Текст книги "Критическая Масса, 2006, № 4"

Он может не застывать в форму цивилизованного человека слишком долго, практически всю жизнь – и если такой человек остается живым, то он довольно далеко проходит, потому что всегда идет – дальше и дальше.

Вот я говорю, что русская литература занималась не писанием рассказов и повестей. Она занималась самопознанием. И это самопознание длилось на протяжении всего жизненного пути, и никуда от этого не деться. Этот организм развивается и развивается. Как только русский человек останавливается – это чудовище. Можно посмотреть на всех стремящихся к власти и занимающих положение. Это тупик.

Тупик – это вообще очень интересная вещь…

С. С. Бесконечный тупик…

А. Б. Да, бесконечный тупик. Не знаю, об этом ли Галковский в каком-то смысле писал… Однажды я по телевизору увидел бибисишную замечательную программу, там рыба какая-то плыла, скат, и вдруг меня потрясло, как она красива, как она напоминает одновременно космический корабль, подводную лодку и все на свете, – и я подумал, что она конечна.

Каждый вид в природе конечен, и муха, и муравей, они совершенны – они тупиковы. Кроме человека. Человек – это такая расщепленная почка, которая в связи с чем-то оставлена на какое-то развитие – деградацию, или мутацию, или, наоборот, доведение себя до подобия Божиего.

Русский человек как раз и есть в этом плане выраженная такая почка. Вот и у русского языка, по-моему, такая же судьба. Он все время как бы стекает с языка… Русский язык, по-моему, невозможно знать, с ним живешь – а не знаешь его.

С. С. Русский и английский, а между ними стоит девочка, Лолита. Набоков в послесловии к переводу написал…

А. Б. Да, в послесловии к русскому переводу – он не смог доверить свою девочку никому, и сам постарался перевести на русский, и в послесловии он говорит – довольно резко, – что мысль на русский перевести нельзя…

Своих переводов я не читал, но втыкался в те места, которые меня интересовали, чтоб проверить, и обнаружил, что те места, которые я считал остроумными и блестящими, выглядят гораздо скромнее, проще и понятнее – т. е. язык привык думать, потому что в нем глагол из действия перешел в мысль, по-видимому, стал работать на осмысление реальности.

Однажды мне понравилось одно место у Локка, и я пробовал этот абзац перевести на русский – написал две страницы, и все равно была невнятица полная. Упрека нет: мы иначе говорим, у нас, по-моему, совпадение художественного образа и мышления очень развиты – это тоже свойство нашего языка.

Где-то я говорил, что он поет, а не… что-нибудь другое. Именно поет, поэтому и мысль наша – певуча. Может быть… если у нее, мысли, нет мелодии, то она и не звучит.

Я очень люблю цитировать из Блока, из его прозы – у него замечательная проза, – «Что бы ни сделал в России человек, его прежде всего жалко. Жалко, когда человек с аппетитом ест…» Что – больше – можно добавить? Это спето. Но это не стихи, это мысль. И мысль очень сокровенная, своя, и, может быть, при переводе она не будет ничего значить.

Кто-то из наших, преподававших русскую литературу, на гастарбайтерских началах, в Америке, рассказывал мне – как это у Бунина рассказ? «Легкая грусть»?

С. С. «Легкое дыхание»?

А. Б. Нет, именно «Легкая грусть» или «Легкая печаль», что-то такое… И американцы недоумевают, как это грусть, или печаль, может быть светлой, легкой, еще какой-то. Не поет. У них очень давно фольклор отделился в область национальных костюмов. А у нас… и костюмы забыли, и песни забыли, и петь разучились, – однако сам язык не отделился от этих начал.

