Текст книги "Критическая Масса, 2006, № 4"

Маврина пишет, что она сделала портрет Софроновых – матери и дочери вместе, но не указано, что именно этот портрет воспроизведен в книге.

Узнав о смерти Милашевского, друга по группе «13» и как бы в оправдание того, что она не поедет на похороны, Маврина пишет: «Мы уже не можем себе позволить роскошь чувств». Чтобы понять эти строки, надо знать, кем в свое время был Милашевский для Тани Лебедевой, и напомнить, что именно он написал о ней: «Шампанское хорошо, когда вылетает пробка». Эти строки есть в предисловии А. Г. Шелудченко, но к концу книги читатель о них, конечно, уже не помнит. Как и о том, что в 1976 году Кузьмину уже было 86 лет.

В предисловии Чудецкой находим невнятные строки: «Что касается жизни личной, то любовь, страсть играли огромную роль в судьбе художницы. Она была натурой темпераментной и никогда не подавляла свое женское естество. Часть интимных подробностей жизни Татьяны Алексеевны и ее мужа, Николая Васильевича Кузьмина, вполне имеет право на существование в нашем издании – без них образ автора получился бы приглаженным, а Маврина не терпела ханжества и „причесывания“ (с. 10).

Я нашла в тексте дневников ровно одну строку, которую можно было бы отнести к «интимным подробностям» совместной жизни Мавриной и Кузьмина. Замечание о том, что любовь, страсть играли огромную роль в жизни художницы, содержит как бы скрытый намек на то, что нечто очень важное, касающееся упомянутого женского естества , публикаторы были вынуждены опустить. С моей точки зрения, это выглядит бестактно. Маврина умерла, не дожив четырех лет до своего столетия; наверное, много чего случалось на ее долгом жизненном пути. Возможно, чего-то она не доверяла даже дневнику; возможно и обратное – только дневнику она и доверилась. Если публикаторы решили представить Кузьмина единственным мужчиной в ее жизни, то к чему эти намеки? Если они располагают другими сведениями, но предпочитают оставить их при себе, процитированный выше абзац и вовсе ни к чему.

Есть и совсем странные оговорки: Д. С. Лихачев и А. А. Реформатский перечислены среди историков и искусствоведов, с которыми Маврина состояла в переписке. Но Лихачев был исследователем русской литературы, а Реформатский – лингвистом.

Напрасно публикаторы не попытались прокомментировать хотя бы некоторые из упоминаемых в дневниках имен. Например, сказано, что Маврина была дружна с публицистом Ефимом Дорошем и его женой. Но Дорош был не просто публицист: во-первых, он был «новомирским» автором; во-вторых, он написал «Деревенский дневник» – и не с него ли началась у нас так называемая «деревенская проза»?

Серия «Близкое прошлое» задумана как просветительская, и это прекрасно. Но кто сказал, что просветительское издание не требует публикаторских усилий?

Ревекка Фрумкина

Александр Нестеренко. Александр Невский. Борис Кагарлицкий

Кто победил в Ледовом побоище. М.: Олма-Пресс, 2006. 320 с. Тираж 3000 экз. (Серия «Загадки истории»)

Александр Невский – самый странный из героев отечественного патриотического пантеона. Будучи великим князем Киевским и Владимирским, он был лояльным вассалом татарского хана, подавлял выступления соотечественников и доносил в Золотую Орду на собственного брата. Однако в учебники истории вошел двумя победами, одержанными им за недолгое время сидения в Новгороде в качестве приглашенного князя. И добро бы, сражения были очень крупные. Но про Невскую битву шведские хроники вообще не упоминают. Все рассказы об участии в ней шведского героя ярла Биргера – домысел российских авторов XIX века. А «Ледовое побоище» на самом деле было лишь одним из многочисленных столкновений между новгородцами и немцами. Не первым, не последним и по числу участников не самым значительным.

На протяжении XVIII и XIX века история князя Александра обрастала все большим числом неизвестно откуда взявшихся подробностей, поскольку оказалась идеологически очень выигрышным сюжетом на фоне борьбы России сперва со Швецией, а потом и с Германией. Вершиной развития мифа стал впечатляющий фильм Сергея Эйзенштейна «Александр Невский».

