Текст книги "Критическая Масса, 2006, № 4"

тема/ общество: проблемы и книги

Эссе в ассортименте. Сергей Князев о книжной серии «Личное мнение»

Серия «Личное мнение» (СПб.: Амфора, 2005—2006)

«Личное мнение» – одна из самых интересных нынче книжных серий на рынке интеллектуального чтива. Выпускает ее петербургское издательство «Амфора», в чем нет ничего удивительного или просто неожиданного. У главного редактора «Амфоры» Вадима Назарова устойчивая репутация креативного издателя, который мыслит не книгами, а проектами, и в частности сериями. «Личное мнение» оказалась интересна не только как продукт, но и как товар, то есть пользуется стабильным спросом.

Так, скажем, в серии «Личное мнение», которую составляют сборники эссеистики—публицистики—критики звезд отечественного медианебосклона, за последние полтора года издано 9 позиций от восьми авторов (Александр Дугин, «Поп-культура и знаки времени»; Татьяна Москвина, «Люблю и ненавижу» и «Всем стоять!»; Виктор Шендерович, «Монолог с властью»; Дмитрий Быков, «Хроники грядущей войны»; Николай Сванидзе, «Политика, женщины, футбол»; Александр Привалов, «Любитель Отечества»; Лев Данилкин, «Парфянская стрела»; Александр Архангельский, «Базовые ценности»). Стандартный тираж от 3 до 7 (!) тысяч экземпляров.

«Говорить об успехе серии я бы не стал. Не потому что серия неуспешна, нет. Уже можно сказать, что она не убыточна. Москвина, Шендерович, Сванидзе – допечатывались, но и явного аутсайдера нет. Но я всегда мыслил большими объемами. Серия – это минимум двадцать книг. У нас пока девять», – заявил автору этой статьи сам Назаров. Успех, по словам Назарова, не просчитывался, поскольку сама серия не замышлялась как серия, как проект. «Мы получили рукопись Александра Дугина. Нам это было интересно. Книжка Дугина – сборник статей о массовой культуре. Мы массовой культурой интересуемся, у нас выходили книги о феномене „Матрицы“, Гарри Потере и проч. И еще лежала рукопись Москвиной (имеется в виду книга „Люблю и ненавижу“. – С. К. ). Публицистика. Из двух похожих книг сложилась серия». К моменту выхода книг Москвиной и Дугина идеологически и форматно похожая серия с названием «Инстанция вкуса» уже несколько лет как существовала в издательстве «Лимбус Пресс», в которой вышли сборники статей Дмитрия Быкова, Олега Давыдова, Никиты Елисеева, Татьяны Москвиной, Александра Секацкого, Виктора Топорова, Михаила Трофименкова, Елены Шварц. Единственное серьезное – и выигрышное – отличие «Личного мнения» от «Инстанции вкуса» – то, что создатели «Личного мнения» не стали ограничиваться художественной критикой—эссеистикой. Там есть и, условно говоря, «художники» (Москвина, Быков, Данилкин), и «публицисты», «идеологи» (Архангельский, Привалов, Сванидзе). Впрочем, то, что Назаров делал «Личное мнение», используя опыт «Инстанции вкуса», сам он отрицает: «Мы все равно будем в кругу одних и тех же авторов. Не наша заслуга, и не вина „Лимбуса“ в том, что книги, которые могли выйти в „Инстанции вкуса“, вышли у нас».

Назаров, по его собственному утверждению, – человек аполитичный, и, видимо, потому в серии выходят Дугин, Архангельский, Привалов, Сванидзе, которые не только являются политическими оппонентами и антагонистами, но и говорят, по-моему, порою на разных языках. На вопрос, влияют ли политические и эстетические пристрастия на выбор авторов и есть ли в современной медиа-среде те, кого бы он не стал печатать ни при каких обстоятельствах, главный редактор «Амфоры» ответил так: «Мы однозначно не „кремлевское“ издательство, как, например, „Вагриус“, но в издательском деле личных врагов у меня нет».

