Текст книги "Критическая Масса, 2006, № 4"

Рауль Ванейгем. Революция повседневной жизни. Александр Тарасов

Трактат об умении жить для молодых поколений. Пер. с фр. Э. Саттарова. М.: Гилея, 2005. 288 с. Тираж 2000 экз. (Серия «Час „Ч“»)

У ситуационистов есть две «священные книги». Первая – это «Общество спектакля» (или, в другом переводе, «Общество зрелища») Ги Эрнеста Дебора, вторая – «Трактат об умении жить для молодых поколений». Поскольку английский перевод книги Рауля Ванейгема вышел под названием «Революция повседневной жизни», а английский язык – язык победителя, язык мирового культурного империализма, в мире книга Ванейгема известна в основном как раз под вторым, английским, названием. Традиция серии «Час „Ч“» – издание книг с обязательным подзаголовком – дала редкую возможность соединить оба названия этой Библии ситуационистов.

Сам Ситуационистский Интернационал был основан 5 декабря 1957 года в Кози-д’Ароша (Италия) на международном конгрессе «революционно активных художников». Формально Ситуинтерн сложился из двух групп «революционных художников». С одной стороны, это была неосюрреалистская группа, именовавшая себя «Леттристский Интернационал», подвергшаяся сильному идейному воздействию троцкизма и рэтекоммунизма (коммунизма рабочих советов). Ряд леттристов имел определенное политическое прошлое (в частности, Дебор состоял некоторое время в группе троцкистов-раскольников «Социализм или варварство»), но в основном леттристы были представителями антибуржуазно настроенной богемы – поэтами, архитекторами, художниками. Леттристы выступали за тотальное разрушение традиционной поэзии – вплоть до случайной перекомбинации букв в словах – и за создание «единого искусства». «Единое искусство», по их мнению, должно было заменить обыденную жизнь – и тем самым ликвидировать традиционный разрыв между искусством (культурой) и жизнью.

Другой группой было Международное Движение за Имажинистский Баухауз (ИМИБ). Члены ИМИБ были представителями самого младшего поколения сюрреализма и относились к его так называемой Северной ветви (название подчеркивало «северное» – голландское, немецкое, скандинавское происхождение художников; местом работы у них была в основном все та же Франция). «Северная ветвь» считала себя единственным носителем «подлинно революционного духа сюрреализма», резко критиковала эволюцию лидеров сюрреализма в сторону мистицизма, эстетства и примирения с буржуазной действительностью.

В теоретическом плане ситуационизм являлся соединением подвергшегося вульгарной социологизации марксизма с анархизмом. Реальная практика ситуационистов (как коллективная, так и индивидуальная) показала, что и марксистская, и анархистская теории были ситуационистами усвоены более чем поверхностно и использовались как готовая идеологическая оболочка для реализации психомировоззренческого комплекса, который можно смело квалифицировать как мелкобуржуазное богемное артистическое бунтарство.

Единой идеологии у членов Ситуинтерна не было никогда. Ситуационисты провозгласили, что «мир должен быть изменен» – при этом предлагалось бесконечное множество проектов такого изменения. Ситуационисты считали, что живут в эпоху упадка революционных движений, что, по их мнению, было связано с неверной ориентацией революционных организаций, внутренне авторитарных и нацеленных на решение конкретных задач, в то время как «современное развитие производства» диктовало задачу революционного изменения повседневной жизни вообще, изменения самой окружающей среды, для чего требовалось включение в процесс революционных изменений «добровольных стремлений, экспериментов, фантазий и желаний» «самых широких масс трудящихся», «не скованных никакими организационными и аппаратными рамками».

В 1961 году стал очевиден раскол внутри Ситуинтерна. Сторонники тотальной спонтанности, полного отхода от контактов с «миром буржуазного искусства» и от целенаправленной систематической теоретической или практической работы – в основном бывшие леттристы – вступили в конфликт со сторонниками «неавторитарного организационализма», «культурного энтризма» (внедрения в «мир буржуазной культуры» – с целью его разрушения изнутри) и поиска союзников среди других левых и антикапиталистических художественных и политических групп – в основном бывшими членами ИМИБ. В результате в 1962 году «спонтанисты» (преимущественно леттристы во главе с Дебором и Ванейгемом) исключили из Интернационала «энтристов» (в основном «Северную ветвь» во главе с Асгером Йорном, Кристианом Дотремоном и Констаном Ньювенгаузом). Задним числом из Ситуинтерна были исключены также и те, кто заявил о добровольном выходе в знак протеста против «диктатуры Дебора». Суммарное число исключенных составило 70% от численности Интернационала. «Северные», однако, не сдались и провозгласили создание II Ситуационистского Интернационала.