Те, кто бывал в фольклорных экспедициях, скажем, на Севере, буквально сходили там с ума – от русской речи. Как эти бабки поют, когда разговаривают. Какое это точное слово…

Не надо вот только пробовать что-то улучшить. Самый добросовестный работник за весь советский режим – это язык, переплавивший все: и канцелярщину, и советские штампы, и феню, и мат, и зону; все ушло в язык, что-то выплюнулось, что-то осталось…

Как, допустим, живет анекдот? Это была наша единственная гласность в постсталинскую эпоху и при Брежневе, при его своеобразной доброте, особенно развившейся в застой. Анекдот сейчас вспомнить трудно, а осколок от него остался, он живет – так же, как жили осколки от Грибоедова или – живут теперь – от Венедикта Ерофеева. Это осколки точных реплик, цитаты, которые никому не принадлежат, которые стали частью речи. (Да, кстати, Иосиф очень здорово назвал свою книгу – «Часть речи».) Кстати, грамматика очень о многом говорит – она же имеет русскую терминологию, во многом. Говорят же, что слово «ерунда» произошло от слова «герундий»… А «Часть речи» – как это красиво!

Вот, например, у Льва Толстого: «Накурившись, между солдатами завязался разговор…» И меня иной раз тянет так сказать. Но это еще не произошло с языком. А действительно, ведь если начинаешь строить полный период: «Когда солдаты накурились, между ними завязался разговор», – что-то тут лишнее уже возникло, и может быть, со временем это превратится в какие-то другие формы, более естественные. Сейчас они могут казаться иной раз вульгарными, иной раз – просторечными, но все равно эта работа идет.

Так же, как происходит работа с ударениями. Двойное ударение – одно разговорное, другое… Вот сколько люди будут мучаться с «чашкой кофе»? Или с «звонИт» или «звОнит». В результате получится, что сначала в словарь войдет двойное употребление, однажды останется одно или будут узаконены оба. То есть какой-то процесс идет – медленно и правильно.

Или, как, наоборот, сказал тот же Венедикт Ерофеев – вот замечательная часть речи наша! – что у русского человека все должно происходить медленно и неправильно, чтобы не зазнавался человек. Медленно и неправильно.

С. С. Ну, и одновременно искать дырку в заборе, говоря о языке, который все норовит сойти с асфальта и спрямить путь – по траве.

А. Б. Чем больше строят забор, тем более он дырявый. Это еще, помню, нянька у моей старшей дочки, когда чай пили, все время говорила: «Пей, пей, вода дырочку найдет». Вот, значит, и язык найдет – он тоже текучая вещь.

Меня так восхитила, в свое время, информация, что у воды есть память… А ведь она была раньше, чем возник язык. Все-таки язык – это наша память. О каждом слове, если его начать развивать, можно написать по тому – столько в слове заключено информации. Не только о его лингвистической, генетической сути. И звуки… До букв если дойти – вообще можно с ума сойти. Начинается какая-то каббала.

С. С. А как вы, в этом смысле, к работе Хлебникова относитесь?

А. Б. Я вам уже говорил – я человек непросвещенный…

С. С. Нет, как читатель.

А. Б. Если бы я был читатель! Я Хлебникова никогда не мог читать – не потому, что он мне не нравился, а потому что… Не имею я к нему ключа. А на моду я не реагировал. И на протест я не реагировал. Я помню, что мне понравилась проза очень и повлияла на меня. И вошла внутрь меня. Я его чувствую – гораздо больше, чем знаю. И он, по-видимому, и есть – тоже чувство. Сам Хлебников есть чувство. Все не устают на него ссылаться, и футуристы так от него зависели. У них другое, может быть, было ухо, другая эпоха – слышали, что он делает с речью. Я этого не слышу – более традиционен. Но никак не возражаю – открываю и вижу, что… не догоняю, как теперь говорят. Вот вам, пожалуйста, сленг. А выразительно.

Да, может быть, это просто более наивные открытия, язык. Но иногда он так и рождался – как более наивная часть…

Вот, кстати, хорошая книжка. Давайте откроем где угодно. «Будетлянский клич». Я вдруг открыл, начал читать, – понравилось – Дмитрий Кравцов. Тут довольно большое сочинение. (Читает .)

