Текст книги "Исповедальня"

Глава 4

В субботу настал черед мужчин обедать с глазу на глаз в столовой с тремя приборами. Оба чувствовали себя смущенно и старались не смотреть друг на друга.

– Мама еще не спускалась?

– Не знаю. Я только что пришел.

– Пойду проверю.

Встревоженный, отец направился к лестнице, а Андре поплелся на кухню, где для виду стал поднимать крышки кастрюль.

– Фаршированная капуста, Ноэми?

– Вы же сами просили ее позавчера.

– Мама будет обедать?

– Похоже, она и днем-то не спустится. Все утро ее тошнило, а к одиннадцати ей стало так плохо, что я – даже вызвала бы врача, если бы не знала причину недомогания.

Он строго взглянул на служанку. О своих родителях он может думать все, что угодно, но не потерпит ничьих замечаний по их адресу. Грубый цинизм Ноэми приводил его в ярость.

Он вышел из кухни, прогулялся по саду; на лужайке, в метре от него, прыгали два ее завсегдатая-скворца. Дверь он оставил открытой, и когда услышал на лестнице шаги отца, быстро возвратился в дом.

– Сегодня она вернулась поздно и очень устала. Отец был бледен, прятал глаза. Когда с матерью случалось такое, она не церемонилась в выражениях.

– К столу, сын.

Они молча передавали друг другу тарелки с закусками, но Люсьен Бар, казалось, все время порывался что-то сказать.

– Как подготовка к экзаменам? Волнуешься?

– Я, видишь ли, никогда не переживаю по этому поводу.

Порой отец мельком, чуть ли не украдкой поглядывал на него. – Не сердись на маму, Андре. – Я и не сержусь.

– Я знаю, некоторые ее поступки раздражают тебя.

– Это даже не раздражение. Мне не нравится, когда она, словно разыгрывая спектакль, начинает говорить о чем угодно. А уж эту Наташу я просто ненавижу.

– Постарайся понять, что жизнь твоей матери не всегда была легкой.

– Понимаю.

Ему хотелось сменить тему разговора, но он не решался. Отец редко переходил на доверительный тон, обычно предпочитая нейтральный, даже безразличный.

– У меня много работы и совсем не остается времени для нее. Раньше, когда ей хотелось куда-нибудь ходить, развлекаться, у нас не хватало денег. Да еще ты маленький, хозяйство.

– Знаю.

– А теперь она вбила себе в голову, что стареет и скоро будет поздно.

Период нелегкий и для мужчины.

Конец фразы удивил его: он никогда не думал, что отец чувствует приближение старости и может от этого страдать.

– Я тоже не люблю Наташу, но…

Он не закончил. Вероятно, удержался, чтобы не добавить:

– Но это единственное, что она нашла и за что держится.

Он нажал под столом кнопку звонка, и пока Ноэми меняла приборы и подавала фаршированную капусту, оба молчали.

– Не знаю, уместно ли говорить об этом сейчас, когда ты готовишься к экзаменам, однако, поверь, нет никаких причин для беспокойства. Сегодня утром мне на работу звонил доктор Пелегрен.

– Бабушка заболела?

– Она не хотела, чтобы мне сообщали. Ты же знаешь ее. Она терпеть не может, когда пекутся о ней, а уж тем более о ее здоровье.

И если она согласилась пойти на осмотр к Пелегрену, то лишь потому, что тот лет сорок живет этажом ниже. Они почти одного возраста и, должно быть, самые старые жильцы в доме.

Андре представил себе старый дом на улице Фоссе Сен-Бернар, возле Винного рынка, и даже почувствовал специфический запах квартиры с низким потолком. – Вполне вероятно, что у нее камни в желчном пузыре. В понедельник будет рентген, и, видимо, придется делать операцию.

– Это опасно?

– Довольно опасно, но не страшно. Бабушка никогда не болела да и сложения крепкого. Ей ведь только шестьдесят семь, нет, уже шестьдесят восемь.

– Ты поедешь в Париж?

