Текст книги "Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты"

Арт Пермь – Арт Пермь: Изобразительное искусство Прикамья на рубеже III тысячелетия: Каталог художественных выставок 1999–2001 гг., Пермь, 2001.

Вердеревский И. А.: 1988, От Зауралья до Закавказья, юмористические, сентиментальные и практические письма с дороги; В Парме, Пермь.

Верхоланцев В. С: 1913, Город Пермь, его прошлое и настоящее, Пермь.

Казаринова Н. В.: 1987, Художники Перми, Ленинград.

Кондратьев Н. Д.: 1989, Проблемы экономической динамики, Москва.

Корчагин П. А.: 1998,'История Николаевского монастыря в г. Верхотурье и перестройка его экономики в XIX в.: периодические закономерности развития', Исследования по истории и археологии Урала, Пермь, 184–200.

Маслов С. Ю.: 1983, 'Асимметрия познавательных механизмов и ее следствия', Семиотика и информатика, Вып. 20, Москва.

Мельников-Печерский П. И.: 1909,'Дорожные записки: (На пути из Тамбовской губернии в Сибирь) , Мельников-Печерский П. И., Полн. собр. соч., С. – Петербург, т. 7.

Мендельсон Л. А.: 1959, Теория и история экономических кризисов и циклов, в 3-х тт., Москва.

Серебренников Н. Н.: 1963, Художники Перми, Ленинград.

Перед вами воспоминания Анастасии Акиндиновны (или Акимовны, как упростилось со временем ее отчество) Тарасовой (в девичестве Батаруевой), родившейся в Перми 25 октября, по новому стилю – 11 ноября 1914 года. Мать нашей героини была портнихой, а отец – плотником при одном из пермских губернаторов. Анастасия Акимовна в семье родилась шестой и в шесть месяцев осталась без отца, погибшего в самые первые дни первой мировой войны. Помнит себя Анастасия Тарасова с пеленок, поэтому воспоминания ее можно записывать бесконечно долго. Она закончила одну из престижных по тем временам школ города – № 9, для одаренных детей, где особенно блистала в школьных театральных постановках. Сразу после школы, в 14 лет, стала воспитателем в детском саду, но юношеская мечта связать жизнь с театром скоро нашла свое продолжение. Через год прошла конкурс в только что открывшийся в Перми театр рабочей молодежи. Однако ТРАМ, просуществовав 3 года, закрылся, и работа экскурсоводом в зоосаде стала очередной пробой сил. Зоосад тогда, в начале 1930-х, разместили на месте еще не снесенных могил архиерейского кладбища прямо у Кафедрального собора, который спешно перестроили в художественную галерею. В 1941 г. поступила в профессиональную театральную студию, в которой преподавали педагоги Кировского театра, эвакуированные на время войны из Ленинграда в Пермь. После войны училась на курсе основ режиссуры в Заочном народном университете искусств и Всесоюзном заочном лектории по журналистике и фоторепортажу в Москве. Последние 35 лет трудовой жизни руководила самодеятельным театром кукол в Муниципальном дворце культуры.

Предлагаемый текст состоит из двух взаимосвязанных, дополняющих друг друга рассказов: первый был написан самим респондентом специально для художественно-документального телесериала «Тайны города Перми», который запущен в производство в 2001 году на телеканале Авто ТВ (идея – Елизавета Кальпиди, автор и продюсер – Варвара Кальпиди, режиссер-постановщик – Виктор Наймушин), второй рассказан и записан на магнитофонную ленту сотрудниками Лаборатории литературного краеведения Пермского государственного университета. Один с полным правом можно отнести к письменной культуре, другой – к устной. Оба рассказа тесно связаны с «повествовательной личностью» (П. Рикер), иначе говоря, и тот и другой текст сугубо автобиографичен. Личные воспоминания Анастасии Тарасовой неизбежно преломляются сквозь призму эпохальных событий, о которых говорят учебники истории: первая мировая война, революция и гражданская война на Урале, НЭП… И, в свою очередь, историческое переживание оказывается индивидуально окрашенным личностными переживаниями. Множественность тем, о которых идет речь в повествовании, скрепляется в некую континуальную целостность личностью самого рассказчика и организуется по принципу рассказывания судьбы. Оно неразрывно связано как с личностью рассказчика, так и с местностью, в которой он живет.