На протяжении нескольких лет обе группы были заняты в основном взаимной полемикой и поисками доказательств того, что каждая из них – единственный продолжатель «подлинного ситуационизма». В конце концов группе Дебора – Ванейгема удалось взять верх. В этот же период во взаимной полемике удалось наконец сформулировать ряд постулатов, ставших для ситуационистов общепризнанными. К ним относятся:

1. Отказ от организации в классическом революционном смысле и отказ от революционного прозелитизма и специальной революционной пропаганды. Ситуационисты отказались от целей расширения своего круга, поиска учеников, формирования, воспитания и образования «молодого поколения», а также и от поиска союзников и целенаправленного распространения своих взглядов.

2. Представление о современном капиталистическом обществе как «обществе материального изобилия», что превратило его в общество потребления в специфической форме «общества спектакля», где процесс потребления перенесен с физических объектов на культурные и духовные. Это делало, с точки зрения ситуационистов, бессмысленной политическую борьбу, так как в обществе спектакля всякая пропаганда – в том числе и революционная, антибуржуазная – неизбежно превращается в специфический товар – «спектакль» («зрелище»), который теряет свое революционное содержание и интегрируется капитализмом.

3. Ориентация не на сознательное коллективное действие, направленное на разрушение капитализма, а на создание ситуаций (в основном на индивидуальной основе), понимаемых как стихийный эксперимент со своей жизнью.

4. Восприятие проблем производства как «безнадежно устаревших» в связи с тем, что производство «достигло необходимого для революционного изменения жизни» уровня, когда «каждый может быть освобожден от тяжких цепей работы, нужды, дисциплины и прочих жертв и обязанностей». Отсюда делался вывод о необходимости сосредоточиться на игре , на изменении повседневной жизни путем различных экспериментов. Внешний мир рассматривался как «общество изобилия», из которого каждый может черпать неограниченное количество ресурсов для своих игр и экспериментов. Капитализм при этом выступал как абсолютно неоправданная реакционная сила, препятствующая таким играм и экспериментам «всех» из-за своего классового характера, законодательно закрепленного имущественного неравенства и имманентной склонности к тоталитаризму (фашизму, диктатуре).

В 1967 году были опубликованы классические книги ситуационистов, признанные вершиной их теоретической работы, – «Общество спектакля» Дебора и «Трактат» Ванейгема. Книги привлекли к себе внимание в связи с разразившимся осенью 1966-го скандалом в Страсбурге, где несколько студентов, находившихся под идейным влиянием ситуационизма, просочились в руководящие органы Национального союза студентов Франции (ЮНЕФ) в Страсбургском университете и растратили принадлежавшие ЮНЕФ деньги на издание 10-тысячным тиражом вполне ситуационистской по содержанию брошюры «О нищете жизни студентов, рассматриваемой в ее экономических, политических, психологических, сексуальных и особенно интеллектуальных аспектах, с предложением некоторых мер для ее устранения». Издатели брошюры попали под суд за растрату профсоюзных денег и стали (как и сама брошюра) объектом пристального внимания в студенческом мире. В результате этого скандала ситуационистские идеи были восприняты Даниэлем Кон-Бендитом и частью других основателей «Движения 22 марта» в Нантере, которое сыграло важную роль на начальном этапе «Красного Мая» 1968 года в Париже. В целом, однако, влияние ситуационизма на студенческое движение во Франции вообще и на «Красный Май» надо признать ограниченным, а действия проситуационистски настроенных студентов принесли больше вреда, чем пользы во время майско-июньского кризиса 1968 года (из-за навязывания студенческому и рабочему движению стихийности и подмены практических действий бесконечными и бесплодными дискуссиями).

События мая 1968 года нанесли по Ситуинтерну тяжелый удар, так как, с одной стороны, продемонстрировали несостоятельность ситуационистского анализа современного общества, а с другой – привлекли к ситуационистам внимание буржуазных СМИ, что привело к включению Интернационала, вопреки воле его членов, в машину шоу-бизнеса (то есть, с точки зрения ситуационистов, превратило их самих и их идеи в «товар общества спектакля»).

