Текст книги "Исповедь молодой девушки"

XXIV

Аббат Костель страдал от подагры и уже не мог приходить к нам, чтобы служить мессу. Фрюманса я теперь почти не видела. Бабушка, не пренебрегавшая молитвой и соблюдавшая правила, решила, что я буду отправляться в Помме вместе с мисс Эйгер и со слугой – он будет вести под уздцы коня Мариуса, на которого мы с гувернанткой будем садиться по очереди, когда устанем. Мисс Эйгер молча подчинилась этому приказанию, но едва лишь села на коня, тут же пустила его галопом и умчалась, а потом вернулась, чтобы я, в свою очередь, могла на него сесть. Ослепленная отважностью англичанки, я почувствовала, что завидую ее успеху, и, едва оказавшись в седле, не стала дожидаться, когда слуга возьмется за уздечку. Я подстегнула коня пятками, и Зани, которому понравился галоп, понес меня по полям. Я очень испугалась, но самолюбие позволило мне сохранить присутствие духа. Не мешая коню ложными маневрами и не пугая его своими криками, я думала лишь о том, как бы уберечься от постыдного падения, и это позволило мне забыть об опасности. Набегавшись вдоволь, Зани остановился и стал щипать травку. Я погладила его, выпрямилась, поправила поводья, и мне удалось повернуть коня и спокойно возвратиться к спутникам.

С тех пор я стала такой же бесстрашной наездницей, как и мисс Эйгер. Я не потерпела бы над собой превосходства столь неуклюжей особы, как она, и не захотела слушать ничьих советов, кроме советов Мишеля. Мишель был нашим старым слугой, бывшим драгуном, неплохим наездником и лучшим человеком на свете.

Я уже очень давно, наверное, года два, не была в Помме. Деревня по-прежнему выглядела таинственной и печальной, церковь была все такой же полуразрушенной, и аббат Костель тоже постепенно превращался в развалину.

После службы мы не преминули нанести ему визит. Мне не терпелось увидеть Фрюманса, который все не показывался. Мессу, на которой присутствовали мэр и мэтр Пашукен, пятый житель деревни, служил полевой сторож.

Фрюмансу, однако, было известно, что мы пришли, и он захотел оказать нам не столь скромное гостеприимство, как в первый раз. Он сохранил привычку к чистоте, но поскольку ему не удалось победить отвращение к порядку, свойственное его дядюшке, решил избавить нас от неприятности вновь оказаться в той части дома, где жил мсье Костель. Фрюманс по-прежнему жил под одной крышей со своим дядюшкой, но бывшую кухню и смежную с ней буфетную превратил в большой рабочий кабинет и маленькую спальню. Он сам побелил почерневшие стены, поправил плитки пола, смастерил большой стол и два деревянных стула, сиденья которых были набиты водорослями и покрыты тканью. Фрюманс посадил у дверей и окон вьющиеся розы, испанский жасмин и виноградную лозу. Нижнюю часть внешних стен украшали цветущие каперсы (между прочим, это самые красивые цветы на свете). Сад был ухожен, фруктовые деревья тщательно подстрижены, ююба давала тень, быстрорастущие мастиковые деревья образовывали ограду, и в общем море растений перуанский морской лук и арабский птицемлечник служили корзиной для чудесных ростков гигантского медовника, который из-за формы и цвета листьев называют африканским черноголовником.

– Вот видите, мадемуазель Люсьена, – сказал Фрюманс, провожая нас мимо цветника, – в Белломбре я стал садовником. Семена для этих растений я взял у вас. Здешний сад не такой пышный, как ваш, но выглядит почти таким же красивым. Отсюда тоже можно увидеть голубое море, и старый заброшенный форт на ближнем уступе горы не портит общего впечатления.

В то время как мисс Эйгер открыла папку и стала торопливо набрасывать форт, Фрюманс повел меня в свой большой рабочий кабинет. На одном конце стола высилась кипа книг и бумаг. Другой конец был застелен плотной белой скатертью. На тарелках из местной красной глины лежали свежие яйца, сливки из козьего молока, хлеб и красиво сервированные фрукты. Сам кабинет тоже производил приятное впечатление: не было ни паутины, ни гекконов, ни скорпионов, бегающих по стенам, которых я с ужасом увидела когда-то в доме кюре. Старинные подставки для дров блестели, а пол был покрыт испанской циновкой – подарком друга-путешественника или торговца.