В автобиографическом повествовании Анастасии Акимовны Тарасовой-Батаруевой прослеживается в немалой степени судьба и нравы самого города. Из детских и юношеских воспоминаний замечательно описаны «знаковые» места Перми – Кафедральный собор, архиерейское кладбище, река Кама, центральный рынок, давно утратившие свой былой облик и предназначение, сохранившиеся в первоначальном образе лишь в индивидуальной памяти старожилов.

Письменный рассказ включил в себя наиболее яркие запомнившиеся фрагменты жизни. Этот текст, не претендуя на художественную ценность, тем не менее содержит чисто литературные речевые обороты («глубоко душевные вариации» или «белый мрамор блестящих ступенек»), сравнения («как золотые руки на груди любимого человека», «тарелки-грузди»), краткие формы прилагательных. Большое место в этом рассказе уделено визуальному ряду, изобразительности: здесь присутствует цвет и форма. О литературности говорит и явный символический план отдельных его сюжетов – например, переплывание Камы как символика взросления тринадцатилетней девочки.

Второй рассказ появился как дополнение к первому. В этом повествовании, помимо характерного разговорного строя речи, употребляются типичные в устном тексте элементы театрализации, в которых немалую роль играет жест и мимика: «.. вот так на стул села, вот так за головку взялась…». Появляется высокая частотность глагола «помню» или сочетание «хорошо помню», также более характерного в устной речи.

И то и другое повествование насыщено массой любопытных бытовых и психологических подробностей, делающих интерес к судьбе конкретного человека не менее уникальным и значимым, чем, например, к истории целого государства. Вероятно, с точки зрения художественной ценности ни тот ни другой рассказ не нашли бы себе места в ряду «настоящей», «большой» литературы, но как письменные свидетельства, говорящие об эпохе и людях, они становятся неоценимым вкладом в способ формирования культурного пространства конкретного локуса.

Начну с религии, когда люди по-настоящему, искренно умели ценить и верить в Бога, когда ждали от Бога помощи во всем, когда верили в чудеса, сотворенные Богом на благо человечества. Когда существовали еще церкви: Вознесенская, Феодосьевская, Слудская и другие, где священники служили с большой ответственностью перед народом, старались обрести доверие и облегчение народу, служили с упоением, моля Бога о помощи человеку. Был тогда и Кафедральный собор – Спасо-Преображенский. Он возвышался на взгорье нашей реки Камы, восхищая всех своей благоухающей красотой. Даже благовест у него был особенный, раздавался во весь город своей благозвучностью, колокола издавали глубоко душевные вариации, заставляя всех прохожих останавливаться, креститься, кланяться, молиться благоухающему звуку. Даже пароходы, проходящие в это время, приостанавливались, и люди в них молились, кланялись, любуясь на эту Божию силу и красоту.

Я в шесть лет побывала с мамой в церквях, особенно мне нравилось качаться на цепях, окружающих Вознесенскую церковь, в которой меня в 1914 году крестили. Особенно я просилась у мамы в «кофейный собор». – Кафедральный, – поправляла мама. – А что это такое? – спрашивала я. Это значит самая главная церковь, Собор на всю пермскую округу, и служил в ней не простой священник, а Архиерей, и иногда и сам Архиепископ. Здесь священники учились, как надо служить, учили даже юношей-пономарей Закону Божьему. И вот я иду за руку с мамой по самой широкой улице города, по Проспекту, в горку к собору. Как раз зазвучал Благовест, мама перекрестилась и повела меня по большим блестящим ступеням в храм. В нем уже были люди, кругом висели иконы, было очень тихо и темно, кое-где горели свечи. Особенно большая яркая свеча стояла у ног красивого дяденьки с золотой вазой и ложечкой в руках. «Какой красивый дяденька!» – невольно сказала я. «Не дяденька это, а Исцелитель Пантелиимон. Видишь, он ложечкой всем дает лекарство и исцеляет от болезней». – «А вон еще большая свечка у дяденьки на белой лошади. Как красиво!» – «Не дяденька, – повторила мама, – это Георгий Победоносец, он всех спасает от врагов. А вот дедушко с книжкой в руках – это Сергий Радонежский, он всем помогает в учебе. Он хочет, чтобы все были заняты делом, он даже первый в жизни для детей сделал игрушки, вот ты пойдешь в школу, я положу тебе в сумку такую иконку. Хорошо?» – Хорошо!

