Текст книги "Исповедь молодой девушки"

XXI

Мне следует вспомнить об одном событии, которое впервые заставило меня задуматься о странном месте, которое, несмотря на свое счастье и благополучие, я занимала в обществе.

Мариус уехал от нас около месяца тому назад. Я отправилась с Женни в Тулон, чтобы сделать там кое-какие покупки. В одной из лавочек мы встретили мадам Капфорт с какой-то женщиной, которую я сначала не узнала, потому что она была закутана в черную накидку. Поначалу я не обращала на эту женщину ни малейшего внимания, но вдруг она бросилась ко мне и стала осыпать поцелуями, так что я едва не задохнулась. Это была моя бедная Дениза, так сильно изменившаяся и подурневшая, что, отвечая на ее ласки, я не смогла сдержать слезы.

Поскольку она очень бурно выражала радость, вызванную нашей встречей, и это могло привлечь внимание прохожих, мадам Капфорт отвела нас в комнату за лавкой, шепнув мне:

– Не бойтесь, ваша кормилица все еще несколько эмоциональна, но уже не безумна. Вы же видите: я выезжаю вместе с ней.

Я совершенно не боялась, а поскольку со мной была Женни, не сомневалась, что бабушка не будет сердиться на меня за то, что я проявляю интерес к своей кормилице. Сначала Дениза постаралась успокоиться и поговорить со мной, но вид Женни внезапно пробудил в ней ревность, и по ее горящим глазам и прерывающейся речи я ясно увидела, что она еще не выздоровела. Что бы ни говорила ей Женни, пытаясь ее успокоить, это лишь увеличивало раздражение моей кормилицы. Внезапно вскочив, она закричала:

– Вы обманщица и интриганка! Я вас узнала! Именно вы привели эту девочку (при этом она указала на меня) к бедной мадам де Валанжи. Но это вовсе не ее ребенок, это ваша дочь.

Мадам Капфорт, жадно слушавшая Денизу, сделала вид, будто хочет ее разуверить, и стала лукаво выспрашивать у Женни, действительно ли именно она привела меня к бабушке. Женни ответила, что не понимает, о чем идет речь. Дениза рассердилась и стала еще громче обвинять нашу экономку, продолжая утверждать, что узнала ее.

– Вы хотите, чтобы кто-то поверил в ваши россказни? – кричала моя кормилица. – Уж не меня ли вы хотите обмануть? Я ведь отлично знаю, что ребенок умер. Да и как бы могла я этого не знать, ведь я сама его убила!

– Замолчите, Дениза, – сказала мадам Капфорт таким тоном, как будто на самом деле приглашала ее продолжить, – вы теряете рассудок. Вы не убили бы ребенка, которого кормили, разве что если бы были сумасшедшей.

– А кто вам сказал, что это не так? – продолжала кричать Дениза. – Откуда мне знать, когда именно я потеряла рассудок? Нет, этого я не помню. Мне известно, что позже меня заперли и заставили пройти через все муки ада; но мне также известно и то, что были мост и карета. Уже не помню, где именно это было, и не могу сказать когда. Я бросила ребенка в воду, чтобы посмотреть, есть ли у него крылья: мне приснилось, что они у него есть. Но их не было. Он утонул, и никто так и не смог его найти. И тогда…

Дениза не смогла продолжить: ее охватило бешенство. Приказчики бросились к ней и вынуждены были удерживать ее силой, в то время как Женни поспешно уводила меня прочь.

Она старалась успокоить меня, поскольку эта странная и мучительная сцена вызвала у меня сильное волнение, однако была потрясена так же, как я, и по дороге домой мы почти половину пути хранили молчание. Наконец Женни нарушила его, поинтересовавшись, о чем я думаю.

– И ты еще спрашиваешь! – воскликнула я. – Я думаю, что мадам Капфорт поступила неосторожно и даже жестоко, допустив, чтобы бедная Дениза встретилась с нами. Ей ведь должно быть известно, что моя кормилица все еще не в своем уме и от волнения у нее может случиться припадок.

– А вам не кажется, – задумчиво проговорила Женни, – что мадам Капфорт сделала это нарочно?

– О господи! Да, возможно! Мадам Капфорт ненавидит нас, уж не знаю почему!