О том, что реальный князь Александр был малосимпатичной и второстепенной исторической фигурой, прекрасно знали западные историки, да и отечественные их коллеги об этом прекрасно догадывались. Но существовало идеологическое табу на критику официального мифа, который продолжает упорно воспроизводиться во всех учебниках и обзорах русской истории.

Именно поэтому, увидев на книжных полках книгу Александра Нестеренко «Александр Невский. Кто победил в Ледовом побоище», я несказанно обрадовался. Наконец-то кто-то взялся за восстановление исторической правды!

Увы, с первых же страниц книги меня ждало глубокое разочарование. Да, автор подвергает критике официальный миф. Но сам то и дело путается в своих аргументах, сам себе противоречит, подменяет анализ источников ссылками на собственный жизненный опыт. И, что обиднее всего, разоблачая официальный миф о немецко-католической агрессии против Руси, тут же пытается внушить нам новый – о немецких рыцарях как цивилизаторах и просветителях, которые отбивались от русской варварской агрессии.

Собственно, второй миф имеет такое же происхождение, как и первый. Если миф об агрессии Запада придумали русские националисты, то миф о варварской угрозе с Востока придумали националисты немецкие, тоже написавшие кучу книг, посвященных Крестовым походам и войнам Тевтонского ордена. После Второй мировой войны эта литература среди немецких ученых не в ходу. И похоже, Нестеренко даже о ней не слыхал (в книге нет никаких следов знакомства с текстами, опубликованными на немецком языке). Но удивительным образом русский историк-западник до всего этого «своим умом дошел».

Вся книга представляет собой хвалу доблестным немецким рыцарям и осуждение русских. «Если немцы приходили в эти края торговать, проповедовать христианство и просвещать, то русские грабить и получать дань» (с. 125).

Движение шведов и немцев на Восток – не захватнические походы, а необходимая оборона. Защитники западной цивилизации просто вынуждены были начать военные операции, чтобы прекратить набеги «аборигенов» (как презрительно называет Нестеренко предков нынешних латышей и эстонцев). Эти «аборигены» и «туземцы» – воплощение всех зол и пороков. Они жарят людей живьем, убивают мирных священников, которые ни о чем не думают, кроме как о проповеди слова Божьего. Хуже них только русские, которые промышляют исключительно грабежом, убивают детей, жгут и разрушают все на своем пути, вероломно нарушают любые клятвы и договоры. Понятное дело, гуманной западной цивилизации приходилось защищаться!

А если в процессе самозащиты некоторые народы пришлось капельку истребить, то в этом винить нужно только самих истребляемых. Если народ пруссов весь погиб, то это «результат его собственного выбора. Не желая жить иначе, чем разбоем, не способный к объединению и компромиссу, ведомый фанатичными жрецами и вождями, этот народ сам завел себя в исторический тупик» (с. 128). То же, видимо, относится и к ливам – народу, давшему имя Ливонии, который крещение принял, но все равно потом вымер. Сами виноваты в своем исчезновении и поморские славяне, ассимилированные немецкими колонистами. То же относится и к взятию Константинополя крестоносцами в 1204 году: «целиком и полностью виноваты сами греки» (с. 275).

Зато эстонцы, финны и латыши должны быть благодарны крестоносцам. «Если посмотреть на ставшие ареной миссионерской деятельности католиков Финляндию, Латвию и Эстонию, то вряд ли кто осмелится утверждать, что культура и самобытность этих народов, их историческая судьба пострадали из-за того, что на их землях проповедовали слово Божие не православные, а католики» (с. 128). Именно так: проповедовали!

Надо заметить, что эстонские и латвийские историки описывают деятельность немецких вооруженных «проповедников» не столь восторженно. Секрет выживания эстонцев и финнов не имеет ничего общего ни с католицизмом, ни с православием. Сохранились те народы, которым повезло дожить до XVI века и оказаться под шведами в решающий период XVI—XVII веков – во время Реформации. Они, в соответствии со шведским государственным толкованием церковной реформы – получили перевод Библии и богослужение на родном языке, и в силу этого сохранили собственную самобытность.