Вдруг в церкви стало светло, открылись впереди золотые дверцы, вышел очень нарядный в высокой золотой шляпе (митре – сказала мама), что-то сказал Богу, и где-то высоко над нами грянул хор, пели очень красиво – что-то про людей и про Бога. Мама опустилась на колени, рядом люди тоже встали на колени, а я не знаю, что мне делать. Я старалась понять, о чем говорит Архиерей, но не могла понять, в хоре удалось уловить несколько слов. Что-то вроде «Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние его», очень часто звучали слова «Господи, помилуй». Так шла служба, Архиерей что-то долго читал в большой книге, а я разглядывала иконы: вот увидела большой крест, к нему приколочен Иисус Христос, об этом дома мама рассказывала, у Него из рук и из ног льется кровь, рядом с Ним сидят две красивые очень печальные тети…

Мне стало вдруг страшно и скучно, но я не беспокоила маму, стоящую опять на коленях, она о чем-то говорила, наверное, с Богом.

Когда кончилась служба, стали все расходиться и мама как ровно проснулась, вся встрепенулась, поправила платок на голове и опять взяла меня за руку и повела к выходу. В дверях встретился старший звонарь, мама попросила его разрешения подняться на колокольню. Он разрешил. Мы долго поднимались по винтовой лестнице, оказались на какой-то круглой террасе, окруженной перилами, и – над нами – большой колокол еще звенел тонкими отголосками. Заглянув за перила, я испугалась – весь город был где-то низко, люди ходили маленькие, а Кама была как голубая ленточка.

– Вон там наша Данилиха, – показала мама, – смотри, наша крыша видна и застава-столбы видны.

У меня вдруг закружилась голова, и мама повела меня обратно…

Спустившись с колокольни, мама решила показать мне и Архиерейское кладбище, оно было тут же справа у Собора, каменная калитка – была как продолжение Собора, над ней висели кисти сирени, и мы вошли в этот цветущий рай, за калиткой мама уткнулась носом в куст сирени.

– Какое благоухание! – сказала она.

А я решила оторвать маме эту кисточку.

– Что ты, Боже тебя сохрани! Сирень срезают только у себя в саду, а не здесь.

… Спустившись с колокольни и выйдя из паперти, на ступеньках Собора сразу окунаешься в жаркую духоту, когда само солнце, кажется, сияет на глади белого мрамора блестящих ступенек, как бы отражая Божью благодать Собора. Мама, помолясь еще и на ступеньках, повела меня, как и обещала, на Архиерейское кладбище. Оно было тут же рядом, как продолжение Собора.

Мы еще с улицы увидели наверху синюю и белую сирень, а когда вошли, то почувствовали сильные, вкусные запахи яблони. Разделяющая тот и этот – заоградный – мир калиточка была, как маленькая часовенка, со всех сторон покрыта кустами сирени, которая кое-где пробивалась и сквозь кирпичи. Мама перекрестилась со словами «какая благодать». В часовенке было действительно очень красиво и прохладно…

Потом, опустившись еще на одну ступеньку, мы оказались в очень красивом саду. Кругом все цвело, и даже рябинка опускала свои белые гроздья так низко над землей, что казалось, ей хотелось достать землю и положить себя на могилку с белым крестом. Справа длинной стеной стояли кусты белой акации, на фоне белизны которых блестели золотые кресты.

Кое-где стояли в густой траве маленькие скамейки, почему-то очень низкие. Они утопали в траве, и казалось, на них очень давно никто не сидел, – не садились и мы. Мама сказала: «Нельзя, скамеечки эти не для нас были когда-то поставлены, и не надо их касаться, они и так уже вросли в землю».

На одной могиле мы увидели деревянного старика на колесиках. Я спросила маму: «Почему он тут?» – «Человек, который здесь похоронен, погиб от молнии, а это – Илья пророк, значит, ему надо молиться, когда гроза».

Стало прохладно, солнце скрылось за тучку, и мы пошли по кладбищу мимо стеклянных крестов дальше. Возле большой чугунной глыбы высотой метра три я увидела летящего ангела, с будто колышущимися крылышками, они были такие тонкие… Пухленькой ножкой он касался граненого голубого памятника, а в руках держал розовый крестик. Большой черный памятник за ним был вроде треугольника – острым концов вверх. «Стиль «готики», – заметила мама, – видишь, острый угол вверх, а основание шире? Это значит стремление к Богу, потому и крест, – посмотри, – весь в блестящих крапинках – как звездное небо». Здесь похоронен главный архиепископ – может быть, сам патриарх.