С. С. Да… матиссовские краски. Зеленый и красный, не смешивает, схлестывает. А смешал бы – грязь.

А. Б. Я понимаю, что тут что-то происходит. Может быть, потому, что он менее известен. Может быть, слава что-то заслоняет. Крученых – тоже. То, что он был рыцарь, это я понимаю.

С. С. А Вы застали его, виделись с ним?

А. Б. Нет, но многие из моих друзей успели его посетить – и это производило на меня большое впечатление. Меня вообще чужая слава как бы тормозила. Неловко. Смотреть на человека, как в зоопарке.

Видите, наш сегодняшний разговор получается совсем другим. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Вот кто это придумал? Что он имел в виду – что это ответственность за слово? Ничего подобного. Что его назад не вернешь. Неповторимое сочетание речи. Либо – многие люди говорят одно и то же, либо – что-то еще происходит.

Меня жена пыталась научить понятию «два на два», коду удвоения русских смыслов. Как бы это сказать… Надо, действительно, не на уровне фольклорных ансамблей, а живую народную речь… Арина Родионовна – это не миф, а большая удача. Александр Сергеевич недаром в это вцепился. Наши чудные прозаики – их никогда не упомянут рядом с Булгаковым или Набоковым, – Писахов и Шергин, которые были северными людьми. На Севере дольше держалась речь. Это я не за лапти торгуюсь. А за музыку. Вот если музыка исчезнет – это другое дело.

А музыка не может исчезнуть – потому что язык поющий, льющийся, – как однажды польстил ему Томас Манн: «Язык без костей». Потому что немецкий – это одни кости. Все время скелеты, скелеты.

Я считаю, что одна из лучших страниц, мной написанных, – это посещение Берлинского зоопарка, отделения насекомых, связанного с мимикрией. Есть некоторые страницы, которые стоят гораздо дороже моего интервью. Может быть, действительно, лучше их воспроизводить. Чтобы текст имел двойное звучание. Самого себя цитировать как бы неловко, а в то же время есть места, которые лучше процитировать, чем пересказывать их на новый манер.

С. С. Возвращаясь к музыке языка и обстоятельствам речи, – странно, необъяснимо: как первое может обусловлено быть вторым? Вот – вдруг – возник Саша Соколов… Благодаря-вопреки кому-чему? Вдруг. Недоуменье Платона перед этим неисповедимым словом: Вдруг.

А. Б. Да, пришли Те Кто Пришли… Это, по-видимому, трудно, у него есть проблемы с текстом. Но я не думаю, что без этих проблем что-то может произойти.

С. С.Поэт – парус языка. Парус, который не чувствует под собой, не «держит» язык, а ложится под ветер, – лишь полотно, тряпье. И язык его либо рвет, либо полощет. Но и язык без паруса – воля волн.

Вы писали о том, что без воина автор невозможен. Воина – по отношению к языку.

А. Б. Не о воине – о битве, которая происходит на границе письменного и устного слова. Или на границе прозы и поэзии – это меня очень интересует. Переход.

Как одна старушка, вредная, из «бывших», говорила: ученые – что они знают? откуда солнце? – Приблизительно так можно сказать и про язык.

Почему-то основные вещи все время бывают пропущены. Например, акцент. Мы были империей, где русский язык существовал во всех республиках. Плохо, что не изучали русский язык провинции и не овладевали им как-то… хотя бы из вежливости. Это бы укрепило границы империи.

Но речь у них становилась другой. Музыка становилась другой. Акцент появлялся другой. Хотя они жили в своем русском языке.

Когда Вы сказали, что и за границей наши тоже языка не знают… А ведь у них тоже меняется звук, интонация. У тех, кто живет в Германии, и у тех, кто в Америке, – что-то появляется другое.

С. С. Это связано с невежеством, о котором Вы говорили, или причина в великодержавной языковой гравитации «великого и могучего»?