Что касается грабежей, которыми отличились русские дружины в Ливонии и Финляндии, то это была обычная средневековая практика. Нестеренко, описывая эти походы, утверждает, что предпринимались они исключительно ради наживы: русские хотели поживиться за счет богатой Ливонии. Между тем Ливония XIII века, терзаемая непрерывными войнами, богатой быть не могла. А если бы и могла, то перестала бы ею быть после нескольких новгородских экспедиций. Тем более что настоящее богатство было в городах. А их русским дружинам так ни разу взять и не удалось.

Между тем грабежи в Средние века были обязательной частью военных действий. Они были формой экономической войны, играя ту же роль, что бомбардировки городов и промышленных объектов в ХХ веке. Цель их состояла в подрыве хозяйственной базы неприятеля. Потому в разоренную землю ходили снова и снова, чтобы не дать ей оправиться. Сжигали посевы. Периодические походы к данникам должны были терроризировать зависимое население. А с другой стороны, бюджета, чтобы содержать дружину, у феодалов не было, право на грабеж неприятеля был вознаграждением за службу. Так что, опустошая чужие владения, феодальная дружина сочетала приятное с полезным.

В качестве примера гуманности Запада – в противовес грабежам русских – Нестеренко приводит эпизод с захватом Новгорода шведами в разгар Смуты. Вообще-то события, происходившие в начале XVII века, не совсем корректно приводить как пример для повествования, ведущего речь о XIII столетии. Однако военные грабежи были нормой и для той эпохи – и лишь поведение шведской армии было удивительным исключением, которое потрясло не только новгородцев, но и немцев во время Тридцатилетней войны. Причина проста: в отличие от наемных армий и феодальных ополчений, на которые опирались и московские цари, и немецкие князья, Швеция при Густаве II Адольфе уже имела регулярную армию, ставшую позднее прообразом вооруженных сил и в России, и в Пруссии.

В отличие от русских летописей, к которым, естественно, нет никакого доверия, тексты немецких хроник воспринимаются автором как окончательная истина – кроме тех эпизодов, которые противоречат его собственным воззрениям. Так, он некритически повторяет сообщения ливонских хронистов про огромные размеры новгородских и псковских ополчений – двенадцать, шестнадцать и даже двадцать тысяч человек. Когда же новгородская летопись пишет про большое шведское войско, высадившееся на Неве, он решительно с этим спорит, доказывая, что столь многочисленной силы там быть не могло.

В отношении Невской битвы Нестеренко совершенно прав. Во-первых, сбор и отправка крупной армии не могло не оставить следов в шведских источниках, которые довольно подробно описывают не только победы, но и поражения. А во-вторых, средневековые армии вообще были не слишком многочисленными. При низкой производительности труда в сельском хозяйстве в условиях «тотальной мобилизации» оторвать от сохи можно было максимум 2—3 % мужского населения.

Начиная с XIX века историки критикуют преувеличения хронистов. Правда, исследования ХХ века показали, что зачастую преувеличенной оказалась и сама критика. Изучение архивных документов и археологические изыскания показали, что цифры, приводимые в хрониках, не столько преувеличены, сколько округлены. Например, бухгалтерские документы Генриха V позволяют установить не только численность каждого отряда, сражавшегося в его армии под Азенкуром, но даже переписать участников сражения поименно! Однако любые источники куда более точны, когда речь идет о численности своих. Число войск противника во все времена преувеличивали. Да и как их можно было посчитать, не переходя линии фронта?

Вот почему данные немцев о массовости новгородских отрядов, по меньшей мере, не более достоверны, чем сообщения новгородцев о числе высадившихся на Неве шведов.

При всем доверии к немецким источникам, Нестеренко отказывается им верить, как только в них появляется хоть что-то свидетельствующее в пользу русских. Поразительное место в его книге – о взятии Изборска. И русские, и немецкие источники в один голос говорят, что город был взят штурмом. Однако Нестеренко продолжает настаивать: не могло такого быть. Должны были открыть ворота и встретить немцев как освободителей.

Аргумент очень простой: каменную крепость такого уровня нельзя взять с ходу. Как будто мы не знаем десятков примеров обратного. Гарнизон могли застать врасплох; ворота не были закрыты; обороняющиеся сделали неудачную вылазку и «на плечах у них» осаждающие ворвались в город; в крепости просто не хватило людей, чтобы прикрыть все стены; в разгар штурма кто-то из командиров был убит или запаниковал, после чего обороняющиеся сложили оружие. Мы не знаем, что именно произошло в Изборске. Но нам это и не надо знать. Если источники обеих сторон сходятся на одной и той же версии, надо ее принять, нравится она нам или нет.