Трудно представить себе подобную серию десять, восемь и даже семь лет назад. Вернее, представить-то можно. Составить и выпустить книгу газетно-журнальных статей, и даже не одну – не фокус. Подобные сборники выходили и в «Новом литературном обозрении», и в издательстве «Независимой газеты», и в «Захарове», не говоря уже о спорадических проектах в других издательствах… Но по-настоящему успешной подобная серия оказалась именно в «Амфоре».

Что изменилось в стране, в издательском бизнесе, в умонастроениях публики, что стало возможно издавать – и продавать – сборники писателей (из) газет?

По мнению Назарова, главная причина успеха серии у публики – ограничение свободы слова. «Сейчас есть некое сокращение свободы на ТВ. Отсюда острый интерес к ряду авторов. Если предположить, что завтра – не дай бог, конечно, – радио „Эхо Москвы“ закроют, будет всплеск интереса к его ведущим. Лучше всех в серии продается Шендерович. Людям, как видим, не хватает Шендеровича. Мы издаем людей, для которых книги – запасной клапан. Зачем, с одной стороны, Шендеровичу с его-то известностью, книжка? С другой – когда его не пускают на ТВ, его книжка продается превосходно. Мы взяли на себя несвойственную функцию, мы замещаем этим авторам недостаток эфира».

Отчасти Назаров прав, конечно. Примерно год назад один из авторов «Личного мнения» выстроил такой ряд: на ТВ сегодня ничего нельзя, в прессе можно многое, а в литературе, в книгах – можно все. Возможно, так оно и есть. Книги Проханова, Лимонова, Трегубовой, изделия «Ультра. Культуры», доренковский роман «2008», сборник пьес «Путин. doc» и т. д. вполне доступны. Но про недостаток эфира у авторов – это, конечно, шутка и/или не совсем точная формулировка. Какой недостаток эфира у Москвиной, у Архангельского или, наконец, у Сванидзе? Скорее их книги – продолжение ТВ-деятельности другими средствами.

И сводить успех серии исключительно к политике и следствию выдавливания всего яркого, неожиданного, нестандартного, провокативного, эстетически недержавного с ТВ я бы тоже не стал. В конце концов, аналогичный сборник статей и фельетонов Татьяны Толстой «День», выпущенный в 2001 году, когда со свободой слова (или, если угодно, «свободой слова») было всяко лучше, многократно допечатывался и разошелся, по моим оценкам, общим тиражом не менее 80 000 экземпляров. Просто начиная с 2000—2001 годов, когда прогремели и собрали неплохую кассу Татьяна Толстая («Кысь»), Павел Крусанов («Укус ангела»), Сергей Болмат («Сами по себе»), Людмила Улицкая («Казус Кукоцкого»), окончательно раскрутился со своими стильными детективами Акунин, стало ясно, что публика с деньгами стремительно умнеет, а читатель «с запросами» – богатеет, на тексты для неглупых появился – и только продолжает расти – платежеспособный спрос. Это, кстати, подтверждают и коллеги Назарова по «Амфоре»: «Следующие десять лет (то есть все девяностые. – С. К .) издательства соревновались в издании откровенного треша (sic!), про братву и орлов из ФСБ. А сегодня возникла (и обрела возможность платить за свои вкусы) прослойка людей, желающих читать качественную литературу» (из интервью генерального директора «Амфоры» Олега Седова «Новой газете», 2000 год).

Прибавьте к этому нынешнее доминирование нон-фикшн, убедительное чему доказательство и свидетельство – победа быковского «Пастернака» и в «Большой книге», и в «Национальном бестселлере». Сегодня, по афористичной формулировке Льва Данилкина, продается не воображение, а опыт. «Люди хотят при помощи чужого опыта адаптироваться к жизни», – добавляет Назаров. И опыт журналиста, театрального критика, политолога, экономического эксперта, как видим, оказывается для многих ничуть не менее любопытным и ценным, чем опыт «человека с биографией» (тюремной, армейской, чеченской, бандитской etc). Это, извините за пафос, помогает жить.