– Пелегрен не советует. Во-первых, он позвонил без ведома бабушки, которая разозлится, если узнает. А во-вторых, мой внезапный приезд наведет ее на мысль, что болезнь серьезнее, чем кажется. Она ведь женщина со странностями.

Андре очень любил бабушку, хотя, в общем, толком не знал. Три раза вместе с родителями он ездил к ней в ту самую квартиру, которую она занимала со дня свадьбы и где после смерти ее мужа ничего не изменилось.

Она приезжала к ним в Канн дважды. Первый раз, когда еще был жив дедушка, и Андре запомнил главным образом его рыжеватую бороду и взгляд, печальный и исполненный достоинства. Они предпочли остановиться в семейном пансионе, и их почти не видели.

Во второй ее приезд ему было двенадцать. Дедушка умер. Они уже переехали на виллу, и две комнаты всегда оставались свободными. Одну отвели бабушке, которая собиралась провести у них целый месяц. В то время Андре смотрел на бабушку с восхищением, поскольку она была самой удивительной личностью в семье.

Родилась она в бельгийской Фландрии, в Сгенкерке, возле Фюрна, и когда на каникулах дедушка встретил ее в Мало-ле-Бен, она работала в ресторане официанткой и еле-еле говорила по-французски.

Рыжеволосая, пухленькая, но крепко сбитая, она смеялась кстати и некстати и не стеснялась говорить правду в глаза.

Эмиль Бар только что закончил юридический факультет. Он женился на ней, и несколько месяцев спустя они обосновались на улице Фоссе-Сен-Бер-Нар, где так и остались.

Бабушка – ее звали Анной – сохранила акцент, который становился еще сильнее, когда она сердилась; когда она начинала всем «тыкать».

Вместо месяца она провела у них всего неделю.

– Каждый человек, дети мои, устраивает свою жизнь гак, как хочет.

Здесь я не чувствую себя дома и постоянно сдерживаюсь, чтобы кого-нибудь не отчитать. Тем не менее она не упускала случая все критиковать, особенно слова и поступки невестки, ее манеру разговаривать, одеваться, краситься, содержать дом.

Было ясно: она ненавидит невестку и будет злиться на нее всю жизнь за то, что та отобрала у нее сына. Не меньше сердилась она и на него – по ее мнению, он сделал ужасно неудачный выбор; поэтому на быт их она смотрела осуждающе и саркастически.

В то время один-два раза в неделю в доме бывали гости. Приходили друзья, допоздна танцевали. С шести утра она бродила по дому, подсчитывая пустые бутылки и разбитые бокалы.

Дедушка умер от цирроза печени. Почему и когда он начал пить? Во всяком случае, не раньше тридцати пяти лет, насколько мог заключить Андре из подслушанных разговоров.

До этого он был стажером у весьма известного адвоката – ныне члена Французской Академии, потом стал его компаньоном. Затем, все там же, на улице Фосее Сен-Бернар, открыл свою собственную контору.

В присутствии Андре никто и никогда не намекал на то, как все началось. Сам же Андре вопросов не задавал.

– Бедняга пьет, – шептали вокруг, словно речь шла о постыдной болезни или семейном пороке.

Андре очень тревожился. Как-то, еще в шестом или пятом классе, преподаватель естествознания схематично изложил им проблему генов и наследственности. Примерно тогда же, по воле случая, он прочитал в одном журнале статью о наследственности алкоголизма.

– Мама, дедушка был алкоголиком?

– Да, он много пил.

– Но ведь папа не пьет. И даже в вино добавляет воду.

Видимо, у Андре появилось отвращение к спиртному. Он боялся.

– У дедушки были неприятности, и он запил.

– Какие неприятности?

– Дело весьма запутанное, а подробностей я не знаю. Чтобы спасти одного клиента, он, кажется, применил методы, которые не одобряли ни старшина сословия адвокатов, ни совет корпорации. Что за методы? Наверно, ошибочные, если его на два года отстранили от практики.

– Что это значит? – Ему запретили выступать в суде и заниматься адвокатурой вообще.

– А как же он зарабатывал на жизнь?

– Готовил разные справки для коллег, которые жалели его.

– Отец тогда еще жил с родителями?