А. Б. В невоспитанности. Я уже говорил, это должно быть в системе поколений. Отец, знающий иностранный язык, передает его сыну, а затем внуку и т. д. Здесь же сопротивление очень сильное, потому что я знаю, что мать сама не знала иностранного языка, но определила меня все-таки в первую английскую школу. И благодаря этому я чувствовал себя более-менее полноценным человеком – когда мне разрешили разъезжать, он всплыл, восполнился, но, конечно, я его никогда не буду знать так хорошо, как хотел бы.

Но я пробовал учить своих детей. И сталкивался с сопротивлением. Значит, это усилие должно быть в нескольких поколениях. А как легко было это прекратить! Легко.

Надо начинать вовремя. Пока этот свежий гений филологический в детях живет, который Корней Чуковский так хорошо описал…

И Пушкин не знал толком, какой у него язык родной – русский или французский, – до тех пор, пока не выбрал… И Набоков, который сумел работать в двух языках. Вот Бродский сделал над собой усилие – несмотря на то, что на процессе его упрекали в неоконченном среднем образовании – шесть классов, – тем не менее он пошел на то, чтобы изучить польский и английский. И это уже что-то. Он понимал, что без этого – никак.

А некоторые – иначе. Вот Юз Алешковский – мой самый близкий друг из эмигрантов – такой мастер советского языка, и знаток – он действительно гениально овладел этой системой речи и первый написал книги на советском языке, – когда он только свалил, он ходил в какую-то группу, учился языку, но прогресс его был слаб. Когда он на какую-то вонь сказал: «This is an umbrella», – я все понял. Я спросил его: «А кто-нибудь хуже тебя знает английский в твоей группе?» – «Да, есть один компьютерщик».

Ну, компьютерщик, наверное, освоил – на своем уровне. А ему я вскоре говорю: «Как твой прогресс в английском?» А он: «Да пусть они, падлы, сами прыгают через этот языковой барьер!»

С. С. Как Вы думаете, в контексте разговора о языке, фигура Бунина – не…

А. Б. Вот он вроде бы тоже сопротивлялся знанию… Но он из провинциальных дворян, значит, не позаботились родители вовремя. И это очень трудно восполнить потом.

С. С. Я имел в виду язык Бунина, его мастерство, прозрачность, этот «лессировочный» эффект светотени речи… Так ли это? Не слишком ли его оценка завышена?

А. Б. По-моему, он прекрасный русский язык пишет. Споры идут только о том, что предпочесть – прозу или стихи. Наибольшие оригиналы предпочитают его стихи. Просто литературный русский язык достиг уже слишком большого совершенства, и, может быть, отчасти Бунин пострадал от этой традиции.

И меня в этом же недавно упрекала такая… Инга Кузнецова. Что я раб стиля. Она не понимает, что я пишу набело и никогда над ним не работаю – это у меня естественная форма… Читал с удовольствием в детстве, так что… Не такой уж я и стилист, наверное. Совсем не такой. Смысл сказанного и энергия сказанного гораздо дороже.

С. С. Но это и создает ощущение живой, недистиллированной речи. Переспрашивание, сомнение…

А. Б. Ну да… Там должно оставаться движение – внутри речи, внутри текста. И эта инерция – инерция текста, – она передается, приобретается, наращивается – так можно добежать и до его естественного конца. Но это будет наиболее мощное состояние – добежать, а не выдохнуться.

С. С.Язык определяет характер мышления, характер мышления – характер поступков, характер поступков складывается в судьбу. И человека, и нации.

Вроде бы прописи. Но именно эти прописи и изъяты из человека. Кем изъяты? Медийным кесарем. Который и правит миром – и языка, и душ, – исходя именно из этих прописей.

«А кесарь мой – святой косарь», – говорит поэт.