Тем обиднее вкусовые проколы и прочие погрешности серии. Такое ощущение, что у серии нет куратора, и не к кому обратиться и сказать, что оформление часто играет на понижение, что предисловие Сергея Бережного (кто это, кстати? за что ему такая честь?) к книге Шендеровича, исполненное в жанре «В лучах чужой бессмертной славы погреться каждый не дурак», – это пустозвонство, и какая-то забубенная хлестаковщина (и тут же, ниже приводятся слова Шендеровича о том, что Сергей Бережной, ответственный редактор издания, между прочим, – полный молодец и без него бы здесь ничего не росло – это вообще что такое?); никто не подскажет, что называть Николая Сванидзе в издательской аннотации «одним из самых ярких публицистов современности» при живых и функционирующих Максиме Соколове, Юлии Латыниной, Александре Тимофеевском (их сборники, кстати, выпускать в серии вроде не планируется) – как бы это помягче сказать? – нехорошо. (Образчики стиля и мыслей яркого публициста: «Давайте честно спросим себя, уверены ли мы в своей безопасности, когда идем в кино, на стадион или на концерт? Или мы просто не думаем об угрозе, что делает честь нашему мужеству, но не здравому смыслу?»; «Реально армия – одна из тяжелейших наших проблем, и пока эта проблема откладывается в долгий ящик, пока она драпируется фальшивыми отчетами и показушными, да и то неудачными учениями, воз с места не сдвинется»; «Наши заслуги в победе над Гитлером, то есть заслуги наших отцов и дедов, живых и мертвых, заслуги всего многонационального советского народа, вероятно, кому-то хочется умалить, но это совершенно невозможно»; «Объективно этот рейтинг (Путина. – С. К .) превратился сейчас в национальное достояние. Главная задача любого серьезного политика и всей политики в целом – отвести ответственность за любую нелепость и неудачу от Президента, как наседка уводит врага от гнезда. Свежий, классический пример – действия Д. Козака на встрече с матерями Беслана и его слова (сужу по репортажам в прессе), что это была его, Козака, инициатива пригласить их в Кремль на день траура». Что это? Зачем из этого делать книгу? Вообще, сдается, выпуск статей Сванидзе, опубликованных в загадочной газете «Фельдпочта» был осуществлен по соображением преимущественно внелитературным, ну да это дело издателя.) Ну и т. д.

И тем не менее, как видим, при всех своих ошибках «Амфора» вот уже который год успешно занимается тем, чем и должно в идеале заниматься уважающее себя интеллектуальное издательство с относительно массовой аудиторией: превращает качественный неформат – в мейнстрим, маргинально-экспериментальный культурный продукт – в полноценный товар, «расширяя пространство борьбы». Из последних побед «Амфоры» – серия «Библиотека кинодраматурга», выпускаемая в копродукции с петербургским киноведческим журналом «Сеанс»: сборники сценариев отечественных писателей для кино, в основном классиков: Арабов, Герман и Кармалита, Евгений Шварц… Деятельность эта во многом хаотична, серия «Личное мнение», судя по всему, действительно сложилась стихийно, и полноценной стратегии ее нет до сих пор. Пока в этом больше черт необязательного хобби, нежели полноценного бизнеса, планирование нестрогое, грамотный менеджмент и маркетинг в области культуры нередко подменяется и компенсируется опытом и чутьем главного редактора, что тоже неплохо, но завтра, думается, этого будет уже недостаточно.