Фрюманс с удовольствием наблюдал за удивлением и удовлетворением, которые я испытала, увидев, с каким комфортом он устроился, ведь я боялась вновь испытать отвращение, которое вызвал у меня когда-то вид его уединенного жилища.

– Вероятно, это Женни научила вас благоустраивать дом, а наш садовник рассказал, как привести в порядок сад? – предположила я.

– Да, это Женни, – ответил Фрюманс, – это мадам Женни научила меня своим примером. Она дала мне понять, что окружающие нас вещи должны символизировать нашу чистую совесть и не раздражать своим видом. Даже если человек одинок в этом мире, он всегда должен быть готов принять путника или друга, которого посылает ему небо. Сегодня у меня праздник, мадемуазель Люсьена, и я был бы счастлив, если бы мадам Женни вас сопровождала. Скажите ей, что вас не так уж плохо принимали в моем уединенном жилище. Может быть, вы хотите пообедать? Должен ли я сказать вашей гувернантке, что вы голодны? Я приготовил для нее чай. Я вспомнил, что англичане только то и делают, что пьют чай.

– Если у вас есть чай, – ответила я, – мисс Бернс обязательно это оценит. Не будем мешать ей рисовать и пообедаем вдвоем. Я почувствовала голод, как только увидела, как красиво сервирован стол.

Фрюманс поблагодарил меня за то, что в его доме у меня появился аппетит, так, словно этим я оказала ему величайшую честь. Он был в восторге от того, что я похвалила его японскую мушмулу. Фрюманс сам ее вырастил; я ее еще не видела. Мушмула – это красивый плод, похожий на абрикос, с небольшими ядрышками внутри. Я до сих пор помню эту деталь и объяснения Фрюманса, который то сидя, то стоя давал мне урок ботаники, при этом прислуживая мне так же деликатно и с такой же любовью, как это делала Женни. Я была тронута столь дружеским приемом и слегка польщена тем, что была единственным предметом его забот. Мы забыли о мисс Эйгер, и со мной впервые в жизни обращались как с дамой, приехавшей в деревню с визитом. Это придало мне уверенности в себе, и я с удовольствием рассказала хозяину о том, как я сама, без чьей-либо помощи, управляла конем, как пустила его галопом и при этом почти не испугалась.

Фрюманс слушал и смотрел на меня с наивным обожанием. Никто еще не вел себя более непедагогично, чем он, и я впервые по-настоящему поняла, насколько он скромен и доброжелателен. Фрюманс не стал спрашивать меня, продолжаю ли я обучение; по-видимому, он не сомневался в том, что мисс Эйгер заменяет его с большей пользой для меня. Фрюманс говорил со мной лишь о том, что, по его мнению, должно быть мне приятно. Он думал, что я люблю музыку и рисование, и считал, что благодаря правильному обучению я стала гораздо счастливее. Фрюманс случайно услышал новости о моем кузене и с большим удовольствием сообщил мне о том, что Мариус по-прежнему очаровывает всех своими хорошими манерами и приятным остроумием.

Я почувствовала желание открыть Фрюмансу душу. Моя недавно появившаяся на свет рассудительность заставила меня ответить ему, что мисс Эйгер ничему меня не учит, потому что сама ничего не знает.

– Что же до Мариуса, – добавила я, – лучше бы он был немного менее любезным и немного более любящим.

Слушая меня, Фрюманс сдерживал удивление. Он был немного смущен, не зная, разговаривает ли с ребенком или с юной девушкой. Я была в неопределенном переходном возрасте, и Фрюманс был очень осторожен и одновременно весьма мне сочувствовал. Он попытался выразить сомнение в невежественности мисс Эйгер и в эгоизме Мариуса. Я прервала его с внезапной пылкостью, объяснявшейся возникшим вдруг желанием ему довериться.