– Но не Денизу. Она лечит вашу кормилицу, молится вместе с ней, гуляет. Нет, мадам Капфорт не ожидала увидеть ее в таком состоянии!

– Согласна. Но как ты думаешь, Женни, Дениза всегда была безумна?

– Именно об этом я хотела спросить у вас. Слышали ли вы когда-нибудь о том, чтобы Дениза вела себя странно еще тогда, когда была вашей кормилицей?

– Нет, никогда. Она путается в воспоминаниях. Дениза действительно хотела меня убить, но это было незадолго до того, как она нас покинула.

И я рассказала, как Дениза хотела выбросить меня из кареты, когда я оказалась рядом с ней. Женни расспросила меня обо всех подробностях, которые я была в состоянии ей сообщить. Она слушала меня очень внимательно, и, пораженная обеспокоенным выражением ее лица, я произнесла:

– Знаешь, мне кажется, ты думаешь, будто меня убили.

– Я не могу так думать, – возразила Женни, улыбаясь моей наивности, – ведь вы сейчас здесь, со мной.

– Конечно, Женни. Но если бы это была не я? Послушай, а что, если Дениза бросила в воду настоящую Люсьену, не понимая, что делает, а та, которую она захотела бросить в реку снова, была ненастоящей Люсьеной, как она и уверяет?

– В таком случае ненастоящая Люсьена – это вы?

– Ну а вдруг?

– То есть кто-то был заинтересован в том, чтобы столь гнусно обмануть вашу бабушку?

– Или же кто-то просто ошибся и без злого умысла привел к ней девочку, которая не была ее внучкой.

– Значит, вы думаете, что Дениза осознает, о чем говорит?

– А разве ты думаешь иначе? Ты выглядишь очень грустной и удивленной.

– Но Дениза также заявляет, что это именно я привела вас к мадам Валанжи. Этому вы верите?

– Нет, если ты станешь это отрицать.

– Я могу поклясться вам, что сегодня увидела Денизу впервые.

Мне показалось, что Женни уклоняется от прямого ответа на мой вопрос, и я, в свою очередь, посмотрела на нее так внимательно, что она смутилась.

– О дорогая моя Женни! – воскликнула я. – Если ты действительно воспитывала меня, а затем привела сюда, не скрывай этого от меня. Я так тебя любила!

– Вы любили меня? – взволнованно переспросила Женни.

– Я любила свою мать! Все очень старались сделать так, чтобы я ее позабыла, но единственное, что сохранилось в моей памяти, – это горе, которое я испытала, когда она оставила меня там, с моей бабушкой, которой я не знала. Я никогда ни с кем не говорила об этом, и мне не хотелось бы огорчать бабушку, но тебе я могу это сказать: мне очень долго не удавалось полюбить ее, и даже сейчас иногда, когда я вспоминаю о той женщине, я невольно думаю, что никогда никого не любила так, как ее.

То ли Женни действительно не была той, о ком я говорила, то ли ей строго-настрого запретили рассказывать мне правду и она сумела сдержаться и солгать, охраняя мой покой, но она развеяла мои подозрения и даже немного побранила меня за то, что я предпочитаю своей бабушке какой-то призрак, который, возможно, мне всего лишь приснился.

– Я хотела бы убедиться в этом, раз уж мне не следует об этом вспоминать, – ответила я. – Но не понимаю, почему я не могу быть твоей дочерью и при этом любить бабушку.

– Вы рассуждаете как ребенок, Люсьена! Вы уже слишком взрослая, чтобы так говорить. Если бы вы были моей дочерью, вы не были бы внучкой мадам де Валанжи и Дениза была бы права, называя меня интриганкой и обманщицей, ибо тогда получалось бы, что я обманула вашу бабушку, а это было бы отвратительно.

– Твои слова заставляют меня умолкнуть. Я не подумала об этом, а после того, что сказала мне Дениза, будто бы увидела сон наяву. Теперь я понимаю, что Фрюманс прав: детям не следует разговаривать с безумцами, это сбивает их с толку. Могу сказать тебе лишь одно, Женни: если представить, что я ненастоящая Люсьена… а ты ведь этого не знаешь, и никто не может доказать обратное…

– Прошу прощения, доказать обратное можно. Но хорошо, давайте представим! Что вы хотели этим сказать?