– Если не ошибаюсь, ему было лет пятнадцать и он учился в лицее.

Андре снова и снова расспрашивал мать, поскольку невозмутимость отца, которую он принимал за холодность или безразличие, обескураживала его.

– А что потом?

– Ничего. Он стал засиживаться в кафе. А когда снова получил разрешение выступать в суде, сумел найти лишь случайных клиентов да незначительные дела, те, что никто не берег. Следить за собой и вовсе перестал.

– А жена?

– И полсловом не упрекнула его. Возможно, здесь-то и заключалась ошибка. Она из той эпохи, когда мужчина был в семье богом. Твой отец утверждает, что когда по утрам она будила мужа, ей приходилось долго трясти его, но она все равно улыбалась.

– Эй, Эмиль, вставай! Пора на работу!

Зная, что он не придет в нормальное состояние, пока не выпьет, она сама подносила ему стаканчик белого вина.

Так он и завтракал каждое утро. Пил только белое, но за день опустошал три бутылки.

В полдень он уже еле ворочал языком, глаза у него слезились. Тем не менее он, кажется, ни разу не запутался в делах, которые вел в административных инстанциях или – гораздо реже – в уголовном суде.

Когда бабушка жила у них в ту беспокойную неделю, мать еще не пила.

Бабушка раздобрела, но дородность не лишила ее ни подвижности, ни насмешливой агрессивности. И частенько в глубине души Андре соглашался с ней.

– Неужели стоило ради скороспелой женитьбы, не осмотревшись толком, отказываться от карьеры врача и пожизненно обрекать себя на копание в больных зубах?

Вы что, не могли спать вместе, раз уж вам так хотелось, и подождать, пока не начнете зарабатывать на жизнь? Думаешь, мы с отцом церемонились?

Я знала его только три дня, когда мы с ним легли в постель. Меня чуть было не уволили: ведь это случилось в гостинице, где я работала, а официанткам и горничным категорически запрещалось спать с постояльцами.

Утром, долго плавая среди волн, – поднялся восточный ветер, и вдоль пляжа катились высокие, больше метра, валы-Андре смыл с себя все заботы.

В классе он сидел с безразличным видом и, казалось, не слушал.

– О чем я говорю, господин Бар?

К удивлению преподавателя, он повторял последнюю фразу слово в слово.

Он не пытался стать лучшим учеником, первым или вторым в классе, хотя и мог бы им сделаться при минимальных усилиях.

И не из-за лени. Просто ему претило забивать себе голову тем, что его не интересует и, как он считал, никогда в жизни ему не пригодится.

На историю, к примеру, он тратил ровно столько усилий, сколько требовалось, чтобы получить средний балл, и почти точно мог предсказать свои отметки.

Возможно, когда-нибудь он и займется историей, но сам, по-своему, и не так смехотворно, как учат в лицее. Главное, оставаться независимым, свободным, идти на компромисс лишь по необходимости, как он делал дома: в семье – минимальные уступки.

Оба молчали, думая о чем-то своем. Быть может, отец вспоминал сейчас какой-нибудь эпизод из жизни на улице Фоссе-Сен-Бернар?

Одинаковые слова воскрешали в каждом разные образы. Для Андре это была бабушка, для отца – мать. И, разумеется, он видел ее по-другому, не такой, как сегодня, а какой знал в детстве.

– Моему отцу повезло.

Он, казалось, бессознательно убеждал сам себя, поскольку внутренне смущался и считал необходимым объяснять себе свою мысль.

– Любая другая женщина наверняка сердилась бы на него, была бы с ним груба или язвительна. Однако я ни разу не слышал, чтобы моя мать хоть в чем-то упрекнула его.

А жизнь далеко не баловала ее. Я помню тяжелую швейную машинку, которую она взяла на месяц и шила брюки, помогая портному, живущему в том же квартале.

У нее никогда не было ни служанки, ни горничной.

Я много лет упрашиваю ее нанять кого-нибудь за мой счет, но она только посмеивается, уверяя, что не сможет целый день терпеть за спиной шпионку. В последний раз она не осталась с нами лишь потому, что вилла показалась ей слишком большой, слишком роскошной для нее. А присутствие Ноэми, которую она посчитала заносчивой, стало последней каплей.