– Послушайте, мсье Фрюманс, – сказала я, – вы слишком добры, вы похожи на Женни, которая старается представить все в выгодном свете, потому что ей хотелось бы помешать мне трезво взглянуть на мою жизнь, а я боюсь огорчить ее рассказом о том, что мне не нравится. Но вам-то я могу сказать, что сейчас уже менее счастлива, чем когда-то.

Фрюманс был поражен. Его лицо омрачилось. Он взял меня за руку и молчал, боясь спровоцировать новые откровения и все же ожидая их.

Наконец-то я могла кому-то довериться! У меня появилась возможность высказаться, проанализировать свои мысли, познать себя, войти в жизнь как личность и перестать быть маленькой девочкой. Иначе мне трудно было бы объяснить приступ безрассудной откровенности, с которым я, в довольно ярких выражениях, описала Фрюмансу мисс Эйгер и Мариуса. Он слушал меня внимательно, иногда улыбаясь моим насмешкам и плохо скрывая восхищение моим, по его мнению, блестящим умом – о чудный человек! – иногда пристально глядя на меня с удивительным пониманием и нежным сочувствием. Когда я поведала Фрюмансу все свои огорчения, он сказал:

– Послушайте, дорогая мадемуазель Люсьена, вы напрасно не решаетесь откровенно поговорить с Женни. Она предоставила бы решить эти проблемы мадам де Валанжи.

– Фрюманс, моя бабушка уже очень стара! Она по-прежнему добра и все так же заботится о моем счастье, но она очень ослабела, и любое волнение ей вредит. Женни столько раз советовала мне избавлять бабушку от неприятностей, что теперь я, хоть и очень несчастна, не решаюсь сказать ей об этом.

– Но на самом деле вы ведь не очень несчастны, не правда ли? – подхватил Фрюманс с ласковой и доброй улыбкой.

– Не знаю, – ответила я, – возможно, все же несчастна!

И поскольку, говоря о себе, я очень заинтересовалась собой, на руки Фрюманса скатились две крупные слезинки.

Никогда бы не подумала, что он так чувствителен, этот мужчина, закаленный тяжелым трудом и обожженный солнцем. Он чуть не задохнулся и отвернулся, чтобы скрыть волнение. И тогда я вновь стала маленькой девочкой, которую Фрюманс баловал и которая позволяла ему баловать себя. Я обвила руками его шею и разрешила себе выплакаться у него на груди, сама толком не зная, чем это вызвано, ведь мисс Эйгер отнюдь не относилась ко мне плохо, а неблагодарность Мариуса никогда не мешала мне спать спокойно.

Мог ли Фрюманс меня понять? Я ведь сама плохо себя понимала! Он постарался угадать, что со мной происходит, и понял, что я испытываю потребность жить полной жизнью и мыслить, но неправильно истолковал реальность: Фрюманс счел, что мне пришла пора любить и я влюблена в Мариуса.

– Успокойтесь, дорогое дитя, – сказал он, вдруг снова заговорив покровительственным тоном, как когда-то. – Прогуляйтесь к роднику, подышите свежим воздухом, а я пока уделю внимание вашей гувернантке. Мне бы не хотелось, чтобы мисс Бернс увидела вас в слезах: она разволнуется, не понимая, в чем дело. Я угощу ее чаем. Дядюшка составит ей компанию, а я присоединюсь к вам, и мы поговорим с вами о ваших маленьких огорчениях.

XXV

Хотя выражение маленькие огорчения меня немного обидело, я спустилась чуть ниже, села в тени скалы, из трещин и разломов которой на мою голову падали скупые слезы ручья. Я полюбила проводить время в одиночестве и чувствовала себя немного поэтом. Наконец-то я оказалась в романтической ситуации: легкая таинственность, верный друг, который отыщет меня в живописном укромном месте, чтобы утешить и излечить мудрыми речами, достойными отшельника былых времен, жестокое горе, причин которого я точно не знала и которого не испытывала еще час тому назад – это была ситуация, неожиданное происшествие в моей размеренной жизни. Это было, наконец, мое первое приключение!