Рядом с памятником стоял большой развесистый клен и своими позолотившимися широкими звездообразными листами обнимал памятник. На черном фоне они лежали, как золотые руки на груди любимого человека.

Вдруг грянул гром. «Слышишь, это Илья пророк предупреждает нас идти домой!». Мы шагнули под этот широкий клен и не мокли. Дождик прошел быстро, и мы пошли обратно. На обратном пути памятники еще больше блестели.

Перед выходом на одном из них я увидела умытое сияние золотых букв: «А. А. ДЯГИЛЕВ», почти рядом на другом таком же памятнике прочитала: «И. Т. ДЯГИЛЕВ», и тоже рядом, на третьем памятнике, опять та же фамилия «Т. П. ДЯГИЛЕВА». Мы обрадовались, хотели заново все обойти, но наши ноги, платья в этой высокой траве были уже мокрыми. Но вот мама еще увидела надпись на памятнике: «А. ГЕНКЕЛЬ». И дальше: профессор Пермского университета. Очевидно, к этим могилам еще приходили, и часто – их чинили и чистили, и цветы на их могилах были не старые.

Мы уходили из этого чудного садика с чувством горечи, что не могли увидеть все имена, но чувство гордости за великих людей нашего города было не мало. Жаль, что все уже заросло, жаль, негде было присесть уже тогда. Наверное потому, что далеко не всем известно это кладбище и не всем можно было сюда в него заходить. Маме разрешили мне показать это блаженство, предупредив, однако, чтобы быть недолго…

Все кладбище потопало в цветущей яблоне и акации. Было много различных крестов и памятников осыпано цветками. Никто не думал, что скоро на этом кладбище – благоуханном кладбище – будет зоосад, а Собор превратится в художественную галерею. Скоро закроются вообще все церкви. Вознесенскую снесут, и будет на этом месте парк, в Феодосьевской будет пекарня, а в Слудской будет склад. Сорвут с нее один из куполов, и останется она с разными куполами. Дольше всех просуществовала самодельная церковь «Мазанка». Это было под горой Казанского тракта, то место называлось «Новая деревня», и еще было название «Гарюшки». Это церковь была действительно самодельна, крепко промазана глиной.

Когда людям становилось все труднее жить, приходилось самим изыскивать пропитание. Нашей вдовьей семье было не легко; благодаря стараниям, смекалке нашей религиозной матери, мы жили.

Каждую неделю летом мама с братьями брали по большой бельевой корзинке и уходили с утра за грибами. Густой грибной лес был в конце Сибирской улицы за Красными казармами (где теперь завод Свердлова).

Вечером братья с мамой кое-как тащили свои корзины, полные грибов, и у нас в семье организовывался «комбинат» по заготовке продуктов. Я бегала между корзинами и только без конца спрашивала: «Мама, а этот куда?» Показывала на большой белый гриб, – этот сушить, клади его на ящик. А этот куда? – Это груздь, его в кадочку. А этот куда? А это красноголовик, клади его в кастрюлю. И так проходила сортировка всех грибов, и начиналась обработка. Между тем на большой сковороде жарились с луком и картошкой все слабые грибочки. Вкусно наевшись, мы помогали маме размещать грибы по своим местам, на листы для сушки помещались белые грибы, синявки и всякие другие… В большую бочку складывались, как большие белые тарелки, грузди, в маленькую бочку с лавровым листом заливались горячей водой кульбики, во второй бочонок заливались рыжики. Большая бочка с засоленными грибами, с мятой и чесноком, ставилась в сенях, грузди спускались в подполье, белые грибы сушились в печке. В общем, все припасы находили свое место.

Так было летом много раз, и мало того, что мы хорошо питались ими, но и делали хорошую заготовку на зиму. Эти заготовки были очень вкусны. Зимой на завтрак мама в наши тарелки клала по 2–3 картошки вареных, на них шлепала большой круг груздя, а на него ложечку сметаны… никогда не забуду этого чудного вкуса. В обед грибовница из сушеных белых грибов, на второе кульбики с картошкой, на третье ягодный кисель.