И я тоже – нет! Фаина Гримберг о религиозной тематике в современной литературе

Религиозная тематика в современной литературе глазами атеиста

Какие бы изменения ни происходили в литературном процессе, какие бы ни возникали новые направления, стендалевский образ писателя, идущего по дороге жизни с большим зеркалом в руке, честно отражая все, что попадает в поле зрения этого зеркала, что называется, по-прежнему остается актуальным. Именно поэтому, когда пытаешься определить некоторые особенности литературного процесса, целесообразно все-таки обратиться даже к так называемым «низким» жанрам, таким, как фантастика, любовный роман и т. д. Для начала сделаем попытку понять, что же объединяет современных писателей разных стран, от Маргарет Этвуд и Пелевина до Улицкой и Маши Трауб. В сущности, произошел – по какому-то странному движению – странный опять-таки возврат… к манере изложения, принятой в восемнадцатом веке! Во второй половине столетия двадцатого произошел окончательный отход от стиля реалистического гран-романа, интересовавшегося прежде всего неповторимой человеческой индивидуальностью, выражающейся – это было самое главное! – в индивидуальности физической, в неповторимости жестов, движений: никто не снимает шляпку так, как Анна Каренина, никто не хмурится так, как Левин, никто не подбегает так, как девочка Таня, и т. д. Для литературы второй половины двадцатого века все это перестало быть важным; на первый план естественным образом вышли философичность и морализаторство; описания персонажей и пейзажей исчезли, большую роль стал играть диалог. И когда подобная литература обращается к религиозной тематике, это, в свою очередь, происходит вполне естественным образом. И естественным же образом возрождение своеобразное философическо-морализаторского стиля прозы совпадает с возрожденным интересом к религии как важнейшей области обыденной жизни. И вот, исходя из всего вышесказанного, возможно приступить к попытке анализа.