С искренним удовольствием я давала волю воображению, сравнивая себя со знаменитыми страдалицами из прочитанных романов и с некоторым удивлением и тревогой раздумывая о том, как бы убедить Фрюманса не считать мои огорчения такими уж детскими и наивными.

Он пришел через четверть часа и, взяв меня под руку (что было ему не очень-то удобно, поскольку я была еще мала ростом), сказал следующее:

– Направляясь сюда, я обдумал то, что вы мне сказали. Я увидел забавные рисунки мисс Эйгер и минутку послушал, о чем она говорит с моим дядей. Из этих коротких наблюдений я смог, однако, сделать вывод, что ваша гувернантка женщина добрая, довольно посредственная и слегка экзальтированная. Возможно, это не такие уж серьезные недостатки для того, чтобы стремиться поскорее удалить ее от вас и чтобы вам так уж не терпелось от нее избавиться.

– Вы правы, – ответила я. – Мисс Эйгер зарабатывает у нас себе на жизнь, и мне бы не хотелось отсылать ее из-за пустяков.

– Вы всегда были очень добры, такой и остались. Потерпите еще немного недостатки этой дамы – до тех пор, пока не удастся заменить ее с пользой для вас и без ущерба для нее. Вам это под силу?

– Да, – ответила я, польщенная тем, что могу проявить великодушие. – Да, я в состоянии это сделать.

– Я же, – продолжал Фрюманс, – обещаю серьезно поговорить о вас с мадам Женни. Если вы вернетесь сюда в следующее воскресенье, постарайтесь сделать так, чтобы она пришла вместе с вами, а мисс Эйгер осталась в замке. Мы придумаем, как найти вам компанию более полезную, нежели эта рассеянная особа. Скажите-ка… Я заметил, что в течение двух часов, что вы здесь находитесь, вы в одной стороне, а ваша гувернантка в другой. Она всегда так мало интересуется тем, чем вы занимаетесь?

– Я же говорила вам, Фрюманс: это я веду ее на прогулку, словно козу на выпас; без меня она бы потерялась, как носовой платок.

– Значит, Женни этого не знает?

– Нет, Женни об этом неизвестно. Когда я выхожу вместе с мисс Эйгер, та принимает вид доброй наставницы. Она двадцать раз напоминает мне о том, чтобы я не забыла накидку и перчатки, в то время как сама забывает все свои вещи, кроме…

– Кроме чего?

– Кроме своих романов.

– Она зачитывается романами?

– Не читает ничего другого.

– Но вас она не заставляет это делать?

– Нет, – ответила я, краснея. – Она прячется от меня, чтобы насладиться ими.

Фрюманс заметил, что я покраснела, и постепенно заставил меня во всем признаться. Я не умела лгать и рассказала ему, что читаю романы мисс Эйгер одновременно с ней. Я сообщила Фрюмансу названия этих книг. Он мог бы мне ответить: «Пусть меня зарежут, если я знаю хоть одно из них!» Но поскольку под его простодушием скрывалась недюжинная проницательность, ему удалось понять, что эти романы были интересны мне и что я не сообщила Женни о нерадивости своей гувернантки только потому, что боялась лишиться увлекательного чтения украдкой.

Первым побуждением Фрюманса было рассказать мне о бесплодности или об опасности подобного чтения, однако, еще не зная, удастся ли ему избавить меня от мисс Эйгер, он нашел лучший способ.

– Мне неизвестны эти книги, – сказал Фрюманс, – следовательно, я почти уверен, что в них нет ничего полезного и поучительного для особы вашего возраста. Раз уж вы любите читать, не могли бы вы выбирать хорошие и увлекательные книги? Вы хотите, чтобы я достал их для вас?

– Да. Но если такое чтение не входит в программу отупляющего воспитания мисс Эйгер, она отнимет их у меня. Она упрямо следует своим идеям, если ей случается заиметь таковые.

– Ну что ж, если вы читаете тайком от нее ее собственные книги, почему бы вам так же не читать те, которые предлагаю вам я?

Идея была блестящей, и я немедленно согласилась.