– Я хотела сказать, что, в сущности, мне было бы совершенно все равно! Раз уж моя бабушка любит меня как свое дитя, я люблю ее как свою бабушку и не могу быть особенно привязана ни к бедной маменьке, которой я не знала, ни к папаше, с которым, как мне кажется, никогда не познакомлюсь. Знаешь, Женни, ведь он не написал ни слова в ответ на письма, которые меня заставляли ему отправлять. А ведь они были такие милые! Я очень старалась, обещала ему, что буду сильно его любить, если он хоть немного полюбит меня. Ну так вот, кажется, он этого не хочет.

– Это невозможно, – ответила Женни, – но предположим, что это правда. Ваша бабушка любит вас за двоих, поэтому не нужно говорить, что вы согласны быть ненастоящей Люсьеной. Если бы мадам де Валанжи это услышала, она была бы очень огорчена.

– Я не хочу ее огорчать. Ну а тебе, Женни, раз уж ты мне никто, тебе безразлично, настоящая ли я или нет?

– Ну, меня это не касается. Будьте кем хотите, от этого я не стану любить вас ни больше, ни меньше.

– В таком случае ты любишь меня сильнее всех, ведь остальные, и даже, возможно, бабушка, не глянули бы более в мою сторону, если бы я не была мадемуазель де Валанжи. Однако в этом ведь не было бы моей вины.

Мы подъезжали к дому. Женни, понимая, что мое воображение разыгралось, поспешила рассказать о нашем неприятном приключении бабушке с тем, чтобы та меня успокоила. Так и произошло. Я с большим уважением отнеслась к ее спокойствию и серьезности.

– Можете быть уверены, мое дитя, – сказала мне бабушка, – что вы моя внучка, а ваша бедная кормилица сама не знает, что говорит. Пожалейте Денизу и поскорее забудьте ее слова. Уважайте и любите Женни так же, как и меня, я ничего не имею против, но знайте: у вас нет другой матери, кроме меня. Что же до вашего батюшки, которым вы немного недовольны, вспомните о том, что он вас почти не знал, что в свое время у него не было возможности приехать к вам и что теперь у него другая жена и дети, которым он обязан уделять внимание. Он знает, что вам со мной хорошо, и вы не должны думать, будто имеете право в чем-то его упрекать. Обещайте мне, что более этого не повторится.

Я обещала и очень быстро забыла бредни Денизы и свои собственные. Впрочем, у меня осталось твердое убеждение, что Женни и моя прежняя мама – одно и то же лицо. Это как бы запечатлелось в моем сердце. Конечно, из этого вовсе не следовало, что я была дочерью Женни, но ничто не мешало мне думать, что именно она меня воспитала.

Эта встреча имела еще одно следствие, которого я почти не заметила и не осознала. Когда я рассказала о случившемся Мариусу, он, вместо того чтобы успокоить меня, как это сделала бабушка, глубоко задумался и не позволил мне более возвращаться к разговору о нашем браке. Поскольку эти планы возникли в результате спонтанного чувства, через несколько лет они полностью выветрились у меня из головы, и казалось, Мариус тоже не сохранил об этом воспоминаний.

XXII

После того как Фрюманс и Мариус уехали, у меня началась новая жизнь – жизнь, полная интеллектуальных опасностей.

Я считаю, что обучением девочки не должны заниматься исключительно женщины, разве что она намерена провести жизнь в монастыре. Сама того не осознавая, вскоре я ощутила нехватку мужского, более широкого взгляда на вещи, который до сих пор давали мне уроки Фрюманса.

Ко мне пригласили гувернантку, которой наскучило у нас через две недели, потом другую, которая надоедала мне более продолжительное время и причинила много вреда. В этом была повинна излишняя скромность моей милой Женни. Она решила, что не справится с этой работой, однако Бог свидетель: тщательно следя за моими тетрадями, книгами и заметками во время занятий с Фрюмансом, она со свойственным ей талантом интересоваться всем, проникать в дух и суть вещей и, наконец, делать любую работу привлекательной, могла бы, продолжая выполнять свои обязанности и ничего не меняя, способствовать формированию моего ума, вероятно, медленнее, но рассудительнее и спокойнее.