1. Улыбка чеширского кота

«Современный патерик» Майи Кучерской в свое время, то есть совсем недавно, обратил на себя внимание критиков разных убеждений, поэтому анализировать собственно сборник текстов Кучерской мы сейчас не будем, а отметим удивительное сходство «Современного патерика» с очередной литературной новинкой, романом Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик». На первый взгляд, ничего общего и нет. Кучерская – нарочито прикольно-простодушная, Улицкая – чрезвычайно серьезна. Однако прежде всего обе писательницы умело нашли для себя – каждая – такую манеру, которая позволяет им совершенно органично избегать портретных и пейзажных описаний, описаний человеческой телесной индивидуальности. «Патерик» Кучерской – короткие повествования, почти то самое, что фольклористы именуют быличками. Улицкая избрала столь характерный для прозы восемнадцатого века жанр романа в письмах, также позволяющий обойтись фактически без портретов и пейзажей. Но это как бы приметы некоторой внешней общности текстов писательниц, а есть и более важная общность: общность некоторых внутренних задач. И Кучерская, и Улицкая изображают жизнь, в которой религия, ее обряды, ее постулаты занимают первенствующее место. Здесь, впрочем, следует отметить и определенное различие. Персонажи Кучерской, постсоветские христиане, все-таки существуют в обществе, где религия является более или менее частным делом, их жизнь – существование фактически замкнутого круга увлеченных людей. Главный герой романа Улицкой живет в Израиле, в стране, где религия от государства не отделена. Персонажи «Современного патерика» могут, если захотят, выйти из этого круга, в который сами и вступили, и зажить снова внерелигиозной жизнью. Ситуация, в которой находятся герои Улицкой, куда сложнее! С религией они вынуждены сталкиваться постоянно, религия предстает перед ними в виде всевозможных запретов и притеснений. Даниэль Штайн, католический священник, прибывает в Израиль на постоянное жительство, но гражданства именно в качестве еврея получить не может, поскольку не исповедует иудаизм. Заключить гражданский, внеконфессиональный брак нет возможности. Трудности продолжаются и после смерти: «Христианам, дорогой брат, в Израиле трудно жить – по многим причинам… как сложно христианина похоронить, особенно, если это не монах, живущий в монастыре… Сколько здесь трагедий: приезжают иммигранты со смешанными семьями, с ними старушки-матери, часто католички, иногда православные, и, когда они умирают, начинается нечто неописуемое: невозможно похоронить. Есть еврейские кладбища, где хоронят только иудеев, есть христианские монастырские, где тоже отказываются хоронить „посторонних“ за недостатком места». Разумеется, все религии, кроме официально доминирующей, находятся в стесненном положении: «…христианская миссионерская деятельность невозможна среди израильских евреев. Строго говоря, она даже запрещена законом». Религиозный фанатизм проявляет себя открыто: «…я заглянула в лавочку, чтобы купить воды, и здесь на меня накинулись две тетки. Одна щипала меня за преступно голые руки, а вторая вцепилась в волосы…»1 Грустная картина! Впрочем, и в круге, обрисованном Кучерской, не веселее. Настоятельница устраивает для монахинь самую настоящую темницу; несчастная женщина, увлекшись религиозной жизнью, разрушает свою семью. А когда писательница повествует о чем-то своем хорошем, становится и вовсе жутко! Вот юродивая старушка испражняется у дома дурного человека, чтобы наставить его на путь истинный, что называется; вот батюшка прощает своему вполне славянского вида и православного вероисповедания зятю еврейское по матери происхождение. И т. д., и т.п. Но кажется, обе писательницы чувствуют, что все эти истории о несчастных женщинах и чудаковатых, а то и вовсе злобных (как персонаж Улицкой, Гершон, строгий иудаист, живущий с семьей на оккупированной арабской территории) мужчинах невольно могут навести на вполне антирелигиозную мысль о том, что в обыденной жизни по крайней мере религиозность приводит к личным трагедиям, от которых страдают и сами религиозные персонажи, и их близкие. Но и Кучерская, и Улицкая с подобным выводом, конечно же, не согласятся! Они отнюдь не атеистки. В сущности, они хотели бы даже продемонстрировать читателям благотворность религиозных убеждений, благотворность веры. И когда они это самое и пытаются совершить, происходит нечто совсем уж странное. Обе писательницы, конечно же, либералки, и потому для них благостное торжество религии – это и торжество либерализма. «Современный патерик» завершается грандиозной пасхальной службой. Все, и хорошие, и плохие, собрались в храме. Все кругом славит воскресение Господа. Каким-то чудесным образом религия отрывается от описания несчастных, загубленных жизней, подобно тому, как улыбка чеширского кота отрывается от самого кота! Словно некий абсолют, религия осеняет всех. Священник провозглашает воскресение Иисуса Христа: «Храм ответил ему единым выдохом и громом: „Воистину воскресе!