Ягоды мама с братьями чаще собирали за Камой, там в смешанном лесу было много малинников. Приносили также по корзине: малину, землянику, чернику, смородину, и опять проводился комбинат обработки, определение их по местам, варили.

Пятилет же – лечебное, у мамы, малиновое варенье, резалось ножом для заварки кого-то из нас простуженного.

Точно так же заготавливалась капуста, и наша бедная вдовья семья, благодаря такой трудолюбивой, умной, смекалистой нашей маме, имели завтрак, обед и ужин.

У мамы все это связано с религией, и мы очень ждали, когда будет пост. Пост – это чудо маминых выдумок: грибовные пироги, грибовная икра, грибовные ушки с бульоном. Точно так же и из капусты.

Из всей засоленной капусты, были особенно вкусными – сладкими – маленькие розовые половинки вилка, засоленные со свеклой и с яблоками, она была достойна и третьего блюда. Мама разрезала ее на четвертинки и давала нам вместо фруктов. Вообще помимо всего этого мама делала прекрасный суп из крапивы, прекрасное жаркое из корня репья и лопуха.

Так мы росли. Проходило время, и мне уже было 9 лет. Мама меня, младшую, отпускала из дома одну, даже на Каму, где было для нас, ребят, самое любимое место. Но не знала еще мама, что я, ее младшая дочь, первая из семьи скажет – не пойду в церковь.

В школе пионервожатая сказала мне: «Ася, у тебя мама, как монашка, вся в иконах, пусть выбросит их хотя бы на вышку». И я, придя домой, так маме и заявила. Она взяла меня за волосы, наклонила мою голову к ногам и сказала: «Пока я жива, не говори мне этого!» А через год мама велела мне собраться идти с ней в самодельную церковь-мазанку, на Казанском тракте. Стоя перед мамой, я сказала: «Мама, я пионерка и в церковь больше не пойду». Я ждала, что она меня ударит, но она, закрывши глаза, долго молча стояла передо мной и, не открывая глаз, тихо повернулась и, качаясь, пошла одна…

Наша дорогая Кама была значительно уже, чем сейчас. Она была глубокой у города, с левой стороны, где проходили пароходы, моторки и все подобное, по ней постоянно плыли плоты, отделенные от них бревна. У города постоянно женщины стирали половики, одеяла, полоскали белье.

Берег был из больших галек в черном мазуте. По спуску Ирбитской улицы была устроена из досок и фанеры купальня, разделенная на две половины: мужская и женская, недалеко стояла и вышка для ныряния из трех площадок. На другой стороне Камы, на правой, было мелко, больше чем пол-Камы, а берег был песчаный – мелкого, желтого, чистого песка. Там был хороший пляж, и в жаркое время там было много народа.

В первый раз я с подружками пошла за три копейки в купальню, по мостику подальше от берега. В купальне по бокам водоема было по пояс глубины, под ногами были как бы лавки, а середина глубоко скрывала человека полностью, на мелком стояли еще перила.

В первый же раз, когда я вошла в воду и увидела перед собой девушку с длинными волосами, почему-то она проскользнула через перила и упала в глубокую середину, ее волосы заплавали в воде, я быстро схватила за длинные волосы, это помогло ей поднять голову из воды, я закричала, и мне помогли другие девочки вытащить женщину и посадить к своей вешалке, а мы продолжали купаться. Я благодарна нашей речке Данилихе, где мама полоскала белье, а я научилась плавать. Эта речка была под горой Казанского тракта, запружена и глубока. И вот тут в купальне я уже могла ее переплыть и глубокое место, и середину купальни. Времени для купания было мало, билетерша крикнула: «Выход!»