– И ради этого ты изводишь себя работой! Да еще для того, чтобы твоя жена до десяти валялась в постели!

Труднее всего убедить ее лечь не в больницу, а в частную клинику. Пелегрен намекнул на это, но она отрезала:

– Сыну деньги нужнее, чем мне.

Люсьен Бар снова вздохнул.

– Странная она женщина…

Возможно, Андре тоже когда-нибудь скажет о своей матери:

– Странная она женщина…

Все удивительно переплеталось, и у Андре складывалось впечатление, что он несвободен и, хочет того или нет, некие нити связывают его не только с родителями, но и с бабушкой, с дедом, с другими менее важными персонажами, чья роль в его жизни была тем не менее значительной.

Семейство Буадье, например, о которых он думал чаще, чем хотел.

Оба одновременно встали из-за стола. Через несколько минут отец размеренным шагом направится на Круазетт, где ровно в два часа в белом халате будет стоять посреди своего кабинета.

– Приглашайте первого, Алиса.

Алиса, ассистент-секретарь, симпатичная брюнетка, заменила после их переезда в новый дом пожилую м-ль Беген, которая покрикивала на клиентов.

Довольно часто имя Алисы произносила в доме и мать, но почти всегда со скрытым намеком.

Неужели отец спит со своей ассистенткой, а мать ревнует? Андре жил с ними с самого рождения, но почти ничего не знал о них. Да и не хотел знать, и когда они сами пытались что-то рассказать ему о себе или о своей жизни, весь ощетинивался.

– Все-таки, – глядя на него, добавил отец, пока они еще стояли на разных концах стола, – у вас с бабушкой есть что-то общее.

– Что же?

– Вспыльчивость. Тебе не доводилось видеть ее в ярости? – Но я никогда не сержусь.

– В детстве ты не сдерживался, тебя буквально прорывало. Как только ты не обзывал нас с мамой!

– Со мной такого уже три года не случалось.

– Верно. Но ты взрываешься внутренне. Иногда ты вдруг бледнеешь, лицо у тебя застывает, и ты пришел бы в ужас, если бы мог видеть в такой момент свои глаза, сверкающие как молния.

– Я держу себя в руках.

– Верно. Но хорошо видно, чего тебе это стоит, и порой я даже предпочел бы, чтобы ты, как раньше, спускал пары.

Они подошли к двери. Такие обеды, когда они оставались вдвоем и много, гораздо больше, чем за целую неделю, разговаривали, случались нечасто.

А вот получил ли каждый удовлетворение? В их глазах читалась не радость, а, напротив, известная серьезность.

– Счастливо, сын.

Пропуская Андре вперед, отец на мгновение, словно невзначай, почти как Франсина, положил ему руку на плечо.

– Кстати, я сейчас увижу Франсину.

– Ты едешь в Ниццу?

– Она приезжает в Канн к подружке, отца которой, доктора Пуатра, ты, должно быть, знаешь.

– К Эмилии?

– Ты и ее знаешь?

– Пуатра лучший кардиолог на побережье.

– В понедельник утром Эмилии делают операцию аппендицита.

Андре не очень-то хотел вдаваться в подробности, но ему показалось, что отец в обмен на проявленное доверие имеет право на несколько фраз.

– Франсина – замечательная девушка.

Любезность за любезность. В общем, они остались довольны друг другом: такой близости между ними еще не возникало.

– К ужину вернешься?

– Наверняка. Она уезжает шестичасовым.

– Передай привет ее родителям.

Отец помедлил, не зная, пойти ли попрощаться с женой; в конце концов взял с вешалки шляпу и вышел за дверь на крыльцо и залитую солнцем аллею. – Ты часто ходишь сюда?

– Довольно часто, в основном по утрам, если есть свободное время.

На улицах города он тоже предпочитал первые утренние часы, когда наводят чистоту в магазинах и кафе, и нередко перед лицеем заходил на рынок Гамбетты.