“» И вот тут-то, в двух финальных фразах и происходит полнейшее торжество религиозного либерализма: «А маленький мальчик Гоша, сидевший у одного очень серьезного папы на шее, крикнул: „Ура!“ И зарычал в папину лысину, как будто он страшный тигр»2 . Подобные примеры своего рода торжества либерализма в религиозной сфере мы находим и в романе Улицкой. Вот монахиня Иоанна изображает на иконе и людей, и зверей, и летящий самолет – все славит Господа! А вот празднуется иудейская пасха в доме либеральных иудаистов: «…и еще за столом сидела русская старушка Прасковья Ивановна, Леина матушка. В платочке! Перед едой перекрестилась. И сморщенной ручкой тарелочку свою перекрестила! Шаббат шалом, Христос Воскрес!» Но если в «Патерике» эта самая либеральная улыбка чеширского кота возникает совершенно неожиданно, то в романе Улицкой выведен конкретный носитель либеральных идей, Даниэль Штайн, основатель особой общины, «церкви Иакова». И здесь происходит еще кое-что любопытное. Автор вольно или невольно утверждает, что в системе религии носителями либеральных идей могут быть лишь некие святые личности, исключительные личности. Такой личностью и является священник Даниэль Штайн, а его помощница не случайно носит говорящую фамилию Энгель, то есть… ангел! И религиозный праздник в интерпретации отца Даниэля, конечно же – торжество либерализма: «…так хорошо он все организовал: сели на траве, попили, немного перекусили… на каменном столе служат свою службу… сели за большой стол в саду – хлеб, вино, куры жареные, все довольны. Люди все улыбаются и друг друга любят…» Впрочем, надо отдать должное Л. Улицкой, после смерти Даниэля его община распадается, но еще до этого Ватикан запрещает ему служение. Улицкая, разумеется, осуждает эту самую официальную церковь в лице Ватикана, не понимающую того добра, которое несет священник Даниэль Штайн! Мы, конечно, не станем осуждать прозаика Улицкую за незнание некоторых теологических тонкостей, но кое-что все-таки отметим. Главный герой романа – еретик-арианец. Он отрицает божественную природу Христа и непорочное зачатие. Более того, он, оказывается, совершенно ничего не знает о психологии даже самого обыкновенного христианина: «Я так люблю Благовещение. Это очень красивая картинка – сидит Мириам с лилией, возле нее архангел Гавриил, и белый голубь над головой Девы. Сколько же невинных душ уверено, что Мириам понесла от этой птички!..» Представить себе христианина, уверенного в чем-то подобном, совершенно нет ни малейшей возможности! Даниэль Штайн, кажется, предполагает, что многие «невинные души» – такие же шутники, как Пушкин в «Гаврилиаде»! Столь же пренебрежительно отрицает отец Даниэль и монашество, и обет безбрачия. Таким образом, официальные церковные власти, запретившие такому священнику служение, абсолютно, со своей точки зрения, правы! Но автор романа «Даниэль Штайн, переводчик» не понимает и, соответственно, не принимает этой правоты. Автор просто-напросто недоумевает: как можно запретить священническое служение хорошему, доброму человеку, у которого «все довольны, все улыбаются»! Впрочем, и доброта Даниэля Штайна имеет свои границы, не простираясь, к примеру, на языческие культы: «…в этом народном сознании присутствуют невидимо женские богини древности… Культ земли, плодородия, изобилия. Всякий раз, когда я с этим сталкиваюсь, я прихожу в отчаяние… Все это проникает в христианство – просто кошмар!» К области «кошмаров» относится для отца Даниэля и гомосексуализм: «Даниэль сказал, что испытывает, как и я, тихий ужас перед этим пороком…»3 И все же автор видит в своем герое истинно хорошего, доброго, фактически идеального человека! И вот тут-то Улицкая и проговаривается, что называется: «…между прочим, чтобы