Точно так же настойчиво доказывает Нестеренко, что немцы не пытались обращать русских в католичество. И тут же сам приводит отрывок из немецкой хроники, где говорится, что немецкий гарнизон оставили в Пскове для защиты обращенных. Действительно, политики обращения православных в католицизм не было. В обязанности рыцарских орденов входило лишь обращение язычников. Но отсюда вовсе не следует, что немецкие священники не отказывались обратить в католицизм православных, если такая возможность предоставлялась.

Особое место в книге занимает критика официальной версии Невской битвы. Источников о сражении два: «Житие» святого Александра и Новгородская Первая Летопись. Нестеренко сразу же замечает, что «Житие» как литературное произведение, где среди прочего заходит речь о вмешательстве ангелов и иных подобных чудесах, не может быть историческим источником. Что, в общем, верно. Не изучаем же мы дело Роланда, убитого из засады басками, по «Песне о Роланде», где герой погибает, сражаясь с бесчисленным войском арабов! Но, подробно разоблачив преувеличения и домыслы «Жития», автор вдруг забывает о Летописи, как будто ее и не было.

Кстати, критика «Жития» тоже получается не совсем убедительной. Относительно ангелов я, конечно, с Нестеренко согласен. Сомнительная версия. А вот описание боя выглядит достаточно убедительно. Причем именно эпизоды, которые вызывают наибольшее изумление у современного автора, заставляют подумать, что создатели «Жития» опирались на какие-то более давние рассказы, восходящие к реальным участникам стычки.

Особое веселье у Нестеренко вызывают два эпизода. В одном из них дружинник Гаврила Алексич попытался въехать верхом на вражеский корабль по сходням, был, естественно, сброшен вниз, но не утонул (видимо упал на мелком месте) и продолжал драться.

Действия Гаврилы действительно – по нашим понятиям – идиотские. Зато они идеально соответствуют рыцарским понятиям о доблести. Чем более экстравагантен поступок, тем больше шансов, что подвиг запомнят (что, в случае с Гаврилой, и произошло). Даже просвещенный Генрих V Английский вел себя не менее экстравагантным образом. Во время осады одного из французских замков он спустился в подкоп, к которому французы провели контрмину, и там, на коне, в полном вооружении сшибся с комендантом крепости. Причем оба остались живы.

Кстати, список из 20 русских дружинников, погибших в Невской битве, выглядит вполне достоверно. Такие списки – обычное дело в средневековых хрониках. Разумеется, советские историки умалчивают, что список наверняка не полный: в него не попали люди «низкого» происхождения, если только они в бою участвовали. И в том, что сражались дотемна, а потери такие маленькие, нет ничего удивительного. «Типовые» феодальные битвы были не слишком кровопролитными (речь не идет о генеральных сражениях больших армий типа Никополя или Грюнвальда). Бой небольших отрядов распадался на серию поединков, которые могли длиться очень долго. А тренированные бойцы вполне могли провести целый день в доспехах. Кстати, недавние английские исследования показали, что физическая нагрузка, которую несет современный пехотинец в бронежилете и в полном вооружении – больше, чем у средневекового рыцаря!

В другом эпизоде дружинник Сава прорвался к шатру вражеского предводителя и подрубил его. Вид упавшего шатра деморализовал неприятеля. Это вообще классический сюжет средневекового сражения: захватить и повалить шатер неприятельского вождя – примерно то же, что в более поздние времена – отнять на глазах у всех вражеское знамя.

Русские со шведами доблестно дрались целый день, потеряли 20 человек, убили, видимо, примерно столько же, а затем разошлись, считая поверженный шатер доказательством победы. Шведы это не оспаривали, погрузились на корабли и, забрав своих убитых, вернулись домой.

Очень веселится Нестеренко, когда цитирует позднейшие реконструкции «Ледового побоища», согласно которым русская тяжеловооруженная конница стояла позади пехоты. Действительно, довольно нелепое построение, что оно тоже было классическим и повторялось в десятках битв – некоторые из них затем описывает сам же Нестеренко! Дело в том, что тяжелая кавалерия, во-первых, выступала в роли мобильного резерва. А во-вторых, пехота была дешева, а конная дружина стоила дорого. Надо было ее беречь, особенно от лучников, которые своей стрельбой портили доспехи. Могли, конечно, и собственных пехотинцев потоптать. А в чем проблема? Бабы новых нарожают!