После Мая 68-го Ситуационистский Интернационал просуществовал еще 5 лет. Все эти 5 лет ситуационисты были заняты двумя вещами: во-первых, созданием и распространением мифа о Ситуинтерне как об организаторе и вдохновителе «Красного Мая» (что им в значительной степени удалось) и, во-вторых, взаимной полемикой между группой Дебора и группой Ванейгема. «Деборианцы» обвиняли «ванейгемианцев» в том, что те «революцию повседневной жизни» превращают в «праздник эгоизма и гедонизма», то есть, по сути, сживаются с капиталистическим обществом, паразитируя на его материальных ресурсах, вместо того чтобы бороться с капитализмом. «Ванейгемианцы», в свою очередь, обвиняли «деборианцев» в «сектантстве» и в подмене «реальной борьбы» «бесконечной рефлексией по поводу рефлексии над рефлексией». Кончилось тем, что обе группы взаимно отлучили друг друга от ситуационизма, после чего распались.

Суммарное число лиц, когда-либо входивших в Ситуационистский Интернационал, видимо, не превышает 60 человек. Даже в момент наибольшей активности и «массовости» в 1958—1962 годах (до раскола) в нем состояло не более 25 человек.

Политический опыт Ситуинтерна можно охарактеризовать как негативный. Никаких поставленных перед собой политических целей Интернационал не реализовал. Напротив, влияние политических идей ситуационистов оказало разрушающее воздействие на те леворадикальные организации, куда в 1960—1970-е входили тяготевшие к ситуационизму политические активисты. Рассматривая политическую деятельность как «игру», они дезорганизовывали деятельность своих организаций, переводили ее из социального плана в артистический и быстро интегрировались в мир официальной буржуазной культуры.

Теоретически ситуационизм оказал, несомненно, заметное воздействие на французскую постфрейдистскую, постструктуралистскую и постмодернистскую мысль, в частности на Ж. Делёза и Ф. Гваттари, Ж. Бодрийара и Ж.-Ф. Лиотара.

Книга Ванейгема, безусловно, во всех отношениях уступает книге Дебора, уже переведенной на русский, – и по языку, и по объему, и, главное, по содержанию (в конце концов, Дебор действительно обнаружил, описал и вскрыл такой репрессивный феномен современного капитализма, как спектакль ). Для нашего читателя это неочевидно только потому, что выпущенный в 2000 году перевод «Общества спектакля»1 никуда не годится. Дебор заслуживает нового перевода. (Хотя у книги 2000 года есть и плюсы, в частности, в ней приведены предисловия к разным изданиям «Общества спектакля» и знаменитый «Комментарий» Дебора.)

В отличие от Дебора Ванейгем многословен, претенциозен и эклектичен. Отчасти это связано с несколько пародийным характером книги (Ванейгем пародирует соответствующий трактат Бальзака), но в первую очередь это объясняется теоретической неразборчивостью автора. Неслучайно он – левый революционный критик капитализма – постоянно ссылается на богословские трактаты, пишет слово «бог» с большой буквы и цитирует столь одиозных для любого серьезного левого персонажей, как Кьеркегор и Розанов. Кьеркегор, психически тяжело больной иррационалист, яростно ненавидевший социалистические идеи и революционную борьбу (да и просто всякую борьбу угнетенных за свои права), рантье, живший на положенное в банк родительское наследство и презиравший всех, кто должен зарабатывать себе на жизнь (и даже просто тех, кто, например, получал гонорары за свои стихи или статьи), был воспринят Ванейгемом, конечно, через традицию французского экзистенциализма. Но экзистенциалистам, вынужденным в 1930—1940-е годы идти по философской целине, позволительно было лихорадочно и с трудом выискивать хоть каких-нибудь предшественников, будь то Достоевский, Кьеркегор или Шестов. А вот для левого теоретика образца 1960-х это уже неприлично. А между тем зацикленность Ванейгема на проблеме времени и само понимание им времени прямо и непосредственно восходят к мистическому идеализму Кьеркегора2 .