Женни боялась, что, если станет заниматься исключительно мной, будет вынуждена меньше заботиться о бабушке, возраст которой требовал особой опеки. Кроме того, навещавшие нас особы убедили Женни в том, что барышне моего круга ни к чему получать слишком серьезное образование, достаточно заниматься искусством. Об искусстве наша экономка имела лишь весьма смутное представление. От природы она обладала хорошим вкусом, но не подозревала о том, что это означает на практике. Женни не знала, что для того, чтобы заниматься искусством, нужно обладать особыми способностями или получить серьезное образование. Она слышала о людях со многими талантами и не сомневалась, что я смогу стать такой же в процессе обучения. Такими же были мнение и желание моей бабушки. В результате меня доверили заботам английской мисс, которая, как говорили, только что завершила образование молодой леди, вышедшей замуж в Ницце, и о которой мы получили наилучшие рекомендации. Англичанка в течение двух-трех лет должна была обучать меня музыке, живописи, английскому, итальянскому и в придачу немного географии и истории. К счастью, последний предмет я знала лучше ее.

Мисс Эйгер Бернс была сорокалетней девицей, ужасно некрасивой; с первого же взгляда она вызвала у меня антипатию и отчуждение. Даже сегодня мне было бы сложно проанализировать ее характер: возможно, в нем не было ничего определенного. Мисс Бернс представляла собой не личность, а скорее продукт общества; это была монета, имевшая лишь условную стоимость и истертая частым прикосновением пальцев, из-за чего уже нельзя различить чеканку. Кажется, эта особа была из хорошей семьи и в ранней молодости испытала много разнообразных несчастий. Все это повлекло за собой жизнь в безденежье и зависимости, в полном подчинении формальным правилам общества. В сущности, мисс Бернс уважала лишь видимость, и если не противилась ничему, то лишь потому, что у нее уже не было на это сил. Утомление читалось в ее бесцветных глазах, апатия – в длинных худых руках, всегда беспомощно свисавших вдоль тела; уныние слышалось в глухом голосе и замедленной речи. Но под этой увядшей внешностью таились гордость принцессы, лишившейся трона, и, возможно, воспоминание об огромном разочаровании. Единственно живым в ней было воображение, но это были смутные, нелепые фантазии, какие-то беспорядочные бесцветные мечтания. Короче говоря, из всех ее пор сочилась скука – мисс Бернс испытывала ее сама и внушала другим.

Гувернантка не научила меня ничему стóящему, хоть и отняла много времени. Ее уроки были длинными, скучными и сумбурными. Под предлогом строгой пунктуальности она абсолютно не заботилась о моих успехах. Главным для нее было заполнить свое и мое время регулярной, бесполезной, нудной работой. Ей было достаточно того, что уроки проводились вовремя. Поскольку мисс Бернс, насколько было мне известно, никого и ничего не любила, она влачила свои дни, вялая и разочарованная, внешне полностью смирившаяся, но внутренне протестующая против всего и вся.

Из всего, чему она должна была меня научить, я освоила лишь английский. Итальянский я знала лучше ее. Фрюманс обучал меня итальянской грамматике в сопоставлении с латинской, и я отлично усвоила все правила. Благодаря южному акценту, который постоянно был у меня на слуху, правильное произношение давалось мне легче, чем мисс Эйгер с ее британским пришепетыванием и неисправимой интонацией. Она преподала мне также основы музыки, но сухость ее игры заставила меня возненавидеть фортепьяно. Гувернантка писала акварелью с глупой отважностью, зная наизусть правила, но применяя их невпопад. Скалы у нее получались слегка округлыми, деревья – немного заостренными, вода всегда была одинаково голубой, а небо – розовым. Рисуя озеро, мисс Бернс не могла не поместить туда лебедя, а если изображала лодку, в ней неизменно сидел неаполитанский рыбак. Она страстно любила руины и находила способ, независимо от возраста и местонахождения ее моделей, втиснуть туда стрельчатую арку, увитую все тем же плющом, который неизменно служил украшением на ее картинах.

Мисс Бернс даже не пыталась научить меня пению. Своими сентиментальными романсами и дрожащим голосом, звучание которого напоминало резкие крики чаек, она внушила мне такую ненависть к этому занятию, что я с первого же дня стала ломать комедию, запев на четверть тона ниже, чем следовало. Гувернантка заявила, что у меня нет слуха, и от романсов я была спасена.

