЕПИСКОП (менее театрально). Ты с ума сошла! Я надеюсь, ты не совершала всего этого на самом деле?

ИРМА (Епископу). Да не слушайте ее. Будьте спокойны за ее грехи. Здесь нет…

ЕПИСКОП (прерывая ее). Я прекрасно это знаю. Здесь нельзя совершить зла. Вы живете во зле. Без угрызений совести. Как могли бы вы совершить зло? Все это игры Дьявола. Так и можно узнать его. Он – великий Актер. Вот почему Церковь прокляла актеров.

ЖЕНЩИНА. Вас пугает реальность, не так ли?

ЕПИСКОП. Будь твои грехи настоящими, это были бы уже преступления, и я бы вляпался в дурную историю.

ЖЕНЩИНА. Вы пошли бы в полицию?

Ирма продолжает его раздевать. Однако мантия еще на нем.

ИРМА (Епископу). Оставьте ее с вашими вопросами. (Опять слышится тот же страшный крик.) Опять они! Я заставлю их замолчать.

ЕПИСКОП. Этот крик не был притворным.

ИРМА (обеспокоенно). Не знаю… что вообще мы знаем, да и какая разница?

ЕПИСКОП (медленно приближается к зеркалу, останавливается перед ним). Ответьте мне, зеркало, ответьте же. Я здесь для того, чтобы опознавать зло и невинность? (Ирме, очень тихо). Выйдите. Оставьте меня одного!

ИРМА. Поздно. На улице будет уже небезопасно…

ЕПИСКОП (умоляюще). Только минутку.

ИРМА. Вы здесь уже два часа двадцать минут. Лишних двадцать минут…

ЕПИСКОП (гневно). Оставьте меня одного. Подслушивайте у дверей, если хотите, я знаю, вы это делаете, и возвращайтесь, когда я закончу.

Женщины выходят, вздыхая, выведенные из терпения.

(В одиночестве, с трудом успокаивается и говорит перед зеркалом, держа стихарь).…Ответьте мне, зеркало, ответьте. Разве я здесь для того, чтобы опознавать зло и невинность? А кем я был в вашей золоченой глади? Никогда, видит Бог, никогда не желал я епископского трона. Стать епископом, подниматься вверх по лестнице за счет добродетелей и пороков – для меня это означало бы – удаляться от истинного достоинства епископа. Сейчас объясню. (Епископ говорит очень четко, словно развивая логическое построение.) Чтобы стать епископом, я должен был лезть из кожи вон, чтобы не стать им, и при этом стремиться к тому, что бы сделало меня епископом. А для того, чтобы стать епископом (конечно, в моем понимании), мне пришлось бы постоянно сознавать, что я пребываю в этом качестве для того, чтобы исполнить свою функцию. (Он поднимает полку своего стихаря и целует ее.) О кружева, кружева, сплетенные тысячами ручек для того, чтобы прикрыть трепещущие груди, сытые груди, лица, волосы, вы украшаете меня вашими веточками и цветами! Начнем сначала. Вот в чем казус! (Смеется.) А-а, я заговорил по-латыни! Долг есть долг. Это не способ существования. А епископство – способ. Это нагрузка. Тяжелое бремя. Митра, кружева, парча, бисер, коленопреклонение. В задницу – функцию.

Пулеметные очереди.

ИРМА (просовывая голову в приоткрытую дверь). Вы закончили?

ЕПИСКОП. Ради Бога, оставьте меня. Вон! Я беседую сам с собой.

Ирма закрывает дверь.

Величие и достоинство, украшающие мою личность, не связаны с атрибутами моего епископства. Ни с моими личными качествами, видит Бог! Величие и достоинство, украшающие меня, блеск другого, более таинственного происхождения: просто епископ шествует впереди меня. Разве я не говорил тебе этого, зеркало мое, золоченое, разукрашенное, как коробка мексиканских сигар? И я желаю пребывать епископом в одиночестве, только ради внешнего… И чтобы уничтожить само понятие «функции», я хочу устроить скандал и задрать тебя, проститутка ты, шлюха…

ИРМА (возвращаясь). Ну хватит. Надо уходить.

ЕПИСКОП. Вы с ума сошли, я не закончил.

Женщины возвращаются в комнату.

ИРМА. Вы прекрасно знаете, что я не ищу ссоры с вами ради собственного удовольствия, но вам нельзя больше терять времени… Повторяю, сейчас опасно поздно выходить на улицу.

Вдалеке слышна перестрелка.

ЕПИСКОП (с горечью). Вам плевать на мою безопасность. Когда сеанс закончен, вам на всех плевать!

ИРМА (Девице). Не слушай его больше, раздень его. (Обращается к Епископу, который снял котурны и принял размеры обыкновенного актера.) Помогите сами, что вы, как деревянный.

ЕПИСКОП (с идиотским видом). Деревянный? Я? Это моя величавая несгибаемость! Окончательная неподвижность…

ИРМА (Девице). Подай ему пиджак…

ЕПИСКОП (глядя на тряпки, брошенные на пол). Украшения, кружева, благодаря вам я возвращаюсь к себе. Я вновь обретаю свое владение. Я осаждаю древнюю крепость, откуда когда-то был изгнан. Я устраиваюсь наконец на лужайке, где возможно самоубийство… Приговор зависит от меня, и вот я лицом к лицу со смертью.

ИРМА. Это прекрасно, но нужно идти. Вы оставили машину у входа возле колонны…

Епископ быстро набрасывает на свою обычную одежду золоченую мантию.

ЕПИСКОП (Ирме). Наш префект полиции, бездарь несчастная, отдает нас на растерзанье этим подонкам! (Оборачиваясь к зеркалу, декламирует.) Украшения! Митра! Кружева! Ты, моя золоченая мантия, ты, в первую очередь, хранишь меня от всего мира. Где мои ноги, где мои руки? Что делают они под твоей муаровой завесой? Приспособленные только к парению, они превратились в обрубки крыльев, но не ангельских крыльев, а крыльев цесарки! О несгибаемая мантия, под твоей сенью, в тепле и темноте, возникает самая восхитительная нежность. Именно в этой скорлупе я взрастил свое милосердие, которое скоро затопит мир… Иногда моя рука как нож высовывалась для благословения. Или для кромсания, уничтожения? Как черепашья голова моя рука просовывалась через панцирь. Голова черепахи, осторожной гадюки? И назад в камни. И в укрытии моя рука мечтала… Украшения, золоченая мантия…

Сцена перемещается слева направо, как будто вдвигается в кулисы. Появляется следующая декорация.