Вполне кьеркегорианский характер носит и воинствующий субъективизм Ванейгема, окрашенный в антикапиталистические цвета. Собственно, Кьеркегор ведь тоже был предельнорадикальным отрицателем капиталистического общества – не меньшим, чем Маркс. И разница лишь в том, что Маркс противопоставил капитализму коллективнуюборьбу угнетенных с целью уничтожения капиталистической экономической формации, а Кьеркегор – субъективизм «единичного человека», отвергающего капитализм как христианское извращение духа Христа3 . В своем отрицании капитализма, таким образом, Ванейгем, несмотря на левую фразеологию, оказался последователем не Маркса, а Кьеркегора. Для него, как и для Кьеркегора, вопрос «Что есть истина?» оказался заменен вопросом «Что есть сумасшествие?».

Еще более показателен пиетет Ванейгема по отношению к Розанову, «выдающемуся русскому религиозному философу», в свое время скандализировавшему окружающих: то жидоедскими статьями, то демонстративным цинизмом, то выкриками «на мне и грязь хороша, потому что это я» или «дешевые книги – некультурно»4 .

Именно этот псевдобунтарский воинствующий субъективизм и стал причиной виртуализации революционной теории Ванейгема. Сын сытой и благополучной Европы, он незамечает реальной революционной борьбы с капитализмом в окружающем его мире. Он пишет о «ситуациях», грезит о будущем, клянется – без разбора – именами погибших в далеком прошлом, строит проекты и дает советы, как действовать «здесь и сейчас», но именно здесь – в богатом «первом мире». Хотя в те же годы, когда писался «Трактат», шла реальная революционная борьба – в том числе и успешная – в Индокитае и Латинской Америке, в Кении, Йемене и Малайе. Но реальный опыт революционной борьбы Ванейгем отвергает – как «авторитаристский». Даже Алжир в книге фигурирует лишь в страдательном наклонении – как жертва карателей, а не как страна, где партизаны одержали победу над колонизаторами. Санто-Доминго, где впервые – до Аммана и Бейрута – повстанцы продемонстрировали всему миру, что большой город дает возможность успешно противостоять численно превосходящим и лучше вооруженным регулярным войскам, упомянут Ванейгемом одинраз , мимоходом. Зато много восторгов высказано в адрес конголезских повстанцев-мулелистов. Мулелистов видел и даже сражался вместе с ними Че Гевара. Боевые и прочие качества этих партизан произвели на Че неизгладимое (в смысле тяжелейшее) впечатление: мулелисты свято верили в своих колдунов, способных защитить их от пуль и снарядов, стреляли, закрыв глаза, и разбегались при первом удобном случае…5

Возникает вопрос: а надо ли переводить, издавать и читать книгу Ванейгема? Надо. Надо по тем же причинам, по каким надо переводить и читать работы Фуко и Касториадиса 1960-х годов. Без книг этих трех очень не похожих друг на друга авторов невозможно понять дальнейшую эволюцию французской и, шире, европейской левой. Невозможно понять, как и почему эти левые оказались интегрированы сегодня в Систему, в «общеевропейский дом», как и почему они оказались в одних рядах со своими буржуазными противниками – в защите натовской операции в Югославии, поддержке действий Вашингтона в Афганистане или Ираке. Невозможно понять, как парижский бунтарь Кон-Бендит стал председателем комитета в Европарламенте, а его друг Йошка Фишер – министром иностранных дел ФРГ. И т. д.

А если этого не понять – нельзя будет сделать выводы из их опыта и избежать повторения их ошибок.

Александр Тарасов

1 Дебор Г. Общество спектакля. М.: Логос (Радек), 2000.

2 См .: Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1993. С. 178—188.

3 Первым на это обратил внимание Карл Лёвит. См.: Лёвит К. От Гегеля к Ницше. Революционный перелом в мышлении XIX века. Маркс и Кьеркегор. СПб., 2002. С. 287—288.

4 Розанов В. В. Сочинения: 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 350, 417.

5 См .: Тайбо II П. И. Гевара по прозвищу Че. М., 2000. С. 549—565.

Дмитрий Воденников.Черновик. Валерий Шубинский, Антон Очиров

Книга стихотворений. СПб.: Пушкинский фонд, MMVI [2006]. 100 с. Тираж до 1000 экз.

Дмитрий Воденников обратил на себя внимание как поэт больше десятилетия назад. Его первая книга, «Репейник», взволновала многих. Несмотря на явное интонационное влияние Елены Шварц (а если присмотреться, то и других поэтов петербургской школы, например Александра Миронова), в его стихах было нечто очень глубинное и подлинное. Это относится и к «Репейнику», и к более раннему циклу «Сны Пелагеи Ивановны», напечатанному в «Знамени», и (хотя уже с некоторыми оговорками) к более позднему «Трамваю» – практически ко всем стихам, написанным в 1990—1996 годы. Глубоким и подлинным было прежде всего чувство собственной беззащитности в мире текучих, соблазнительных и опасных стихий. И в то же время – готовность принять эту беззащитность, эту обреченность.