Позавчера вы говорили о языке конвойных, и еще – об Указе от тридцать седьмого, который на самом деле тридцать шестой. Эта часть речи не записалась, объем памяти в диктофоне оказался переполненным. Не могли бы вы вернуться к той мысли?

А. Б. Этот мой текст, который мало кто воспринял всерьез, об астрологии русской литературы, связанной с восточным календарем, – я воспроизвел его в последней книге – «Кабала» с одним «б».

Меня поразило то, что когда открывается какое-то поприще, возникает (непонятно откуда – с небес или из недр нации) некий призыв, и являются люди, талантливые, отмеченные этим призывом.

Двенадцатилетний зодиакальный цикл. Всплеск, затухание. Пушкинский круг укладывается в такой цикл. Серебряный век тоже.

Потом, интересно, что в пределах одного призыва есть противоположные друг другу знаки, расположенные по диаметру, а через век, наследуя, они наследуют противоположный знак. Тоже очень любопытное соображение. Вот, как, допустим, против Толстого зародился, по-моему, Солженицын.

Единственные две Змеи, которые возникли подряд в русской литературе, как удвоение, – Гоголь и Достоевский. Достоевский, родившись через двенадцать лет после Гоголя, продолжает ту же традицию. И потом, как их противоположность по знаку, появляются Набоков с Платоновым.

Или, в девяносто девятом году, ни с того ни с сего, родилось чуть ли не десять прозаиков, которые обеспечили нам будущий век – и по судьбам, и по текстам.

А когда идет призыв вынужденный, демография наша, о которой наконец сейчас стали говорить, что русский народ катастрофически убывает, и начальство с озабоченными лицами выдает по полтинничку за ребенка…

Я-то родился через год после указа Сталина о запрещении абортов. И меня это очень заинтересовало, почему в тридцать седьмом году (год Красного Быка) – это я на шестидесятилетие свое сообразил (в будущем году, на семидесятилетие, будет повод еще раз это вспомнить), а шестидесятилетие – это ровный, полный повтор года, который повторяется не только по двенадцатилетним циклам, но и по стихиям, – и девяносто седьмой год равноценен тридцать седьмому…

Так вот, я посмотрел по Зодиакам, там, Вы знаете, цикл с февраля начинается. Февраль смутен, но уже в марте, в один день, родились Распутин с Маканиным – и их уже можно заподозрить, что родители попались, что называется, – под указ, который был 26 июня 1936 года. Легко подсчитать. И дальше, каждый месяц, рождался будущий классик. Некоторых уже нет.

С. С. В том же году рождаются Ахмадулина, Высоцкий…

А. Б. Ахмадулина – в апреле. В мае, кроме меня, еще кто-то… Потом – Юнна Мориц, Вампилов, Аверинцев, многие… и кончилось все Высоцким, который, хоть и родился в тридцать восьмом году, попадал в систему года Красного Быка.

Таким образом, от февраля тридцать седьмого до января тридцать восьмого родилась такая невероятная когорта. Помню, Аверинцев очень воспротивился этим моим выкладкам – он же был сыном очень взрослых родителей, как я узнал позднее, и ему не нравилась такая богопротивная мысль, что родители могли его родить несознательно.

В свое время я писал роман и не дописал – «Азарт», про террориста-одиночку, который себя собирался взорвать вместе с Кремлем (у меня не хватило просто культуры, чтобы этот роман поднять), и там я придумал преждевременно рожденного гения.

Толчок к рождению этого героя дал мне сам слух об Аверинцеве – что такой человек, моего года рождения, знает то, что уже было прекращено революцией, – знает античность, классику, и я был восхищен – от зависти, наверное, – этим фактом, и придумал этого героя, который родился преждевременно, по судьбе преждевременно.

Но я ему придумал генеалогию и соединил его со слухом о Гаспарове, который мне казался армянином, – хотя это не совсем так… Их обоих уже нет. И соединил таким образом, что один русский род очень медлил, рождал себе как бы внука, а другой род, кавказский, наоборот, очень торопился – и таким образом пересеклась система прапрапрадеда с системой внука, и они сошлись в одном порядке.