– Итак, до следующего воскресенья, – произнес Фрюманс. – На той неделе я поеду в Тулон, поищу там издания небольшого формата, и вы возьмете их с собой. Вы обо всем расскажете Женни: вы же знаете, она вас не выдаст. А теперь, – добавил он, – поговорим о мсье Мариусе. Не причинил ли он вам каких-либо огорчений? Может быть, мне удастся это исправить?

– Нет, – ответила я. – Сейчас Мариус очень мил со мной. Он уже не так деспотичен, как раньше, и я не могу на него пожаловаться.

– Так в чем же дело?

Я не знала, что ответить. Мариус, безусловно, не усиливал мою обычную скуку, а наша с ним помолвка не вызывала у меня беспокойства. Я ответила Фрюмансу неуверенно. Я заявила – и, говоря это, сама себя в этом убедила, – что мне хотелось бы видеть в Мариусе нежного брата, в то время как он оказался лишь равнодушным приятелем.

– Кузен вам не доверяет? – спросил Фрюманс.

– Нет, он делится со мной своими мыслями, поскольку я нахожусь рядом с ним и нам ведь нужно о чем-нибудь говорить. Но ему нечего мне доверить. Он никого не любит и не ненавидит; у него ледяное сердце.

Я говорила так, потому что мне нужно было что-нибудь сказать. Фрюманс поверил в это так же, как верила я. Я подыскивала повод для огорчения, чтобы возвыситься в собственных глазах. Он же поверил в то, что мои огорчения реальны, и стал всерьез меня утешать, в чем я совершенно не нуждалась.

– В самом деле, – сказал мне Фрюманс, – Мариус несколько импульсивен и довольно легкомыслен, но он еще так молод, что несправедливо было бы судить о его характере. У него есть хорошие качества, которым я всегда отдавал должное, и если вы очень привязаны к своему кузену, вам следует бороться с его недостатками, не упрекая Мариуса в них слишком явно. Он очень раним; это объясняется ложным положением, в котором он находится. Сейчас ему приходится рассчитывать лишь на себя, тогда как он считал, что его судьба обеспечена самим фактом рождения в благородной семье. Вероятно, это большое несчастье – убедить себя в том, что ты что-то собой представляешь независимо от своих духовных качеств. Но вы измените его, откроете ему глаза и мало-помалу, возможно, через несколько лет, получите заслуженную благодарность за свое влияние и добрые советы. Вы очень чувствительны, мадемуазель Люсьена. Не обижайтесь, но это качество может сделать вас несправедливой… А сейчас давайте поднимемся в дом, а потом вы вернетесь в замок и обнимете Женни и бабушку. Вы должны быть счастливы: у вас есть две нежные матери. Подумайте о тех, у кого нет ни одной!

Мы вернулись в дом священника. Мисс Эйгер описывала аббату Костелю Везувий, ледники и Пик-дю-Миди. Фрюманс помог мне взобраться на Зани и сказал, что не нужно ни мчаться галопом, ни скакать рысью на спуске. Мне очень хотелось его ослушаться, но я увидела, что он следит за мной взглядом, пока это возможно, а потом перескакивает с камня на камень, как бы наблюдая за мной. Я была весьма польщена заботливостью Фрюманса и с тех пор стала принимать его всерьез.

– У меня есть настоящий друг, – говорила я себе. – Я уже не одинока в этом мире.

Каким же неблагодарным ребенком я была! Видимо, я несколько пресытилась несравненной привязанностью Женни, а возможно, привыкла считать, что так и должно быть. Мне требовалась новизна, и я находила ее в старинной полузабытой дружбе с Фрюмансом.

XXVI

В следующее воскресенье Женни долго не решалась пойти со мной в Помме, и это меня удивило. Мне пришлось сказать, что Фрюманс хочет поговорить с ней обо мне и что в моей жизни все складывается не так хорошо, как она думает. Когда мне удалось вызвать у нее беспокойство, я отказалась давать объяснения, твердя, что это должен сделать Фрюманс. Женни решилась отправиться в Помме лишь после того, как взяла с доктора обещание пообедать с бабушкой и оставаться с ней до нашего возвращения.