 
Ах, жадный, жаркий грех, как лев
меня терзает.
О! матушка! как моль, мою он
скушал шубку,
а нынче вот что, кулинар, удумал: он мой живот лепной, как пирожок
изюмом,
безумьем медленным и сладким набивает
и утрамбовывает пальцем не на шутку.
О матушка! где матушка моя?..
 

Некоторые стихи из «Репейника» (в том числе процитированное) достойны занять место в любой антологии современной русской поэзии. От Воденникова можно было ожидать многого. Многого от него и ожидали.

Однако после «Трамвая» Воденников почти замолчал. Циклы «Весь 1997 год» и «Весь 1998 год» представляли собой странное соединение стихотворных обрывков (иногда хороших, иногда не очень) и исповедальных дневниковых фрагментов, проникнутых несколько неожиданным (на фоне прежних стихов) внутренним благополучием. Как оказалось, это был лишь мостик, соединивший ранние стихи Воденникова и его зрелую поэтику – поэтику «новой искренности».

Именно стихи, написанные в этой новой манере, принесли автору успех за пределами профессионального круга. По свидетельствам очевидцев, в последнее время на вечерах Воденникова зал заполнен внелитературной публикой, в основном девушками. Кто еще из непоющих и непляшущих поэтов моложе пятидесяти лет может похвастаться подобным? Может быть, Дмитрий Быков – говорят, и на его чтениях довольно многолюдно. И пожалуй, по сходным причинам.

Причины эти в том, что именно Быкову и Воденникову, при всем несходстве поэтик и литературно-бытовых имиджей, удалось отчасти восстановить те отношения, которые существовали в советское время между стихочитающим советским народом и его стихопишущими кумирами – Евтушенко, Вознесенским, Кушнером, Рубцовым и пр. Конечно, в полном объеме эти отношения невосстановимы. Ведь советский поэт был посредником между народом и властью; он валоризовал чувства и мысли своих читателей, выдавал им сертификат «разрешенности» и социальной полноценности. В современном государстве, которое (независимо от демократического или авторитарного способа правления) не требует от своих подданных большего, чем чисто политическая лояльность, подобная деятельность лишена смысла. Однако социокультурная талантливость двух указанных авторов в том, что они сумели известным образом включить свое творчество в систему массовой культуры рыночного типа. Быков, классический «человек газеты», сделал лирику формой журналистики; Воденников сделал ее формой эстрадной деятельности.

Однако Воденников, в отличие от Быкова, когда-то умел другое. Его ранняя лирика была обращена – как вся высокая модернистская поэзия – к идеальному читателю, «который есть лишь проекция автора в бесконечность», по выражению Набокова, к «провиденциальному читателю», как называл это Мандельштам. Но я далек от вульгарного предположения, что Дмитрий Воденников отказался от этого высокого анонимного собеседника и от самостояния обращенных к нему стихов ради легкого успеха. Нет, я убежден, что его эволюция была в тот момент индивидуальной реакцией на вполне объективные вызовы, брошенные историей культуры.

Прежде всего, идея возвращения к прямому лирическому высказыванию в 1997—1998 годах витала в воздухе. Казалось, что процесс табуирования тех или иных форм поэтического мышления, скомпрометированных культурой, должен смениться их массовым вторичным освоением. Ошибка была в том, что, во-первых, этот процесс как раз массовым-то быть и не может по определению: ведь речь в каждом случае идет о победе над энтропией, то есть о чуде; во-вторых, нельзя путать прямоту и высокое бесстыдство поэтической мысли с вульгарной бытовой «искренностью» и «открытостью», враждебной самой природе искусства, да и просто постыдной для уважающего себя человека. Но восемь-девять лет назад эти подводные камни были не так очевидны.