И потом я вдруг читаю, что отец Аверинцева был на пять лет старше Блока. Это что-нибудь да значит, понимаете? Это сказалось на его здоровье, некоторая анемия, но отец, как человек той закалки, передал ему именно то, что надо. Вот вам разрывы поколений и сущностей.

Так что мы не так легко восполним эти три поколения. Мне мать все время говорила – она не была нисколько человеком искусства и литературы, кстати, она была немножко «бывшей», пятого года рождения, она помнила ту жизнь, – и она говорила: потребуется три поколения. Я не понимал, о чем она говорит. У нее не было никаких революционных мыслей, она вполне тихо жила…

С. С. Это полный оборот памяти – три поколения.

А. Б. Да. А генетическая память существует, я это на себе проверил. Выбалтывать не хочу – это тема моей следующей книги. Мне вдруг как бы объяснилась моя судьба – на основании двухсотлетних дедов, которые не были известны даже моему отцу – а я обнаружил. И некоторые странности в моей судьбе очень хорошо укладываются, некоторые непонятные тяготения и пр.

А что за пороки родителей мы отвечаем – это тоже факт.

Странная вещь: у меня потребовали недавно объяснение убийства этого армянского мальчика – поскольку я автор «Уроков Армении», – я очень рассердился, сказал, что хватит меня использовать по таким поводам (действительно, я сейчас учу себя тому, чтобы не писать больше предисловий, комментариев, не давать интервью, в частности, и т. д.).

Потому что не так много текста уже осталось во мне, чтобы его таким образом тратить. Хотя, с другой стороны, у меня есть и другая установка – что надо только тратить, тогда есть и восполнение. Но это не тот способ тратить – писать некрологи и предисловия.

И в том случае, я как раз был в этом настроении, отказал, а потом все-таки говорю: ну ладно, но тогда я вам все скажу как есть, вы уж так и напечатайте. Что страна не освобождена, а расконвоирована, и на свободе оказался конвой. А у конвоя уже и дети подрастают. И не только конвою делать стало нечего, но и детям. Что же вы хотите? Это люди, приученные к малой власти, и у них другого способа, кроме как подчиняться и над кем-то властвовать, нет. И тогда, в системе косвенного соизволения, это все может вылиться в погромы. В погромы, в фашизм – во все что угодно.

С. С. То есть просто статистически, потому что страна сидела в лагерях и не могла размножаться.

А. Б. Зэки не размножались. Размножался конвой. И вот это гораздо более опасный демографический взгляд. А сейчас такой отрезок времени, когда у власти находятся люди, родившиеся в промежутке между войной и смертью Сталина. Они рождены теми людьми, которые вполне верили системе, в Сталина и в свое будущее, и это довольно серьезный момент. Это поколение должно пройти. Безусловно. Потому что наши еще на чем-то другом замешаны. Война хотя бы была в памяти, это серьезное переживание. А тут такая полная уверенность в себе – легко представить систему родителей тоже. Вообще, история такая блядь, что пока в ней правда уляжется, она еще сорок раз будет переписана. И…

Восстановление церквей – дело хорошее. А веру обрести без покаяния – невозможно. А этого нет как нет. Наоборот, идет огромное сопротивление – как же так, плевать в собственное прошлое, и т. д. Не плевать. А наоборот, сочувствовать ему.

Вот демография – погибшие на фронте и в зонах. Наверняка это люди в процентном отношении более качественные, чем… А что такое гибель одного человека? Это прекращение его потомства, а не смерть этого человека. Которая может быть рассмотрена, в свою очередь, как трагедия, как горе. Ну, тут мы уйдем далеко от языка. Хотя к языку это все имеет прямое отношение. Потому что кто им пользуется, таков и язык. Это нам только так кажется, что мы говорим на одном языке.