Раньше, когда они жили на Эльзасском бульваре, рынок находился напротив их дома, сразу через мостик, и стоило раскрыть окна, как квартиру наполнял запах овощей и рыбы.

Не спеша, словно на воскресной прогулке, они шли вдоль мола, не сговариваясь, останавливались перед каждым судном, долго смотрели на него.

Ему вдруг захотелось подшутить над собой.

– Когда я один, мне случается забывать о времени и, словно передо мной разыгрывается необычный спектакль, я, застыв, смотрю на матроса в шлюпке, который драит белую яхту щеткой и мылом.

– Ты любишь корабли?

– Я без ума от них и знаю их все до одного. Я с первого взгляда вижу, какой ушел, а какой прибыл.

Большинство из них редко выходят в море. Черный кеч[7]7
  Двухмачтовое парусное судно.


[Закрыть], вон там, дальше, принадлежит американскому писателю; его можно увидеть за пишущей машинкой. Он, кажется, знаменит у себя на родине.

Несколько дольше они задержались у огромной, размерами с теплоход, яхты, экипаж которой, без метрдотелей и горничных, насчитывал больше тридцати человек. Каждый год яхта пересекала Атлантику и бросала якорь на Бермудах.

– Завидуешь? Андре задумался.

– Нет! В сущности, я не хочу быть богатым: деньги внушают мне страх.

Но не хочу быть и бедным, хотя…

– Продолжай.

– Трудно объяснить. Временами меня охватывает тоска: отказаться от всего, не иметь никаких обязательств, ничем не быть связанным, ни за что не Держаться…

– Тебе не кажется, что в этом есть что-то от литературщины?

– Разумеется. А твои родители богаты?

– Я сказала бы, что отец зарабатывает достаточно, чтобы мы жили безбедно.

– Вот-вот, это и есть предел моих желаний, при условии, что я не стану рабом комфорта и смогу заниматься любимым делом.

– Отец увлечен своей работой. Если бы еще не куча бумаг, которые приходится заполнять!

– Главное, на мой взгляд, свобода. Как сейчас: можно остановиться здесь или чуть дальше и ни перед кем не отчитываться. А вот и мой рыбачок.

– Ты его знаешь?

– Мы никогда не разговаривали. Сколько лет ты ему дашь?

– Сорок-пятьдесят.

– Пожалуй. Во всяком случае, еще не пенсионер. Он не инвалид, не калека. И на вид вполне здоров.

– Почему ты о нем говоришь?

– Потому что, когда бы я ни пришел сюда, утром или вечером, я почти уверен, что найду его на этом самом месте, между Кормораном и смешным маленьким суденышком с двумя шверцами[8]8
  Щверц – деревянный щит в виде плавника, который навешивался на борт мелко сидящих парусных судов для противодействия дрейфу.


[Закрыть] под нидерландским флагом.

Не знаю, почему он облюбовал именно это место, а не какое-нибудь другое. Ведь здесь столько якорей, что забросить удочку не так-то просто.

Андре поискал глазами поплавок.

– Видишь маленькую красную пробку? Представь себе, что ты часами смотришь на нее в надежде, что она дрогнет и разом уйдет под воду.

– И он что-нибудь ловит?

– Никогда не видел, чтобы он хоть что-то поймал.

Но странно: его увлечение заразительно. Бывает, я минут пятнадцать стою рядом с ним и тоже волнуюсь, когда пробка начинает подрагивать.

И не я один. Иной раз нас собирается трое или четверо. На краю мола есть еще один рыбак, но тот человек серьезный: он ловит на спиннинг и вытаскивает довольно крупную рыбу.

– Ты и за ним наблюдаешь?

Неужели она мило подсмеивается над ним? Он не пытался скрыть от нее свои недостатки, причуды, ребячество. Действительно, порой он вел себя по-детски, несмотря на атлетическое сложение и серьезность в учебе. С ней он чувствовал себя счастливым, но ему в голову не приходило ухаживать – он не видел в ней женщину.

– Странный ты парень, Андре!

– В чем?