В этом отношении русская дружина от западных рыцарей не сильно отличалась. Кстати, о рыцарях. Похоже, Нестеренко, как и многие авторы ненавистных ему популярных книжек, уверен, что «рыцарская конница» состояла из одних рыцарей. На самом деле звание рыцаря – единственное в феодальной системе, которое нельзя было получить по наследству или купить. Далеко не каждый всадник в «рыцарских» доспехах был по своему званию рыцарем. Тем более, когда речь идет о тевтонских и ливонских братьях-рыцарях. В орден не всех принимали, не все были готовы принять на себя его устав. К тому же орден требовал безбрачия. А откуда-то взялись остзейские бароны, которые, как известно, могли передавать имение только законному наследнику!

Ссылки на малое число братьев-рыцарей вовсе не доказательство незначительных сил ордена. Поэтому указание на то, что в гарнизоне Пскова было всего два брата-рыцаря, отнюдь не доказательство того, что немецкое присутствие было чисто символическим. Гарнизон составляла преимущественно пехота, а для нее двух начальников-рыцарей было вполне достаточно.

Книга Нестеренко полна и других противоречий, неточностей, а зачастую и совершенно анекдотических утверждений. Например, о том, что православная Русь относилась к протестантизму еще хуже, чем к католикам (см. с. 277). И западные, и русские источники полны свидетельств обратного. А датский король Фредерик IV, царствовавший через 200 лет после Реформации, становится «католическим монархом» (с. 304).

Перечислять все подобные ошибки и неточности дело неблагодарное и скучное. Но особенно жалко читателя, который, прочитав подобную книгу, скорее всего, придет к выводу о правоте официальной версии. Между тем с официальной российской историей и вправду надо что-то делать. Она отстала от современного уровня науки, по меньшей мере, на полстолетия.

Понимание того, что представляли собой конфликты прошлого, на самом деле необходимо для того, чтобы более адекватно ориентироваться в настоящем, которое (достаточно почитать текущие репортажи из Грузии) не менее мифологизировано, чем подвиги средневековых героев. Потому придется уделить еще немного времени тому, что действительно происходило в Северо-восточной Европе семьсот или более лет назад.

В конце XI века в Западной Европе происходят процессы, революционным образом изменившие облик континента. Медленное восстановление сил, продолжавшееся на протяжении «Темных веков» и «Каролингского возрождения», сменяется динамичным развитием.

Строительные технологии теперь позволяют возводить каменные замки, причем делать это сравнительно быстро – за три-пять лет. Начинается процесс, получивший название castellazzione (от итальянского castello – замок). В каменных крепостях феодалы чувствуют себя гораздо увереннее, укрепляя свой контроль над подвластным им сельским населением. Усилившаяся эксплуатация позволяет увеличить количество прибавочного продукта, идущего на содержание правящего класса, – теперь можно содержать не только боле крупные боевые дружины, но и менестрелей, переписчиков книг, придворных ремесленников. Вокруг удачно построенных на торговых путях замков стремительно складываются города.

Население Западной Европы заметно растет, причем увеличение численности людей опережает рост производительности труда в сельском хозяйстве. Свободные земли в Западной Европе почти все распаханы (если не считать некоторого количества заповедных лесов, которые теперь феодалы вынуждены тщательно оберегать в качестве своих охотничьих угодий). Но «демографический взрыв» затрагивает не только низы общества. В феодальных семействах появляется изрядное число младших братьев, не имеющих шансов получить по наследству ни титулов, ни земель. Нет и аппарата центрального правительства, куда всю эту массу ищущих карьеры молодых людей можно было бы пристроить. Единственный шанс получить статус – «взять на меч». Но междоусобные войны становятся слишком трудным делом из-за появления каменных крепостей. Силами мелкого феодального отряда не возьмешь даже небольшой замок соседа. Местные князья становятся центром мини-государств, между которыми возникает неустойчивое равновесие.