Мы с подружками вышли, но я сговорила их еще покупаться с берега. На мостике, где женщина стукала вальком по половикам, я прыгнула в воду и поплыла вперед. Вдруг мне закричали – вылезай, лошадь. Я действительно увидела рядом белую лошадь, она как бежала в воде. Я слыхала, что конские волосы опасны в воде, и тоже пошла скорей к берегу. Мы вылезли, глядя на лошадь, она уже была на берегу, двигалась вперед, а за ней тянулись веревки, которые притащили к берегу бревно. Оно было крепко привязано веревками к лошади, к ее шее. За уздечку держал ее дяденька с кудрявыми черными волосами в красной рубахе, но он был весь мокрый, видно, что тоже был в воде. Бревно почему-то зацепилось за гали берега и никак не двигалось. Дяденька хлестал лошадь и кричал: «Ну, давай, давай». Но лошадь никак не могла, она упиралась копытами о гальки, а они осыпались снова и снова. Бревно от ее силы уперлось в берег еще глубже и не двигалось совсем. Дядя бил лошадь по бокам, по животу, по ногам. Лошадь, упираясь в камни, упала на колени, уткнулась носом о камень, у нее уже пошла кровь. А он бил-бил-бил, пинал, ругал ее всяко. Лошадь попыталась встать и опять упала, разбитые колени тоже кровоточили. Мы просили его не бить лошадку и старались ей как-нибудь помочь. Я нашла разбитую бутылку и стала стеклом пилить веревку, но ничего не помогало. Женщина бросила половики и катком пыталась подковырнуть бревно, но оно, как крокодил – толстенный, большой – лежало на месте. Дядя стал бить лошадь галями, схватил острый камень и начал стучать по голове. Я схватила его за рубаху и заорала: «Дядя, не бей!» Он тут же оттолкнул меня. Я упала и о гальки расцарапала колени, показалась кровь. Я горько плакала и сквозь слезы не могла понять, подвинулось бревно или мне показалось, но злое бревно двигалось, как змей ползло вверх.

«Дура! – сказал весь мокрый, обняв шею лошади, дядя, – еще ее не бить, то бревно бы утащило бы ее совсем, навсегда». Бревно все полностью лежало на галях. «Вон оно какое, – продолжал говорить дядя, – это дров на всю зиму, а у меня таких, как ты, – устало глядя на меня, – семеро». Мы перестали все реветь, и дядя, постепенно успокоившись, вытер красной рубахой мордочку лошади, двинулся вперед. Лошадка, отдохнувши пошла спокойно. Гладкое бревно скользило по галям. Они вышли на дорогу. Мы с девчонками расстались по разным улицам. Лошадка шла по Ирбитской улице, они поехали направо, а я через площадь, где росла лебеда. Потерла лебедой со слюной колени свои и пошла домой. Дома я приседала, пробуя прикрыть платьем колени. Рассказала маме, что мы помогали лошадке. Мама молчала… Что скажешь, если помогать всем надо.

Так мы, девчонки с Данилихи, бегали от Казанского тракта каждый день купаться на Каму.

Годы шли, и мне стало 13 лет. В жаркий июльский день решили мы поехать за Каму на песочный пляж. Поехали на моторке по пять копеек, где-то напротив Мотовилихи остановились на желтом песке, я первая сбросила с себя сарафанчик, в рубашке и трусиках бросилась в воду. Было прямо по колено, мне это не нравилось, мне нужна уже была глубина. Чтобы плыть, я пошла дальше, шла очень долго, все мелко, только по пояс, я продолжала идти и идти. Когда вода стала уже по грудь, я обернулась назад, оказывается, песчаный берег был дальше, чем городской, и я решила лучше плыть к городу, чем идти обратно пешком. Так и сделала. Оказывается, наша Кама была такая сильная, что тащила меня, как щепочку, по течению. Мне гудели пароходы, свистели моторки, а меня несло и несло квартал за кварталом. Вот остался уже Собор, а я далеко от берега. Я еще не знала никаких стилей плавания. Перебирая руками воду, сильно устала, но умела лежать на спине, отдохну немного и опять руками… Где-то у Слудской церкви я кое-как перебирала руками камешки берега, тут женщины полоскали белье, я хотела встать, но… сразу упала обратно в воду, совсем не чувствовала под собой ног. Женщины помогли мне выйти на берег, посадили на землю, и я услышала плач и крики моих девочек. Они все видели, испугались, и какой-то дедушка посадил их к себе в лодку и привез ко мне. Размахивая моими сандалиями и сарафанчиком, девочки выскочили на берег и бросились ко мне. Я тоже рыдала от обиды этого плавания. Женщины ругали нас, тоже такая мелюзга, а через Каму вздумала… Мы шли домой медленно, мои ноги были как на ходулях, я плохо их чувствовала под собой. Дома моя мама встретила меня у ворот… «Ой, где ты ходишь?! – говорила она взволнованно.