хорошо себя вести, не обязательно даже быть христианином. Можно быть даже никем. Последним агностиком, бескрылым атеистом. Но выбор Даниэля был – Иисус, и он верил, что Иисус раскрывает сердца, и люди освобождаются Его именем от ненависти и злобы…»4 Значит, для того, чтобы быть этим самым «хорошим человеком», возможно выбирать разные пути; и в том числе – Иисуса! Здесь уже и улыбка чеширского кота просто-напросто тает в воздухе, и религия вдруг оказывается чем-то вовсе необязательным! То есть вдруг выясняется, что либерализм фактически уничтожает религию как таковую, низводит ее до уровня всего лишь «одного из выборов»! Но вероятно, религия все-таки нечто иное, нечто куда более сложное и… более страшное, нечто такое, с чем либеральные идеи все-таки сочетаются плохо! Религия – система непростая; в этой системе соединяются, в сущности: официально канонизированный о. Иоанн Кронштадтский, восклицающий на страницах своего дневника: «Евреи в большинстве за свое лукавство и бесчисленные злодеяния, в коих не покаялись, погибнут» или: «Нечестивые не узрят славы Твоей, Христе, – то есть неверующие, неправо верующие: евреи, магометане, буддисты, язычники»5 , а также и мать Тереза Калькуттская с ее постоянным возгласом: «Все во имя Христа, только во имя Иисуса!», а также и юродивая Пелагея Дивеевская, молившая Бога о смерти маленьких своих сыновей и бросившая на произвол судьбы новорожденную дочь. Все эти слова и действия далеки от либерализма. Даже мать Тереза постоянно подчеркивалa, что заботится о нищих и больных не ради них самих, а – опять же! – ради Иисуса! И все это вовсе не какие-то исключительные слова и действия, а некая норма. И хочется повторить слоган печально известной выставки антирелигиозных работ художников: «Осторожно, религия!» Потому что между простым желанием быть хорошим, добрым, либеральным и сложной мистикой религии, которая трактует совсем о другом, а вовсе не о либерализме и доброте, пролегает пропасть. И внезапно взошедшая над этой пропастью либеральная улыбка чеширского кота лишь подчеркивает абсурдность попыток либерализовать религию. И вовсе не потому, что религия – это плохо, а потому, что религия – это другое; и это другое должно в обществе иметь некие границы своего воздействия, потому что, не будучи ограниченным, представляет для человечества опасность! И тут самое время обратиться к профессиональному ученому: «…христианские ценности выглядят такими абстрактными лишь потому, что в современных секулярных обществах они в значительной мере отчуждены от своего первоисточника. А когда христианство было не сводом „правил добра“, а цельной системой мировоззрения, оно с такой же подозрительностью относилось к морали, отчужденной от институциализованного авторитета, как и коммунистическая власть. „Религией добра“ может выступать лишь очень стерилизованное, выхолощенное христианство… „Человеческая добродетель, – писал Григорий Нисский, – сама по себе недостаточна, чтобы возвысить до совершенства души, чуждые благодати“. Вл. Лосский выразился еще категоричнее: „Для христианина не существует автономного добра: доброе дело хорошо лишь постольку, поскольку оно служит нашему соединению с Богом“. Лапидарнее других высказалась преподобная игуменья Арсения: „Человеческое добро мерзость есть пред Господом“. Самым напряженно-болезненным образом это выражено у Ф. М. Достоевского, который устами своего героя говорит, что он „ненавидит женевские идеи (т. е. человеколюбие, т. е. добродетель без Христа) и не признает в добродетели ничего натурального“»6 . Автор монографии «Византийское юродство», филолог и культуролог С. А. Иванов подметил важнейшие особенности религии. Помнить об этих особенностях стоит именно теперь, когда религия претендует на главенство в общественных отношениях! Свобода совести, разумеется, необходима, но существовать в государстве, где общественные отношения регулируются раввинами, или священниками, или судом шариата, очень страшно! И все-таки европейская (и не только!) цивилизация основана отнюдь не на усеченных в виде декалога заповедях древнего царя Хаммурапи, а на светском судопроизводстве, в основе которого – Римское право; в основе современней психологии все-таки не странные и зачастую жестокие поступки библейских и евангельских персонажей, а сложность мыслей и чувств героев античной литературы. И обо всем этом стоит помнить!..