– Во всем. Иногда тебе можно дать все двадцать, а порой ты ведешь себя, как один из моих братьев. Хотелось бы мне, чтобы братья были похожи на тебя!

– Потому что они забавляли бы тебя?

– Да нет же, не придирайся. Просто я чувствовала бы себя уверенней.

– Ты и так чувствуешь себя уверенно – с родителями.

Он вспомнил о телефонном звонке накануне вечером, о Буадье в своем кабинете, о матери, вернувшейся из кухни в гостиную и усаживающейся рядом с Франсиной.

– Кому звонишь?

– Андре, мама.

Он вдруг помрачнел, и, как сказал отец, в его глазах сверкнула молния.

– Ты им рассказала?

– Что?

– Сама знаешь что. О встрече в четверг.

– Ты хочешь услышать правду?

– А для чего же я тогда спрашивал?

– Ты не рассердишься на меня?

– Нет, обещаю.

– Да, рассказала.

– Когда?

– Вчера, сразу после нашего разговора по телефону.

– Зачем?

– Я тебя предупреждала: я рассказываю им все.

– Даже если тебя это не касается?

– Но это меня тоже касается.

Он становился все агрессивнее и, продолжая смотреть на корабли, вряд ли действительно видел их.

– Как это?

– Во-первых, ты мой друг. По крайней мере так мне кажется.

– Что же теперь, рассказывать все твоим родителям?

– А во-вторых, здесь и моя вина. Если бы я, заметив твою мать, не вскрикнула, ты и не увидел бы ее.

– Думаешь, так было бы лучше?

– Возможно. Для тебя.

– Но разве это не наша тайна?

– Об этом я как-то не подумала.

– И что сказали твои родители?

– Отец закрыл дверь – мы мешали ему работать.

– Тебе не кажется, что он закрыл ее из скромности?

– Возможно.

– Когда-то они дружили с моим отцом, и, если не ошибаюсь, отец до сих пор высоко ценит его. Я почувствовал это, особенно у вас, глядя, как они сидят друг против друга. А что думает твоя мать?

Франсина молчала, и он продолжал:

– Боишься обидеть меня? Поверь, что бы ты сейчас ни сказала, ничего не изменится. Она знала, да?

– Кажется, да.

– Ты лишь убедила ее?

– Она знала.

– И другие тоже? Многие, да?

– В отличие от того, что ты можешь подумать, мама стала ее защищать.

– То есть?

– Она заметила, что люди почти всегда с удовольствием говорят о других, особенно-плохое.

– А остальное? Дом на улице Вольтера?

– Я сказала маме, что после того, как мы с тобой расстались, ты туда возвращался. Верно?

– Да. И еще раз на следующий день.

Она испугалась.

– Чтобы расспросить?

– Нет. Чтобы посмотреть.

Его вдруг охватило жгучее желание бросить ей вызов. А ведь он поклялся себе никому, и уж тем более ей, не говорить об увиденном.

Он ухмыльнулся:

– Она пригласила меня.

– Кто?

– Мадам Жанна, та, что сдает меблированные комнаты. Она чем-то похожа на мою бабушку, разве что ростом поменьше и помоложе. Так вот, она пригласила меня прийти к ней с хорошенькой девушкой и даже дала адреса нескольких баров, где их можно найти столько, сколько душе угодно.

На ходу, словно невзначай, она слегка коснулась его руки, и он уже более возбужденно продолжал:

– Там довольно мило, чисто, полно вышивок и безделушек, как у бабушки, с одной лишь разницей: из конспирации ставни весь день закрыты. Он не хотел плакать и сжал кулаки.

– Частенько, – сказала она, – мужчины выходят раньше своих подружек, опасаясь, что на улице их увидят вместе. По другой причине, которая мне ив голову не пришла бы, женщины одеваются дольше мужчин.

– Прекрати, Андре.

– Ты же сама спросила, возвращался ли я туда. Выйди мы из бара пораньше, возможно, нам повезло бы увидеть и мужчину.

– Как ты можешь!

– А что? Что я такого сказал? Почему я должен делать из этого трагедию? Ты уверена, что у твоего отца никогда не было похождений? Я лично очень хотел бы, чтобы мой оказался любовником своей ассистентки. Она милая, веселая, без комплексов. По крайней мере развлекся бы.