Мы пообедали вместе с кюре и его племянником. Затем Фрюманс сделал мне знак и я отправилась с его дядюшкой в сад, а сам он полчаса разговаривал с Женни; затем они присоединились к нам, а кюре нас оставил. Лицо Женни, как всегда, выражало спокойствие и уверенность. Фрюманс же был взволнован – его глаза как-то странно блестели. Он взял мои руки, обвил ими шею Женни и сказал мне:

– Любите ее всем сердцем, ведь вы для нее всё.

– Мсье Фрюманс прав, – ответила Женни, обнимая меня. – Вы есть и всегда будете для меня главной. Но почему же вы, плохая девочка, не рассказали мне о том, что эта англичанка так вам неприятна?

– Я говорила тебе об этом, дорогая Женни. А ты отвечала: «Вы привыкнете». Ты же видишь, понадобилось вмешательство Фрюманса…

– Он рассказал мне подробности, о которых я не знала. Послушайте, мы сделаем так, как он говорит. Вы потерпите еще немного, будете читать не те книги, о которых ничего не знаете, а те, которые лежат здесь и которые мы возьмем с собой. Бабушка подыщет новую гувернантку – это не делается за один день, – а вы тем временем будете заниматься сами, вы ведь это обещали. Вы ничего не сломаете себе, свалившись с лошади, и еще…

– Что еще, Женни?

– Ну так вот, вместо того, чтобы целый день мечтать, вы будете, как раньше, делать выписки из книг, давать себе задания; станете сама себе наставником. Фрюманс считает, что у вас достанет для этого силы воли. А я, право, не знаю. Что скажете?

– То есть Фрюманс смог оценить мою рассудительность лучше, чем ты?

– Возможно. Но Фрюманс говорит, что вы не можете и не должны ничего ему обещать, потому что он уже не ваш учитель и его могут упрекнуть в том, что он вмешивается в чужие дела. Вам следует дать обещание лишь себе самой. Именно вы должны сказать нам, достаточно ли вы знаете и уважаете себя для того, чтобы справиться с такой задачей.

Сомнения Женни меня слегка обидели.

– Я могу обещать себе все что угодно, – ответила я, – но не могу догадаться обо всем сама. Нужно, чтобы Фрюманс настолько мною интересовался, чтобы иногда вразумлять меня и объяснять мне то, чего я не пойму. Речь не идет об отношениях учителя и ученицы. Я не понимаю, почему Фрюманс не может быть моим другом, если я этого хочу, и принять мое доверие, которое я ему охотно вручаю.

Сама того не подозревая и не вызывая подозрений у Фрюманса, я вовлекала его в свою повседневную жизнь, а чтобы стало понятно, перед каким выбором – между своими и моими интересами – он оказался, я должна объяснить, что с ним происходило.

Фрюманс, прочитавший столько книг о древних и живший так далеко от современников, был настоящим стоиком. Его острому уму не хватало знаний о мире, где главными были деятельность и общение и где ему не нашлось места. Хотя я совершенно этого не подозревала, Фрюманс не верил в загробную жизнь, а Бога представлял себе как всеобщий закон, существующий сам по себе и для самого себя, созидающий и уничтожающий без любви или ненависти предметы и людей, вовлеченных в его разрушительную деятельность. Поскольку все проходит быстро и невозвратно, сказал он себе, какой смысл суетиться в этом маленьком пространстве свободы и инициативы, дарованном человеку? Пусть каждый слушается своих желаний и ценит те небольшие удовольствия, которые выпали на его долю! Потом Фрюманс стал наивно анализировать себя самого и понял, что эту эгоистическую систему разрушает стремление к самоотверженности, с которым ему было бы трудно бороться; поэтому он пообещал себе не бороться с ним вовсе. Он прежде всего любил своего приемного отца и готов был посвятить ему жизнь; если это будет необходимо для благополучия кюре, зарабатывать для него достаточно, или жить бедно, если окажется, что он нуждается лишь в самом необходимом.

Аббат сделал выбор: он нуждался в обществе племянника. Фрюманс решил отбросить мысли о будущем, пока жив его друг, а в дальнейшем подобным же образом посвятить себя другому существу, которое сочтет достойным этого.