Второй объективный фактор носил, я бы сказал, генерационный характер. Воденников родился в 1968 году: дата значимая и в западно-, и в восточноевропейской истории, обозначающая и рубеж между двумя поколениями. Те, кто рожден «в 1968 и раньше», успели чуть-чуть пожить в позднесоветской эпохе. Социальная афункциональность подлинного искусства, аутсайдерство, отчужденность – все это было для них изначальной нормой, а кратковременный общественный интерес к «возвращенной литературе» в период Перестройки – мало что значащим и далеко не безусловно полезным историческим вывертом. Те же, кто родился «в 1968 и позже», а Воденников скорее из их числа, психологически созрели чуть позднее и начали сознательно жить именно в дни Перестройки. Когда в середине 1990-х им пришлось столкнуться с тем, что поэзия стала неактуальным и социально непрестижным занятием, над которым смеются уже не обыватели, а профессиональные литературные критики постмодернистского склада, – для многих из них это стало шоком. Реакции на этот шок были различны, но одной из них стали попытки восстановления контакта с читателем-непрофессионалом, пусть даже ценой самоценности поэтического текста.

Ну, и наконец, третий фактор: к концу большой поэтической эпохи накапливается такое количество готовых интонационных, образных, ритмических, языковых и прочих ходов, что писать просто неплохие стихи – очень просто, а вот создать новое поэтическое «я» – трудно, как никогда. И конечно, самый простой путь – сконструировать собственный литературный образ, собственную концепцию поэта. Это куда легче, чем мучительно и постепенно вырабатывать индивидуальный голос. Беда, однако, в том, что у таких сконструировавших себя поэтов есть одна досадная особенность: полная неспособность к развитию. Какими они придумались, такими до седых волос и остаются.

Воденников выбрал концепцию поэта романтического (необычного, поэтичного и интересного не только в стихах, но и во всех житейских проявлениях) – однако в облегченно-благополучном варианте, не требующем страдальческой судьбы и гибельности. Поэт как звезда эстрады, как «интересный человек», любимец публики, предмет подражания, денди. Образ этот был бы попросту пошл, если бы Воденников (как и его наиболее успешные предшественники, например Игорь Северянин) не вносил в него легкой иронии, кокетливой усмешки, милой пародийности.

 
– Это кто ж, интересно, у нас
тут такой неземной и нездешний?
– Это я, это я тут у вас – весь такой неземной
и нездешний,
потетешкай меня, послюни, ткни мне в пузо
цветной карандаш…
 

Ирония эта спасает нынешнего Воденникова в литературном смысле (не случайно процитированное только что стихотворение – одно из самых удачных за последние годы), но напрочь разрушает утопию «прямого говорения». Высказывание остается условным, а «образ автора» – более или менее откровенной маской. Никакой проблемы здесь я не вижу, это нормальная ситуация для искусства. Проблема в ином.

Вот еще одно недавнее стихотворение, хорошо иллюстрирующее эту проблему.

 
Мужает голос и грубеет тело,
Но все по-прежнему во мне – свежо и звонко.
Я подниму себя – привычно, между делом,
Легко и убежденно, как ребенка…
 
 
Начало – звонкое и мужественное. Конец – еще лучше:
…нам только жизнь и зрелость предстоит,
как раньше смерть и детство предстояло.
 

Великолепная формула, несмотря на раздражающую и явно ненамеренную языковую небрежность (смерть и детство все же предстояли ).

В середине стихотворения, однако, мы встречаем вялые и мелодраматичные, поэтически немощные строчки, почти граничащие с графоманией:

 
Ведь сколько раз уже – в очередном бреду,
я прижимал к лицу свои мужские руки,
и полагал, что я иду – к концу,
а шел, как правило, к какой-то новой муке.
 

Что же это значит? Воденников не может больше написать цельного стихотворения, которое с начала до конца было бы на уровне лучших строк? Ему не хватает дыхания? Он утратил чувство структуры? Почему он то и дело выделяет слова курсивом (знак для чтеца – прочитать с выражением) вместо того, чтобы просто найти точное, безусловное, не зависящее от случайностей слово? Почему нам предъявляют сплошные черновики ?

Думаю, дело не столько в неумении, сколько в нежелании. Во-первых, читателям и читательницам, которые, может быть, одновременно являются читательницами Коэльо, которые готовы всплакнуть при таких, к примеру, словах:

 
…это мой живой, сколько-то летний голос,
обещавший женщине, которую я любил, сделать ее
бессмертной,
а не сумевший сделать ее даже мало-мальски счастливой… —
 

стихи энергетически цельные и напряженные, лучшие стихи из «Репейника», к примеру, показались бы трудными для восприятия, потребовали бы от них слишком большой душевной работы. А без этих читателей (реальных или даже отчасти воображаемых) поэт уже не может; за несколько лет он сроднился с ними, диалог с ними стал стимулом для его работы. «Вы мне были нужны гораздо больше, чем я вам был нужен» – это искреннее признание, а не кокетство. С другой стороны, и для него самого возвращение в трагический мир собственной ранней поэзии может оказаться некомфортным. Стихи не должны быть слишком совершенны, чтобы успешно выполнять психотерапевтическую (прежде всего – автопсихотерапевтическую) функцию.