– Ты ужасен, Андре.

– А ты говоришь не то, что думаешь. Признайся, твоя мать презирает мою.

– Она не осуждает ее.

– Понтий Пилат! Тем не менее на ужин она нас больше не позовет. А к нам пришла лишь потому, что наши отцы случайно встретились через двадцать лет и решили увидеться еще раз. Потом же, побывав у нас, следовало из вежливости пригласить к себе. Теперь, когда твоя мать выполнила свой долг, мы – квиты.

– Ошибаешься.

– В чем?

– В том, что моя мама чувствует себя неловко в присутствии твоей. Она не скрывала, что твоя мать слишком беспокойная, нервная, говорит всегда возбужденно, и мама…

– Думаешь, я не понял?

– Почему ты разговариваешь со мной таким тоном, Андре?

Он опустил голову, пальцы его побелели – так крепко он их стиснул. Но снова взглянув на нее, опять был уже спокоен и задумчив.

– Прости. Я дал себе слово никогда больше не говорить с тобой о случившемся и даже не думать об этом. Не знаю, почему я вдруг вспылил.

– Потому что непроизвольно думаешь об этом?

– Потому что не такой, каким мне хочется быть.

– Надеешься стать лучше? Он улыбнулся ей сквозь свою печаль.

– Не знаю. Это прошло.

– Ты на меня больше не сердишься?

– Прости, пожалуйста. Да, я ведь обещал тебе шоколадный коктейль.

– С двумя шариками мороженого.

– Конечно.

В горле у него все еще что-то сжималось, голое был хриплый.

– Идем.

Он взял ее за руку, повернул, и они быстро пошли к морскому вокзалу и скверу Мериме.

– Есть хочешь?

– Не очень.

– Здесь лучшие в Канне рогалики, свежие целый день. Непонятно, как их удается сохранить.

– Шоколадный коктейль, господин Андре?

– Два, Бернар. И оба с двумя шариками.

Франсина наблюдала за ним, сбитая с толку быстрой сменой его настроения. Он чем-то напоминал ей младшего брата, который через пять минут после бурных рыданий мог громко смеяться.

– О чем ты думаешь?

– Учусь понимать тебя и каждый раз открываю что-то новое.

– Что, например?

– Трудно объяснить. Попытаюсь, когда узнаю тебя получше.

– Мы будем встречаться? Несмотря на родителей? Несмотря на матерей?

Не забудь, ты сама сказала, что я твой друг.

– А я и не забываю.

– Меня настораживает только одно, – сказал он полушутя-полусерьезно, протягивая ей запотевший стакан, – что всякий раз, возвращаясь домой, тебе придется все повторять.

– В этом нет необходимости.

– Ты же ничего не скрываешь от родителей!

– Если они спросят, я отвечу. А так как они почти никогда не спрашивают…

– Ты свободна в четверг около пяти?

– Занятия у меня заканчиваются как позавчера.

– Я буду ждать тебя на улице.

И, помолчав, добавил:

– Без мопеда.

Он отвел взгляд, но не потому, что в его глазах была гроза, нет, они светились радостью. Он решился. Он назначил ей настоящее свидание. Все произошло так неожиданно, что до самой последней минуты на вокзале он почти не разговаривал с ней. Слова могли выдать его. К тому же он был слишком счастлив, чтобы еще что-то говорить.

Ему хотелось смеяться, петь, прыгать.

– До четверга.

– До четверга, Андре.

Он посмотрел ей вслед, и она вернулась.

– Обещай мне оставаться до четверга таким, как сейчас, – шепнула она.

Он покраснел: она наклонилась к нему и, казалось, вот-вот поцелует.

– Обещаю.

– До четверга!

– До четверга!

Когда он шел к скверу Мериме за мопедом, оставленным у фонтана, он, сам того не замечая, не извиняясь, наталкивался на прохожих, и ему захотелось выпить второй стакан молока с шоколадным мороженым.

На чай Бернару он дал в два раза больше, чем обычно.