Итак, оставался лишь английский, который я выучила, разговаривая с мисс Бернс. У меня были способности к языкам, я с легкостью запоминала даже диалектные особенности. Кстати, я обнаружила, что единственный способ вытерпеть банальные разговоры мисс Эйгер – это извлекать для себя пользу, разговаривая с ней по-английски во время совместных прогулок. Поскольку в возрасте от четырнадцати до пятнадцати лет я чувствовала некоторую слабость, Женни потребовала, чтобы я каждый день подолгу гуляла. Это было бы мне очень приятно, если бы она могла меня сопровождать. Но оставив бабушку под присмотром мисс Бернс, Женни могла быть уверена, что, вернувшись, застанет англичанку спящей или погруженной в свои мысли в углу гостиной, а мою бедную бабушку – забытой в кресле, задумчивой, печальной или осаждаемой докучливыми гостями.

XXIII

По этой причине мне пришлось смириться с прогулками в компании мисс Эйгер; при этом я следила за тем, чтобы она не уснула во время ходьбы. Гувернантка уверяла меня, что ничего не боится и пешком поднималась на горные вершины Швейцарии и Италии вместе с юными леди, которых воспитывала, но, видимо, в то время у нее было больше сил и мужества. А может быть, смирившись, она и там послушно следовала за ними по протоптанным дорожкам, поскольку наши крутые тропинки и пропасти ей вовсе не нравились. Я имела жестокость водить гувернантку по пересеченной местности, по самым сложным дорогам, а поскольку мисс Бернс не хотела, чтобы ее навыки хождения в Альпах подвергли сомнению, она шла за мной, красная как свекла; с кончика ее носа капал пот. Когда мы приходили на место, она садилась, как бы желая проникнуться красотой пейзажа, и открывала свою папку, сильно пахнущую английской кожей, чтобы запечатлеть его в своей художественной манере. Но поскольку рисуя она рассказывала мне о Пик-дю-Миди в Пиренеях, о Монблане или Везувии и воспоминания мешали ей увидеть и понять то, что было у нее перед глазами, гувернантка возвращалась к своим притупившимся скалам, острым деревьям и фантастическим аркам, служившим ей точкой отсчета. Понемногу, делая вид, что тоже рисую, я отдалялась от нее и в одиночестве углублялась в ущелья, стараясь найти что-нибудь, еще не изученное мной, или пряталась за выступом скалы в укромном уголке, чтобы насладиться природой и спокойно помечтать. Мисс Бернс мало беспокоили мои исчезновения. Вернувшись час или два спустя, я обнаруживала, что она заснула от усталости в некрасивой позе или торопливо прячет в сумку роман, который читала украдкой. Мне интересно было узнать, что она читает, и пару раз, незаметно приблизившись, я смогла пробежать глазами несколько строк, глядя ей через плечо. Отчасти соблазн запретного плода, отчасти каприз избалованной девочки побуждали меня потихоньку проникать в ее спальню и брать один из томов, которые мисс Бернс уже прочитала, в то время как она брала с собой на прогулку (тоже тайно) следующий том. Я прятала свою книгу в корзинку, и как только гувернантка начинала рисовать, убегала, уверенная, что скоро она примется за чтение. Это обязательно случалось, и таким образом мы обе, таясь друг от друга, разделенные кустом или овражком, поглотили огромное количество романов.

Эти романы в грязной обложке, с пятнами на полях, мисс Эйгер брала в книжных магазинах Тулона, пользуясь посредничеством мадам Капфорт, с которой моя гувернантка была в хороших отношениях и которая всегда хотела всем угодить. Безусловно, содержание этих книг не было неприличным, но это были очень плохие романы: истории о несчастной любви, причем любовников почти всегда разлучали либо разбойничьи набеги, либо предрассудки жестоких родственников. Действие, как правило, происходило в Италии или Испании, героев звали дон Рамиро или дон Лоренцо. Автор описывал восхитительный лунный свет, при котором читали таинственные письма; романсы, исполняемые под балконом замка; ужасные скалы, дававшие приют добродетельным отшельникам, терзаемым угрызениями совести; журчащие родники, куда проливались потоки слез. Там было также невероятное количество кинжалов, героинь, похищенных и упрятанных в монастыри (чье местонахождение невозможно было обнаружить), писем, которые перехватывали предатели, неизменно сидевшие в засаде, неожиданных встреч дочери с отцом, брата с сестрой, благородных друзей, отверженных и затем оправданных, жестокой ревности и страшных ядов, от которых добрый старый монах обязательно находил противоядие. Голос крови играл в повествовании судьбоносную роль и приводил к неуклонным разоблачениям искусных интриг, разгадать которые можно было с первых же страниц романа. Безусловно, на свете были и хорошие книги, которые Фрюманс не побоялся бы дать мне в руки немного позже, но, вероятно, мисс Эйгер знала их все наизусть, и ее притупившийся мозг нуждался в этом вульгарном возбуждении, как нуждаются гурманы в острой приправе.