2. Ночь с кем?

Критики привыкли традиционно помещать фантастику в своего рода нижние ярусы литературного процесса. Хотя и фантастика разная бывает. Марина и Сергей Дяченко известны не только в Украине, где они постоянно проживают, и в России, но и за рубежом. Они – лауреаты многочисленных литературных премий. Впрочем, эти премии, похоже, вручались не за стиль и орфографию. В текстах Дяченко то и дело попадаются выражения типа: «потуга на доброе дело», или «Дети должны ходить в школу. Каждый день. На полдевятого утра». Но интересно в творчестве супругов Дяченко все-таки не это, то есть не их слабоватая грамотность, а интересна попытка фантазировать на темы религии. Подобные фантазии особенно интересны атеисту, с точки зрения которого религия сама по себе фантастична. Разумеется, прежде всего М. и С. Дяченко привлекает фольклор, легенды о ведьмах, о лесных русалках украинского фольклора – мавках и т. д. Но в новом романе «Алена и Аспирин» писатели решили говорить о религии именно в традиционном смысле этого понятия. Конечно, главная героиня романа, странная девочка, отправившаяся в земной мир, чтобы отыскать брата, очень напоминает почти такую же девочку, описанную Филиппом Пульманом, только девочка Пульмана хочет спасти не брата, а друга! Но малышка, созданная фантазией Дяченко, отнюдь не пресловутый пришелец с другой планеты, не этот самый «Глюк с планеты Катрук». Диджей Алексей Гиимальский, по прозвищу Аспирин, очень скоро догадывается, что девочка, которую он приютил в своей квартире, – существо, имеющее отношение к религии, как и явившийся за ней взрослый дядя, называющий ее «мелкой». Тут бы Аспирину вспомнить «мелких богов» Терри Пратчетта, но Аспирин явно не читал Терри Пратчетта! Оказывается, Алена живет постоянно в некоем мире, где живут и другие существа, вроде как дети и взрослые, только «дети» не растут! Алексей, пытаясь понять, кто же такая его странная гостья, произносит сакраментальные слова: «рай» и «демон». Однако Алена не желает признавать, что явилась из этого самого рая и что она и ее брат – падшие ангелы, то есть демоны! Для того чтобы вернуть брата, Алена должна сыграть необычайную музыку. Ага, музыку сфер. Алена постоянно морализирует, фактически требует от Алексея нравственного отношения к женщинам, и при этом оперирует понятиями «живой» и «мертвый». Понятно, «мертвый» – это злой, равнодушный к чужому горю, ну а «живой» – совсем наоборот! Понятия-то евангельские, только интерпретируют их супруги Дяченко вполне либерально и внерелигиозно, потому что в Евангелии «живой» – верующий, а «мертвый» – неверующий, и по большому счету нравственность здесь ни при чем! И вспоминается повесть Г. Башкировой и С. Прокофьевой «Ночь с призраком», написанная интересно стилистически и прошедшая незамеченной для критиков. Повесть издана была в 1996 году, в московском издательстве «Толк». В этой повести, представляющей собой оригинальный пример фантастики на религиозную тему, все названо своими именами: рай – это рай, ад – ад, а музыка сфер – это музыка сфер. Возможно, именно поэтому повесть «Ночь с призраком» завершается положительно с точки зрения авторов и, скажем так, плохо с точки зрения многих читателей. Посланный на землю дьяволом донжуан гибнет. Персонажам предлагается жить в условиях строгой православной нравственности и, разумеется, никаких тебе донжуанов! М. и С. Дяченко куда более милосердны. Таинственная Алена исчезает. Выясняется, что ее «брат» не хочет возвращаться в рай, потому что хочет творить, а творчество возможно лишь на несовершенной планете Земля. И Аспирин будет вознагражден: он наконец-то женится и у него родится дочь!

Изданный издательствами «Гелиос» и «Рипол Классик» в 2006 году роман Бернара Вербера «Революция муравьев» является продолжением двух предыдущих романов «Муравьи» и «День муравья». Остроумный французский писатель рассматривает религию с точки зрения традиционно атеистической. Религия возникает вследствие прежде всего незнания. Муравьи не знают, что такое человеческие пальцы, и потому обожествляют их. Но как только выясняется, что же такое эти самые пальцы, их обожествление рассеивается, как дым!

Антиутопия Владимира Сорокина «День опричника» (М.: Захаров, 2006) парадоксальным образом возвращает нас к «Патерику» Кучерской. На протяжении текста персонажи совершают множество дурных поступков, а в финале, опять же словно та самая улыбка чеширского кота, возникает идея мистического торжества православия, но, разумеется, отнюдь не в либеральном варианте!