Упростив таким образом свою жизнь, Фрюманс сохранял полное спокойствие и с радостью предавался своим занятиям. Жалованья кюре хватало на хлеб насущный. В этих краях в то время можно было прожить на несколько су в день. Шесть часов работы у Пашукена давали еще несколько су, которых было достаточно, чтобы содержать свою одежду в порядке. Дом постепенно ветшал, и Фрюманс сам штукатурил и ремонтировал его. У его дядюшки была хорошая библиотека, а в Тулоне у них было несколько друзей, которые давали им новые книги; этого было достаточно, чтобы находиться в курсе интересных публикаций. Впрочем, последним в доме аббата не особо интересовались! Там так любили древних, что не приветствовали прогресса. Кюре и его племянник были уверены, что человеческий разум проходит всегда одни и те же этапы, а поскольку это до некоторой степени верно, более верили в колесо, совершающее обороты, оставаясь на месте, чем в колесо, которое вращается, двигаясь вперед. Последняя мысль, все более распространявшаяся, была очень спорной десять лет тому назад[12]12
  Не следует забывать, что Люсьена пишет это в 1828 году. (Примеч. авт.)


[Закрыть] и еще не проникла в наши горы, поэтому Фрюманса, строившего свою жизнь по образцу Эпиктета[13]13
  Эпиктет (50–138) – древнегреческий философ-стоик.


[Закрыть] или Сократа, не считали слишком эксцентричным.

Удовлетворенный принятым решением, которое казалось проявлением апатии, но на самом деле не было им, Фрюманс, как мы видели, долго колебался, прежде чем согласился учить меня и моего кузена. Исключительные обстоятельства, позволявшие ему одновременно бывать у нас и заботиться о дяде, побудили его решиться на то, что он называл «милостью фортуны», то есть в течение трех с половиной лет зарабатывать шестьсот франков в год. С этим сокровищем, которое он поместил в старую коробку из-под соли, подвешенную над изголовьем дядюшкиной кровати, рядом с изображением Иисуса-стоика, Фрюманс уже не беспокоился ни о чем на свете. Если дядюшка заболеет или станет инвалидом, есть деньги для его лечения. Фрюманс взял оттуда лишь небольшую сумму на покупку крестьянской одежды и на поддержание чистоты.

Итак, он был счастлив, если не считать тайной горести, с которой умело боролся и которую умело скрывал – своей привязанности к Женни, ко мне, к моей бабушке и даже к Мариусу. Живя рядом с нами, Фрюманс не мог к нам не привязаться и упрекал себя за эту слабость, которая вовлекала его в целый ряд неясных для него альтруистических поступков. Он верил только в то, что поддается определению. Сталкиваясь с чем-то неопределенным, Фрюманс начинал сомневаться в себе, а неизвестность его пугала; это было одновременно и его достоинством, и недостатком. Он слишком любил людей, запрещая себе их любить; он был таким человеком, который, сто раз сказав себе: «Я тут бессилен», готов был ради ближних подвергнуться опасности, не рассуждая долго и не оглядываясь.

Руководствуясь дружескими чувствами, он без возражения откликнулся на мой зов.

– Вы отлично знаете, – наивно ответил мне Фрюманс, – что я всем сердцем люблю вас и буду вам повиноваться, но только с одним условием: пусть ваша бабушка больше не присылает нам подарков. Понадобился бы погреб, чтобы хранить бутылки старого вина, вместе с вареньем и другими сладостями, которые передает нам эта милая дама. Моему дядюшке этих гостинцев хватит еще надолго, а мне лакомства вовсе не нужны, и, кроме того, это похоже на оплату, а вы сами сказали, дорогая Люсьена, что речь не идет об отношениях учителя и ученицы; теперь мы просто два друга, которые станут беседовать, когда вам этого захочется… то есть когда это будет необходимо.