Эта дурная пища действовала на меня, как незрелые плоды, которые предпочитают дети. Я поглощала эти романы, понимая, что они написаны плохо и пестрят неправдоподобными ситуациями. В литературном смысле они были для меня совершенно безопасны. Нравственность их была безупречной. Единственный вред, который причинили мне эти книги, заключался в том, что они приучили меня любить неестественное, а эта склонность для добра вредна так же, как и для зла. Я мечтала о высоких добродетелях, достигаемых безо всякого труда, о беспримерном мужестве, неизменно стремящемся к действию и презирающем осторожность, о душевной чистоте, побеждающей опасности, о слепом бескорыстии, и, наконец, я воображала себя самой совершенной героиней, какую только способны были создать мои авторы. Это возвращало меня к романтическим устремлениям детства, которые питались волшебными сказками Денизы и которые более мудрая и чистая Женни сумела повернуть в нужном направлении, не уничтожив их полностью, а теперь из-за небрежности мисс Эйгер они вырвались наружу.

Еще одним неприятным следствием этого чтения было то, что я потеряла интерес к серьезным вещам. Итак, под руководством своей англичанки я совершенно не развивалась интеллектуально, и в том возрасте, когда ребенок становится юной девушкой, моя душа, не подкрепленная достойной пищей, спасалась от неприятностей лишь благодаря неведению.

Вот в каком состоянии духа нашел меня Мариус, приехавший к нам через год. После нескольких небольших шалостей в Тулоне его послали в Марсель, и теперь он был очень собой доволен. Мой кузен заметно вырос, но мне казалось, что его портят слегка пробивающиеся светлые бакенбарды, которыми он очень гордился и которыми ни за что на свете не пожертвовал бы. Наличие небольшой бородки превращало его из мальчика в молодого человека. Он уже видел себя взрослым мужчиной, но это было предвидение эгоиста, который рассчитывает на других и не испытывает желания работать над собой. Когда я стала расспрашивать Мариуса, он ответил, что скучает в Марселе точно так же, как скучал у нас, но смирился и решил вести себя примерно, чтобы не испытывать унижения из-за нагоняев. Хотя мсье де Малаваль относился к нему по-отечески, Мариус презирал его и считал нелепым начальником и педантом. К новым знакомым мой кузен относился не лучше, чем к старым, а его ум еще более, чем раньше, склонен был все порицать.

Легко можно догадаться, что своей развязной манерой поведения Мариус не вскружил мне голову. В романах, которые я успела прочитать, ни один Лоренцо не представлялся мне в холодном и насмешливом облике. Эти чувствительные персонажи были пылкими и восторженными, умирали от любви к красавице, готовы были десятилетиями искать ее на суше и на море, когда жестокая судьба их разлучала. Они питались слезами, водой из ручья и романсами. Подобная любовь польстила бы моей гордости и разожгла бы во мне пламя рыцарственной преданности. Мариус, более чем обычно рассудочный и, как мне показалось, равнодушный, обречен был навсегда остаться маленьким мальчиком, с которым я воспитывалась, легкомысленным и насмешливым, и я не стала доверять ему свои девичьи мечты.

Мне нетрудно было их скрывать: Мариус гораздо больше интересовался своей лошадью, чем мной. Он довольно остроумно насмехался над желтыми волосами и пестрыми платьями мисс Эйгер. Был вежлив с Женни и забыл спросить, как дела у Фрюманса. Мариус нанес визит мадам Капфорт и по возвращении долго смеялся над ней. И, наконец, он попрощался со мной, пожелав мне хоть немного подрасти, ибо существовала опасность, что я останусь карлицей.