Западной Европе становится тесно в своих прежних пределах. Начинается экспансия, обоснованная идеологически в виде борьбы с неверными. Эта экспансия идет в трех направлениях. На Юго-западе, в Испании разворачивается Реконкиста. В Восточном Средиземноморье начинается эра Крестовых походов. Феодальные войска подавляют сопротивление поморских славян и расширяют Германию на Восток. К началу XIII века Крестовые походы начинаются и в северо-восточном направлении.

Нестеренко несколько раз иронично повторяет, что все усилия крестоносцев на Востоке ограничились завоеванием узкой полоской прибрежных «пляжей». На самом деле успех Первого Крестового похода был ошеломляющий. Были за несколько лет отвоеваны самые богатые и густонаселенные провинции Ближнего Востока, ведущие торговые города. Крестоносные государства захватили не только почти все деловые центры региона, но и значительную часть плодородных земель – узкие приморские пространства Палестины, Леванта и Сирии имели куда большую ценность, чем пески аравийской пустыни. Однако успех крестоносцев предопределил и их последующие трудности. Позднейшие историки неоднократно отмечали неспособность крестоносных правителей наладить отношения на территории своих королевств не только со своими мусульманскими поданными и евреями, но даже с православными (восточными) христианами. Объясняли это обычно религиозным фанатизмом и феодальным высокомерием. Хотя и то и другое, несомненно, имело место, была и причина гораздо более глубокая и куда более роковая. Западная Европа нуждалась в новых землях для колонизации: феодальной, крестьянской, купеческой. Без этого христианские правители на Ближнем Востоке не получили бы поддержку Западной Европы. Но чем больше они поощряли колонизацию, чем больше опирались на узкий и медленно растущий слой переселенцев, тем больше вступали в конфликт с местным населением – многочисленным, хорошо организованным и более культурным, чем выходцы из все еще отсталых стран Запада. В такой ситуации крах крестоносных государств оказывался неизбежен, несмотря на их первоначальное военное превосходство. К концу XIII века, когда демографическое давление с Запада ослабло, положение крестоносцев стало отчаянным. А в XIV веке, после того как эпидемия чумы радикально изменила социально-демографическую ситуацию Европы, Крестовые походы стали делом и вовсе безнадежным. Даже если бы Никопольская битва и не закончилась не разгромом, а триумфом европейского рыцарства, сил, чтобы закрепить успех, не было.

Совсем иначе складывалась ситуация на Востоке. Плотность населения была изначально меньше, свободных земель значительно больше. Угро-финские, славянские и балтийские племена, на которых велось наступление, в техническом и политическом отношении отставали от крестоносцев на целую эпоху. Не удивительно, что даже сравнительно меньшими силами завоевателям здесь удавалось добиться куда более прочных результатов. А близость расстояния до метрополии создавала благоприятные условия для растущего потока колонистов именно в этом направлении. Не удивительно, что немецкие феодалы все меньше интереса проявляли к Палестине, куда их отчаянно призывали отправиться Римские Папы, зато, по мере нарастания успехов на Северо-востоке действовали здесь все активнее.

Разумеется, не было никакой немецкой или западной агрессии против Руси в том виде, как ее изображали официальные отечественные историки в XIX и XX веках. Целью шведских Крестовых походов в Финляндию, датских завоеваний и войн немецких рыцарских были не русские земли, а заполнение политического и экономического «вакуума» в Северо-восточной Европе. Однако, с точки зрения новгородцев и псковичей, эти действия рассматривались, по меньшей мере, как крайне опасные. Мало того, что восточную часть нынешних Латвии и Эстонии новгородцы, псковичи и князья Полоцка традиционно рассматривали как свою сферу влияния. С приходом немцев рушилось привычное равновесие. И не только политическое, но, прежде всего, экономическое.

Варяги и новгородцы совместно или попеременно облагали данью финские и балтийские племена, совместно контролировали акваторию Восточной Балтики и не видели серьезных причин для соперничества. В XIII веке сюда не просто приходят немецкие купцы. На Балтике разворачивается настоящая революция в мореплавании, радикально изменившая общее соотношение сил.

На место славянско-варяжским ладьям приходит глубоководный немецкий парусник «ког» (Kogge). О том, какое значение имели эти корабли для современников и какое потрясающее впечатление на них производили, можно судить по гербам приморских городов и их печатям – почти всюду на них красуется изображение этого парусника.