Я сумела сделать это необходимым. Без всякой задней мысли я завладела дружбой, интересом и вниманием Фрюманса, не подозревая, что мои тщеславные и пустые признания могут смутить спокойствие его духа и нарушить регулярность его привычек. Мне захотелось стать его балованным ребенком, так же как я была балованным ребенком Женни, но одновременно я желала стать его настоящей подругой и быть интересной для него. Женни была мне матерью. Я пыталась сделать так, чтобы Фрюманс стал мне братом.

Я была очень эгоистична, что не помешало мне искренне привязаться к нему. Я виделась с Фрюмансом каждое воскресенье. Каждое воскресенье я скромно обедала на краешке его большого стола вместе с Женни или мисс Эйгер, которые сопровождали меня по очереди. Странно – и мне стыдно в этом признаться, – но мне больше нравилось, когда я приезжала с гувернанткой: она оставляла меня наедине с моим другом, в то время как прямодушие и строгое здравомыслие Женни несколько мешало мне говорить Фрюмансу все, что взбредет в голову. Мне хотелось понять странную жизнь этого аскета-отшельника. Раньше я об этом не задумывалась, теперь же спрашивала себя, как он может жить совсем один, не испытывая страха или скуки? Когда Фрюманс говорил, что избрал такую жизнь сам, сознательно и без сожаления, он становился в моих глазах особой важной и загадочной и я очень гордилась тем, что была с ним на равной ноге.

Я читала хорошие книги, которые он мне давал. Мне сложно было перейти от Лоренцо и Рамиресов к героям Плутарха, но, думая, что я возвышусь в собственных глазах, если познакомлюсь с ними, я проявила упорство и незаметно повышала свой уровень, открывая новые горизонты. Фрюманс был удивлен, увидев, за сколь короткое время я поняла, что по-настоящему прекрасно. К сожалению, книг, которые он с удовольствием доставал для меня, скоро стало недостаточно. Фрюманс признался, что больше ничего не может предложить для чтения девушке, наивность которой стремился сохранить, просвещая ее ум, и что потребовались бы краткие отредактированные изложения текстов. Между тем хорошее чтение – это единственная защита юной девушки от осаждающих ее бесплодных фантазий. Фрюмансу пришлось читать мне отрывки, которые он отбирал по вечерам несколько раз в неделю. Сначала он делал это по необходимости, затем ему это понравилось, ибо я отвечала на его усердие заметными успехами и он начал мной гордиться. Это обучение, бывшее секретом между нами и Женни, меня особенно притягивало. Бабушка наконец поняла, что мисс Эйгер не учит меня ни рисованию, ни музыке, и потому не приносит никакой пользы. Она предупредила гувернантку, что ей следует найти другую семью, и в один прекрасный день мисс Эйгер уехала в Неаполь, ликуя при мысли, что снова увидит Везувий, и совершенно не огорчаясь из-за расставания с нашим никудышным краем. Ее отъезд так мало изменил нашу жизнь, что мы его почти не заметили, но я испытала некоторое беспокойство, когда Женни сообщила мне, что больше не может оставлять бабушку одну, что новой гувернантки еще не нашли и что я больше не смогу посещать мессу по воскресеньям. Я не жалела о мессе – Дениза навсегда отвратила меня от набожности. Я была христианкой, и Фрюманс поступал правильно, скрывая от меня свой атеизм (меня бы это шокировало), однако я не считала, что буду проклята, если перестану ходить на службы, и понимала, что лучше пропускать их, чем пренебречь заботой о бабушке.

Но отказаться от воскресных разговоров со своим ученым другом… вот что было для меня настоящим горем, и я стала жалеть об отъезде мисс Эйгер.

Однако мне была необходима физическая нагрузка, и как только Женни увидела, что я слегка побледнела, она забеспокоилась и решила, что я буду ездить по лугу верхом на Зани под наблюдением Мишеля. Для слуги нашлась другая лошадь, и он стал ездить вместе со мной, чтобы легче было давать мне уроки верховой езды. Луг скоро мне наскучил, и в сопровождении наставника мне позволили скакать галопом – по дороге к Реве, затем еще дальше, а потом повсюду, и, наконец, поскольку у меня больше не было причин пропускать мессу, которая по-прежнему была важна для моей бабушки, я вновь стала ездить в Помме и возобновила воскресные беседы.