– Я вся измучилась…» На столе я увидела иконку исцелителя Пантелиимона, мама молилась.

– Что ты, мама, я же каждый день так хожу…

– Нет, сегодня ты дольше была там, у меня все сердце изболелось, душа измучилась. – Она взяла иконку со стола, поцеловала ее и поставила на иконостас.

Через год я кончила школу № 9, это был бывший «Муравейник», в котором мне было очень интересно. Школа была какая-то особенная, в ней было много искусства. Еще до окончания меня послали прямо с уроков в художественный техникум на экзамены, и мне удалось сдать все хорошо. Я была принята на декоративное отделение. К великому сожалению, в ночь перед началом занятий он сгорел, а с ним и моя судьба.

Я вернулась обратно в школу и закончила ее. В этот год как раз в Перми началось движение коллективного воспитания детей и меня пригласили в один из первых детских садов воспитателем старшей группы.

Организатором этого движения была вдова Варфоломеева, она отдала свой дом под детский сад, а сама поселилась с двумя сыновьями в мазанке этого дома. Старший сын ее был капитан дальнего плавания, младший – пианист Игорь Александрович начинал свою работу в ТРАМе – театре рабочей молодежи, в клубе Ленина, впоследствии был известным и прекрасным педагогом в музыкальной школе.

В детском саду вначале я с упоением работала с детьми: танцевала, пела. Рисовала, лепила с ними из глины все что угодно. Все было хорошо. Вдруг мне стало что-то скучно, особенно в тихий час, когда дети крепко спят, а сверху из мезонина звучат ноктюрны Шопена. Мне не на шутку становилось скучно, вспомнила школьный ТЮЗ, танцевальный кружок, хор. И совсем случайно прочитала в газете объявление об открытии ТРАМа. После работы пошла туда, режиссер Иван Архипович Коротков попросил что-нибудь прочитать. Я с удовольствием прочла стих, басню и прозу и была принята в театр. Садик я покинула с большим стыдом.

ТРАМ просуществовал всего три года. Потом я проработала на Паровозоремонтном заводе, но, как комсомолку, перевели в железнодорожную школу № 19, внешкольником. А после этого меня пригласили в зоосад.

Начали открывать зоосад на месте Архиерейского кладбища, а в Соборе была уже художественная галерея. В подвале церкви была богатая библиотека, где я откопала чудесные труды Брема «Мир животных». Надо же было хотя бы познакомиться с миром животных, чтобы оправдать звание экскурсовода…

Вначале было только 10 животных. Старая, списанная из цирка медведица Маша, старый одногорбый верблюд, старый ослик, россомаха, горностай, заяц и гордость Прикамья – три лося: отец, мать и сын. Ту семейку взяли за Камой. Был волк из Нижней Курьи и откуда-то – обезьянка-макака. Они все просили есть. Однажды верблюд с голоду оторвал старую доску от своей изгороди, и она удивительно уходила ему в рот все дальше и дальше. Ослик всегда кричал: «Хочу есть, хочу есть, хочу есть». Медведица все время танцевала и протягивала лапы к посетителям. Я очень их всех любила, карманы мои всегда были полны сахара.

Но все-таки меня опять уговорили идти в детский сад, а главное уговорили идти на педагогические курсы. И я оставила то, что любила. Прошло много лет, я кончила и курсы, и театральную студию. Но я опять оказалась в зоосаде.

Шел уже 58-й год после войны, мне пришлось не легко. У меня была уже дочь. Чтобы подзаработать, я согласилась вести самодеятельность в зоосаде, но денег у них для этого не было. Так они оформили меня диктором, по радио кое-что иногда объявить. Я взялась. Впервые в зоосаде была драма, хор, танцевальный, баянист нашелся грамотный и способный. С нами выступал даже медведь Яша, он с дрессировщицей Любой катал бочонок, пил из бутылки сладкую воду, одет он был в штаны и рубаху. И проводил свой номер на бис. Но главное, я с удовольствием стала писать рассказы о животных, с добавлением музыки, и читать их для посетителей. Я включала музыку Чайковского, адажио из «Лебединого озера», и просила людей подойти к декоративному бассейну птиц, где плавали лебеди, фламинго, пеликан. И так, еще под архиерейскими яблонями, я восхваляла мир животных.