Резко увеличилось водоизмещение судов, а вместе с тем и их грузоподъемность. Увеличилась и скорость. Ладьи новгородцев и варягов плавали в основном вдоль берегов. Вообще-то ладьи были очень хорошими судами. Саги сообщают о дальних путешествиях викингов – к берегам Исландии, Гренландии и даже в Винланд (нынешнюю Северную Америку). Но это были не торговые рейсы. Для дальних плаваний нужен запас провизии и пресной воды, которую можно загрузить лишь за счет уменьшения количества перевозимого товара. Потому торговые караваны от берега далеко отойти не могли. Ког, напротив, был в состоянии выбирать оптимальный маршрут, ориентируясь по солнцу и по звездам в хорошо изученной балтийской акватории.

Союз городов, вошедший в историю как Немецкая Ганза, был создан по инициативе купцов из Любека – города, построенного на отвоеванных у западных славян землях. Двигаясь дальше на Восток, немецкие купцы быстро вытеснили с Балтики скандинавских конкурентов (вскоре в торговых городах Швеции, Дании и Норвегии значительная часть торговых контор принадлежала немцам) и столкнулись с новгородцами.

Нестеренко неоднократно повторяет, что только после ряда войн новгородцы, наконец, поняли, что торговать выгоднее, чем воевать. Между тем не нужно глубокого знания истории, чтобы догадаться, что новгородские купцы догадывались об этом заранее. Но не случайно голландские теоретики XVII века писали, что торговля и война неразделимы. Ведь торговля – не только обмен товарами, но и конкуренция.

Новгородцы проигрывали не только технологически, но и географически. Корабли, аналогичные Kogge, можно было, в конце концов, построить. Позднейшие суда русских поморов не сильно отличались от немецких кораблей Средневековья. Но для обслуживания нового флота нужны были морские гавани. А все русские торговые города стояли на берегах рек. Во времена, когда флот состоял из ладей, так было даже удобнее. Но теперь все изменилось. Водоизмещение немецких судов позволяло им входить в реки. Однако для хорошего порта нужны большая гавань и удобный рейд, позволяющие обслуживать большое число кораблей в короткий срок. Ни Новгород, ни Псков такими возможностями не обладали. Зато у основанного датчанами Ревеля был превосходный рейд. По той же причине не стали шведы отстраивать разоренную набегом балтов старую столицу Сигтуну, стоявшую на озере, построили вместо нее город Стокгольм на берегу моря1 .

Технически выход к морю и у новгородцев был. Но хорошей гавани на берегах Невы не было, места были гиблые, болотистые. Даже в XVIII веке, когда Петр Великий, пользуясь уже совершенно другими технологиями, построил здесь Петербург, наладить нормальную жизнь и торговлю долго не удавалось. А петербургский порт, несмотря на огромные усилия царей, проигрывал Риге.

Немцы и датчане стремительно заняли все удобные места, возведя там не только портовые сооружения, но и крепкие каменные крепости. Теперь самостоятельная торговля новгородцев на Балтике теряла всякий смысл. Можно было только вести товар речными ладьями до Ревеля, Нарвы, шведского Выборга или, в лучшем случае – Риги и сдавать немецким перекупщикам. Им доставались и основные прибыли от продажи товара на Западе.

Тем не менее остававшаяся в руках новгородцев территория в устье Невы сохраняла и для русских, и для немцев стратегическое значение. Тот, кто контролировал это место, мог контролировать и судоходство. Можно было бы брать пошлину с каждого проходящего русского или немецкого судна (о чем с гордостью сообщал своему парламенту Густав II Адольф, когда 400 лет спустя все-таки установил шведскую власть на этой территории).

Это прекрасно понимали и немцы, и русские. Любопытно, что Нестеренко буквально проходит мимо разгадки, когда восторженно рассказывает про то, что шведы обещали немцам сохранить свободную торговлю на Балтике. Только приводит он это в качестве доказательства шведского миролюбия. Хотя вся дальнейшая история шведской империи показывает, что дело обстояло совершенно наоборот. Если бы немецкие купцы не сознавали нависшей угрозы, они не стали бы требовать у шведских правителей гарантий.