Другими словами, Дмитрий Воденников, судя по всему, имел данные, чтобы стать поэтом, подобным М. Кузмину и Леониду Аронзону (см. блок материалов о нем на с. 52—54. – Ред .), а стал поэтом, подобным Северянину и Вознесенскому. Ничего стыдного в этом нет, такие поэты имеют право на существование и занимают важное место если не в истории искусства, то в истории культуры (будем, вслед за Михаилом Айзенбергом, разделять эти понятия).

То, что пишет Воденников сейчас, практически не отличается от того, что он писал пять-семь лет назад (и очень сильно – от того, что он писал десять-двенадцать лет назад). Поэт сосредоточен на мужском и женском и их взаимопроникновении, на жажде любви, на нежности к себе – нынешнему, прошлому и будущему. Его интонация (с риторическими подъемами и спадами, с периодическим экстатическим захлебом) явно ориентирована на чтение с эстрады.

 
Я не надеюсь ни с одним из вас
ни там, ни здесь совпасть, но в это лето
мне кажется, что кто-то любит нас,
имперских, взрослых, солнечных, согретых…
 

Почти во всех стихотворениях есть хорошие и даже очень хорошие строки. Во всех есть строки неудачные, бледные, слащавые. Но мы уже решили, что это – органическое свойство нынешней поэтики Воденникова.

Недостаток «Черновика» в том, что новые стихотворения смешаны в этой книге (представляющей собой, по существу, микро-избранное) с совсем старыми, и ни те ни другие не датированы. У молодого читателя может сложиться впечатление, что московский денди, умеющий «быть любимым», и автор таких стихотворений, как «Ах, жадный, жаркий грех…», «Поеду в рай – там розово и сине…», «Мне стыдно оттого, что я родился…», «Сам себе я ад и рай…», и еще нескольких равноценных им – один и тот же поэт.

Но это не так.

Валерий Шубинский

* * *

С одной стороны, давно сказано, что «целое больше чем сумма частей» . А с другой стороны – этот принцип почему-то с трудом переносится на такие простые вещи, как чтение книг, особенно – поэтических.

Я не знаю, в чем тут дело: то ли в том, что мы привыкли воспринимать стихи как «отдельные осколки», самостоятельные единицы; то ли в том, что «крупные формы», в частности поэма, за последние полвека остались по большей части прерогативой советской официальной поэзии (потому что за стихи платили построчно), во всяком случае, навык последовательного чтения большого стихового объема в значительной степени утрачен.

Книга стихов в этом случае разбивается на отдельные стихотворения, «набор жестов», а «избранное» поэта оказывается просто «сборником». Его можно раскрывать на любом месте, читать не с начала и т. д.

В новой книге Дмитрия Воденникова «Черновик» новых стихотворений всего два. Соответственно, она представляет собою «избранное» поэта. Но тем не менее это действительно новая книга .

Воденников с самой первой своей книги («Репейник») «подчинял свою жизнь закону лирического цикла»; его книги представляли собою единые циклы – каждый со своей задачей и своей внутренней структурой.

В книге «Черновик» Воденников занят «организацией целого» – под ранними стихами убираются даты и они «выдергиваются» из прежнего контекста (т. е. того «лирического цикла», в котором находились ранее); перемежаются с более поздними; в книгу стихов на равных включаются прозаические фрагменты из «потайного дневника» – и все это служит созданию монолитной структуры – книги стихов, в которой решается некая «общая задача», «подведение итогов». (Воденников – всегда «подводит итоги», это одно из его принципиальных занятий: «Для меня стихи – это ступенька. <…> Понимаете, да? Была какая-то вещь, когда я ощутил себя в тупике. Вот сейчас мне нужен период – как бы показать: можно выбраться из этого тупика или нельзя. Возможно, что из этого тупика выбраться нельзя. Значит, соответственно, все те стихи, которые я написал последними, они и будут последними. Значит, вот так. Последнее: